Неповиновение помещечьей власти, крестьянские восстания

⇐ ПредыдущаяСтр 8 из 8

Создателем и последовательным охранителем системы крепостного права в России была государственная власть в лице верховных правителей и их ближайшего окружения, но еще примечательнее, что эта же высшая власть сама признавала несправедливость защищаемых ею порядков. Императрица Екатерина II в конце 60-х годов XVIII столетия в одном из писем, адресованных генерал-прокурору Сената князю А.А. Вяземскому, прямо называет господство помещиков над крестьянами «несносным и жестоким игом». Спустя еще полвека шеф корпуса жандармов граф Бенкендорф в докладе на имя Николая I писал, что «во всей России только народ-победитель, русские крестьяне, находятся в состоянии рабства; все остальные: финны, татары, эсты, латыши, мордва, чуваши и т. д. — свободны»!..

Но эти признания не имели за собой почти никакого практического следствия для облегчения положения крепостных людей, и тем приходилось самостоятельно искать пути к избавлению. Одним их самых распространенных способов освободиться от «несносного ига» было бегство. Трудно было отыскать имение, в котором не числились бы в бегах хотя бы несколько крестьян, а из некоторых усадеб убегали едва ли не поголовно. Чаще крестьяне собирались вместе по несколько семей из одной или соседних деревень, забирали без остатка все имущество и уходили прочь. Скрывались в лесах, избегали встречных, терпели всякую нужду, но упорно пробивались к границам империи, чтобы в чужой стороне обрести наконец свободу. Уходили куда глаза глядят, только бы подальше от дворянского и полицейского ярма: на Дон, на Кавказ, на Урал и в Сибирь, в приволжские леса и степи, в Новороссию, в Астрахань… Из центральных и западных губерний помногу перебегали в Польшу. Иногда эти переселения приобретали вид настоящих массовых миграций: так например, в 1766 году из вотчины князей Трубецких в Петербургской губернии сбежали пять семейств. Скоро они соединились с крестьянами помещика Ганнибала числом более 350 человек и в таком составе вместе отправились в Польшу, гоня перед собой скот и телеги со скарбом. По жалобам помещиков, из имений только одной Смоленской губернии в польские пределы за несколько лет ушло свыше 50 000 крестьян.

Там выходцев из России охотно принимали. По сравнению с притеснениями, которые они терпели на родине, в Польше, по словам самих беглых, отягощений никаких для них нет: «знают только заплатить за грунт и панскую работу, а в прочем-де во всем вольны», не было ни рекрутских наборов, ни множества разорительных казенных повинностей, ни помещичьего произвола.

Ловить беглых оказывалось затруднительно, что объяснялось значительной протяженностью границ и малочисленностью пограничных застав — они отстояли друг от друга на много верст и насчитывали каждая всего по несколько солдат, часто весьма немолодых ветеранов. Эти заставы не могли остановить передвижение отчаявшихся людей, стремящихся к воле и прекрасно знающих, что в случае возвращения обратно их ждет свирепая расправа. Вдобавок нередко случалось, что и сами солдаты присоединялись к беглецам и уходили на чужбину в поисках лучшей доли.

И все же правительство, идя навстречу жалобам помещиков, разорявшихся от постоянных крестьянских побегов, попробовало воздействовать жесткими карательными средствами. Усилили заставы, пойманных пороли кнутом за казенный счет, потом отправляли в усадьбу к помещику, где их снова секли, сажали на цепь, отдавали в рекруты — но скоро убедились, что эти меры приводят только к тому, что число побегов неуклонно возрастает с каждым годом и с каждым новым суровым указом.

Ожесточенность с обеих сторон приводила к тому, что в приграничных местностях случались настоящие сражения. Дворяне самостоятельно организовывали карательные экспедиции, которые пересекали рубежи Польши и других стран, вылавливали беглецов и возвращали их обратно. В свою очередь крестьяне, вырвавшись на свободу, не считали тем самым свои счеты с бывшим отечеством и господами поконченными — собирали вооруженные отряды, возвращались обратно и громили дворянские усадьбы, расположенные недалеко от границы. В.И. Семевский ссылается, в частности, на свидетельство псковских помещиков, жаловавшихся правительству, что под страхом смерти от беглых крестьян вынуждены уезжать из собственных поместий.

Одновременно с заботами о поимке беглых правительство старалось пресекать недобросовестные поступки тех дворян, кто принимали в свои владения чужих крестьян, желая таким легким способом увеличить население собственных деревень. Закон грозил укрывателям не только штрафом, но обязывал их выплатить законному владельцу «пожилое» за каждый год укрывательства беглого. И тем не менее некоторые предприимчивые господа умудрялись зарабатывать на беглых «душах» большие деньги.

_{(Например, в 1763 году отставная сержантша Бестужева уступила надворному советнику Игнатьеву целых две семьи крестьян «с женами и с детьми и со внучаты и со всеми их крестьянскими животы и с пожилыми и с заработными деньгами». Цена за все была небольшой — 150 рублей, — потому что эти крестьяне со всем своим добром и пожитками находились в бегах ко времени их продажи госпожой уже 30 лет, с 1724 года. Игнатьева, как кажется, не смущал столь внушительный срок, и он энергично взялся за возвращение себе благоприобретенной собственности. Надворный советник нарядил следствие и, к своему удовлетворению, скоро выяснил, что эти крестьяне со значительно увеличившимися за истекшие десятилетия семьями проживают в имении коллежского асессора некоего господина Мельницкого. Игнатьев обратился в суд с требованием вернуть себе крестьян и взыскать в его пользу «пожилого» за них в сумме 7375 рублей. Мельницкий таким оборотом дела был крайне удивлен и раздражен, тем более что не считал себя виновным, поскольку крестьян этих не только не думал укрывать, но, похоже, и не знал о том, что с этой стороны может грозить какая-то опасность, потому что они ему достались вместе с имением, которое он купил у генерала Бутурлина.}

_{Со взаимными претензиями дело тянулось еще 10 лет. Но Игнатьев был неутомим и наконец получил вознаграждение за свое упорство. Суд обязал генерала выплатить Игнатьеву с пожилое» за утаенных крепостных людей с 1724 по 1746 год — время продажи имения Мельницкому, а последний должен был расплатиться за пользование чужим имуществом за период с 1746 года.)}

Побеги, при которых помещики в первую очередь лишались самых энергичных работников, имели тяжелые последствия для господского хозяйства, но положение усугублялось еще и тем, что повинности убежавших ложились на плечи тех, кто оставался. Это тяжкое бремя заставляло сниматься с мест и менее расторопных, тем более что их обнадеживали удачные примеры односельчан. Государство же, в случае роста недоимок, конфисковывало имения у помещиков.

Для того чтобы избежать окончательного разорения и вернуть крестьян, иные господа прибегали к самым неожиданным и отчаянным средствам. Один помещик в «Петербургских ведомостях» дал такое объявление для сведения своих беглых мужиков: «Коллежский советник Удалов из покупного его нижегородского уезда села Фроловского бежавшим дворовым людям и крестьянам от каких-либо несносных непорядков… через сие дает знать свое намерение в пользу их и свою, чтоб они возвращались на прежнее свое жилище… он будет принимать их со всяким к ним вспомоществованием… и содержаны будут впредь в добром порядке, без отягощения, и тем были б неизменно уверены»…

Императорское правительство, разочаровавшись в возможности насильно вернуть беглых и приостановить поток новых беглецов, также меняет тактику. Один за другим в начале 60-х годов XVIII века выходят несколько указов, призывающих крестьян возвратиться в «любезное отечество». Вернувшимся обещано было не только полное прощение прежних вин, но зачисление в государственные крестьяне и, кроме того, освобождение от любых податей и налогов в течение шести лет. При этом выходило так, будто правительство поощряет и награждает беглых, получалось, что бегать и не подчиняться помещикам — выгодно. Во избежание подобного толкования ограничили распространение обещанных льгот теми, кто бежал не позднее определенного времени. Хотя впоследствии и это ограничение фактически не соблюдали, приписывая в казенное ведомство возвратившихся вне зависимости от времени бегства, все равно, несмотря на вынужденную обстоятельствами готовность власти идти на значительные уступки, желающих возвратиться было немного. Собственные пережитые тяготы и печальный опыт предшествующих поколений не давали бывшим крепостным, самостоятельно добившимся свободы, оснований для того, чтобы верить самым соблазнительным обещаниям правительства.

Всплеск побегов приходился всегда на время рекрутских наборов. От солдатчины бежали в леса и за границу, а некоторые и вовсе предпочитали самоубийство 25-летней службе в императорской армии, казавшейся страшнее каторги.

Вообще самоубийства среди крепостных людей не были очень редкими — и в них, кроме стремления отчаявшихся людей хотя бы ценой своей жизни избавиться от рабства, своего рода бегства в небытие, отчетливо пролядывает и активное начало — это было одним из способов протеста против притеснений господ и насилия над человеческой личностью. А. Кошелев рассказывает о случае, произошедшем с одним помещиком, так жестоко притеснявшим

своих крестьян, что, по словам рассказчика, «житье людям было ужасное». Барина, которого к тому времени разбил паралич, как-то зимой вез кучер в санях через лес. Вдруг он остановил коня, слез с облучка и сказал насторожившемуся перепуганному помещику, уже наслышанному об убийствах дворян их дворовыми: «Нет, ваше высокоблагородие, жить у вас больше мне невмоготу». Затем снял вожжи, сделал петлю и, перекинувши на толстый сук дерева, покончил свою жизнь. Как Ч. был разбит параличом, то ему предстояло замерзнуть в лесу, но лошадь сама привезла его домой. Ч. сам это рассказывал в доказательство «глупости и грубости простого народа».

Это происшествие удивительным образом перекликается с отрывком из стихотворения Н. Некрасова. Там крепостной человек, глубоко обиженный своим господином, также предпочитает самоубийство расправе над барином:

Стали лошадки — и дальше ни шагу,

Сосны стеной перед ними торчат.

Яков, не глядя на барина бедного,

Начал коней отпрягать,

Верного Яшу, дрожащего, бледного,

Начал помещик тогда умолять.

Выслушал Яков посулы — и грубо,

Зло засмеялся: «Нашел душегуба!

Стану я руки убийством марать,

Нет, не тебе умирать! »

Яков на сосну высокую прянул,

Вожжи в вершине ее укрепил,

Перекрестился, на солнышко глянул,

Голову в петлю — и ноги спустил!..

Экие страсти Господни! висит

Яков над барином, мерно качается…

В отказе от легкой расправы над помещиком и самоубийстве на его глазах проявляется, конечно, не «глупость и грубость» простого человека, а удивительное благородство и чувство собственного достоинства, непонятное и недоступное его господину. Дворянин использовал и наказывал крепостного крестьянина, как рабочую скотину, не хотел знать и помнить, что тот — человек, но сами крепостные люди никогда не забывали об этом. Еще один характерный случай из времен крепостного права, сохранившийся в рассказе современника, — помещик приезжает на поле, как водится в сопровождении неотлучных кучеров, и ему кажется, что сено не вовремя скошено. Призвает старосту, тычет ему в лицо пучок травы: «Не коси траву рано, не коси! » Тотчас же разложили старосту и — в кнуты. Расходившийся господин велит доставить к нему отца провинившегося старосты. Барин и ему по лицу травой: «Учи сына, учи! Ведь трава после дождей еще бы росла! » И старика 80 лет так же и здесь же — в кнуты. Оставив исполосованных мужиков в поле, помещик пообещал назавтра еще выпороть «для науки». «Но в эту ночь староста удавился… У себя под сараем он повесился» — коротко сообщает рассказчик.

Помещичий насильственный разврат с подневольными женщинами был и распространен и обычен, и рабыни вынуждены были терпеть насилие над собой, потому что деться им чаще всего было просто некуда. Отец или муж заступался — их пороли, ссылали в Сибирь, продавали на сторону или забривали лбы в солдаты. Но и тогда многие не мирились со своим положением. Крепостные крестьянки и дворовые девушки в дворянских усадьбах нередко вешались и топились, чтобы избежать таким образом домогательств помещика и защитить свою честь. Сельский священник вспоминал: «Две девушки из прихода моего батюшки так-таки и отбились: одна утопилась, а другую барин велел притащить к себе и своеручно избил палкою. Несчастная почахла две недели и умерла».

Чаще всего поводом для самоубийства было отчаяние от невыносимых условий существования или страх перед наказанием. Помещик Андрей Болотов, сам доводивший крестьян до самоубийства, в своих «Записках» передает рассказ о соседе, который отправил дворовую девушку в город учиться мастерству кружевницы. По ее возвращении в усадьбу господин из жадности поручал ей столько работы, что она не выдержала и сбежала обратно в Москву, к своей учительнице. Там ее быстро нашли и вернули господину. Ее посадили на железную цепь и снова завалили работой. Наконец по просьбе священника цепь сняли, но 17-летняя девушка, просиживавшая целые дни и ночи за плетением кружев, не выдержала нагрузки и снова бежала. Ее снова разыскали, одели на ноги кандалы, на шею — рогатку и заставляли работать в таком положении. Доведенная до отчаяния девушка попыталась зарезаться, но только поранила себя. Она прожила еще месяц, но кандалы с нее так и не были сняты по распоряжению помещика до самой смерти. Болотов отмечает, что это происшествие осталось без внимания властей, и господа не понесли никакого наказания.

Хроника самоубийств обыкновенно лаконична: «Дворовая девка помещицы Житовой Марья Глебова, покушаясь на свою жизнь, порезала себе ножницами шею; помещик Татаринов обращался с людьми своими жестоко и одного из них избил до того, что тот зарезался; вследствие дурного обращения с своею прислугою помещиков Щекутьевых восьмилетняя девочка покусилась на самоубийство, бросившись в озеро…»

Самоубийства крепостных детей от страха перед господским наказанием происходили особенно часто. Детская психика оказывалась беззащитной перед угрозой расправы за самый незначительный проступок, тем более что вокруг было достаточно примеров того, как обыкновенно происходили «взыскания» со взрослых. М.Е. Салтыков-Щедрин описал один из таких случаев в своем рассказе «Миша и Ваня». Это история двух мальчиков, которые, не дожидаясь утра, когда их ждет наказание от жестокой госпожи, решают убить себя. Один из них настроен решительно, другой немного робеет, хотя мысли о предстоящей экзекуции оказываются страшнее самоубийства.

Холодным-то ножом, чай, больно? — спрашивает Миша, пристально глядя Ване в глаза.

Это только раз больно, а потом ничего! — отвечает Ваня и покровительственно гладит Мишу по голове.

А помнишь, как повар Михей зарезался! Тоже сначала все хвастался: зарежусь да зарежусь! А как полыснул ножом-то по горлу, да как потекла кровь-то…

Ну, что ж, что повар Михей! Михейка и вышел дурак! Потом небось вылечился, а для чего вылечился? Все одно наказали дурака, а мы уж так полыснем, чтоб не вылечиться!..»

В основании этой истории заключено действительное происшествие в имении помещика Вельяшева, о котором Салтыков узнал в то время, как служил в должности вице-губернатора Рязанской губернии. Подробное описание этого дела содержится среди жандармских отчетов о событиях в России за 1859 год: «В Рязани два крепостных мальчика помещика Вельяшева, братья Афанасьевы, покушаясь зарезаться, нанесли себе раны, от которых один из них умер. Следствием обнаружено, что означенные мальчики вынуждены были к такому поступку жестоким обращением жены ротмистра Кислинской, которая, оставя мужа, проживала с Вельяшевым и, подчинив его своему влиянию, подвергала людей за маловажные упущения частым и строгим наказаниям и угрожал азасечь Афанасьевых. Кроме того, две ее женщины бежали, одна родила мертвого младенца, а одна утопилась. При этом Кислинская, подозревая отца и дядю в знании о побеге впоследствии утопившейся женщины, заставила Вельяшева отдать их в военную службу, где оба они умерли».

Салтыков, как высокопоставленное официальное лицо, потребовал от губернского прокурора провести тщательное расследование дела, особенно указывая при этом на то, что попытка самоубийства детей произошла «от многократно повторявшихся жестоких истязаний как со стороны владелицы их, так и со стороны г. Вельяшева». Однако сам Салтыков был вскоре переведен из Рязани в Тверскую губернию, и решение дела местными властями было немедленно передано на усмотрение дворянства, которое должно было решить — достаточно ли оснований для взятия имения Вельяшева и его сожительницы Кислинской в опеку. Рязанское дворянство оправдало своих собратьев, сославшись на недостаточность улик, подтверждающих их виновность в смерти крепостных людей.

Важно, что с точки зрения действовавших законов Российской империи самоубийство крепостного человека было преступлением, потому что являлось покушением на частную собственность помещика, которому принадлежал крепостной. За это преступление было предусмотрено наказание — те из самоубийц, кому не удалось по каким-либо причинам довести свое намерение до конца, подлежали порке и возвращению в имение господина, причем власть не интересовало то обстоятельство, что намерение покончить с собой явилось в них как раз от жестокостей помещика, даже в тех случаях, когда эти жестокости были официально признаны чрезмерными.

Так, за жестокое обращение со своими людьми имение рязанского дворянина Кайсарова было взято в опеку, но стало известно при этом, что крестьянин Перфильев высказывал о своем намерении убить себя. Однажды он даже якобы сказал: «ежели не будет лучше, то удавлюсь». Этого оказалось достаточно, чтобы обвинить Перфильева в бунте против помещичьей власти и наказать его 15 ударами батогов. Неоднократно битый и посаженный на цепь помещиком Немчиновым крестьянин Яковлев в страхе перед очередным наказанием попытался покончить с собой, три раза ударив себя ножом в шею, однако раны оказались несмертельными. Суд приговорил его к 25 ударам плетью и ссылке в Сибирь. Но здесь стало известно, что попытки самоубийств крепостных людей случались в поместье Немчинова и раньше. При этом открылись такие подробности жестокого управления усадьбой помещиком Немчиновым, что губернатор был вынужден представить в Сенат предложение о взятии имения в опеку. Но Яковлева все же отправили в Сибирь, хотя и милостиво избавив от плетей «за предпринятое в стеснительном его положении самоубийство уже не первым»…

* * *

Безвыходное положение крепостных людей, оставшихся без всякой защиты государства перед проявлениями крайней жестокости, или, говоря языком казенных документов того времени, «неумеренной взыскательности» помещиков, приводило к последствиям, которые тревожили правительство еще сильнее крестьянских побегов, и тем более самоубийств. Покушения крестьян на убийство своих господ, грабежи и поджоги усадеб были так часты, что создавали ощущение неутихающей партизанской войны.

Это и была настоящая война, продолжавшаяся в России в течение всей эпохи существования крепостного права. Один современник писал о положении в России, что «граждане одной державы, как будто два иноплеменные народа, ведут между собою беспрерывную брань», а полицейские донесения из губерний и уездов напоминали собой фронтовые сводки о боевых потерях. Вот, например, совершенно типичный отрывок из доклада жандармского офицера на «высочайшее» имя за 1845 год: «В продолжение минувшего года: убито крестьянами 8 помещиков и 9 управителей, безуспешных покушений к тому обнаружено 12… Кроме того, в 11 имениях открыты зажигательства крестьянами домов своих владельцев… Жестокости владельцев над своими крестьянами обнаружены в 9 имениях; 24 помещика и 70 управителей уличены в смертельном наказании крестьян. Число умерших оттого простирается до 80 человек обоего пола, исключая 9 малолетних и 34 мертворожденных вследствие наказаний». За другие годы всегда то же самое, и обычная запись звучит приблизительно так: «В минувшем… году лишены жизни крестьянами своими помещики полтавской, смоленской, гродненской и тверской губерний… в смертельном наказании крестьян замечено 16 владельцев и 59 управителей. От жестоких наказаний умерло крестьян обоего пола 54, малолетних 5, рождено мертвых младенцев 17, доведено до самоубийств 5 человек; всего 81 человек, менее против минувшего года 26 случаями…»

В этой жутковатой статистике важно обратить внимание на слова — обнаружено, замечено иуличено. Дело в том, что в действительности подобных происшествий было намного больше — до сведения полиции далеко не всегда доходила информация о совершенных убийствах, поджогах и покушениях, во многих случаях не находилось достаточных улик для обвинения и признания обстоятельств смерти насильственными, и дело оставляли «на волю Божию». Но, так или иначе, ежегодно в стране гибло или получало увечья множество людей — жертв необъявленной гражданской войны.

Со времени правления Екатерины II нападения на дворян становятся регулярными, а убийства совершаются с особой жестокостью. Правительство получало тревожые сведения практически из всех губерний — перепуганное дворянство жаловалось на то, что не чувствует себя в безопасности в собственных имениях, и предпочитало жить в городах, под охраной солдатских гарнизонов. Депутат Уложенной комиссии Похвиснев сообщал, что «уже многие помещики учинились несчастною жертвою свирепости» от своих слуг, а суздальские дворяне, также приводя факты «смертных убийств и мучительных поруганий» помещикам и помещицам, настойчиво просили себе защиты.

По сведениям, собранным графом Н.И. Паниным, только за пять лет, с 1764 по 1769 год, и только в Московской губернии нападения на господ были совершены в 27 имениях, в результате чего погибли 30 дворян (21 мужчина и 9 женщин). И это не считая нескольких неудачных покушений. Интерес Панина был вызван в первую очередь тем, что в 1769 году крестьянами был убит его двоюродный брат, генерал-аншеф Н. Леонтьев, состоявший также в родстве со многими влиятельными людьми, близкими к императрице, такими как фельдмаршал Румянцев и княгиня Е. Дашкова.

Дворянство было озадачено смертью Леонтьева, рассудив, что если такой знатный человек не безопасен от холопского возмездия, то на что же надеяться обычным помещикам, тем более что почти в то же самое время «благородное» общество было потрясено очередным покушением. В Петербурге дворовые люди напали на генеральшу Храповицкую, мать статс-секретаря императрицы А. Храповицкого. Покушение произошло ночью в собственном доме госпожи. В заговоре принимали участие 6 человек, среди них близкие Храповицкой слуги — две дворовые девушки, кучер, личный парикмахер. Сама генеральша рассказывала, что в ночь на 1 мая ее внезапно разбудил шум в дверях. При свете ночника она успела заметить только своего парикмахера, после чего ее ударили по лицу, опрокинули на кровать и начали душить. Храповицкая отчаянно сопротивлялась и успела закричать, позвать на помощь. На крики госпожи поначалу никто не явился, но послышался истеричный вопль одной из служанок, спавший дом начал оживать, и нападавшие, испугавшись, выбежали вон. Вскоре их схватили и началось следствие. Они чистосердечно сознались в намерении убить свою госпожу, которая, по их словам «до своих крепостных людей весьма зла… завсегда их безвинно бьет и морит голодом». Все обвиненные в покушении были строго наказаны, [18]но выявленные следствием жестокие поступки генеральши заставили Екатерину II распорядиться при этом о взятии имения Храповицкой в опеку.

Случаи с гибелью Леонтьева и покушением на убийство Храповицкой примечательны в превую очередь тем, что доказывают крайнюю избирательность крестьянских расправ над помещиками. Как правило, месть подневольных людей распространялась на тех господ, кто особенно отличался своим суровым управлением при попустительстве и бездействии властей. В частности, генерал Леонтьев был так жесток, что крестьяне несколько раз наряжали ходоков с жалобами императрице на его поступки. Жалобщиков неизменно пороли кнутом и отправляли обратно. Но поведение генерала было столь очевидно несправедливо, что незадолго до его гибели сам Н. Панин имел с ним разговор, настойчиво убеждая брата, чтобы он «старался пользоваться правом господства, последуя человеколюбиюи принимая в рассуждение силы крестьянские »… Леонтьев не послушал предостережений и вскоре был убит у себя в усадьбе выстрелом через открытое окно.

Случаи покушений множились год от года, продолжаясь до самой отмены крепостного права. Вне зависимости от времени, когда было совершено убийство, и его способов, причина их всегда была одна и та же. По словам Заблоцкого-Десятовского, «чаще всего крестьяне побуждаются к тому отчаянием, не видя ни в ком уже себе защиты». Дворянин Кучин к своим крепостным «лих был и часто бивал». Убить его согласились все крестьяне и дворовые, но выбрали для этого дела несколько человек. Они ночью вошли к нему в спальню и стали душить подушкой, держа за руки и за ноги. Кучин вырывался, просил пощады, кричал: «или я вам не кормилец? », но не умолил своих карателей. Труп бросили в реку. Помещик Краковецкий не давал прохода крестьянским девкам и бабам, принуждая их к связи с собой, наказывал сопротивлявшихся. Одна из девушек согласилась для видимости на приставания сластолюбивого барина и назначила ему свидание на гумне, сговорившись предварительно с подругами и кучером Краковецкого. Когда помещик пришел и расположился с избранницей на сене, ее сообщники выскочили из укрытия, кучер нанес Краковецкому удар по голове, а девушки веревкой удавили его, после чего сбросили труп в канаву. Поручик Терский имел насильственную связь с женой своего крестьянина Минаева. Приехав как-то пьяным из гостей, Терский приказал женщине идти с ним на гумно, а она рассказала об этом мужу. Тот пошел следом, напал неожиданно на барина и стал избивать его палкой, а жена — кулаками. Забили его до смерти и бросили тело под мостом. По окончании следствия крестьянина приговорили к клеймению, 100 ударам плетей и каторге. Его жене назначили такое же наказание, но без наложения клейм. В Костромской губернии дворовые и крестьяне секунд-майора Витовтова ворвались ночью к нему в дом, били руками и ногами, таскали за волосы, наконец ударили головой об пол. Витовтов был при смерти и успел только причаститься, а убийцы бежали. В Шуйском уезде Московской губернии крепостные Собакина самого помещика избили до полусмерти, а его жену зарезали. Помещица Писарева застрелена из ружья в окно, рязанский помещик Хлуденев задушен дворовыми на постели…

Одним из частых способов убийства помещиков было отравление ядом. Так, например, 70-летняя помещица Асеева напилась чаю и поела каши с рыбой, причем жаловалась, будто на зубах что-то скрипит. Вскоре после еды стала икать, началась рвота, и к вечеру помещица умерла. При вскрытии в желудке обнаружили следы мышьяка, но кто дал яд госпоже так и не выяснили, оставив несколько дворовых женщин «в подозрении». В городской больнице умер помещик Гагин. Врач нашел при обследовании трупа несомненные следы отравления, но откуда взялся яд и кто подсыпал его Гагину, осталось неясным, хотя подозрение падало на дворового человека, навещавшего барина незадолго до смерти. По показаниям крестьянки Михайловой, подложившей мышьяку в суп своему помещику, ее надоумила на это крепостная женщина помещицы Чанышевой, Акулина Матвеева. Крестьянки собрались как-то вместе, и Михайлова стала жаловаться на притеснения от своего господина. На что Матвеева будто бы сказала: «Что вы, дураки, не окормите своего барина, я уже дала своей барыне мышьяку в моченой бруснике… у нее зажгло сердце и умерла».

Часто нападения на господ случались спонтанно, как реакция на очередную жестокость господина. О помещике Оренбургской губернии Габове в полицейском отчете указывалось, что он совершенно неспособен к управлению крестьянами «по грубости своего характера и по другим дурным качествам». Крестьянское терпение кончилось, когда он однажды, во время полевых работ, ударил несовершеннолетнего парня кулаком в лицо, и тут же получил от него удар лопатой по голове. Коллежский регистратор Шапошников убит в драке с собственными крестьянами, причем сообщалось при этом, что Шапошников «проводил жизнь в разврате и беспрестанном пьянстве». Поведение госпожи Вечесловой со своими людьми было признано, напротив, «не чрезмерно строгим», но, как кажется, сами крепостные этой помещицы думали иначе. Каким в действительности было обращение Вечесловой с крестьянами, можно судить уже по тому, что к покушению на убийство их подтолкнул страх предстоящего наказания за утерянную овцу. Они подговорили «казачка» госпожи отворить ночью дверь спальни и стали душить ее подушкой. Но помещица успела закричать, причем вместе с ней закричал и «казачок», тем самым надеясь отвести от себя подозрение в соучастии, и крестьяне вынуждены были бежать. Но Вечеслова все-таки приняла смерть от своего слуги, а скорее — от своего необузданного нрава. Как-то много времени спустя после покушения она заехала на пчельник, где служил 70-летний Андрей Васильев. Помещица, придравшись к беспорядку, взяла Васильева за бороду и начала бить его наотмашь по лицу. В ответ на это оскорбленный старик, сам не помнил как, нанес барыне удар по голове топором, который держал в это время в руке.

Дворянин Полубояринов подвергал крестьян наказаниям, собственноручно избивал их, назначал в тяжелые работы. Однажды в риге он ударил по своему обыкновению одного из работников, тот неожиданно ответил ударом на удар, другие в то же мгновение пришли ему на помощь, избили помещика и удавили железной цепью. Помещик Новиков часто порол своих крепостных. В день своего убийства жестоко отпорол плетью крестьянина Филимонова. Тот сговорился с приятелями, также давно озлобленными на жестокого господина. Барина стали поджидать в конюшне. Когда Новиков зашел туда, один из мужиков ударил его железным ломом по виску, а Филимонов нанес удар топором в лоб. Ударив еще несколько раз для верности, сбросили труп в колодец…

Этот перечень практически неисчерпаем. Любопытный итог ему подвел в свое время князь Н. Волконский в статье, написанной уже после кресьянской реформы. Опираясь на документы, а также свои собственные данные, он утверждал, что «на каждого помещика хотя бы раз в его жизни нападали крестьяне»! Виновных в покушении на жизнь своих господ жестоко карали — клеймили, пороли кнутом и ссылали в каторжные работы. Но при этом трезвомыслящие люди и в правительстве, и в самом полицейском аппарате отдавали себе отчет в том, что случаи кровавых расправ будут продолжаться, потому что вызваны объективными обстоятельствами. Вот оценка ситуации с убийствами помещиков, как она изложена в докладе министру внутренних дел в 1850 году: «Исследования по преступлениям этого рода показали, что причиною были сами помещики: неприличный домашний быт помещика, грубый или разгульный образ жизни, буйный в нетрезвом виде характер, распутное поведение, жестокое обращение с крестьянами и особенно с их женами в видах прелюбодейной страсти, наконец и самые прелюбодеяния были причиною того, что крестьяне, отличавшиеся прежде безукоризненной нравственностью, наконец посягали на жизнь своего господина»…

Но изменение сложившегося положения было возможно только при помощи ограничения помещичьей власти, с чем большинство российских дворян было категорически не согласно. В то же время угроза смерти от рук своих слуг заставляла дворян изобретать способы подстраховать себя от таких случаев созданием подобия круговой поруки среди крепостных. Так, сенат предложил императрице на утверждение закон, по которому вновь вводимой смертной казни (отмененной при Елизавете Петровне) подлежали не только убийцы помещиков, но и все слуги или крестьяне, виновные в недонесении о готовящемся преступлении или в «необоронении» своих господ. Екатерина отвергла эту законодательную инициативу, предложив сенаторам лучше задуматься об устранении причин крестьянских расправ с помещиками, а не об ужесточении суровых законов, «дабы не ускорить и без того довольно грозящую беду».

Екатерина знала, что действительная опасность правительству и всему крепостническому режиму заключалась не в убийстве некоторых помещиков, а в общем неукротимом стремлении крепостных крестьян к свободе. Расправы над господами происходили от крайних нестерпимых притеснений и были, в общем, частностями на фоне общего народного протеста против помещичьей власти как таковой. Крестьяне желали свободно трудиться на собственной земле и настойчиво требовали от правительства этой возможности. Особенно сильное волнение среди крепостных началось после издания Петром III Манифеста «о вольности дворянства», которым высшее сословие освобождалось от обязательной службы и вообще всех обременительных обязанностей с сохранением прежних и приобретением, сверх того, новых привилегий. В народе стали распространяться слухи о том, что скоро последует новый закон о свободе для помещичьих людей, хотя текст петровского манифеста не оставлял для подобных надежд никаких оснований. В нем император заявлял: «Намерены мы помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять, а крестьян в должном им повиновении содержать». Но крепостные не читали манифеста, а когда им объявляли его в церквях, то они признавали его подложным. Крепостные были убеждены в том, что настоящий закон о народной воле украден «барами». Последовавшая вскоре смерть Петра III только усилила слухи о том, что «батюшка-царь» хотел народ освободить и за это намерение был убит дворянами.

* * *

Ко времени вступления на престол Екатерины II, почти за 10 лет до восстания Пугачева, в стране бунтовало более ста пятидесяти тысяч помещичьих крестьян. Важно, что в большинстве случаев эти волнения не имели на себе и следа разнузданного мятежа или анархии. Крестьяне вели себя очень сдержанно, но решительно, с полным осознанием своей правоты. Как правило, «бунт» заключался в том, что все население поместья отказывалось повиноваться прежнему господину. В знак верности друг другу и решимости бороться до конца крестьяне целовали землю и не выходили на господские работы. Когда в усадьбу приезжали представители власти, иногда в сопровождении солдат, крестьяне отвечали, что против государя не бунтуют, но помещику повиноваться не станут, и что будут дожидаться из Петербурга известия о воле. Тогда в усадьбу направляли военную команду, силой заставляя крестьян подчиниться и тем вынуждая их к вооруженному сопротивлению.

Значительные волнения крепостных людей произошли в тверских имениях помещиков Татищева и Хлопова, начавшиеся сразу после объявления манифеста «о вольности дворянской». В имения была направлена большая воинская команда с 4-мя пушками и в помощь к ней еще и кирасирский полк. Не дрогнув перед такой грозной силой, крестьяне отказались сдаться, называя себя вольными. В ответ на угрозы они разрушили господские дома, сломали или сожгли хозяйственные постройки, а помещикам послали сказать, «чтобы они к ним больше не ездили». Началось ожесточенное сражение, с ранеными и убитыми с обеих сторон, причем мятежникам удалось ранить офицера и захватить в плен 64 солдата. Одновременно вспыхнули восстания крестьян в нескольких губерниях. Повсеместно расправляясь с приказчиками и управляющими, слали челобитчиков в столицу с просьбой о зачислении в казенное ведомство. Но правительство отвечало спешной отправкой войск в мятежные уезды. В имении князей Долгоруковых против карательного отряда выступило 2000 крестьян. Они были практически

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 78