Александр I . Реформы: замыслы и их реализация

Введение

В конце XVII — на­чале XVIII в. в нашей стране произошли громадные по своему значению и пос­ледствиями события — Московская Русь как бы распалась на два мира, на два типа «цивилизации». Говоря языком В. О. Ключевского, «из древней (т. е. до­петровской.) России вышли не два смежные периода нашей истории, а два враждебные склада и направления нашей жизни, разделившие силы рус­ского общества и обратившие их на борьбу друг с другом вместо того, чтобы заставить их дружно бороться с трудностями своего положения».[1] Об этом же весьма убедительно еще до Ключевского писали И. В. Киреевский и А. И. Герцен. Причем существование двух «враждебных складов» оценивалось ими (с различными мотивировками, разумеется) как основная характеристика русской жизни, как ее главное противоречие. Очень точно о драме раскола России на две субкультуры сказано у современного историка и культуролога Л. М. Панченко: «Всякое изменение и социального и культурного статуса нации есть историческая драма. Драматическим было и крещение Руси... В. А. Успенский сопоставил реформу Владимира с реформами Петра: «Здесь возникает разительная аналогия с процессами европеизации при Петре I, одним из моментов ко­торого также было насильственное обучение». Такая аналогия, действительно, резонна, но драматизм христианизации не идет ни в какое сравнение с драма­тизмом и даже трагизмом европеизации. Во втором случае общество букваль­но раскололось, раздвоилось, оказавшись в состоянии войны — отчасти социальной и, прежде всего идеологической».[2]

Таким образом, Россия после Петра представляет собой два «склада» жиз­ни, два типа «цивилизаций». Первый «склад» — многомиллионная, в основном крестьянская, масса, находящаяся в крепостной зависимости или у помещиков, или у государства. Этот «склад» вплоть до конца пореформенного периода хранить себе «заветы темной старины». Он прочно укоренен и средневековой культуре Руси. Буквально все отличает его от другого главного «склада» русской, истории XVIII — XIX вв.: отношение к жизни и смерти, времени и пространст­ву, труду и досугу, любви и семье, власти и собственности, праву и морали. Второй «склад» включал в себя европеизированные верхи России: аристократию, дворянство, чиновничество («чернильное дворянство», по выражению Герцена) и некоторые иные социальные группы. К пореформенной эпохе он пополняется за счет разночинной интеллигенции и зарождающейся буржуазии. Будучи пона­чалу внутренне достаточно единым, постепенно данный склад раскалывается на противостоящие друг другу группы, блоки. Его отличительные черты — относительная неукорененность в национальных традициях, в значительной мере искус­ственный и насильственный характер формирования, ориентация на европейское просвещение и стиль существования. В целом это была попытка создания евро­пейской культуры на русской почве. Отсюда и определенная «поверхностность» и неподлинность, искусственность второго главного «склада» русской жизни.

В это самое время (конец XVIII — начало XIX в.) начинается и набирает силу русское просвещение. Его можно квалифицировать как культуру (в узком смысле слова) петер­бургского периода, или, в социальном плане, как культурную функцию второго главного «склада» русской послепетровской жизни. Основным содержанием этой
новой культуры и было просвещение. Но просвещение в кантовском смысле. И ни в каком другом. Это — работа, в ходе которой происходит взросление человека; формирование его как «совершеннолетней» личности, без опосредований пред­стоящей перед Богом природой, историей. Просвещение включает в себя и десакрализацню социальных отношений, и секуляризацию сознания, оно предполагает новый язык и новые формы быта, оказывает огромное воздействие на политическую и правовую культуру, видоизменяет политическую практику. Оно обязательно влечет кризис веры и самоидентификации личности. Смерть Екатерины II внезапно и резко оборвала неспешное те­чение XVIII столетия и, словно смешав карты в большой историчес­кой игре, перевернула все с ног на голову. Давно установленный, привычный и потому казавшийся незыблемым порядок вещей остал­ся отрадным воспоминанием о екатерининской эпохе.

С воцарением «сумасшедшей памяти императора Павла»[3] все изменилось. Социальную и психологическую иерархию в период своего непродолжительного царствования сам Павел определил из­вестной фразой: «В России велик только тот, с кем я говорю, и только пока я с ним говорю». «Павел, — писал В. О. Ключевский, — принес с собой на престол не обдуманную программу, не знание дел и людей, а только обиль­ный запас горьких чувств. Его политика вытекала не столько из соз­нания несправедливости и негодности существующего порядка, сколько из антипатии к матери и раздражения против ее сотрудни­ков... <... > Это участие чувства, нервов в деятельности императо­ра сообщало последней не столько политический, сколько патологи­ческий характер: в ней больше минутных инстинктивных порывов, чем сознательных идей и обдуманных стремлений».[4] С первых же часов своего правления Павел проявил себя как антипод Екатерины. Поэтому в стремлении дворянской верхушки во что бы то ни стало убрать Павла сказались не только личные ин­тересы и пристрастия, но и не всегда осознанная надежда вернуть прошлое, обеспечивающее относительную надежность и прочность земного существования. Крайне вспыльчивый и несдержанный, легко впадавший в необузданную ярость, Павел оттолкнул от себя даже бли­жайшее окружение. За императором стали замечать странные поступки, удивлялись неожиданным скачкам его мысли. Никто из окружения Павла не был уверен в завтрашнем дне и в личной безопасности — даже его старший сын Александр.

В одном из вариантов своих воспоминаний о царе­убийстве Беннигсен писал: «Недоверчивый характер Павла заставил его также со времени восшествия его на престол уволить или исключить из службы придворной, военной и гражданской всех тех, кто привязан был к Екатерине II. Число этих лиц в течение четырех лет и четырех месяцев времени царствования Павла простира­лось до нескольких тысяч, а это вызвало отчаяние огром­ного количества семейств, лишившихся средств к суще­ствованию и даже убежища, так как никто не осмеливал­ся принимать у себя высланного из боязни навлечь и на себя подозрение»[5]

В такой обстановке среди гвардейских офицеров созрел заговор. Заговорщики выступили в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. Накануне граф П. А. Пален, стоявший во главе заговора, сумел убедить Александра, что ему грозит смертельная опасность. Цесаревич (наследник престола) дал согласие на дворцовый переворот, но заставил Палена поклясться, что низложенный император останется жив. Около часу ночи Пален принес весть, что государь скончался. Слезы брызнули из глаз Александра.

О цареубийстве писать боялись. В отличие от Екатерины II, щедро наградившей убийц Петра III, ее внук Александр не только не жаловал тех, кто фактически возвел его на престол, но постарался как можно скорее убрать их с глаз долой, чтобы не напомина­ли о кровавом деле. Отцеубийства он стыдился, и причастность свою к нему скрывал, кажется, даже от самого себя.

Участники переворота вспоминали и рассказывали о нем втихо­молку. Члены же семьи Павла I, начиная с его вдовы, Марии Фе­доровны, бдительно и зорко следили за тем, чтобы информация не просочилась. По заданию правительства действовали люди опытные и искушенные: они вымогали, похищали и покупали документы об убийстве Павла у живых участников заговора и изымали их у тех, кто умер. «Наше правительство следит за всеми, кто пишет запис­ки. <... > Мне известно, что все бумаги после смерти князя Плато­на Александровича Зубова были по поручению императора Алек­сандра взяты посланными для этого генерал-адъютантом Николаем Михайловичем Бороздиным и Павлом Петровичем Сухтеленом... ».[6] Даже тогда, когда в печати стали появляться декабристские материалы, на документах об убийстве Павла все еще лежал за­прет. Первые публикации об этом появились за границей, русским же читателям они стали доступны значительно позднее. «Цареубий­ство все равно не может быть официально признано, о нем и не вспоминают в подцензурной прессе до 1905 г.[7]

 

 

Глава I

Глава II

А.А. Аракчеев

Первое место среди этих людей занимал граф АА. Аракчеев, происходивший из офицеров Гатчинского войска императора Павла. Невежественный и грубый, Аракчеев казался прямодушным и бескоры­стным служакою. Этими качествами он подкупил в свою пользу Александра еще во дни его молодости и сохранял его доверенность неизменно до самой кончины государя. В последние годы Александра, когда государь удалился от всех прежних друзей, Аракчеев получил громадную силу: он стал как бы первым министром и докладывал государю все дела. В этой роли Аракчеев пользовался общею ненави­стью за свою нестерпимую грубость и тяжелый произвол[13]. При нем управление государством стало напоминать эпоху императора Павла. Жестокая солдатчина, пренебрежение к просве­щению, самоуправство - раздражали и пугали всех. Тщетно было жаловаться на произвол временщика: государь не верил жалобам, или же они не доходили до государя. Главною заботою Аракчеева было устройство так называемых " военных поселений". Государственные крестьяне в нескольких губерниях (по р. Волхову, на нижнем течении Днепра и в других местах) были обращены в " военных поселян", и в то же время в этих местностях были водво­рены на жительство целые полки солдат. Военные поселяне и пахот­ные солдаты должны были одновременно вести сельское хозяйство на своих землях и в то же время готовиться к строевой службе. Дети их (" кантонисты" ) также попадали с раннего возраста в воен­ную службу и соответственно обучались в военных поселениях. Цель военных поселений заключалась в том, чтобы возможно легче и дешевле пополнять армию большим количеством заранее обученных солдат. Но эта цель не могла быть достигнута: поселения стоили очень дорого, а поселяне не делались ни исправными крестьянами, ни хорошими солдатами. Жестокое управление и трудности " поселенной" жизни, где все подчинялось мелочным правилам и тяго­стному надзору, озлобляли поселян и вели к постоянным волнениям, даже открытым беспорядкам и бунтам. По этим причинам поселения не имели успеха и продолжали распространяться лишь по упрямству Аракчеева, который убедил государя в их пользе и приятности для населения.

Примерно с 1820 г. Александром стала овладевать странная апатия. Он снова заговорил о том, что снимет с себя корону и уйдет в частную жизнь. Все государственные дела постепенно сосре­доточивались в руках Аракчеева. Подобострастный перед царем, он был груб со всеми, кого не боялся, кто не мог с ним посчитаться. Всеобщую ненависть к себе он сносил охотно и не без самодовольства.

Доверившись Аракчееву, Александр погубил себя в обще­ственном мнении. В петербургском Гостином дворе купцы толковали о том, что государь забросил дела, разъезжает по Европе, тратит большие деньги, а когда бывает дома, то забавляется военными парадами.

Но не все было так просто, как казалось обывателям. Александр жил сложной и непонятной для окружающих внутренней жизнью. Он был весь словно соткан из противоре­чий. В нем уживались склонность к религиозному мисти­цизму и любовь к шагистике, откровенная леность к заня­тиям и всегда неутоленная жажда путешествий, заставившая его исколесить половину Европы и половину России. Во время путешествий по России он заходил и в крестьянские избы. «Сфинкс, не разгаданный до гроба» — так сказал о нем П. А. Вяземский.

Казалось, правда, что в последние годы жизни Александр пытался уйти в религию, забыться на парадах и в поездках только для того, чтобы отвлечься от двух преследовавших его мыслей. Одна из них была о том, что в его царствовании уже ничего нельзя исправить, и оно не оправдывает убийства отца. Вторая — о зреющем против него самого заговоре.

П. Д. Киселев.

В " комитете 6-го декабря 1826 года" Сперанский заговорил о необходимости " лучшего хозяйственного управления для крестьян казенных" и высказал мнение, что такое управление " послужило бы образцом для частных владельцев". Мысль Сперанского встретила одобрение государя, который привлек к этому делу графа П. Д. Киселева. Это был один из образованных русских людей, сде­лавших походы 1812-1814 годов и видевших европейские порядки. Приближенный императором Александром, Киселев еще в его время интересовался крестьянским делом и представил государю проект уничтожения крепостного права. Как знаток крестьянского вопроса, он обратил на себя внимание императора Николая и приобрел его доверие. Киселеву было поручено все дело о казенных крестьянах. Под его управлением временно возникло (1836) пятое отделение Собственной Его Величества канцелярии для лучшего устройства управления государственными имуществами вообще и для улучшения быта казенных крестьян. Это пятое отделение скоро было преобразовано в министерство государственных имуществ (1837), которому и вверено было попечительство над казенными кре­стьянами. Под ведением министерства государственных имуществ в губерниях стали действовать " палаты" (теперь " управления" ) государственных имуществ. Они заведовали казенными землями, лесами и прочими имуществами; они же наблюдали и над государ­ственными крестьянами. Эти крестьяне были устроены в особые сельские общества (которых оказалось почти 6. 000); из нескольких таких сельских обществ составлялась волость. Как сельские обще­ства, так и волости, пользовались самоуправлением, имели свои " сходы", избирали для управления волостными и сельскими делами " голов" и " старшин", а для суда (волостной и сельской " расправы" ) особых судей. Так было устроено по мысли Киселева самоуправле­ние казенных крестьян, впоследствии оно послужило образцом и для крестьян частновладельческих при освобождении их от крепостной зависимости. Но заботами о самоуправлении крестьян Киселев не ограничился. При его долгом управлении министерство государственных имуществ провело ряд мер для улучшения хозяй­ственного быта подчиненного ему крестьянства: крестьян учили луч­шим способам хозяйства, обеспечивали зерном в неурожайные годы; малоземельных наделяли землею; заводили школы; давали податные льготы и т. д. Деятельность Киселева составляет одну из светлых страниц царствования императора Николая. Довольный Киселевым, Николай шутливо называл его своим " начальником штаба по кре­стьянской части".

В отношении крепостных крестьян сделано было меньше, чем в отношении казенных. Император Николаи не раз образовывал сек­ретные комитеты для обсуждения мер к улучшению быта крепо­стных. В этих комитетах Сперанский и Киселев не мало поработали над уяснением истории крепостного права и над проектами его уничтожения. Но дело не пошло далее отдельных мер, направленных на ограничение помещичьего произвола. (Была, например, запрещена продажа крестьян без земли и " с раздроблением семейств"; было стеснено право помещиков ссылать крестьян в Сибирь). Самою крупною мерою в отношении крепостного права был предложенный Киселевым закон 1842 года об " обязанных крестьянах". По этому закону, помещик получал право освобождать крестьян от крепостной зависимости, давая им земельный надел (в наследственное пользование на известных условиях, определяемых добровольным соглашением). Получая личную свободу, крестьяне оставались сидеть на владельческой земле и за пользование ею обязаны были (откуда и название " обязанных" ) нести повинности в пользу владельца. Закон об обязанных крестьянах был торжественно обсуждаем в Государственном совете, причем император Николай в пространной речи высказал свой взгляд на положение крестьянского дела в его время; крестьянское освобождение государь считал делом будущего и думал, что оно должно совершиться лишь постепенно и с непременным сохранением права помещиков на их землю. В этом смысле и был дан закон 1842 года, сохранявший крестьянские наделы в вечной собственности помещиков. Однако и на таком условии помещики не стали освобождать своих крепостных и закон об обязанных крестьянах не получил почти никакого применения в жизни.

С. С. Уваров

Меры в области народного просвещения при императоре Николае I отличались двойственностью направления. С одной сторо­ны, очевидны были заботы о распространении образования в. госу­дарстве; с другой же стороны, заметен был страх перед просвеще­нием и старания о том, чтобы оно не стало проводником революци­онных идей в обществе.

Заботы о распространении образования выразилась в учрежде­нии весьма многих учебных заведений. Учреждались специальные учебные заведения: военные (кадетские корпуса и академии, военная и морская), технические (технологический институт и строительное училище в Петербурге, межевой институт в Москве); возобновлен был главный педагогический институт для приготовления преподавателей. Все эти учебные заведения имели в виду удовлетво­рение практических нужд государства. Для образования общего сде­лано также немало. Учреждено было несколько женских институтов. Основывались пансионы с гимназическим курсом для сыновей дво­рян. Были улучшены и мужские гимназии. По мысли мини­стра народного просвещения графа С. С. Уварова, среднее образование, даваемое гимназиями, должно было составлять удел лишь выс­ших сословий и предназначалось для детей дворян и чиновников. Оно было сделано " классическим", чтобы " основать новейшее рус­ское образование тверже и глубже на древней образованности той нации, от которой Россия получила и святое учение веры, и первые начатки своего просвещения" (то есть Византии). Для детей купцов и мещан предназначались уездные училища, причем прави­тельство принимало некоторые меры к тому, чтобы лица из этих сословий не попадали в гимназии. Однако стремление к знанию на­столько уже созрело в населении, что эти меры не приводили к це­ли. В гимназии вместе с дворянами поступали в большом числе так называемые " разночинцы", то есть лица, уволенные из податных со­словий, но не принадлежащие к дворянам потомственным или лич­ным. Наплыв разночинцев в гимназии и университеты составлял интересное и важное явление того времени: благодаря ему, состав русского образованного общества, " интеллигенции", перестал быть, как прежде, исключительно дворянским.

Опасения правительства относительно того, что учебные заве­дения станут распространителями вредных политических влияний, выразились в ряде стеснительных мер. Устав университетов, выработанный  в 1835г. графом Уваровым, давал университетам некоторые права самоуправления и свободу преподавания. Но, когда на Западе в 1848 году произошел ряд революционных движений, русские уни­верситеты подверглись чрезвычайным ограничениям и исключитель­ному надзору. Преподавание философии было упразднено; посылка за границу молодых людей для подготовления к профессуре прекра­щена; число студентов ограничено для каждого университета опреде­ленным комплектом (300 человек); студентов стали обучать военной маршировке и дисциплине. Эта последняя мера была введена и в старших классах гимназий. Министерство народного просвещения, которому была в то время подчинена цензура, чрезвычайно усилило цензурные строгости, запрещая всякую попытку в журналах, книгах и лекциях касаться политических тем. Последние годы царствования императора Николая I заслужили поэтому славу необыкновенно суровой эпохи, когда была подавлена всякая общественная жизнь и угнетена наука и литература. Малейшее подозрение в том, что какое-либо лицо утратило " непорочность мнений" и стало неблагонадеж­ным, влекло за собою опалу и наказание без суда.

«Теория официальной народности». Николаевское правительство вело борьбу с освободительными идеями не только с помощью полиции и цензуры. Оно попыталось разработать собственную идеологию, внедрить ее в школы, университеты, печать. Главным идеологом самодержавия стал министр народного просвещения граф С. С. Уваров. В прошлом вольнодумец, друг некоторых декабристов, он стал верным слугой Николая. Именно Уваров выдвинул так называемую «теорию официальной народности» («православие, самодер­жавие и народность»). Смысл этой надуманной «теории» состоял в противопоставлении дворянско-интеллигентской революционности и пассивности народных масс, наблюдавшейся в первые десятилетия XIX в. Освободительные идеи изображались как явление, распространенное только среди «испорченной» части образованного общества. Пассивность же крестьянства, его патриархальная набожность, вера в царя, обусловленная темнотой и забитостью, представлялись в качестве «исконных» и «самобытных» черт народного характера. Другие народы, уверял Уваров, «не ведают покоя и слабеют от разномыслия», а Россия «крепка единодушием беспримерным — здесь царь любит Отечество в лице народа и правит им, как отец, руководствуясь законами, а народ не умеет отделять Отечество от царя и видит в нем свое счастье, силу и славу»[20].

Уваровскую «теорию» подхватил Бенкендорф. «Прошед­шее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображе­ние», — утверждал этот прибалтийский барон, наводнивший Россию жандармами[21].

Виднейшие представители казенной науки (историки М. П. Погодин, Н. Г. Устрялов и другие) приложили все свое старание в раздувании мифов и легенд «официальной народ­ности». Наигранный оптимизм, противопоставление «само­бытной» России «растленному» Западу, восхваление суще­ствующих в России порядков, в том числе крепостного права, — эти мотивы пронизывали писания официальных сочинителей.

Для многих здравомыслящих людей были очевидны надуманность и лицемерие казенного пустозвонства, но мало кто решался сказать об этом открыто. Поэтому такое глубокое впечатление на современников произвело «Философическое письмо», опубликованное в 1836 г. в журнале «Телескоп» и принадлежавшее перу Петра Яковлевича Чаадаева (1794 — 1856), друга А. С. Пушкина и многих декабристов. С горьким негодованием говорил Чаадаев об изоляции России от новейших европейских идейных течений, об утвердившейся в стране обстановке национального самодовольства и духовного застоя.

После этого письма Чаадаев по распоряжению царя был объявлен сумасшедшим и помещен под домашний арест. «Теория официальной народности» на многие десятилетия стала краеугольным камнем идеологии самодержавия.

§ 5. Деятельность Третьего отделения; усиление цензурного гнета. После выступления декабристов правительство предприняло ряд спешных мер по укреплению полицейского аппарата. В 1826 г. было учреждено III отделение «Соб­ственной его императорского величества канцелярии», кото­рое стало главным органом политического сыска. В его распоряжении находился Отдельный корпус жандармов. На­чальник III отделения одновременно являлся и шефом корпуса жандармов. Долгие годы эту должность занимал граф А. X. Бенкендорф. Личный друг Николая, он сосредото­чил в своих руках громадную власть.

В обществе, подавленном расправой над декабристами, выискивались малейшие проявления «крамолы». Заведен­ные дела всячески раздувались, преподносились царю как «страшный заговор», участники которого получали непо­мерно тяжелые наказания. В 1827 г. в Московском универси­тете был раскрыт кружок из шести студентов. Братья Крит­ские обсуждали возможность обращения к народу. Проклама­цию с требованием конституции они намеревались положить к памятнику Минину и Пожарскому. Так возникло «дело братьев Критских». Старший из них через четыре года умер в Шлиссельбургской крепости, другой, отправленный рядовым на Кавказ, погиб в сражении, третий оказался в арестантских ротах вместе с тремя другими своими товарищами по несчас­тью.

Правительство считало, что русская действительность не дает оснований для зарождения «крамольного» образа мыс­лей и противоправительственных организаций, что они появ­ляются только под влиянием западноевропейских освободи­тельных идей. Справиться с «вредным» влиянием Запада николаевские министры намеревались при помощи цензуры. В 1826 г. был опубликован новый устав о цензуре, прозван­ный «чугунным». Цензоры не должны были пропускать в печать произведения, где порицался монархический образ правления или давался сочувственный отзыв о какой-либо европейской революции. Запрещалось высказывать «само­чинные» предложения о государственных преобразованиях. Сурово пресекалось религиозное вольномыслие. Главный цензурный комитет бдительно следил за деятельностью цен­зоров, карал и увольнял тех из них, которые допускали послабления.

Кроме общей цензуры, появилась ведомственная. Третье отделение, Синод, все министерства и даже небольшие ведом­ства получили право контролировать печать в своей области. Разгул цензуры превзошел все разумные рамки — даже с точки зрения правительства. Жертвами его нередко станови­лись дружественные режиму люди.

Заключение

Современники и историки об эпохе 1820-1850-х годов и соотношении западноевропейской модели общественного развития и российской специфики.

В знаменитом документе эпохи, в первом «Философическом пись­ме», авторская дата которого 1 декабря 1829 г., П. Я. Чаадаев провозгласил разрыв Европы и России. Его позиция зеркальна офи­циальным воззрениям, она противоположна знаменитой формуле Бенкендорфа: «Прошлое России было блестяще, ее настоящее бо­лее чем великолепно, а что касается ее будущего, оно превосходит все, что может представить себе самое смелое воображение». Чаа­даев писал об убожестве русского прошлого и настоящего, о ве­личии Европы. Боевой офицер 1812 года, друг Пушкина, собесед­ник декабристов, Чаадаев сурово судил николаевскую Россию, с обидным для национального чувства скептицизмом отзывался о ее будущем. Чаадаевская критика была беспощадна, суждения афо­ристичны, печальны и безнадежны.

Идея единства исторических судеб России и Европы у Чаадае­ва была утрачена. Его «Философическое письмо» свидетельствовало о том, что наступление правительственной идеологии на позиции передовой русской общественности давало плоды.

В политическом плане концепция первого «Философического пись­ма» была направлена против российского абсолютизма. Чаадаев стремился показать ничтожество николаевской России в сравнении с Западной Европой. Именно эта сторона чаадаевской статьи и при­влекла наибольшее внимание в 1836 г. «Былое и думы» Герцена вели­колепно передают первые впечатления от чтения «Философического письма»: «Летом 1836 года я спокойно сидел за своим письменным столом в Вятке, когда почтальон принес мне последнюю книжку «Те­лескопа»...

Со второй, третьей страницы меня остановил печально-серьезный тон; от каждого слова веяло долгим страданием, уже охлажденным, но еще озлобленным. Эдак пишут только люди, долго думавшие, много думавшие и много испытавшие; жизнью, а не теорией доходят до такого взгляда... Читаю далее — «Письмо» растет, оно становится мрачным обвинительным актом против России, протестом личности, которая за все вынесенное хочет высказать часть накопившегося на сердце.

Я раза два останавливался, чтоб отдохнуть и дать улечься мыслям и чувствам, и потом снова читал и читал. Это напечатано по-русски, неизвестным-автором... Я боялся, не сошел ли я с ума».

Герцен ценил «Философическое письмо» именно как политический документ эпохи, как вызов николаевскому самодержавию. В работе «О развитии революционных идей в России» он утверждал: «Сурово и холодно требует автор от России отчета во всех страданиях, причиняемых ею человеку, который осмеливается выйти из скотского состояния. Он желает знать, что мы покупаем такой ценой, чем мы заслужили свое положение; он анализирует это с неумолимой, приво­дящей в отчаяние проницательностью, а закончив эту вивисекцию, с ужасом отворачивается, проклиная свою страну в ее прошлом, в ее настоящем и в ее будущем... Кто из нас не испытывал минут, когда мы, полные гнева, ненавидели эту страну, которая на все благородные порывы человека отвечает лишь мучениями, которая спешит нас раз­будить лишь затем, чтобы подвергнуть пытке? Кто из нас не хотел вырваться навсегда из этой тюрьмы, занимающей четвертую часть земного шара, из этой чудовищной империи, в которой всякий поли­цейский надзиратель — царь, а царь — коронованный полицейский надзиратель? »

Историко-философская сторона концепции Чаадаева была чужда Герцену. Безотрадный чаадаевский пессимизм, неверие в русский на­род, католические симпатии, насильственное отмежевание России от Европы Герцен не принял: «Заключение, к которому пришел Чаадаев, не выдерживает никакой критики».

Многие представители либеральной общественности официальное противопоставление николаевской России и Европы приняли не сразу. На рубеже 1820—1830-х годов они продолжали высказываться за европеизацию русской жизни. Об этом не раз говорили «любомудры», продолжавшие традиции веневитинского кружка. Обыгрывая особен­ности русского календаря, Шевырев в 1828 г. писал в «Московском вестнике»: «Потребен был Петр I, чтобы перевести нас из 7-го тысяче­летия неподвижной Азии в 18-е столетие деятельной Европы, потреб­ны усилия нового Петра, потребны усилия целого народа русского, чтобы уничтожить роковые дни, укореняющие нас в младшинстве перед Европою, и уравнять стили»[22]. В стихах молодого Шевырева вос­пет Петр I, поставлена тема России, которой поэт сулит великое бу­дущее, но чье настоящее вовсе не радужно. В стихотворении «Тибр» (1829) сопоставление России — Волги и Европы — Тибра завершает­ся торжеством как Тибра («пред тобою Тибр великий плещет воль­ною волной»), так и Волги («как младой народ, могуча, как Россия, широка»). Примечательна мысль о несвободе России—Волги, скован­ной «цепью тяжкой и холодной» льда (образ, близкий Тютчеву).

В статье «Девятнадцатый век» И. В. Киреевский скорбел, что «какая-то китайская стена стоит между Россиею и Европою... стена, в которой Великий Петр ударом сильной руки пробил широкие двери», и ставил вопрос: «Скоро ли разрушится она? » Вопреки официаль­ной идеологии, он писал: «У нас искать национального, значит искать необразованного; развивать его на счет европейских нововведений, значит изгонять просвещение; ибо, не имея достаточных элементов для внутреннего развития образованности, откуда возьмем мы ее, ес­ли не из Европы? »[23]

Не принимая официального восхваления прошлого, настоящего и будущего России, либералы не были согласны и с чаадаевским ут­верждением о неисторичности русского народа, об отсутствии у него богатого исторического прошлого. Видимо, один из самых ранних откликов на «Философическое письмо» принадлежит П. В. Киреев­скому, который 17 июля 1833 г. писал поэту Языкову: «Эта проклятая чаадаевщина, которая в своем бессмысленном самопоклонении ру­гается над могилами отцов и силится истребить все великое открове­ние воспоминаний, чтобы поставить на их месте свою одноминутную премудрость, которая только что доведена ad absurdum в сумасшед­шей голове Ч., но отзывается, по несчастью, во многих, не чувствую­щих всей унизительности этой мысли, — так меня бесит, что мне часто кажется, что вся великая жизнь Петра родила больше злых, нежели добрых плодов»[24]. Не соглашаясь с желчными выпадами Чаадаева, П. Киреевский словно нащупывает путь, который бы позволил соеди­нить неприятие казенного патриотизма с чувством национальной гор­дости. Замечательно, что в 1833 г. он далек от позднейшего славяно­фильского осуждения Петра I.

Сильное впечатление на русское общество произвели европейские потрясения 1830—1831 гг. Как «небывалое и ужасное событие» вос­принял революцию Чаадаев. Крушение легитимного, католического и стародворянского режима Бурбонов он понимал как крушение своих надежд на Европу. В сентябре 1831 г. он писал Пушкину: «Что до меня, у меня навертываются слезы на глазах, когда я вижу это не­объятное злополучие старого, моего старого общества; это всеобщее бедствие, столь непредвиденно постигшее мою Европу».

К середине же 1830-х годов «предчувствие нового мира» привело Чаадаева к пересмотру прежнего пессимистического взгляда на бу­дущее русского народа. В 1833 г. он писал А. И. Тургеневу: «Как и все народы, мы, русские, подвигаемся теперь вперед бегом, на свой лад, если хотите, но мчимся несомненно. Пройдет немного времени, и, я уверен, великие идеи, раз настигнув нас, найдут у нас более удобную почву для своего осуществления и воплощения в людях, чем где-либо, потому что не встретят у нас ни закоренелых предрассудков, ни старых привычек, ни упорной рутины, которые противостали бы им». Два года спустя он убеждал Тургенева: «Россия призвана к не­объятному умственному делу: ее задача дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе». Теперь Чаадаев не был склонен считать николаевскую систему помехой на пути превра­щения России в центр европейской цивилизации: «Мы призваны... обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого. Не смейтесь: вы знаете, что это мое глубокое убеждение. Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы, как мы уже сейчас являемся ее политическим средоточием, и наше гряду­щее могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу». Но, комментируя европейские политические события середины 1830-х годов, Чаадаев по-прежнему твердо исходит из тезиса о разрыве России и Европы: «Пришедшая в остолбенение и ужас, Европа с гневом оттолкнула нас; роковая страница нашей истории, написанная рукой Петра Великого, разорвана; мы, слава богу, больше не принадлежим к Европе: итак, с этого дня наша вселенская миссия началась».

Постоянными колебаниями характеризовалось отношение к пра­вительственной идеологии Н. И. Надеждина, который имел сильное влияние на Станкевича и его товарищей. Общественные убеждения редактора «Телескопа» неоднозначны. В 1830—1831 гг. он совершен­но во вкусе официальных воззрений противопоставлял спокойствие России потрясениям Запада, писал, что «русский колосс» должен «иметь великое всемирное назначение»: «Тучи бродят над Европой; но на чистом небе русском загораются там и здесь мирные звезды, утешительные вестницы утра. Придет время, когда они сольются в яр­кую пучину света». Несколько лет спустя он высказывал суждения, напоминавшие чаадаевские: «Мы еще не знаем самих себя... Мы не думаем о себе... Что наша жизнь, что наша общественность? Либо глубокий неподвижный сон, либо жалкая игра китайских бездушных теней». Публикация «Философического письма» в надеждинском «Те­лескопе» вряд ли была случайна. Но в том же 1836 г. Надеждин по­местил в двух номерах журнала программную статью «Европеизм и народность в отношении к русской словесности». Опираясь на уваровскую триаду, он воспел «русский кулак», который противопостав­лял достижениям «просвещенной Европы». «Европейцу как хвалить­ся своим тщедушным, крохотным кулачишком? Только русский вла­деет кулаком настоящим, кулаком comme il faut, идеалом кулака. И, право, в этом кулаке нет ничего предосудительного, ничего низкого, ничего варварского, напротив, очень много значения, силы, поэзии! »[25] В русском кулаке издатель «Телескопа» видел основу «самобытно­сти великой империи».

12345Следующая ⇒

Поделиться: