Мышление как исповедь. Терапия философствованием

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 7Следующая ⇒

С двадцатилетнего возраста Чоран страдал бессонницей. «Я часами шатался по улицам, как тень, – рассказывает он, – и всё, что я потом написал, передумано тогдашними ночами. Моя первая книга, “На вершинах отчаяния”, относится как раз к тому времени. Я написал её как завещание, потому что решил покончить с собой».

Бессонница и депрессия – формирующие факторы его мировоззрения и литературного творчества. В посмертно изданных, относящихся к более позднему времени «Записных книжках» находится фраза, которую мы вынесли в заголовок. Она заставляет вспомнить слова Камю о том, что главная проблема философии – это проблема самоубийства; нужно спросить себя не о том, почему нам следовало бы покончить с собой, – оснований для самоистребления достаточно, – а о том, почему мы этого не делаем.

Эмиль Мишель Чоран, сын румынского православного священника, был уроженцем городка Решинари в Трансильвании, в ранней юности зачитывался житиями святых, проявил интерес к богословию, окончил школу в полунемецком Германштадте, иначе Сибиу. («Моя верность улицам Сибиу остаётся неизменной. Прежде чем проклинать свой жребий, вспомни о том, что ты живёшь в одном из самых красивых городов на свете». Письмо к брату Аурелу, 1978). Чоран изучал немецкую идеалистическую философию в Бухаресте, продолжил учёбу в Берлине. Двадцати шести лет окончательно оставил королевскую Румынию и поселился в Париже, где вёл уединённое существование; там он начал писать по-французски, там и умер в июне 1995 года в возрасте 84 лет.

Всю жизнь Чоран ощущал себя апатридом. В небольшом этюде о Борхесе (1976) говорится: «Меня никогда не привлекали умы, погружённые в одну какую-нибудь культуру. Не пускать корни, не принадлежать ни к какой общности – было и осталось моим девизом».

Ему удалось победить бессонницу особым способом: он колесил долгими часами, до изнеможения, на велосипеде. Перебивался кое-как, зарабатывая на жизнь переводами и внештатной работой в издательствах. К числу его немногих друзей принадлежали Мирча Элиаде и Эжен Ионеско, как и он, сменившие румынский язык на французский. Тридцать с лишним лет он прожил в тесной квартирке на улице Одеон, на Левом берегу, между бульваром Сен-Жермен и Люксембургским садом.

Чоран выпускал более или менее регулярно сборники своих эссе («Книга соблазнов», «Сумерки мыслей», «Молитвенник побеждённых», «Силлогизмы горечи», «История и утопия», «Дурной демиург», «Искушение существовать», «О том, как это неуместно – родиться» и др., названия говорят сами за себя), но привлёк к себе внимание лишь к концу 60-х годов, стал понемногу известен, добился «унизительного успеха», по его собственному выражению.

«Всякий комментарий к произведению плох или бесполезен, ибо всё, что не сказано непосредственно, ничего не стоит» («Силлогизмы горечи», 1952). Эта фраза как будто заведомо отсекает попытки так или иначе трактовать творчество Эмиля Чорана. И, однако, о нём написано уже довольно много. К жанру «опытов», эссе, излюбленному роду литературы во Франции, где неумирающая традиция ведёт от Монтеня к Алену и Валери, писания Чорана отнесены достаточно условно. Чорану чужда ирония и особая, лукавая дистанция эссеиста от самого себя, когда автор словно снимает с себя ответственность за собственные высказывания: вам угодно принимать их всерьёз – пожалуйста, сам же он относится к ним cum grano salis или по крайней мере готов их релятивировать. Нет у Чорана и обязательного литературного блеска и элегантной закруглённости. Текст внезапно начинается – словно вас ударяют в грудь – и внезапно кончается. Здесь можно процитировать уже упомянутую работу Б. Дубина: «Чоран настолько же избрал фрагментарность словесного выражения по собственной воле, насколько и был на нее обречен. Переворачивая знаменитую формулу, я бы сказал, что фрагмент — это такая разновидность прозы, чей центр нигде, а окружность везде. Форма “центробежного” высказывания, фрагмент существует парадоксальной напряженностью без сосредоточенности, как бы постоянным усилием рассеяния, тяги от центра ко все новому и новому краю». Имеется в виду настойчивое, почти маниакальное возвращение к исходной мысли-эмоции, которая, однако, не формулируется. «Хаотическое кружение вокруг одних и тех же тем» – его собственные слова. Чоран сделал в небеллетристической словесности то, что совершили Джойс и Вирджиния Вулф в романе. Аналогично «потоку сознания» он попытался передать завихряющийся поток мышления.

И всё же в этом кружении есть сердцевина, есть центр. Есть главная мысль – она-то и варьируется на разные лады. В сущности, очень старая: она восходит по меньшей мере к Софоклу («Эдип в Колоне») и далее, через века, к певцам мировой скорби – Байрону, Леопарди, – и, конечно, к Шопенгауэру, к 46-й главе второго тома «Мир как воля и представление», озаглавленной «О ничтожестве и страдании жизни». Мысль эта в самой краткой форме звучит так: Самое лучшее – не родиться. Чоран считал, что не родиться – это высшее блаженство. То, что тут налицо очевидная логическая неувязка, – блаженство, уже предполагает факт существования, – не заботит автора, не имеет значения. Самоопровержение – правило, а не исключение у Чорана, потому что поток мыслей в его текстах тут же и анализируется, анатомируется, разъедается постоянной неуверенностью в себе, недоверием к собственным рассуждениям, – если хотите, в достоинстве человеческой мысли: Чоран опровергает Паскаля.

Пересказывать Чорана невозможно. Можно лишь сказать о впечатлении от знакомства с его наследием. Восхищение с головной болью. Его тексты манят к себе и тотчас выталкивают. Тут начинается, конечно, уже чисто личный разговор, – однако не чуждый духу этого автора. Меньше всего он стремился ублажать читателя.

В статье С. Зонтаг, написанной треть века тому назад, говорится о «сегодняшнем чувстве, что мы стоим на руинах разума, на краю развалин истории и самого человека». Говорится об усталости от истории (от исторического сознания). Всё это абсолютно справедливо, и лучшего примера, чем Эмиль Чоран, не найдёшь. Но Чоран – это тупик. Мы бы сказали так: тупик субъективизма. Как это ни парадоксально звучит, наступает усталость от чувства усталости. Чоран – не новатор; он завершает линию Кьеркегора, дневников и писем Кафки. Приближается время новой объективности. Возникает необходимость в новом, пусть и лишённом всякого оптимизма и благодушия, синтезе действительности. О каком оптимизме можно говорить, какая вера в разумное устройство мира возможна после лагерей и войн – всего, что мы видели и пережили?..

Классическая философская мысль с её претензией объять мир, описать вневременные формы его устройства – об этом тоже пишет Зонтаг – потерпела крах. Чоран: «Великие системы по сути – не что иное, как блестящие тавтологии. Что толку, если я узнá ю, что бытиё – это “воля к жизни”, “идея”, Божий вымысел или причуды химии? Попросту размножение слов, перемещение смыслов» («Прощай философия», сб. «Краткий курс распада»).

Задачу нового синтеза может взять на себя художественная проза, вслед за философией и эссеистикой утонувшая в безбрежном субъективизме. Выкарабкаться из этого омута, вынырнуть из бездны.

По утверждению самого Чорана, каждая из написанных им вещей является победой над унынием. Его книги не сфабрикованы, они написаны под воздействием свежих импульсов: вместо того чтобы дать кому-нибудь пощечину, он просто пишет что-нибудь очень резкое. Так что его творения являются не литературой, а фрагментами терапевтических действий - его местью. Его книги - это фразы,

написанные для него или против кого-нибудь, чтобы не действовать. Они представляют собой несостоявшиеся действия. Явление достаточно распространенное, но в случае Чорана систематическое.

Желание писать берет меня за горло Эмиля Чорана только в один момент: когда он готов взорваться и находится в горячке или судороге, в столбняке, который вот-вот разразится бешенством, в состоянии, когда свожит счеты со всем миром и его инвективы - замена пощечин и оплеух. Начинается обычно с легкой дрожи, которая становится все сильней. Как будто тебя только что оскорбили, а ты промолчал. Обращение к письму равносильно отсроченному ответу или запоздалому выплеску: он пишет, чтобы не перейти к действиям, чтобы избежать срыва. Письмо - своего рода облегчение, косвенный реванш для того, кто не может перенести позор и ополчается на себя и себе подобных словом. Так что негодование - импульс не столько моральный, сколько литературный. Больше того, оно - движущая сила вдохновения. А благоразумие? Это вещь совершенно противоположная. По мнению Чорана, сидящее в нас благоразумие сводит на нет любые наши порывы, это внутренний саботажник, которые нас ослабляет и парализует, который следит за безумцем внутри нас, чтобы вовремя его унять, чтобы его очернить, опорочить. Что же такое тогда вдохновение? Это мгновенный выход из себя, необъяснимая воля к самоутверждению или саморазрушению. Ни одна его строка не написана при нормальной температуре. Тем не менее, он долгие годы считал себя единственным среди окружающих человеком без недостатков. Эта гордость была его благословением: она и давала ему силы марать бумагу. Он практически перестал писать в тот момент, когда унял свою манию величия и пал жертвой самой зловредной скромности, убившей ту внутреннюю дрожь, которая дарила ему предчувствия и откровения. Писать он могу только тогда, когда, отбросив страх показаться смешным, вижит начало и конец мира в себе одном.

Писательство это вызов, окрыляюще ложный взгляд на реальность, который возносит над существующим и тем, что Чоран считает существованием. Померяться силами с Творцом, превзойти его с помощью всего лишь слова - вот каких достижений ищет писатель, двойственный, внутренне расколотый и самонадеянный образчик человеческой породы, вышедший за рамки своего естества и отдавшийся горделивому, головокружительному взлету, итог которого всегда обескураживает, а нередко и ужасает. Нет ничего скуднее слов, и, тем не менее, с их помощью достигаешь небывалого счастья, приходишь к предельному расширению своего " я", когда остаешься совершенно один и не чувствуешь ничьего гнета. Мало того, можно, как ни парадоксально, с помощью иронии довести себя до такого состояния, когда она, довершив свое сокрушительное действие, на самом краю рождает в тебе озноб какого-то переиначенного бога. Слова - возбудители экстаза, вывернутого наизнанку. Все по-настоящему напряженное питается силами рая и ада, с той только разницей, что первый мы лишь смутно улавливаем, тогда как второй имеем возможность видеть и даже обонять. И еще одно уникальное преимущество есть у писателя: уклоняться от подступающих к нему опасностей. Чоран часто спрашивал себя, что бы с ним стало, потеряй он способность марать бумагу. Писать значит отделываться от укоров и обид, выблевывать свои секреты. Писатель - это сумасшедший, пользующийся выдумками-словами, чтобы излечиться.
Набрасываясь на тему, причем - любую, Чоран испытывает чувство дополнения себя до целого и, одновременно, толику превосходства, ощущает перевес даже над тем, кем восхищаешься. На середине фразы ему легко видеть себя центром мира. Писательству с поклонением не по дороге: хочешь ты того или нет, но говоря о Боге, смотришь на него сверху вниз. Письмо - реванш творения, его ответ провалившемуся Творцу.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 Следующая ⇒