Закон для подрастающего поколения

Стр 1 из 5Следующая ⇒

с каждым днём

тень от тебя

становится чуть длиннее

не спеши

не так быстро

помни

что тень человека

не должна быть больше

самого человека.

Татьяна СТРОГАНОВА

ЕДИНСТВЕННЫЙ НА СВЕТЕ

Рассказ

…Он стоял на коленях перед Евой и плакал, не стыдясь своих слез. Она слабо верила в реальность происходящего, но сердце, пульсирующее во всем теле, напоминало, что это все-таки не сон. Они знали, что рано или поздно их вновь сведет судьба. И это произошло. Спустя сорок лет. В День Победы. На театральной площади в Москве. «У нас дочь», – только и смогла произнести Ева, прежде чем силы покинули ее. Адам подхватил и обнял свою любимую крепко-крепко. Как тогда. В молодости. В сорок третьем.

В пекло фронта Ева попала двадцатилетней девчонкой в 42-м. Она служила в авиационной дивизии, устанавливала вооружение на боевые самолеты. Это был самый тяжелый период для советской армии. Наши отступали. Сталинградская битва, пекло Курско-Орловской дуги – и вновь огромные потери. Но… молодость брала своё. Девчонки из полка подолгу в одиночестве не засиживались. Вот только к Еве это не относилось. Как будто ждала она своего принца. И, наконец, дождалась.

Они встретились взглядами – и все как-то озарилось вокруг. Статный красавец майор пригласил Еву прогуляться. Они стали встречаться. Девчонки завидовали – мужчина при должности, начальник штаба полка. Но больше завидовали большой и красивой любви, которой ничуть не мешали десять лет разницы в возрасте. Летом не было ни дня, чтобы Адам не подарил своей ненаглядной огромный букет полевых цветов. Редкие минуты отдыха в перерывах между вылетами и бомбежками они всегда проводили вместе. Гуляли, целовались, читали стихи, давали клятвы верности и, конечно, строили планы. «Будем жить в уютном домике с голубыми занавесками, нарожаем кучу детей...» Одним словом, вместе навсегда. Вот только бы война поскорее кончилась.

Боевые товарищи гибли каждый день, но о смерти Еве и Адаму совсем не хотелось думать. Они пребывали в полной уверенности, что мечты их сбудутся, что суждено им прожить долгую и счастливую жизнь. Но однажды Адам пришел мрачный: «Ты только не переживай. Мне надо срочно уехать. Не спрашивай ничего. Это секретное задание. Увидимся месяца через три, и все у нас будет хорошо. Я вернусь – сразу распишемся. Ты понимаешь? Все будет хорошо...».

«Увидимся ли? » – мелькнула страшная мысль, и как-то по-особому заныло сердце. Но Ева держалась молодцом. Из последних сил заставляла себя улыбаться. Помогла собрать вещи, проводила до самолета. Поцелуй на прощанье… Потом она еще долго смотрела в небо, а внутренний голос почему-то занудливо твердил: «Он не вернется».

Всю ночь Ева не смыкала глаз. Все думала о своем любимом. Через две недели, когда поняла, что ждет ребенка, бессонница стала ее верной спутницей. То радость, то отчаяние охватывали душу. Вопреки комсомольским убеждениям Ева даже пыталась погадать на воске в одну из мучительных ночей. А наутро решила оставить все эти глупости. «Это же всего лишь командировка, – убеждала она себя. – Три месяца пролетят незаметно. Зато как Адам обрадуется, когда вернется! Он ведь так мечтает о дочке...»

Ева не раз представляла себе сцену их встречи. Представляла, как она бросится к нему на шею, а он скажет так просто и так проникновенно: «Привет, родная. Ждала меня? ». Адам схватит ее на руки и будет долго-долго кружить, когда она расскажет о ребенке. Но через три месяца любимый не вернулся. Не вернулся и тогда, когда кончилась война. Сколько слез впитала подушка, знает один бог. Но даже в самые тяжелые минуты Ева и подумать не могла избавиться от того, кого носила под сердцем. Тогда же она дала себе слово: ждать своего Адама, во что бы то ни стало. Ждать до последнего вздоха.

Дочка родилась в мае 45-го. Здоровенькая и красивая – копия отца. Не было числа запросам, которые Ева посылала в разные инстанции. Проходили годы, но выяснить удалось немного. Адам, выполняя секретное задание в Польше, попал в плен.

…В день сорокалетия победы на встречу с однополчанами у Большого театра она шла с каким-то особенным чувством. И вдруг среди ветеранов увидела его, седого, располневшего. Хотя какое, в сущности, это имело значение? Трудно описать словами, что пережили они в эти минуты. Разговоры, расспросы – все это было потом. А пока Адам просто стоял на коленях.

Он тоже искал ее все годы службы в Польше после плена. Но в списки военкомата закралась досадная ошибка – «пропала без вести». В Россию же Адам вернулся только теперь. Каким же счастьем для него было узнать от однополчан, что Ева жива!..

Он был женат. Неудачно. С семьей так практически и не жил. Есть взрослый сын. Вопрос, будут ли теперь возлюбленные вместе, даже не обсуждался. Но в Челябинск Ева вернулась одна. Адама задержал его юбилей, после которого он должен был сразу приехать на собственную свадьбу. Ева готовилась к ней с особым трепетом. Неудивительно – такое вот запоздавшее на сорок долгих лет счастье. До торжества оставались сутки. Но… судьба распорядилась иначе.

***

Адам умер на почте. Скоропостижно от инфаркта. Врач скорой помощи нашел в зажатой руке бланк телеграммы со словами «Вылетаю утренним рейсом. Не верится. Люблю, Целую». Авиабилет в Челябинск лежал в кармане. У самого сердца.

Бог дал ей силы достойно перенести этот удар. Ева пережила Адама на несколько лет. До последнего вздоха она любила своего единственного мужчину. Мужчину, верность которому хранила всю жизнь.

Серафима ОРЛОВА

КОКОНЫ

Рассказ

С каждым рассветом старик приходит сюда.

Не божий одуванчик. Так о старушках чаще. О старике вернее - стебель ковыля.

Тонкий, высокий, белый. Дунешь – отлетит, осыплется слабая жизнь, пухом семян осядет в памяти потомков…

Ветер. Так и лезут волосы в лицо. Морщится смешно, губы поджимает, но не отмахнётся - заняты руки, слишком заняты для случайных движений. В руках дорогое.

Локоть – на парапет, чтобы упор был. Листок трепыхается под клювом карандаша.

Он рисует. Широко над ним небо и пусто. Стены многоэтажек остекленело молчат ему в спину.

Позже за ним явится изящная дама столь же преклонного возраста. Сейчас она пьёт кофе в солнечном дворике. Посидит немного да направится вдоль набережной – мимо подъездов, исчирканных граффити, мимо гигантских винтов парохода, стоящих на страже морского училища.

Спустится к воде, неслышно встанет рядом – он всё равно знает, что уже тут она, строго в назначенное время.

Чашка по-прежнему в её ладонях, мягкая сморщенная губа тянется вглубь. Хлюп. Едва слышно исчезают остатки кофе.

Все эти знаки настолько крохотные и незначительные, что дают ему право ещё какое-то время притворяться, будто он слишком увлечён работой. Тогда она ласково бормочет:

- Го-о-ша-а…

Он ещё делает вид.

- Го-о-ша-а…

Услышав, он нехотя прижимает листок обложкой блокнота, слабо улыбается. Отставляет локоть – старушка берёт его под руку, и они размеренно, неспешно движутся прочь.

Нечего и думать о том, чтобы их побеспокоить. Они привыкли к своему солнечному кокону, к одиночеству для двоих.

Девочка их и не тревожит. Скорее наоборот.

Она приходит в тот же ранний час. Прячется за деревьями, сидит, скорчившись на деревянной скамейке, часто – на спинке, поставив ноги на сиденье. Курица на насесте. Привыкла так, что поделать.

Каждый раз девочка боится, что остроглазая старушка заметит её дурные манеры и сгонит. Но не уходит. Поглядывает исподлобья, и когда они удаляются, смотрит им вслед с некоторым облегчением.

И с любовью. Да, с любовью. Когда-то она искала здесь такого же кокона, но потом поняла, что молчаливое наблюдение даёт ей больше, чем отстранённость. Она теперь и одна и не одна. Старики для неё – чудики, далёкие существа, непостижимые колдуны, которые сумели пронести через время то, что гибнет так быстро, то, что у неё самой убегает из рук, песком сквозь пальцы…

…Но она угрюмо прячется, надвигает на лоб капюшон. Девочка не привыкла кому-то показывать свою любовь. Она слишком хорошо знает, что тот, кому несут любовь, смотрит на упаковку этой любви. Жалкую упаковку на двух ногах. Упаковку с дурным характером и неприятной внешностью.

Если бы дано ей было отринуть себя и оставить только любовь…

И однажды для неё случается ветер.

Другой. Не такой, какой обычно играет с волосами и листьями. Вороватый ветер по-сорочьи выхватывает набросок из рук старого художника. И тот даже не пытается поймать. Только замирает, и мгновенно становится пустым и лёгким его тело. Больные ноги, старческая слабость… Не догнать, не перехватить. Тщетно.

Девочка тоже застывает, скорчившись на своей скамейке. Кокон трещит и распадается.

Сейчас нужно выйти наружу.

Чуть промедлив, почти опоздав, она срывается с места. Кроссовки взрывают хвою. Деревья мечутся перед ней; впереди, цепляя ветви, летит белый призрак. Пару раз она теряет его из виду, один раз падает и пачкает коленки, один раз капюшон спадает с разгорячённой головы и девочка второпях натягивает его обратно. Но нет, сейчас – нет, упустила – нет, вот же он, вот!

Измятый листок в руках. На нём – набережная; странными изломами двигался карандаш, вычерчивая острия деревьев, углы бетонного парапета, локти и колени людей без лиц, заполняющих почти всё пространство… девочка невольно озирается, ища всех этих людей, но кругом по-прежнему никого. Возможно, художник видит что-то, недоступное глазам других? Или это не гуляющая толпа, а его собственные тяжёлые мысли разбрелись вдоль реки?..

Она возвращается, запыхавшаяся. Старик, облокотившись на парапет, смотрит в пустые волны. Заслышав рядом незнакомую походку, он чуть поворачивает голову – и только.

Шелуха кокона, когда-то непроницаемого, совсем спадает с девочки, когда она открывает рот, чтобы выпустить хриплое и неловкое:

- Вот.

Старик не шевелится. Тогда она поднимает руку, не согнутую в локте, протягивает рисунок, повторяет прерывающимся голосом:

- Вот же. Это ваше. Вы потеряли…

Он всё-таки поворачивается, смотрит на неё растерянно. Тогда девочка делает уже совсем немыслимую для себя вещь – придвигается к старику ещё ближе, подцепляет пальцем обложку блокнота и вкладывает рисунок.

- Возьмите. Мне казалось… мне показалось, что вместе с ним улетала… душа ваша.

Это действительно она сказала? И тут же отпрянула – старик накрывает обложку тёплой ладонью, слабо улыбается. Губы бесшумно движутся, вылепливают слово:

- Спасибо.

Она готова уже удрать, радуясь и сгорая от стыда, но он просит:

- Могу я нарисовать тебя?

Бежать, скорее бежать! Она ненавидит, когда её рассматривают… а уж тем более… ничего ужаснее и представить себе нельзя. Но покорно стоит на месте. Светлый взгляд старика подёрнут дымкой. Он подносит руку к её лицу; скользит, едва дотрагиваясь, над пухом бровей, касается носа – она, зажмурившись, терпит, и тут пальцы натыкаются на край капюшона и откидывают его.

Ветер набрасывается, отдувая прочь короткие локоны и открывая изъян. Большое, страшно яркое родимое пятно, как височная рана, зияет справа. По-прежнему зажмурившись, девочка стоит, принося в жертву свою тайну, последний барьер, спасающий от нелюбви.

Сейчас она верит: пусть лучше оттолкнут её, чем она оттолкнёт первой.

- Спасибо, деточка… - повторяет старик.

…Она смотрит, как на новом листе возникает из резких штрихов лицо, похожее и не похожее. Не спешит спрятаться под капюшон – сейчас ей так вольно дышать. И хочет спросить, и спрашивает всё-таки:

- Скажите, а что за люди ходят по набережной?.. Ну, там, на рисунке, который я…

- Ах, эти… - задумчиво тянет старик. Заметно, что ему не хочется говорить. – Видишь ли… в этом возрасте воспоминания обступают особенно плотно… особенно того, кто не может лицезреть реальность.

- Вы… - она не может поверить.

- Я слышу, что здесь пусто. Но вижу совсем другое. И оттого, деточка – я никогда не бываю один. Пока Валентина не пришла за мной – я стою в толпе воспоминаний. А потом она берёт меня под руку, и мы остаёмся только вдвоём, друг для друга.

- Я была уверена, что вы…

- Да, я могу рисовать уже только то, что помню. Но иногда смотреть в прошлое означает быть более зрячим, чем другие… Один и тот же пейзаж каждый день, с разными призраками… В Союзе Художников думают, что я почию на лаврах. Они не знают, что я до сих пор рисую. И не знают, что я ослеп.

Он подмигивает, и от этого ещё меньше похож на незрячего.

- Секрет. Хорошо?

- Х-хорошо, - бормочет она, и в уголке сознания червячком копошится мысль: врёт ведь старик. Что-то он всё-таки видит. А врёт, чтобы ей было спокойно.

Или всё это правда, и к её ногам сейчас упал, рассыпаясь в прах, чужой кокон?

Осторожное прикосновение к спине. Девочка оборачивается: старушка подошла незаметно. Ещё тише, чем прежде. Она смотрит на девочку смеющимися глазами, а рот и нос прячутся за белым фарфором.

Хлюп. Чашка опускается в маленькой тёмной ручке.

Девочка прижимает ладонь к виску.

«Не бойся», - говорит старушка одними глазами. Ласково зовёт:

- Гоша… идём…

- Сейчас, - он держит трепещущий листок в руке. Девочка осторожно прихватывает рисунок за угол.

- Возьми, возьми, - предупреждает старик её вопрос.

Они уходят безмолвно, не спросив её имени, а девочка всё стоит на пустой солнечной набережной, и рисунок, что она держит, дрожит, как дрожат воздушные шары в руках, готовых отпустить их – и боящихся отпустить.

Андрей КОЗЫРЕВ

ЖИЛИ-БЫЛИ

Стихотворения

* * *

…Как сладко было в детстве бредить славой,

Смотреть кино, за рыцарем следить

И думать: как легко в бою кровавом

Рубить, колоть, разить – и победить!

Летят полки. Разят врага герои.

Орлы парят над полем боевым.

Бледна графиня, ведь на поле боя

Виконт – ее любимый – стал седым.

Победа. Слава. Как легко и просто!

Кровь остановят, рыцаря спасут

И в замок как владыку –не как гостя –

Простолюдины на руках внесут.

…Года прошли. Все стало по-иному:

Пронзают сердце ручкой – не копьем.

Война ведется за сердца, и к дому

Закрыт путь тем, кому Земля – как дом.

Все в лицемерье, фальши, криводушье.

Враг изнутри взрывает сердце мне.

…Как было б проще, и честней, и лучше

Сражаться на придуманной войне!

А здесь – все всем чужие, иноверцы…

Но, как тогда, я правде рад служить,

И я готов во имя Дамы Сердца

Рубить. Колоть. Погибнуть. Победить!

* * *

Ночью на шторах качаются пятна

Света космических звезд…

Все мимолетно, и все безвозвратно.

Этот закон очень прост.

Все очень просто, поверьте, поймите, –

Падают слезы с ресниц,

Их не вернешь в быстром беге событий,

Как улетающих птиц.

Мчатся планеты в космическом танце,

Мчатся снежинки в окне, –

Так же и нам должно вечно скитаться

Искрами в терпком вине.

Но отчего-то, зачем-то, зачем-то

Снятся нам сны о тепле,

ангелы контур бессмертия чертят

на небосводе, во мгле.

Время течет, возвращается ветер

Звездный на круги своя…

Ведь для чего-то живем мы на свете,

Братья, отцы, сыновья!

Ведь для чего-то снега снова тают,

Мчатся кометы сквозь тьму!

Если нам звезды сердца зажигают –

То это нужно! Кому???

* * *

Жили-были, ели, пили,

Верили в любовь.

Из картона шили крылья.

Проливали кровь.

Расставались и встречались,

Мучились сполна.

Счастья истребили завязь…

Дальше – тишина.

Побеждали. Пропадали.

Падали с небес.

В смене радостей-печалей

Жизни смысл исчез.

Ну, и что ж, – так даже лучше,

Пей, дружок, до дна!

Вдруг – во тьму взглянули с кручи…

Дальше – тишина.

Волновались, ошибались,

Чиркали стихи.

При своей беде остались,

А к чужой – глухи.

Вновь зовут остатки пыла,

Вновь пришла весна…

Жизни нет. Любовь остыла.

Дальше – тишина.

* * *

…Быть может, так и нужно – в горький миг

Припомнить детство, снова стать ребенком,

Шептать молитвы голосом негромким,

Не ведая учености и книг?

Я позабыл все то, что прежде знал,

Я помню лишь дорогу сквозь метели

От дома – к школе… и густые ели,

и ветер, острый, твердый, как металл.

…И я пойду по снегу января,

Как первоклашка, в стареньком пальтишке,

Опять, туда, туда, где свет, заря,

Где школа ждет... Но поздно, поздно слишком

Я вышел в путь, расстался я с теплом,

И снег метет, и ветер режет щеки…

Как тяжелы, Господь, твои уроки,

Как горек хлеб и как непрочен дом!

И Смерть меня потреплет по щеке,

Как будто мама, и возьмет за ручку,

И я за ней пойду, ведь это лучше,

Чем мерзнуть от родимых вдалеке.

А все тропинки снегом замело.

И мы идем сквозь вьюгу пустырями.

И к Смерти я прижмусь, как будто к маме,

Чтоб вновь родное ощутить тепло…

* * *

Солнце летит по вселеннскому кругу.

Круг совершает Земля.

Странник идет по просторам сквозь вьюгу.

Снег заметает поля.

Странник идет шаг за шагом упорно,

Ветер в лицо ему бьет…

Все мы падем в эту землю, как зерна,

Все, – лишь настанет черед.

Но в одиноких заснеженных кельях

Свечи чуть видно горят,

Есть в сердце горе, но есть и веселье,

Есть где-то рай, где-то – ад.

Строки выводит перо в пальцах тонких,

Пишет: «Пора, друг, пора! »…

Все человечество – предки, потомки –

Каплей слетает с пера.

В капле чернил – целый мир, и отвага

В нем поселилась навек…

Только перо вновь бредет по бумаге,

Как тихий странник – сквозь снег.

* * *

Как важно знать, как важно догадаться,

Что будет там, за гранью жизни этой.

…Там будет снег слетать с ветвей акаций,

Таких зеленых, радостных и светлых.

Там будет осень ранняя чудачить,

То в белизну, то в зелень наряжаясь…

И, может, кто-то невпопад заплачет,

И, может быть, пробудит в ком-то жалость.

А кто-то крикнет: – Не хочу прощаться! –

Но только сад, осенний сад, услышит

Его слова, и будет ветвь качаться,

Махать прощально – тише, тише, тише…

И это все – вдали, за тонкой гранью

Улыбки, всепрощенья и прощанья.

И это все – одно воспоминанье

О будущем, что шепчет: «До свиданья! »

И это все – без нотки укоризны,

Когда душа звучит светло и мерно.

И это все – прощанье с милой жизнью,

И это все – любовь. Любовь бессмертна.

Улыбка старой Евы

Я не ищу сюжета для напевов.

Подумается вдруг: как жизнь добра! –

И взглянет вслед с улыбкой старой Евы

Старушка из соседнего двора.

Ее печаль взлелеяна веками.

Она грешна. Грехом своим горда.

И сын ее ощерится, что Каин,

Глотая жадно пиво из горла.

Тысячелетья не оставят мету

На вечности, напевом сжатой в час…

На черном небе Авель плачет светом,

Лучи роняя вниз из звездных глаз.

Самоубийца

Восьмой этаж. Встает рассвет.

Страх высоты уже не страшен.

Один прыжок – и жизни нет,

И нет любви, и мир не важен.

Как долго этим утром ты,

Вставая, в зеркало смотрела,

И наведеньем красоты

Прощалась с близким к смерти телом.

Никто не крикнет вслед: «Держи! »

И не подскажут очевидцы,

Что слишком ты любила жизнь,

Чтоб на бессмертье согласиться.

Но что же осознала ты

Пред тем, как броситься в оконце,

Когда смотрела с высоты

Туда, где смерть, полет… и Солнце?

* * *

…И лето текло, обжигая пожаром

Леса, и поля, и луга.

Нет воздуха в городе, в городе старом.

Пустынны реки берега.

Я летом блуждал без приюта, без крова,

Зализывал раны, как волк…

В скитаньях, потерях, разлуках суровых

Нашел я свой крест и свой долг.

И мысли о нас, об оставленных Богом,

Невольно построились в ряд…

И звезды, и звезды на небе высоком,

Как карта России, горят.

Россия лежала, как самка оленя,

Что ранена пулей ловца…

Мерцали глаза ее в жутком смятенье,

Но с верою в правду Отца.

Не знаю, не верю, вовеки не вспомню,

Кто вырвал нас из бытия…

Я вновь прикасаюсь шершавой ладонью

К ребру твоему, Русь моя.

Ты мучилась. Верила. Ты, как стихия,

Меж звезд умерла… Русь, прости!

И в раны России, и в раны России

Свои я влагаю персты…

* * *

Родиться человеком так легко,

Ведь это просто легкая случайность.

Сбежало небо, словно молоко,

И чернота меж звезд необычайна.

Не брось меня, – пусть ты и далеко,

Дари мне свет, – пусть это невозможно…

Родиться человеком так легко,

А человеком умереть так сложно…

* * *

Рябина отразилась в синих лужах,

И пестрый зонтик радуги светлей…

...Кому тогда был ведом этот ужас, –

В том старом парке, возле тополей?

Мы шли с тобой дорожкой непросохшей,

И я глотал дождинки с губ твоих…

Все было вновь, все было легче, проще,

В тот первый миг любви, в последний миг.

Казалось нам, не может быть иначе…

Но страсть пришла. И стало все всерьез.

…Зачем, зачем зря о любви мы плачем,

Когда и смерть не вытирает слез?

Вечный разговор

– Ты не будешь моей никогда.

Пусть сияет ночная звезда,

Пусть во мраке мерцает луна,

Пусть судьба мне до края видна.

– Ты не будешь моим – ну и что ж?

Слово ты не вонзишь, словно нож,

В сердце, что ожидает любви,

Вечно помня признанья твои.

– Мы не будем счастливой семьей.

Пусть другие идут за звездой,

Пусть другие на ясли глядят,

Превращая свой морок в наш лад.

…Так – века, и века, и века.

Цель, как прежде, от нас далека,

И над миром горит небосвод,

И комета стремится вперед.

Но одни лишь простые слова

Нас уносят за грань естества:

– Ты не будешь моей никогда,

Как волна, как луна, как звезда.

* * *

Помню, как с тобою мы расстались

На два дня – и на всю жизнь потом.

Ты смотрела в небо, звезд касаясь,

Видя в небе чей-то вечный дом.

Этот взор, высокий, чистый, темный,

Словно затаил немой вопрос…

…Так Господь смотрел на мир огромный,

Отпуская Землю в путь меж звезд…

А затем ты на меня в тревоге

Посмотрела, и сгорела страсть…

…Высший ангел так смотрел на Бога,

Прежде чем восстать и в бездну пасть.

* * *

Когда все небеса свернулись,

Как молоко, как молоко,

Когда душа моя проснулась

от кущ небесных далеко,

когда стихи, как капли пота,

стекли с измученного лба,

– Спаси меня, спаси, работа,

спаси, тяжелая судьба! –

я повторял, как заклинанье,

как наговор, как приговор,

и с грузом вечного страданья

скрывался в сумерках, как вор.

И все житейские заботы,

Земная сутолка, борьба

Меня спасали от чего-то,

что хуже, злее, чем судьба

Иуды, Каина, убийцы,

И я молюсь: меня спаси,

Мой труд, мой горб, от доли – злиться

На тех, кто жив на небеси,

Спаси меня от этой ломки,

От доли – без огня гореть…

Я за строку, как за соломку,

Хватаюсь, чтобы уцелеть!

Публицистика

Борис ТЕЛКОВ

ПОРХАНИЕ РОЗОВЫХ БАБОЧЕК

Такой молодой человек у любого родителя мог вызывать лишь чувство досады и тревоги за его судьбу. Сначала нерадивый ученик, позже – несостоявшийся морской врач. Ему не пришлось носить мундир с малиновыми обшлагами и воротником, так как, оказавшись в первый раз в операционной, он едва не рухнул в обморок от вида крови. Получив благословение отца, юноша покинул райский остров Реюньон, колонию Франции в семистах километрах от Мадагаскара, и отправился в Европу, чтобы стать преуспевающим юристом. Он, как щепка в дождевом потоке, сразу же затерялся среди тысяч других честолюбивых молодых людей, сошедших на землю Франции с подножки поезда или с трапа парохода.

Нигде в мире красота и богатство столь не привлекательны, как в Париже! После занятий он гулял по улицам города, на Елисейских Полях любовался колясками, проезжавших мимо господ. Влекомый ароматами кухни, студент заглядывал в окна дорогих ресторанов и видел, как отдыхает роскошно одетая, а по отношению к дамам – раздетая – публика. Это было искушение, грезы завтракавшего сухарями бедного юноши.

К сожалению, студент не обладал каким-либо ярким талантом, не имел связей среди сильных мира сего и, что самое печальное, не отличался усердием к занятию юридическими науками. Одним словом, к такому букету «не» логически напрашивалось, а вернее подходило по колориту еще одно «не» - ему никогда «не» обедать в престижных ресторанах!

От позорного возвращения к отцу на остров Реюньон юношу спасло то, что отвлекало его от занятий на факультете права – многочасовые прогулки по набережной Сены вдоль витрин, где продавались картины, книги, антиквариат. Скучающие за прилавком торговцы любили побеседовать о своем ремесле с этим молодым, похожим на цыгана человеком с косо подстриженной бородкой и в старом пиджаке, протертом на локтях до дыр. Он был любопытен и даже дотошен. Когда продавцы ненароком раскрывали секреты успешной торговли, смуглое лицо юноши бледнело и вытягивалось – он умел слушать.

Что-то произошло в мыслях и в душе у юноши с тропического острова, когда он переворачивал листы графики в папках, гладил шероховатые поверхности холстов, перекладывал прислоненные к стенам картины, вдыхал запах краски и скипидара. Молодому человеку вдруг показалось, что он нашел свое призвание.

Все, что ему удавалось сэкономить на еде и одежде, теперь он вкладывал в покупку рисунков и гравюр – картины маслом ему тогда были еще не по карману. Кстати, Франция 90-х годов девятнадцатого столетия являлась своеобразным Клондайком для коллекционеров и любителей живописи: монотипию Дега можно было купить за 10 франков, а небольшую по размерам картину Сезанна – от двадцати до сорока.

Когда у молодого человека собралась небольшая коллекция работ разнообразных художников, а деньги кончились, он отважился на свою первую сделку. Начинающий торговец понимал, что коли живопись стоит так дешево, то продать ее дорого возможно лишь в одном случае: если выйдешь на коллекционера, интересующегося какой-то определенной темой или конкретным художником. В торговых рядах на набережной он прослышал о некоем торговце вином, собиравшем рисунки графика и карикатуриста Жан-Луи Форена. Не имея денег на фиакр и даже на омнибус, молодой человек прошел пол-Парижа пешком и заявился прямо в дом к любителю живописи.

Торговцу вином понравился рисунок Форена.

- Сто двадцать франков, - просюсюкал на каком-то странном акценте незнакомец и, прикрыв ладошкой рот, по-детски сладко зевнул.

«Ишь ты, делец! Откуда он такой взялся… - усмехнулся про себя покупатель. – Смуглокожий, как головешка. Того и гляди, заснет прямо в кресле! С юга, из деревни, небось, еще вчера на соломе с девками валялся…Коровами ему на базаре торговать, а не живописью.»

- Я думаю, ста франков достаточно, - громко, чтобы разбудить юношу, сказал торговец вином и распахнул бумажник. Небрежно кинув купюры на скатерть стола, он уверенно потянулся за понравившимся ему рисунком.

Казалось, навечно опущенные под тяжестью дремоты веки юноши дрогнули, как огонек в ночном лесу, мелькнул цепкий, хищный взгляд. Лежащие перед ним деньги искушали его своей доступностью. В конце концов это была очень приличная сумма, гораздо больше той, за которую он приобрел этот рисунок. Можно было считать сделку удачной, откланяться и вприпрыжку лететь домой, хотя, нет! – поехать, как победителю на фиакре. Но молодой человек не зря столько времени проводил на набережной Сены, подолгу просиживал в лавках, пил вино с торговцами картинами. Вспомнив один из их советов, начинающий торговец пошел ва-банк.

- Извините, - сказал он тем же полусонным, шепелявым голосом, но уже с нотками задиристой надменности, - вы торгуетесь о цене моего «форена», который, как вы сами понимаете, мне очень дорог. В таком случае, я прошу не сто двадцать франков, а сто пятьдесят.

У покупателя едва не выпал из рук лист бумаги с рисунком. У него был вид человека, в темноте наскочившего на кирпичную стену в том месте, где ее не должно быть. Он изумленно вгляделся в простовато-добродушную физиономию южанина. Неужели он в нем ошибся?

- Помилуйте, молодой человек, да вы просто грабитель! – возмутился торговец вином, повертел в руках рисунок, чтобы с оскорбленным видом вернуть его обратно и вдруг понял, что пропустил тот момент, когда легко мог с ним расстаться. Теперь бумага словно прилипла к пальцам. – Н-ну, ладно… м-м-м… беру!

Проводив юношу до дверей, покупатель еще некоторое время рассматривал рисунок, потом в задумчивости подошел к окну: размахивая шляпой, зажатой в руке, молодой человек бодро шагал по мостовой. Ничто в нем не напоминало человека, минуту назад клевавшего носом в кресле. «Ах ты, пройдоха! » - ухмыльнувшись, почти ласково подумал о нем торговец вином. Он уважал профессионалов.

Вечером юноша решил отпраздновать свою первую сделку. Он сходил в театр на постановку «Михаил Строгов» в Шателе, а после поужинал в ресторане Вебера. Он отведал отменной йоркской ветчины, сыра и все это запил кружкой темного пива. Происходящее вокруг напоминало волшебный сон: сновали ловкие, вежливые официанты, колыхалось пламя свечей на столиках, слепили глаза обнаженные женские плечи. Но более всего начинающего торговца картинами поразило то, как дружно приветствовали ресторанные завсегдатаи вошедшие в зал две пары: «Добрый вечер, Ренье! Добрый вечер, Мендрон! »

Это был очень важный момент для молодого человека. Он понял, что страстно хочет быть таким же богатым, элегантно одетым, знаменитым и жить среди предметов роскоши и искусства. Он хочет прикуривать дорогие сигары от длинной сосновой спички. Это «ЕГО» жизнь! И сжимая в руке кружку с пивом, юноша поклялся, что добьется своей цели.

Впрочем, заполночь улегшись в постель, он подведет жестокий итог прошедшего дня: «Театр – полтора франка, ресторан – два с половиной. Сегодня я обеднел на четыре франка.»

Имя этого молодого человека – Амбруаз Воллар, в недалеком будущем крупнейший из парижских маршанов.

* * *

Ни одни мемуары о великих художниках не обходятся без упоминания имен торговцев картинами. Порой их связь в истории искусства неразрывней, чем имя и отчество в паспорте российского гражданина: Поль Сезанн – Амбруаз Воллар, Винсент Ван Гог – его брат Тео, Огюст Ренуар – Гюстав Кайботт, Амедео Модильяни – Лео Зборовский…

Обыватель из тех, кто изучал искусство по школьному учебнику истории, а потом по перекидному календарю, и считающий, что недурно смыслит в живописи, как, впрочем, и в литературе и музыке, уверен, что в цепочке «художник – торговец – покупатель» среднее звено лишнее. Торговец (арт-дилер, менеджер, галерея, аукцион) воспринимается им, как паразит и кровосос, наживающийся на таланте традиционно бедного художника.

Продажа картин видится этому человеку просто и по-маниловски душевно: сидит себе нечесаный творец в своем подвале среди размалеванных холстов, жарит последние мойву, на него с животной ненавистью глядит не евший три дня кот, и тут вдруг раздается стук в дверь, и по ступенькам осторожно спускается прекрасный во всех отношениях господин в дорогом пальто и после восторженных «ахов» и «охов» покупает одну или даже две картины. Зажав деньги в кулаке, художник бежит в дырявых башмаках по осенним лужам в ближайшую лавку за бутылкой водки и снедью. Заполночь, хмельные и веселые, они в обнимку покидают мастерскую – покупатель приглашает к себе в гости художника для того, чтобы он подобрал место для картины (может, и двух), а также успокоил его не в меру ревнивую супругу. В подвале остается лишь икающий от обжорства полуобморочный кот.

Как человек, имеющий среди друзей много художников и не раз помогавший им продавать картины, по поводу этой душещипательной, почти рождественской сценки я могу сказать только одно: такое тоже бывает. Сам видел. Но редко. И радости в такой сделке мало, как для художника, так и для человека, пожелавшего украсить стены своего жилища. Все дело в том, что картины, наваленные одна на другую в мастерской никому неизвестного художника – товар без цены, поэтому деньги за них предлагают невеликие, чуть более, чем расходы на холст, краски, рамку и багет. Нераскрытый талант не входит в себестоимость картины. Еще не настало время. Вспомним, что великий Ван Гог за тридцатисемилетнюю жизнь продал лишь одну свою картину.

Еще в 19 веке, Сальватор Мейер, торговец подержанными вещами, толстячок в греческой шапочке и остроносых, расшитых бисером мягких туфлях, похожий на купца из восточных сказок, разгуливаясь по уютному мирку своей лавки, любил поразмышлять о том, что такое товар. Вот два его любопытных высказывания, сохранившиеся в мемуарах: «Товар создан для того, чтобы циркулировать». И еще: «Главное в нашем ремесле – решимость: надо уметь уловить тот момент, когда товар достиг своей максимальной стоимости».

Невероятный, фееричный расцвет искусства в конце 19 века во Франции был подобен итальянскому Возрождению. Не будет большим преувеличением сказать, что время породило не только великих художником, но и великих торговцев.

Цену, а значит и имя художнику делает торговец. Собирает по крупицам. Конечно, это горько сознавать, особенно, если вспомнить про муки созидания, творческий поиск и искореженные судьбы художников, но это так, и с этим надо смириться. Торговцев картинами, кстати говоря, судьба тоже не балует: нельзя всю жизнь находиться рядом с огнем и не опалиться. Амбруаз Воллар, наживший на продаже предметов искусства состояние в восемь миллионов долларов, умер, так и не познав семейного счастья. Близкие друзья порой спрашивали его, почему он не женится, на что торговец, покряхтев и повздыхав, как разбуженный медведь, отвечал с блуждающей на губах улыбкой: «Видите ли, она стала бы вмешиваться в мои дела и наверняка потребовала бы у меня объяснений насчет Сезанна». А богатейший Поль Дюран-Рюэль, владелец крупных галерей в Париже, связав свою деятельность с импрессионистами, во время экономического кризиса в 1885 году едва не потерял все свое состояние.

Так кто же такой торговец картинами, человек, избравший предметом торговли искусство? Жесткий алчный прагматик? Несостоявшийся художник? Азартный игрок и актер? Или миссионер, чьей религией является искусство? Я думаю, что когда в одном человеке собираются все эти качества, тогда и получается настоящий торговец картинами.

Достаточно внимательно рассмотреть биографию любого из всемирно известных маршанов, чтобы убедиться в этом. Познакомимся еще ближе со стариной Волларом…

12 3 4 5 Следующая ⇒