Книги, которые хотели дойти до нас во что бы то ни стало

 

Ж.‑Ф. де Т.: Некоторые книги вам, по‑видимому, приходилось выслеживать, и иногда с большим упорством – с целью пополнить собрание какого‑нибудь автора или тематические коллекции. Либо же просто из любви к красивым вещам, либо потому, что какая‑то конкретная книга что‑то для вас значит. Не могли бы вы поделиться с нами какими‑нибудь историями об этом кропотливом детективном труде?

 

Ж.‑К. К. : По этому поводу могу рассказать вам, как лет десять назад я нанес визит директрисе Национального архива. А нужно сказать, во Франции – думаю, как и во всех странах, где есть архивы, – каждый день к зданию архива подъезжает грузовик и вывозит кучу старых документов, которые было решено уничтожить. Нужно же освобождать место для всего того, что поступает в архив ежедневно. Здесь тоже что‑то приходится уничтожать, тоже нужно что‑то отсеивать, таков закон жизни.

Иногда, пока грузовик не приехал, к архиву пропускают тех, кого называют «papiéristes», – любителей старых бумаг, нотариальных актов, брачных договоров, – они приходят и бесплатно копаются в том, что ждет уничтожения. И вот эта директриса рассказывает мне, что однажды она приходит на работу, а ей навстречу выезжает один из таких грузовиков. Мне очень нравится словосочетание «наметанный глаз». Глаз, который научился видеть, глаз, ожидающий что‑то увидеть. Директриса отходит в сторону, пропуская грузовик, и вдруг замечает торчащий из огромного тюка кусок пожелтевшей бумаги. Она немедленно останавливает грузовик, просит открыть тюк и находит там одну из редких известных нам афиш «Блистательного театра»[210] Мольера – тех времен, когда он еще ездил по провинциям! Как туда могла попасть эта афиша? И почему ее отправили на кремацию? Сколько ценных документов, редких книг были уничтожены просто по рассеянности, по недосмотру, по небрежности? Людская небрежность нанесла книгам, быть может, больший ущерб, чем те, кто уничтожал их сознательно.

 

У. Э. : У коллекционера, действительно, как вы говорите, должен быть наметанный глаз. Несколько месяцев назад я был в Гранаде, и после того, как я осмотрел Альгамбру и все, что собирался, друг по моей просьбе повел меня рассматривать полки в антикварной книжной лавке. Там царил страшный беспорядок, и я без особого успеха копался в завалах книг на испанском языке, не представлявших для меня ни малейшего интереса, как вдруг мой взгляд привлекла пара книжиц. Это были книги по мнемотехнике на испанском языке. Я заплатил за одну, а вторую продавец отдал мне в подарок. Вы можете сказать, что мне повезло и что у этого продавца, возможно, были и другие сокровища. Уверен, что нет. Есть такой особый собачий нюх, который ведет вас прямо к добыче.

 

Ж.‑К. К. : Мне случалось сопровождать в букинистических лавках моего друга Жерара Оберле[211], очень известного книготорговца и великолепного писателя. Он заходит в магазин, очень медленно осматривает полки, и делает все это молча. В какой‑то момент он направляется к ТОЙ книге, которая его ждала. Это единственная книга, к которой он прикасается и которую он покупает. В прошлый раз это была книга, написанная Сэмюэлем Беккетом о Прусте[212], ее трудно найти в оригинальном издании. Еще я знал одного милейшего книготорговца с улицы Юниверсите, который специализировался на научных книгах. Меня, студента, как и моих товарищей, он пускал в свою лавку, прекрасно зная, что мы ничего не можем у него приобрести. Но, вступал с нами в беседу, показывал красивые вещи. Он был одним из тех, кто сформировал мои вкусы. Он жил на улице Бак, с другой стороны от бульвара Сен‑Жермен. Однажды он возвращался домой по улице Бак, перешел через бульвар и вдруг заметил, что из мусорного бачка торчит кусочек латуни. Он остановился, поднял крышку, покопался в бачке и вытащил оттуда одну из двенадцати счетных машин, сделанных самим Паскалем. Вещь бесценная. Теперь она хранится в Национальном консерватории искусств и ремесел[213]. Кто ее выбросил? И какое совпадение, что этот человек с наметанным глазом проходил мимо именно в тот вечер!

 

У. Э. : Когда я говорил о моей находке у книготорговца в Гранаде, я, конечно, шутил. Просто, честно говоря, я совсем не уверен, что у него в магазине не было еще одной, третьей, книги, которая бы меня заинтересовала так же, как первые две. Быть может, ваш друг книготорговец трижды прошел мимо предмета, подававшего ему знаки, не замечая его, и только на четвертый раз разглядел в нем машину Паскаля.

 

Ж.‑К. К. : Есть один основополагающий текст на каталанском языке, относящийся к XIII веку. Его рукопись длиной всего в две страницы давно утрачена, но существует печатная версия, датированная XV веком. То есть речь идет о редчайшей инкунабуле. Очевидно, для любителя каталанского языка это самая ценная инкунабула в мире. Оказывается, я знаю одного книготорговца в Барселоне, который после долгих лет поисков, словно упорный детектив, идущий по стершемуся следу, наконец отыскал драгоценную инкунабулу. Он купил ее и перепродал Барселонской библиотеке за цену, которую он мне не открыл, но которая должна быть весьма значительной.

Прошло несколько лет. Тот же книготорговец в один прекрасный день покупает толстый фолиант XVIII века, переплет которого, как это часто бывает, набит старыми бумагами. Тогда он делает то, что делают в таких случаях: он аккуратно разрезает переплет бритвой, чтобы достать содержимое. И среди оказавшихся там старых бумаг он находит рукопись XIII века, ту, что давно считалась утраченной: саму рукопись, оригинал. Он чуть в обморок не упал. Перед ним было настоящее сокровище. Оно ждало его. Кто‑то просто по неведению засунул рукопись в переплет.

У. Э. : Куорич[214], самый крупный книготорговец‑антиквар в Англии, а может быть и в мире, организовал выставку и издал каталог, состоящий из одних только рукописей, найденных в переплетах. Там было даже подробнейшее описание рукописи, уцелевшей при пожаре в библиотеке из «Имени розы», – рукопись, разумеется, абсолютно вымышленная. Я это заметил (достаточно было проверить размеры, чтобы понять, что рукопись была не больше почтовой марки), и так мы сделались друзьями. Но многие люди поверили, что речь идет о подлинном документе.

 

Ж.‑К. К. : Как вы думаете, в наше время возможно найти еще одну трагедию Софокла?

 

У. Э. : Не так давно у нас в Италии разразилась оживленная полемика по поводу папируса Артемидора[215], приобретенного за очень высокую цену Банковским фондом Сан‑Паоло в Турине. Спорили два самых известных итальянских специалиста: является ли этот текст, приписываемый греческому географу Артемидору, подлинным, или это подделка? Каждый день мы читаем в прессе сенсационное выступление какого‑нибудь нового специалиста, подтверждающего или опровергающего то, что было опубликовано накануне. Я говорю это к тому, что на наших глазах то тут, то там постоянно всплывают обломки прошлого, имеющие ту или иную ценность. Рукописи Мертвого моря[216] были найдены всего пятьдесят лет назад. Я думаю, что в наше время, когда мы стали больше строить, чаще ворошить землю, вероятность найти подобные документы повышается. Сегодня существует больше шансов найти рукопись Софокла, чем во времена Шлимана[217].

 

Ж.‑Ф. де Т.: Какое у вас самое заветное желание как у библиофилов и знатоков книг? Что бы вам хотелось, чтобы завтра было извлечено из земли в ходе какой‑нибудь стройки?

 

У. Э. : Лично для себя я хотел бы заполучить экземпляр Библии Гутенберга, первой печатной книги. Еще мне бы хотелось, чтобы нашли утраченные трагедии, о которых Аристотель пишет в своей «Поэтике». А больше я не знаю таких утраченных книг, которых бы мне не хватало. Может быть, потому, что раз они утрачены, значит, они, вероятно, как мы уже говорили, не заслуживали того, чтобы пережить пожар или костер инквизиции.

 

Ж.‑К. К. : Что касается меня, я был бы счастлив, если бы нашли неизвестный кодекс индейцев майя. Когда я впервые приехал в Мексику в 1964 году, мне сказали, что существуют описания около ста тысяч пирамид, но раскопки производились только на трехстах. Много лет спустя я спросил археолога, работавшего в Паленке, сколько еще продлятся раскопки в этом месте. Он ответил: «Приблизительно пятьсот пятьдесят лет». Доколумбов мир является, пожалуй, самым чудовищным примером попытки полного уничтожения всего написанного, уничтожения целой расы, имеющей один язык, одну культуру, одну литературу, то есть одно мышление, – словно эти побежденные народы не заслуживали никакой памяти. В Юкатане по приказу каких‑то христианских террористов кодексы сжигались целыми грудами. И у ацтеков, и у майя уцелело лишь несколько экземпляров, причем зачастую при весьма необычных обстоятельствах. Один кодекс майя был найден кем‑то с «наметанным глазом» в Париже в XIX веке возле камина, куда его собирались бросить на растопку.

Кроме того, древние языки Америки не умерли. Они даже возрождаются. Науатль (язык ацтеков) претендует стать государственным языком Мексики. Недавно на науатль перевели «В ожидании Годо»[218]. Я уже попросил отложить для меня экземпляр «оригинального» издания.

 

Ж.‑Ф. де Т.: Можно ли вообразить, что завтра будет найдена книга, о существовании которой мы еще не знаем?

 

Ж.‑К. К. : Вот вам совершенно невероятная история. Ее главный герой – Поль Пеллио[219], французский археолог и лингвист, молодой исследователь начала XX века. Это был необычайно одаренный лингвист, почти как Шампольон веком ранее. Он работал с немецкой экспедицией в Западном Китае в районе Дуньхуан, на одном из шелковых путей. С давних времен от погонщиков верблюдов было известно, что в этом районе существуют пещеры, в которых находятся статуи Будды и множество других предметов древности.

В 1911 году Пеллио и его коллеги обнаружили пещеру, которая оставалась замурованной начиная с X века нашей эры. Они провели переговоры с китайским правительством и вскрыли ее. Оказалось, что в ней хранятся семьдесят тысяч рукописей, относящихся к периоду до X века! Некоторые считают, что это самая великая археологическая находка XX века. Целая пещера безвестных книг! Представьте, что мы вдруг попадаем в закрытый зал Александрийской библиотеки, где все уцелело! Наверное, Пеллио – если у него был наметанный глаз – испытал нечто подобное, необыкновенную радость. С какой частотой билось его сердце? На одной фотографии он сидит среди стопок древних текстов при свете свечи, счастливый как бог.

Он проводит три недели в пещере среди этих сокровищ и классифицирует их. Вскоре он откроет два умерших языка, в числе которых – древний пехлеви, староперсидский язык. Также он обнаруживает единственный имеющийся у нас манихейский текст, написанный – на китайском языке – самими манихейцами, а не их противниками, текст, по которому моя жена Нахаль написала диссертацию. Мани называется в нем «Будда света». А также множество других невероятных документов, тексты всех культурных традиций. Пеллио удалось убедить китайское правительство с согласия жителей Китая продать около двадцати тысяч этих рукописей. Сегодня они составляют фонд Пеллио в Национальной библиотеке. Перевод и изучение этих рукописей продолжаются.

 

Ж.‑Ф. де Т.: Тогда такой вопрос: можно ли представить, что еще будет открыт какой‑нибудь неизвестный шедевр?

 

У. Э. : Один итальянский автор афоризмов говорил, что нельзя быть великим болгарским поэтом. Сама по себе мысль эта как будто проникнута презрением к малым нациям. Вероятно, он хотел высказать одну из следующих идей – или обе вместе (вместо Болгарии он мог бы назвать любую из маленьких стран): во‑первых, даже если великий поэт и был, его язык недостаточно известен, а значит, наши с ним дороги никогда не пересекутся. Так что если «великий» означает «знаменитый», то можно быть хорошим поэтом и не быть знаменитым. Однажды я был в Грузии, и мне сказали, что их национальная поэма «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели – это величайший шедевр. Верю, но она не имела такого резонанса, как пьесы Шекспира! Во‑вторых, чтобы выработать сознание, способное мыслить во всемирном масштабе, надо, чтобы страна оказалась в центре великих исторических событий.

 

Ж.‑К. К. : Сколько Хемингуэев родилось в Парагвае? Возможно, от рождения они были способны создать великое по своей оригинальности и силе произведение, но они не сделали этого. Они были не в состоянии это сделать, потому что не умели писать, или потому, что не было издателя, которого бы заинтересовало их творчество. А может, они даже не знали, что могут писать, что могут быть «писателями».

 

У. Э. : В «Поэтике» Аристотель называет около двадцати трагедий, неизвестных нам. Истинная проблема состоит в следующем: почему только произведения Софокла и Еврипида дошли до нас? Были ли они лучшими, наиболее заслуживающими того, чтобы войти в историю? Или их авторы плели интриги, чтобы получить одобрение своих современников и задвинуть конкурентов, то есть тех, кого называет Аристотель, чтобы именно их имена вошли в историю?

 

Ж.‑К. К. : Не забывайте, что и некоторые произведения Софокла утрачены. Были ли утраченные произведения лучше, чем те, что сохранились? Может быть, дошедшие до нас произведения предпочитала афинская публика, но они не были самыми интересными, для нас по крайней мере. Может быть, сегодня мы предпочли бы им какие‑то другие. Кто решал, сохранять или не сохранять, переводить на арабский то произведение, а не это? Сколько было великих «авторов», о которых мы так ничего и не узнали? И тем не менее даже без книг их слава иногда бывает огромной. Здесь мы снова приходим к идее фантомности. Кто знает? Может быть, самый великий писатель тот, чьих произведений мы не читали. На вершине славы, наверное, может существовать только аноним. Мне неинтересно, кто писал злобные комментарии к произведениям Шекспира или Мольера: это глупый вопрос. Какая разница? Настоящий Шекспир исчезает в лучах славы Шекспира. Шекспир без своего творчества был бы никем. Творчество Шекспира без Шекспира все равно было бы творчеством Шекспира.

 

У. Э. : Возможно, на наш вопрос имеется ответ. Со временем в каждую книгу вкрапляются все те толкования, которые мы в нее привносим. Мы читаем Шекспира не так, как он писал. Наш Шекспир богаче, чем тот, которого читали его современники. Чтобы шедевр стал шедевром, достаточно, чтобы он приобрел известность, то есть впитал в себя все вызванные им толкования, которые сделают из него то, чем он является. Неизвестный шедевр не имел достаточно читателей, прочтений, толкований. В конце концов, можно сказать, что Библию породил Талмуд.

 

Ж.‑К. К. : Каждое прочтение, конечно же, изменяет книгу, так же как изменяют ее и пережитые нами события. Великая книга всегда остается живой, она растет и стареет вместе с нами, но никогда не умирает. Время удобряет ее и трансформирует, тогда как неинтересные произведения проскальзывают мимо Истории и исчезают. Несколько лет назад в поезде я перечитывал «Андромаху» Расина. И вдруг мне попадается тирада, в которой Андромаха рассказывает своей служанке о кровавой Троянской битве: «О, эта ночь резни! О, ужас этой ночи! / Застлал он вечной тьмой моих любимых очи»[220]. После Освенцима мы иначе читаем эти строки. Молодой Расин уже тогда описал для нас геноцид.

 

У. Э. : Это история борхесовского Пьера Менара[221]. Борхес придумал сюжет про писателя, который, проникнувшись историей и культурой Испании XVII века, отважился переписать «Дон Кихота». И он пишет «Дон Кихота», слово в слово повторяющего роман Сервантеса, но смысл романа изменяется, потому что фраза, сказанная сегодня, имеет иное значение, чем в те времена. И мы читаем ее по‑другому, в том числе благодаря порожденным ею бесконечным прочтениям, ставшим неотъемлемой частью оригинального текста. У неизвестного шедевра не было такой счастливой возможности.

 

Ж.‑К. К. : Шедеврами не рождаются, шедеврами становятся. Нужно добавить, что великие произведения влияют друг на друга через нас. Наверное, мы можем объяснить, насколько Сервантес повлиял на Кафку. Но мы можем также сказать – и Жерар Женетт[222] это ясно показал, – что Кафка повлиял на Сервантеса. Если я прочитаю сначала Кафку, а потом Сервантеса, Кафка невольно внесет коррективы в мое прочтение Сервантеса. Так же как наш жизненный путь, наш личный опыт, эпоха, в которую мы живем, получаемая нами информация – всё, даже наши домашние неурядицы и проблемы наших детей, всё влияет на наше прочтение старых текстов.

Время от времени мне случается открыть какую‑нибудь книгу наугад. Так месяц назад я открыл «Дон Кихота», последнюю часть, которую читают меньше всего. Санчо, вернувшись со своего «острова», встречает одного из своих друзей по имени Рикоте – converso, то есть обращенного в христианство мавра, – которого королевским декретом (это исторический факт) высылают обратно в Африку, в Берберию. Страны этой он не знает, не говорит на ее языке и не соблюдает ее религиозных обрядов, поскольку он, как и его родители, родился в Испании и считает себя добрым христианином. Это удивительные страницы. Они рассказывают нам про нас прямо и просто: «Нигде не встречаем мы такого приема, какого постигшее нас несчастье заслуживает»[223], – говорит этот персонаж. Вот вам авторитет, близость и актуальность каждой великой книги: мы ее открываем, и она говорит с нами о нас самих. Потому что с тех пор мы многое повидали в жизни, потому что наши воспоминания добавились, примешались к книге.

 

У. Э. : Тот же случай с «Джокондой». Да Винчи написал много других картин, которые, на мой взгляд, лучше, например «Мадонну в скалах» или «Даму с горностаем». Но «Джоконда» получила больше интерпретаций, которые, как слои осадочных пород, со временем покрывали это полотно, меняя его. Обо всем этом писал Элиот[224] в своем эссе «Гамлет и его проблемы». «Гамлет» не является шедевром, это довольно бессвязная трагедия, в которой автору никак не удается свести воедино различные начала. По этой причине она и стала загадкой, над которой не перестают биться. По своим литературным качествам «Гамлет» не является шедевром – он стал шедевром потому, что не поддается нашим интерпретациям. Иногда достаточно произнести несколько бессмысленных слов, чтобы войти в историю.

 

Ж.‑К. К. : И быть открытым заново. Произведение идет сквозь время и словно ждет своего звездного часа. На телевидении меня спросили, не хочу ли я сделать адаптацию «Отца Горио». Я не перечитывал этот роман по меньшей мере лет тридцать. Как‑то вечером я сел, чтобы пробежать его глазами. И не мог оторваться до трех или четырех часов утра – пока не прочел до конца. Я чувствовал в этих страницах такое биение, такую энергию стиля, что не мог оторвать от них взгляд. Как удалось Бальзаку, которому в момент написания книги было тридцать два года – он еще не был женат, не имел детей, – как ему удалось так скрупулезно, так жестоко, точно и правдиво разобрать отношения старика со своими дочерьми? Например, Горио рассказывает Растиньяку, живущему в том же пансионе, что вечером он собирается пойти посмотреть, как его дочери будут проезжать по Елисейским Полям. Он оплатил им кареты, лакеев и все, что могло бы способствовать их счастью. И, само собой, обеднел, полностью разорился. Боясь смутить их своим присутствием, он прячется, не подает им никакого знака. Ему достаточно слышать восхищенные комментарии тех, кто видит его дочерей, и говорит Растиньяку: «Мне бы хотелось быть той маленькой собачкой, которую дочки мои держат на коленях». Какое сокровище я нашел! Так что бывают открытия коллективные и бывают открытия личные, драгоценные открытия, которые каждый из нас может совершить, взяв вечерком какую‑нибудь подзабытую книжку.

 

У. Э. : Помню, в молодости я открыл для себя Жоржа де Латура[225] и влюбился в него, удивляясь, почему его не считают гением того же уровня, что и Караваджо. Несколько десятилетий спустя Латура открыли заново, стали превозносить. Тогда он приобрел большую популярность. Порой достаточно организовать выставку (или переиздать книгу), чтобы вызвать такой внезапный прилив страсти.

 

Ж.‑К. К. : Мы могли бы попутно затронуть другую тему: как некоторые книги сопротивляются уничтожению. Мы уже говорили о том, как испанцы вели себя по отношению к индейским цивилизациям. От индейских наречий, от их литературы до наш дошло в общей сложности лишь три кодекса майя и четыре кодекса ацтеков. Два из них нашлись чудом. Один, кодекс майя, в Париже, другой, ацтекский, во Флоренции – почему его и назвали «Codex Florentino». Может быть, есть такие хитрые, упрямые книги, которые хотели во что бы то ни стало выжить и однажды предстать перед нашим взором?

 

Ж.‑Ф. де Т.: Для тех, кто имеет точное представление о стоимости рукописей и ценных книг, они, вероятно, представляют собой серьезный соблазн? Недавно одного хранителя из Национальной библиотеки в Париже обвинили в похищении манускрипта, принадлежащего древнееврейскому фонду, за который он отвечал.

 

У. Э. : Есть также книги, уцелевшие благодаря похитителям. Ваш вопрос напомнил мне историю Джироламо Либри, одного флорентийского графа XIX века, великого математика, ставшего французским гражданином. Как выдающийся и весьма уважаемый ученый он был назначен чрезвычайным уполномоченным по спасению рукописей, являющихся национальным достоянием. Он ездил по всей Франции, от монастырей до муниципальных библиотек, и действительно занимался тем, что спасал от горькой доли ценнейшие документы и ценные книги. Его труд приветствовался принявшей его страной до тех пор, пока не обнаружилось, что он похитил тысячи бесценных документов и книг. И вот ему грозит судебное преследование. Все представители французской культуры от Гизо[226] до Мериме подписывают манифест в защиту бедняги Джироламо Либри, яростно отстаивая чистоту его репутации. Выступают и итальянские интеллектуалы. В защиту этого несчастного, несправедливо обвиненного человека разворачивается безупречная кампания. Его продолжают защищать даже тогда, когда у него дома находят тысячи документов, в похищении которых его обвиняли. Вероятно, он, как те европейцы, что находили в Египте разные предметы, считал вполне естественным взять их себе. Если только он не хранил у себя эти документы с тем, чтобы впоследствии их классифицировать. Дабы избежать судебного процесса, Джироламо Либри бежит в Англию, где доживает остаток жизни, запятнанный грандиозным скандалом. Но с тех пор не открылось ни одного факта, который позволил бы установить, был он все‑таки виновен или нет.

 

Ж.‑Ф. де Т.: Книги, о существовании которых нам известно, но никто их не видел и не читал… Неизвестные шедевры, обреченные оставаться в тени… Бесценные рукописи, похищенные или почти тысячу лет ожидающие своего часа в глубине какой‑нибудь пещеры… Но что можно сказать о произведениях, которые вдруг перестают принадлежать одному писателю и начинают приписываться другому? Был ли Шекспир автором пьес Шекспира? Был ли Гомер Гомером? И т. д.

 

Ж.‑К. К. : Вспомнил по поводу Шекспира. Я был в Пекине сразу после Культурной революции. Завтракал в отеле, просматривая «Чайна тудей», газету на английском языке. В то утро из семи колонок на первой странице пять были посвящены сенсационному событию: некие эксперты в Англии обнаружили, что некоторые произведения Шекспира ему не принадлежат. Я быстро прочитываю и понимаю, что на самом деле спорными считаются всего несколько строк, к тому же не самых интересных и разбросанных по нескольким пьесам.

Вечером я ужинал с двумя синологами и поделился с ними своим недоумением. Как такая бородатая новость по поводу Шекспира могла занять чуть ли не всю первую полосу «Чайна тудей»? На что один из синологов мне сказал: «Не забывайте, что вы находитесь в стране мандаринов, то есть в стране, где письменность на протяжении долгого времени связана с властью и имеет первостепенное значение. Когда что‑то происходит с самым великим писателем на Западе, а может быть, и в мире, это стоит пяти колонок на первой полосе».

 

У. Э. : Исследования, посвященные доказательству или опровержению подлинности произведений Шекспира, бесчисленны. У меня собрана неплохая коллекция, по крайней мере из наиболее известных. Спор этот носит название «The Shakespeare – Bacon controversy»[227]. Однажды я написал шутливый текст о том, что, если бы все произведения Шекспира были написаны Бэконом, ему некогда было бы писать собственные, которые, стало быть, написал Шекспир.

 

Ж.‑К. К. : У нас во Франции те же проблемы с Корнелем и Мольером, о чем мы уже говорили. Кто автор произведений Мольера? Кто, если не Мольер? Когда я изучал классическую филологию, один профессор в течение четырех месяцев излагал нам «гомеровский вопрос». Вывод его был таков: «Теперь мы знаем, что гомеровские поэмы, вероятно, были написаны не Гомером, а его внуком, которого также звали Гомер». С тех пор дела продвинулись: сегодня специалисты сходятся в том, что «Илиада» и «Одиссея», без сомнения, написаны разными авторами. Так что, похоже, версия с внуком Гомера отвергнута навсегда.

Во всяком случае, наличие родственных связей между Корнелем и Мольером позволяет вообразить самые разнообразные сценарии. Мольер управлял театром, в котором были служащие, режиссер, актеры, люди, постоянно с ним общавшиеся. Но имелись и такие сферы, где его деятельность была скрыта от посторонних глаз, например финансы. Таким образом, можно предполагать, что самое главное было скрыто от всех и что Корнель приносил ему тексты по ночам, завернувшись в длинный черный плащ. Удивительно, что никто в то время этого не заметил. Но легковерность побеждает правдоподобие. Перед нами снова абсурдная теория заговора. Некоторые никак не могут принять мир таким, какой он есть. Не имея возможности его переделать, им во что бы то ни стало нужно его переписать.

 

У. Э. : Необходимо, чтобы с актом творчества была связана какая‑то тайна. Этого требует публика. Иначе как Дэн Браун зарабатывал бы на жизнь? Со времен Шарко[228] мы прекрасно знаем, откуда у истерика возникают стигматы, но мы по‑прежнему поклоняемся Падре Пио[229]. То, что Корнель – это Корнель, банально. Но вот если Корнель не только Корнель, но и Мольер, интерес удваивается.

 

Ж.‑К. К. : Что касается Шекспира, необходимо напомнить, что при жизни очень немногие его пьесы были опубликованы. Спустя долгое время после его смерти английские ученые объединились в группу, чтобы составить первое полное издание его произведений, вышедшее в 1623 году, которое считается оригинальным и называется «Folio». Бесспорно, величайшее сокровище. Интересно, сохранилось ли хоть сколько‑то экземпляров этого издания?

 

У. Э. : Я видел три экземпляра в Библиотеке Фольгера[230] в Вашингтоне. Да, они есть, но не на антикварном рынке. История про одного книготорговца и «Folio» 1623 года рассказана мной в «Таинственном пламени царицы Лоаны». Это мечта любого коллекционера – завладеть Библией Гутенберга или «Folio» 1623 года. Но на рынке, как мы уже сказали, больше нет Библий Гутенберга, все они хранятся в крупных библиотеках. Две из них я видел в Библиотеке Пирпонта Моргана в Нью‑Йорке, впрочем, одна неполная. Я трогал одну из таких Библий, напечатанных на веленевой бумаге, с цветными буквицами (то есть все заглавные буквы были раскрашены вручную), в Библиотеке Ватикана. Если не считать Ватикан Италией, то в Италии нет ни одной Библии Гутенберга. Последний в мире из известных экземпляров был продан двадцать лет назад одному японскому банку, если мне не изменяет память, за три или четыре миллиона тогдашних полновесных долларов. Никто не может сказать, за какую цену будет сегодня предложена такая Библия, если она когда‑нибудь возникнет на антикварном книжном рынке. Каждый коллекционер мечтает найти старушку, у которой в каком‑нибудь старом шкафу хранится Библия Гутенберга. Старушке девяносто пять лет, она больна. Коллекционер предлагает ей за эту старую книгу двести тысяч евро. Для нее это целое состояние, которое позволит ей безбедно закончить жизнь. Но тут же возникает вопрос: когда вы принесете эту Библию домой, что вы будете с ней делать? Либо вы ничего никому не рассказываете, и это все равно что в одиночку смотреть комедию. Вам не смешно. Либо вы начинаете всем об этом рассказывать и немедленно мобилизуете воров со всего света. От отчаяния вы дарите ее мэрии вашего города. Ее положат в надежное место, и у вас и ваших друзей будет возможность лицезреть ее сколько душе угодно. Но вы не сможете подняться ночью с постели и потрогать ее, погладить. Тогда какая разница: владеть Библией Гутенберга или не владеть?

 

Ж.‑К. К. : В самом деле. Какая разница? Иногда меня посещает еще одна мечта, или скорее грёза. Как будто я вор, забираюсь в дом, где дремлет великолепная коллекция старинных книг, но у меня с собой мешок, в который вместится только десяток. Ну, еще две‑три можно рассовать по карманам. Значит, необходимо выбирать. Я открываю книжные шкафы. На выбор у меня всего десять‑двенадцать минут, поскольку в полицейском участке уже могла сработать сигнализация… Мне ужасно нравится такая ситуация: вторгнуться в закрытое, защищенное пространство некоего коллекционера, которого я представляю себе богатым, парадоксально невежественным и непременно гадким типом. Настолько гадким, что иногда он позволяет себе разрезать экземпляр какой‑нибудь редчайшей книги, чтобы продать ее по листочку. У одного моего друга есть такая страница из Библии Гутенберга.

 

У. Э. : Если бы я разрезал и искалечил некоторые из своих книг с гравюрами, я заработал бы в сто раз больше, чем то, что я за них заплатил.

 

Ж.‑К. К. : Людей, которые вот таким образом разрезают книги, чтобы продать из них гравюры, называют «casseurs»[231]. Это отъявленные враги библиофилов.

 

У. Э. : Я знал в Нью‑Йорке одного книготорговца, который продавал старинные книги только таким образом. «Я занимаюсь демократическим вандализмом, – говорил он мне. – Покупаю неполные экземпляры и разрезаю их. Вам же никогда не купить "Нюрнбергскую хронику" целиком, верно? А я продам вам страницу за десять долларов». Но правда ли, что он разрезал только неполные копии? Мы этого никогда не узнаем. К тому же он уже умер. Между коллекционерами и книготорговцами существует договор, по которому коллекционеры обязуются не покупать отдельные страницы, а книготорговцы не продавать их. Но есть гравюры, вырванные из книг (с тех пор утраченных) сто – двести лет тому назад. Как устоять перед соблазном вставить красивую картинку в рамочку? У меня есть цветная карта Коронелли[232], совершенно изумительная. Откуда она взята? Я не знаю.

 

⇐ Предыдущая1234567Следующая ⇒

Поделиться: