Вестминстерский дворец, Лондон. Лето, 1498 год

 

В начале лета на празднование Троицы мы вернулись в Вестминстерский дворец. Утром, когда мы шли в часовню, я поискала среди фрейлин леди Кэтрин, но ее не было. И мужа ее среди наиболее близких приятелей короля я не заметила. Я наклонилась к Сесили, одетой в темное траурное платье — ей пришлось оплакивать сразу двоих: мужа и маленькую дочь, умершую этой весной, — и, страшно волнуясь, спросила:

— Скажи, ради бога, где они?

Но Сесили лишь молча покачала головой.

Затем, уже после мессы, когда мы втроем — Генрих, его мать и я — завтракали в личных покоях короля, туда явились двое слуг, опустились перед нашим столом на колени, да так и остались стоять, молча повесив голову.

— Ну, что там еще? — ворчливо спросил Генрих, хотя и ему, и нам было ясно: с «этим мальчишкой» опять что-то случилось. Я невольно уронила кусок хлеба на тарелку и даже слегка привстала, ибо меня вдруг охватил леденящий ужас; я с трепетом ждала, что случится в следующее мгновение.

— Простите, ваша милость, но он сбежал! — сказал один из слуг.

— Сбежал? — Казалось, Генрих не совсем понимает смысл этого слова. — Что значит «сбежал»?

Леди Маргарет остро на него глянула; видно, и ей послышалась в его голосе некая отрешенность, как у человека, который бездумно повторяет заученные наизусть слова.

— Кто сбежал? Этот мальчишка? — потребовала она у слуги более четкого ответа. — Этот Уорбек?

— Да, именно он, — подтвердил слуга.

— Да откуда же он мог сбежать? Он ведь не в тюрьме сидел! — сказала я.

Слуги поклонились мне, и один, почувствовав в моем голосе недоверие, пояснил:

— Он заказал себе ключ и, когда остальные крепко спали — скорее всего, он их еще и опоил чем-то, — отпер дверь и вышел наружу.

— Наружу? — повторил Генрих.

— Ну да, у него же был ключ.

— Как это «вышел наружу»? За ворота?

— Да. И из комнаты, и за ворота. Возможно, он и стражников у ворот чем-то опоил.

Некие странные подозрения заставили меня посмотреть в эту минуту не на Генриха с его нарочитым изумлением и рвущимся наружу гневом, а на его мать. Миледи, естественно, смотрела на сына, но ее взгляд выражал не привычное полное одобрение и поддержку, а глубокое потрясение; она смотрела на Генриха так, словно видела его впервые; казалось, ему удалось сделать нечто такое, что удивило даже ее, хитрую старую интриганку. Мне стало страшно, и я, забившись поглубже в кресло, стала внимательно слушать.

— Как же он сумел раздобыть ключ и отраву? — вопрошал Генрих, причем так громко, что его наверняка слышали в приемной все те, кто вечно держит ушки на макушке — любители сплетен, собравшиеся там, чтобы «всего лишь» пожелать его милости доброго дня.

Разумеется, у слуг не было ответа на эти вопросы. Ведь король сам позволил «этому мальчишке» свободно разгуливать по дворцу, сам щедро ссужал его деньгами, и тот действительно постоянно что-нибудь покупал — то дорогое кожаное украшение для седла, то перо для шляпы, — а стало быть, легко мог купить и снотворный порошок и заплатить мастеру за изготовление нужного ключа. Не говоря уж о том, что с прошлого октября ему разрешено было в любое время брать на конюшне коня и ездить на прогулки; да он мог уехать куда угодно, не дожидаясь ночи, когда дверь в его комнату крепко запрут! Для того чтобы покинуть дворец, ему вовсе не обязательно было тайком заказывать себе ключ. В общем, вся эта история имела несколько сказочный оттенок, как и выдуманное Генрихом имя Перкин Уорбек, как и вся легенда о его происхождении. И вот теперь «этот мальчишка», которого считали принцем только потому, что кому-то пришло в голову одевать его в шелковые рубашки, исчез среди ночи, выбравшись из запертой комнаты.

— Его непременно нужно поймать! — вскричал Генрих.

Он щелкнул пальцами, и в комнату ворвался один из писцов-клириков, сверкая тонзурой; на шее у него болталась подставка для письма, перья были заострены и готовы к бою. Генрих тут же громовым голосом принялся диктовать приказы: ворота накрепко запереть; шерифам в каждом графстве быть начеку и в оба глаза следить, не появится ли этот мальчишка; гонцам, погоняя коней, отправиться по всем главным дорогам и предупредить о возможном появлении самозванца хозяев всех гостиниц и постоялых дворов.

— А еще пусть объявят, что тот, кто доставит его сюда живым или мертвым, получит большое вознаграждение, — предложила Генриху леди Маргарет.

Я сидела, уставившись в тарелку. Я не воскликнула: «О нет! Вреда они ни в коем случае не должны ему наносить!» Я, принцесса Йоркская, хорошо знала, что на кону всегда жизнь или смерть. И «мальчишка», конечно, тоже наверняка это понимал; он должен был знать, тайком ускользая во тьму, что этим подписывает себе смертный приговор. Раз он нарушил данное Генриху слово, тот наверняка пошлет за ним в погоню людей с мечами.

— Нет, я все-таки потребую, чтобы мне его доставили живым, — беспечным тоном сказал Генрих, словно тот или иной исход особого значения не имел. — Мне бы не хотелось огорчать леди Кэтрин.

— Она в любом случае будет огорчена, — заметила я.

— Да, но, с другой стороны, она же должна понимать, что ее муж сбежал, нарушив данное слово. Сбежал, как последний трус, бросив ее и, похоже, больше не считая себя человеком женатым, — решительно заявил Генрих, несколько удивив меня подобной точкой зрения. — Пусть она поймет: ее судьба его более не тревожит, раз он мог сбежать, не предупредив ее и попросту о ней позабыв.

— Неверный, ненадежный человек! — поддержала его миледи.

— Ты бы лучше пошла и сообщила ей эту неприятную новость, — сказал Генрих. — Скажи ей, что он самым бесчестным образом сбежал, опоив чем-то стражу и прокравшись наружу, как вор. Что он ее бросил. И теперь у нее нет больше мужа, а у ее сына — отца. По-моему, она должна его за это презирать. Полагаю, теперь ее брак с ним будет аннулирован.

Я встала, и когда Генрих, помогая мне выйти из-за стола, отодвигал мое тяжелое кресло, я повернулась к нему, и мои серые глаза заглянули в самую глубину его карих глаз.

— Я, конечно же, все это ей передам, — ледяным тоном промолвила я, глядя на него в упор, — я скажу ей, что, согласно твоему мнению, его отныне следовало бы презирать; я также скажу ей, что ты считаешь, как, собственно, считал и раньше, что отныне она свободна от брачных уз. Кстати, не стоит ли мне заодно заверить ее, что твои намерения носят исключительно рыцарский характер? Особенно когда ты призываешь ее аннулировать этот брак? — С этими словами я вышла из комнаты, услышав напоследок, что Генрих и миледи тут же потребовали принести им карту королевства и стали прикидывать, где в данный момент может находиться «этот мальчишка».

 

* * *

 

В тот вечер Генрих пришел ко мне в спальню, чем очень удивил меня и Сесили, которая как раз собралась ночевать вместе со мной. Она, естественно, поспешила убраться и едва успела накинуть капот, когда в спальню вдруг ворвался Генрих, неся кувшин с подогретым элем для себя и бокал вина для меня — в точности как когда-то, в более счастливые времена; на мои удивленно поднятые брови он и внимания не обратил.

Он подал мне бокал, уселся у огня, налил себе кружку эля и с жадностью ее опустошил, как человек, который наконец-то достиг спасительного берега и может позволить себе это отпраздновать.

— А знаешь, он, оказывается, строил против меня заговор! — без всякой преамбулы начал он. — И относительно своего побега, и относительно дальнейших действий. Заговор с Фландрией, Францией и Шотландией — в общем, со своими обычными союзниками. С теми друзьями, которые никогда его не забывали.

Мне, разумеется, не нужно было спрашивать, кто этот «он».

— Значит, это они помогли ему выбраться отсюда? — спросила я.

Генрих засмеялся и носком сапога подтолкнул обратно в камин полено, грозившее оттуда вывалиться.

— Ну кто-то наверняка ему помогал! Да, это они помогли ему выбраться отсюда, а потом поспешили вывезти его из страны.

Я холодно смотрела на мужа, пытаясь понять, что он хотел этим сказать.

— Они что же, чем-то его опоили? Как он — стражу нашего замка? — спросила я. — Опоили, схватили, во что-то завернули и вывезли?

Генрих молчал, стараясь на меня не смотреть. В эту минуту он был очень похож на нашего Гарри, который, вот так же потупившись и накручивая на палец прядь волос, способен был рассказать мне что угодно, любую ложь, если она могла оправдать совершенный им проступок. Наконец он все же заговорил:

— Откуда мне знать? Откуда мне знать, на что способны эти предатели?

— Ну и где же он сейчас?

Генрих усмехнулся. Это он готов был сообщить мне с удовольствием.

— А вот это мне уже известно. Впрочем, я дам ему несколько дней на размышление — пусть поймет, в каком затруднительном положении он теперь оказался. Ведь сейчас его никто не поддерживает, он полностью предоставлен себе, и ночевать ему придется, скорее всего, под открытым небом, а возможно, и под холодным дождем. Я возьму его денька через два — в общем, скоро.

Я, поджав ноги, поудобней уселась в кресле и спросила:

— И что, это такая великая победа? Ты ведь явно пришел победу праздновать, не так ли?

Он улыбнулся.

— Ах, Элизабет, как хорошо ты меня знаешь! Да, это, безусловно, победа, хотя и не столь явная. Мне необходимо было нарушить положение, с недавних пор сложившееся при дворе; нарушить тот нелепый договор, который я заключил с этим мальчишкой. Но я и представить себе не мог, что он так поведет себя, оказавшись в числе моих придворных! Да он здесь почувствовал себя абсолютно счастливым, точно свинья, попав на клеверное поле! По ночам он прокрадывался в покои своей молодой жены — не возражай, я прекрасно знаю, что это так! — а днем танцевал с фрейлинами, сочинял стишки, распевал песенки, выезжал на охоту, и все это за мой счет; одевался он как принц, и его повсюду принимали как принца. Но ведь я-то отнюдь не к этому стремился, когда вытащил его из святого убежища и прилюдно назвал простолюдином и самозванцем! Между прочим, в Эксетере я велел заковать его в цепи и заставил признаться во всем, что вменялось ему в вину. И он подписал все, что я ему предлагал, и готов был принять любое имя, которым я его назову. Он был тише воды ниже травы, чувствуя себя сыном пьяницы-лодочника. Я не ожидал, что он с такой легкостью всплывет на поверхность и настолько обнаглеет, что даже в спальню к леди Кэтрин станет заглядывать! Я не ожидал, что у меня при дворе он проявит столько обаяния, что им будет очарован каждый встречный. Я не ожидал, что он будет вести жизнь настоящего принца после того, как я заставил его признаться, что он — дешевый обманщик. Я не думал, что она… принцесса… да и кому могло бы прийти в голову, что она…

— Останется с ним?

— Будет продолжать его любить, — тихо вымолвил Генрих. — Ведь я выставил его перед ней шутом, дураком.

— А чего же ты хотел? Почему ты надеялся, что ее чувства к нему сразу переменятся?

— Я думал, каждому сразу станет ясно, что это самозванец, притворщик, как и Симнел, который теперь служит у меня сокольничим. Я думал, будет собираться толпа, люди станут смеяться над его непомерной наглостью, а потом и вовсе о нем позабудут. Я надеялся, что он, оказавшись здесь, присмиреет, уйдет на дно.

— Что значит «уйдет на дно»?

— Исчезнет с глаз моих! Растворится в толпе бесчисленных прихлебателей, лизоблюдов, попрошаек и карьеристов, которые так и роятся вокруг нас. Их то и дело гоняют, ругают, проклинают, но они все равно тащатся следом, нищие, не уверенные в будущем люди. Я думал, он станет одним из жалких пажей, которые обычно тащатся в самом хвосте королевской процессии; их никто не любит, они вечно получают пинки от шталмейстера, если тот выпьет лишнего; люди их презирают, считают пустышками, ничтожествами, и я надеялся, что он станет таким же. Я никак не ожидал, что он взлетит так высоко, так засияет.

— Учти: я ничем не проявила того, что узнаю его. — Я сказала это на всякий случай, чтобы сразу расставить все точки над «i». — Я никогда не приглашала его к себе. Никогда не пыталась ввести его в круг своих ближайших друзей.

— Нет, не приглашала, — задумчиво сказал Генрих, — но он так уверенно заходил в твою гостиную, словно уже принадлежит к числу самых близких тебе людей. Да он и сам приобрел немало друзей. Он очень нравился людям, они тянулись к нему. Такое ощущение, словно все его… — Генрих помолчал, но предательское слово все же сорвалось с его губ: — …узнали.

Я затаила дыхание, потом осторожно спросила:

— Его действительно кто-то узнал? Кто-то признал в нем принца Ричарда? Моего брата?

— Нет. Пока никто столь глупых заявлений не делал. Во всяком случае, здесь, в королевском дворце, где прямо-таки кишат мои шпионы. Он был признан… сам по себе, как личность; люди чувствовали в нем это; они чувствовали в нем власть. Видели в нем Персону.

— По-моему, он просто нравился людям.

— И это тоже. А вот мне такое не дано. Мальчишка обладает тем же невероятным обаянием, каким обладаете и все вы, Йорки. Мне тяжело было видеть, каким счастливым он чувствует себя здесь, как он весел и очарователен, как естественно держится! Казалось, он тут и родился! Это было невыносимо! Но — и в этом вся проблема — я дал ему слово, когда он добровольно мне сдался, а его жена на коленях молила меня пощадить его. И я ей это пообещал. И она постоянно напоминала мне об этом обещании. Она бы никогда не позволила мне просто так заключить его в тюрьму или отдать под суд.

Генрих хмуро смотрел на пылавшие в камине дрова, даже не замечая, что признается мне, своей жене, в том, что подчинялся приказам любовницы.

— И еще одно. Согласно моему указу, он — сын лодочника из Фландрии, и прежде я считал эту легенду вполне удачной; однако она не превращает его в моего подданного, так что отдать его под суд за предательство я не могу. Поскольку он подданный иного государства, в его поведении нет ничего предательского по отношению ко мне. Жаль, что никто не предупредил меня об этом, когда мы с таким трудом подыскивали ему родителей. Следовало бы искать их не во Фландрии, а где-нибудь в Ирландии.

Я молча слушала его циничные рассуждения; я и так знала, как создавалась эта «биография».

— И вот теперь, — продолжал Генрих, — выхода из сложившейся ситуации два и оба неудачные: во-первых, я не могу судить его за предательство, поскольку он — иностранец, а во-вторых…

— И что же во-вторых?

— Во-вторых, он, возможно, не только не иностранец, но и законный английский король! — Выпалив это, Генрих разразился нервным смехом, потом отхлебнул из кружки и с каким-то странным весельем посмотрел на меня поверх потемневшей оловянной посудины. — Ты поняла? Если он тот, кем его называю я, то судить его за предательство я не имею права. Если же он тот, кем он сам себя называет, то ему следует быть королем Англии, а я, стало быть, являюсь предателем. Так или иначе, я оказываюсь слишком тесно с ним связан, и это с каждым днем все больше начинало его веселить. Потому-то мне и пришлось попросту вывести его из игры. Пришлось заставить его покинуть свое святое убежище, которое я же ему и предоставил.

— О каком святом убежище идет речь?

Генрих снова рассмеялся.

— Разве он не в убежище родился?

Я вздохнула.

— В убежище родился другой мой брат, Эдуард. Не Ричард.

— Ну, это все равно, — беспечно заявил он. — Самое главное — что мне удалось вытурить его из столь удобного и безопасного убежища, как мой собственный дворец! Сейчас он в бегах, и мне ничего не стоит доказать, что он готовил против меня заговор. Он нарушил данное мне обещание оставаться при дворе. Мало того, он обесчестил себя тем, что нарушил слово, данное жене, которая была уверена, что он никогда ее не покинет. А он взял и покинул! Короче, мне достаточно и того, что он нарушил данное мне слово, и теперь я могу его арестовать и поместить в Тауэр.

— А потом казнить? — спросила я, стараясь говорить ровным, недрогнувшим голосом. — Ты ведь, по всей видимости, казнишь его?

Генрих поставил кружку на столик, сбросил плащ и ночную сорочку и голым нырнул в мою постель. Я мельком успела заметить, что он невероятно возбужден. Впрочем, его всегда возбуждала любая победа, будь то поимка очередного преступника или заговорщика, удачно совершенный обман и возможность опустошить еще чей-то карман или даже предательство чьих-то интересов с выгодой для него самого — все эти вещи доставляли ему громадное удовольствие и вызывали стремление к любовным утехам.

— Иди ко мне, — сказал он.

Я упираться не стала, поскольку понятия не имела, что в данную минуту может зависеть от моего поведения. Я покорно развязала ленты на плечах, и ночная сорочка упала на пол; обнаженной я скользнула к нему в постель, и он тут же навалился на меня всем телом. Я закрыла глаза, стараясь ни о чем не думать, но все же успела позаботиться о том, чтобы на устах моих неизменно играла улыбка.

— Я не могу казнить его, — вдруг тихо промолвил Генрих. Эти слова насквозь пронзили мне душу, хоть я и продолжала улыбаться. Он занимался со мной любовью и одновременно думал и говорил о смерти! — Я не могу отрубить ему голову — во всяком случае, пока он не совершит какой-нибудь глупости, — говоря это, он продолжал тяжело подниматься и опускаться, придавливая меня своим весом, — но, думаю, он на радость мне наверняка такую глупость рано или поздно совершит! — И мне показалось, что сейчас он раздавит меня, сокрушит, точно могучая скала.

 

* * *

 

Однако охота на человека, объявленного предателем, на самозванца, претендующего на английский трон, на призрака, который в течение тринадцати лет денно и нощно преследовал короля Тюдора, велась настолько лениво, что это не могло не вызывать удивления. Стражники, которые, уснув на посту, выпустили из замка «этого мальчишку», получили предупреждение и вернулись на прежние посты, хотя все ожидали, что их отдадут под суд, а потом казнят как соучастников побега. Генрих послал во все порты гонцов — на север, на запад, на юг и на восток, — но гонцы не слишком спешили; казалось, они просто выехали в солнечный денек на приятную прогулку. И уж совсем необъяснимым было то, что Генрих отправил свою личную охрану, гвардейцев-йоменов, на лодках в глубь страны, причем заставив их грести против течения, словно «этот мальчишка» мог спрятаться где-то там, а не направиться к побережью, чтобы иметь возможность вернуться в безопасное место — во Фландрию или в Шотландию.

Его жена оставалась в Тауэре и целыми днями сидела в моих покоях, вместе со мной ожидая новостей. Она больше не носила вдовьи черные платья, но и не красовалась в великолепном бархате теплых, желто-коричневых тонов. Теперь она была одета в скромное, темно-синее платье и старалась быть незаметной; она даже садилась всегда так, словно пряталась у меня за спиной, и мне приходилось поворачиваться всем телом, если я хотела ей что-то сказать. Впрочем, вошедшие в мою гостиную — прежде всего король и его мать — и впрямь с трудом могли заметить ее, спрятавшуюся за высокой спинкой моего кресла.

Она шила — боже мой, она постоянно что-нибудь шила! — маленькие рубашечки для своего сына, маленького принца, изящные чепчики и ночные сорочки, крошечные чулочки для его драгоценных ножек и крошечные перчаточки, чтобы он случайно не поцарапал свое нежное личико острыми ноготками. Склонив голову над работой, она шила так увлеченно, словно хотела аккуратными стежками соединить края своей разорванной жизни; словно каждый такой стежок возвращал ее в иную жизнь, в Шотландию, в те дни, когда она была просто женой красивого молодого мужчины и жила с ним в охотничьем домике, без конца слушая его увлеченные рассказы о том, кто он такой, что он видел в жизни и чем занимался. И никто тогда не требовал от него опровергнуть чей-то авторитет, лишить кого-то трона, настоять на своих законных правах.

«Мальчишку» нашли через несколько дней. Генрих, похоже, совершенно точно знал, где именно его искать, словно это его самого связали, напичкали снотворным, отвезли куда-то на лодке и оставили на берегу отсыпаться. Рассказывали, будто «мальчишка» довольно далеко прошел пешком вверх по течению Темзы, воспользовавшись весьма труднопроходимой тропой и с трудом пробираясь через болота и густые заросли, и в итоге вышел близ Шина, на пастбища и поля, окруженные зелеными изгородями. Там он прямиком направился в контору, чтобы зафрахтовать судно, а потом его принял у себя бывший приор Шина, который когда-то был добрым другом моей матери. Затем старый приор сел на коня, поскакал к Генриху и, испросив его аудиенции, стал умолять оставить «мальчишку» в живых. Король, которого уже и без того бомбардировали просьбами проявить милосердие, увидев перед собой коленопреклоненного приора — причем приор отказался подняться, «пока бедный мальчик не получит помилование», — решил проявить снисходительность. Сидя рядом с леди Маргарет — при этом они оба выглядели как вершители судеб в Судный день, — Генрих распорядился выставить «этого мальчишку» на эшафот из пустых винных бочек и заставить его простоять там два дня, чтобы каждый мог его видеть и, проходя мимо, посмеяться над ним, или оскорбить и осыпать проклятьями, или просто швырнуть в него пригоршню грязи. Затем «предателя» должны были отвезти в Тауэр и заключить в темницу в ожидании решения короля — то есть навечно.

 

⇐ Предыдущая61626364656667686970Следующая ⇒

Поделиться: