Дворец Гринвич, Лондон. Зима — весна, 1499 год

 

Рожать я отправилась в самый красивый наш дворец и сама устроила для себя там родильные покои. А в январе Генрих и королева-мать устроили в парадном зале торжественный пир в честь моего затворения в родильных покоях. На этом обеде присутствовали все, кроме моей сестры Сесили. Она по-прежнему в торжествах не участвовала, потеряв и своего второго ребенка, дочь Элизабет. Таким образом, вступив в брак без любви и с единственной целью — подняться как можно выше в мире Тюдоров, она в итоге осталась бездетной вдовой, то есть ровным счетом ничего не выиграла.

Ни одной женщине такого не пожелаешь, но для Сесили подобная участь была особенно горька. К тому же она должна была оставаться вдали от двора и светской жизни, пока не снимает траурные одежды. Мне было жаль сестру, но я ничем не могла ей помочь. И она впервые не могла мне помочь при родах, так что я, попрощавшись с придворными, удалилась в свои красиво убранные покои без нее.

Леди Маргарет, как всегда, занимала самые лучшие комнаты, смежные с покоями короля, но мне больше нравились те помещения, которые я сама приготовила для нескольких месяцев затворнической жизни, связанной с родами. Родильные покои выходили окнами на реку, и я немедленно приказала своим фрейлинам снять с окон темные гобелены, на которых были изображены различные библейские сцены. Эти гобелены мне в назидание повесила здесь миледи, считая, что окна родильницы всегда должны быть наглухо закрыты. Но я не только убрала гобелены, но и открыла окна и часто смотрела на проплывавшие мимо суда и лодки, на тепло закутанных людей, которые, чтобы не замерзнуть, сновали туда-сюда по берегу реки, время от времени обхватывая себя руками; дыхание, вырываясь у них изо рта, образовывало маленькие облачка пара, которые надолго повисали в воздухе.

Я уже говорила, что последняя беременность давалась мне тяжело; зачатие было без любви, и я очень опасалась, что роды будут трудными. Сидя взаперти, я все время невольно возвращалась в мыслях к тем двоим, которых сейчас держали в Тауэре — к Тедди и «этому мальчишке», который называл себя моим братом. Интересно, думала я, а что они видят из своих окон? Наверное, им кажутся невероятно долгими серые зимние дни и темные вечера? Ведь солнце садится так рано, а небо постоянно закрыто мрачными тучами. Бедный Тедди! Он-то, должно быть, уже привык к этому, ведь с тех пор, как он лишился свободы, прошло уже почти тринадцать лет. Он, бедняжка, вырос и стал мужчиной в этой тюрьме, не видя ничего, кроме холодных стен своей убогой комнатушки и маленького квадрата окна. Стоило мне подумать о Тедди, и ребенок начинал беспокойно возиться у меня в животе, словно говоря, что я поступила очень дурно, не сумев спасти моего маленького кузена от жизни в темнице, куда больше похожей не на жизнь, а на медленную смерть. Я обманула ожидания Тедди и как его сестра, и как королева.

Но теперь не только мой кузен, а и еще один молодой человек смотрел из маленького окошка своей темницы в серое небо, словно пытаясь удержать гаснущий зимний день, и я, думая об этом, прижимала руку к выпирающему животу и шептала: «Никогда! С тобой этого никогда не случится!» — словно могла спасти хотя бы этого своего ребенка от той страшной участи, от которой так и не смогла спасти своего брата.

Леди Кэтрин Хантли сама пожелала отправиться вместе со мной в родильные покои и теперь шила изящнейший чепчик из белого гофрированного полотна для моего младенца, хотя разрешения хотя бы увидеть своего собственного сына она так и не добилась. Ей, правда, разрешили навестить мужа, томившегося в Тауэре. Отсутствовала она целые сутки и вернулась мрачная, молчаливая и тут же склонилась над шитьем, старательно избегая любых разговоров и расспросов.

Когда фрейлины цепочкой встали у дверей и начали принимать кушанья, принесенные слугами нам к обеду, а затем расставлять блюда с яствами на большом столе перед камином, чтобы затем всласть попировать и повеселиться, скрашивая хоть этим томительно долгое заключение в родильных покоях, я выбрала подходящий момент и быстро спросила у леди Кэтрин:

— Как он?

Она нервно оглянулась, желая убедиться, что фрейлины нас не слышат, но рядом не было ни души, и она так же коротко ответила:

— Сломлен.

— Он болен?

— Нет, но измучен до предела.

— У него есть книги? Он получает письма? Может быть, он слишком страдает от одиночества?

— Нет! — воскликнула она. — Как ни странно, но возле него постоянно толкутся какие-то люди! Кому угодно разрешается к нему заходить и сколько угодно на него смотреть. — Она пожала плечами. — Я не понимаю, зачем это? Зачем туда пускают каждого лондонского дурака, которому захотелось поговорить с ним? Дверь в ту комнату, где он живет, постоянно открыта, и любой может туда войти, может сказать или передать ему что угодно, может даже принести ему клятву верности. Его почти и не охраняют.

— Но он, надеюсь, с каждым посетителем не разговаривает?

Она слегка качнула головой: значит, нет.

— Он ни в коем случае не должен ни с кем беседовать по душам! — с неожиданной горячностью воскликнула я. — От этого зависит его безопасность. Любой из этих людей может оказаться провокатором.

— Но они-то с ним разговаривают! — попыталась она объяснить мне. — И стражники нарочно держат двери открытыми, а если он их закроет, то они сами их открывают. Он постоянно окружен людьми. И некоторые нашептывают ему всякие обещания…

— Он не должен на это отвечать! — Я в тревоге схватила ее за руки, но она прекрасно поняла, почему я так взволнована. — За ним следят и будут следить постоянно! Он не должен делать ничего, что способно вызвать хоть какие-то подозрения.

Она подняла глаза и встретилась со мной взглядом.

— Он всегда остается самим собой, — сказала она. — Он знает, что всю жизнь вызывает неоправданные подозрения. Даже когда не делает ровным счетом ничего, даже когда всего лишь дышит.

 

* * *

 

Роды были затяжные. От боли я уже почти лишилась чувств, когда наконец услышала слабый детский плач. Мне тут же поднесли родильный эль, и я, ощутив его знакомый запах и вкус, с горечью вспомнила, что, когда я рожала Артура, роды тоже были нелегкие, но тогда рядом была моя мать; тогда меня обнимали ее сильные руки, а ее спокойный голос уводил меня в некую страну снов, где не было ни боли, ни страха. На этот раз я сразу же уснула, совершенно измученная, и очнулась от тяжкого забытья лишь через несколько часов, и мне сказали, что я родила мальчика, еще одного наследника Тюдоров. Фрейлины сообщили, что король передал мне свои поздравления и дорогой подарок, а его матушка все это время провела в часовне на коленях и молилась за меня и ребенка; что она и до сих пор молится — благодарит Бога за то, что Он продолжает улыбаться ее Дому.

Мальчика у меня вскоре забрали; затем его окрестили и дали ему имя Эдмунд. Как я догадывалась, это имя было связано с патологическим стремлением моей свекрови к святости, ибо Эдмунд считался королем-мучеником[66]. Вскоре и я, пройдя церковную процедуру очищения, должна была покинуть родильные покои, только я вдруг с изумлением обнаружила, что мне совсем не хочется их покидать. Тяжкое ощущение безмерной усталости, возникшее у меня к концу беременности, так и не прошло даже теперь, когда новорожденного вместе с кормилицей отправили во дворец Илтем и духовник леди Маргарет, Джон Мортон, отложив в сторону роскошную ризу и митру архиепископа Кентерберийского, пришел, точно простой приходской священник, к решетке моих покоев и предложил мне покаяться в грехах, получить его благословение и вернуться в мир. Я медленно подошла к кованой решетке, положила руки на витые розы Тюдоров и вдруг почувствовала себя такой же узницей, как и «этот мальчишка» в Тауэре: узницей без надежды на освобождение.

— Мне страшно, мне не дает покоя совершенный мною грех, — сказала я, и голос мой звучал так тихо, что архиепископ, по-моему, едва сумел меня расслышать.

— Что же страшит тебя, дочь моя? — спросил он

— Много лет назад, очень-очень давно, я прокляла человека, — прошептала я.

Джон Мортон с пониманием кивнул. По-моему, он с легкостью выслушивал и куда более страшные вещи; во всяком случае, я помнила разных, поистине ужасных людей, которые ему исповедались. Помнила я также и о том, что каждое мое слово, несмотря на тайну исповеди, будет тут же передано леди Маргарет. В Англии вряд ли нашелся бы хоть один священник, не испытавший на себе ее влияния, а уж жизнь Джона Мортона была так тесно переплетена с ее жизнью, что он уже сейчас, при жизни, считал ее наполовину святой.

— Кого же ты прокляла, дочь моя?

— Я не знаю, кто он, — сказала я. — Мы с матерью прокляли того, кто убил моих младших братьев, принцев. Нас настолько потрясло известие о том, что они пропали, особенно мою мать… — Голос у меня сорвался; мне не хотелось вспоминать ту ночь, когда она упала на колени и прижалась лбом к холодному каменному полу.

— И каково же было это проклятие?

— Мы поклялись, что тот человек — любой! — кто отнял жизнь у наших мальчиков, тоже непременно потеряет своего сына, — сказала я еле слышно, испытывая жгучий стыд за то, что мы с матерью тогда совершили. А еще меня терзал страх, ибо я не знала, каковы будут последствия нашего проклятия. — Мы поклялись, что их убийца лишится всех своих наследников мужского пола, и в итоге весь его род вымрет. Мы поклялись, что в каждом поколении он будет терять кого-то из своих наследников — сперва он потеряет сына, когда тот будет еще ребенком, затем в таком же раннем возрасте потеряет внука, и так далее. У него в семье останутся только девочки.

Священник вздохнул, потрясенный чудовищным смыслом нашего проклятия — будучи опытным политиком, он прекрасно понимал, что это может значить. Затем мы оба в молчании преклонили колена, и он, положив руку на распятие из слоновой кости, спросил:

— Но теперь ты сожалеешь о содеянном?

Я кивнула:

— Да, отец мой, я глубоко сожалею о своем поступке.

— А хотелось бы тебе снять это проклятие?

— Да, я бы очень этого хотела.

Он помолчал, бормоча молитвы, потом вдруг спросил:

— Но кто же это был? Кто убил твоих братьев, дочь моя? Кто — как ты думаешь — мог убить малолетних принцев? На кого могло пасть ваше проклятие?

Я вздохнула и прислонилась лбом к колючей металлической розе, чувствуя, как кованые лепестки впиваются мне в кожу.

— Честно говоря, — сказала я, — мы этого так и не узнали. Господь тому свидетель. Я, впрочем, подозревала кое-кого, но таких подозреваемых было несколько, а я так и не смогла выяснить, кто это сделал. Если это преступление совершил король Ричард, то он действительно умер, не имея наследника, и сын его умер у него на глазах.

Священник кивнул.

— Разве это не доказывает его вины? Значит, ты считаешь, что это мог быть он? Ты ведь хорошо его знала. Ты спрашивала его об этом?

Я покачала головой.

— Нет, я ничего не считаю! — раздраженно бросила я. — Когда я его об этом спрашивала, он уверял меня, что преступление совершил не он, и я ему верила. И всем говорила, что он невиновен. Но я не знаю…

Джон Мортон помолчал, явно потрясенный некой мыслью, только что пришедшей ему в голову, потом медленно сказал:

— Значит, если принцы — или хотя бы один из них — все же выжили, тогда проклятие падет на того, кто убьет их — или хотя бы одного из них…

И я заметила, как он вздрогнул. Я молчала, пылающим взором глядя на него сквозь решетку. Я видела, как до него медленно начинает доходить смысл сказанной им фразы.

— Вот именно, — подтвердила я. — В этом-то все и дело. Я должна непременно снять проклятие. Остановить его действие, пока не произошло нечто ужасное. Я должна сделать это прямо сейчас, немедленно!

Теперь Мортон уже не скрывал охватившего его ужаса.

— Это проклятие падет на человека, который приказал умертвить твоих братьев, и всем сразу станет ясно, кто это был, — скороговоркой, точно слова молитвы, пробормотал он. — Даже если их смерть была вызвана острой необходимостью. Даже если казнь одного из них была бы законной. Итак, проклятие в любом случае падет на того, кто приказал их умертвить?

— Именно так, — подтвердила я. — Проклятие отнимет у него сына и внука, когда те будут еще детьми, и через два-три поколения у исполнителя этой казни из наследников останутся только девочки, и род его на этом закончится. Если же это будет тот самый человек, который ранее убил моего брата Эдуарда, то он окажется дважды проклятым.

Архиепископ побелел.

— Ты должна молиться! — страстно воскликнул он. — И я тоже непременно стану молиться за тебя. Мы должны щедро раздавать милостыню и назначить священника, который стал бы каждый день возносить молитвы Господу нашему. Я пришлю тебе, дочь моя, духовные наставления и молитвы, которые необходимо произносить каждый день. Кроме того, ты должна будешь отправиться по святым местам, и я назначу размер той милостыни, которую тебе придется раздать бедным.

— А это поможет снять проклятие?

Я посмотрела ему прямо в глаза и увидела в них отражение моего собственного ужаса, того ужаса, который охватил сейчас меня, королеву Англии, мать троих бесценных, обожаемых сыновей.

— Никому из людей не дано воздействовать на других силой проклятия, — твердо сказал священник, повторяя официальное мнение Церкви. — Во всяком случае, ни одна нормальная женщина на такое не способна. То, что совершили вы, ты и твоя мать, было совершенно бессмысленно, ибо вы, женщины, почти потерявшие рассудок от горя, попытались воплотить в жизнь первую же бредовую идею, которая пришла кому-то из вас в голову.

— Значит, ничего не случится? — с недоверием спросила я.

Он ответил не сразу, потом все же решил быть со мной честным и сказал:

— Этого я не знаю. Но я стану молиться, чтобы ничего не случилось. Надеюсь, Господь милостив. Хотя, возможно, ваше проклятие окажется стрелой, выпущенной наобум, во тьму, и теперь ее полет уже никому не остановить.

 

⇐ Предыдущая64656667686970717273Следующая ⇒

Поделиться: