Смелость города берет, а перевал – тем более

⇐ ПредыдущаяСтр 97 из 119Следующая ⇒

Идти через Клухорский перевал в одиночку, не имея опыта, и к тому же рано утром, по морозу – это более чем неосторожно. Надо пройти по леднику, обрывающемуся к Клухорскому озеру, – по косогору градусов в 45. Собственно говоря, это не настоящий ледник, а снежник – слежавшийся снег «фирн». Днем он размякает, но утром, пока солнце не размягчило корку, очень рискованно ступать по нему. А я пришла туда еще до восхода солнца.

Сначала надо было перебраться, прыгая с камня на камень, через речку Северный Клухор, вытекающую из Клухорского озера, а всего в нескольких шагах от этой «переправы» речка низвергается водопадом с высоты 25–30 метров. Когда идут группой, то там натягивают веревку.

Вообще веревка, взаимная выручка плюс опыт – это много значит.

И я, даже не спеша, зарисовывала все, что меня особенно поражало. А удивляться было чему! Отчего два озера, расположенные в одном кратере и разделенные лишь ледяной перемычкой, разного цвета? То, что побольше, – красивого голубовато-зеленого цвета, а то, что рядом с ним, – чернильно-черное? Откуда берутся на снегу и на скалах кроваво-красные потеки? (Впоследствии я разузнала, что так называемая «кровяная плесень» – это особый микроскопический грибок.)

Все же я с облегчением вздохнула, когда опасный косогор остался позади.

Начинался спуск. Камни, снег, лед... Кругом мрачные, почти черные пики, к которым, будто клочья ваты, пристали облака. Но вот налетел порыв ветра. И ветер этот донес и сюда, к самому леднику, тепло южного моря.

Впереди – Абхазия.

Вниз я мчалась, отпустив тормоза: скакала с камня на камень, а если попадались языки снега, то, садясь верхом на палку, неслась, как баба-яга на помеле. Дорогу мне указывала звонкая речушка Южный Клухор.

Просто удивительно, как это до Александра Гумбольдта людям не пришло в голову, что, спускаясь с горы вниз, человек проходит через разные климатические зоны? На протяжении одного дня пути из заоблачных высот я спустилась до уровня моря и наконец – в субтропиках..

Долина реки Клыч

Более дикой и вместе с тем величественно-прекрасной картины, чем долина реки Клыч, я не могу себе представить. За каждым поворотом тропы – панорамы одна прекраснее другой. Но где взять слова, которые могли бы описать их? Для этого надо быть художником слова и художником вообще. А я... Я была всего-навсего шахтером в отпуске, то есть выходцем из могилы, который ни на минуту не может забыть, что скоро – ох, как скоро! – придется вновь в нее вернуться и, быть может, навсегда.

Но грустные мысли лишь изредка омрачали бескрайний восторг, как маленькие облачка набегают на солнце ясным летним днем. Я старалась не думать о будущем и беззаботно прыгала по обломкам скал, спускалась по еле заметной тропинке, увлекая за собой мягкую, бурого цвета, щебенку.

Тропа вьется по самому карнизу на головокружительной высоте. Что там внизу, я не вижу: боюсь подойти к краю тропы – туда, где камни под ногами шевелятся. Слышно, как шумит Клыч, мчащийся с камня на камень. Зато хорошо виден противоположный берег. Склоном его не даже не назовешь – с удивлением смотрю и никак не могу понять, каким чудом большие, в форме веретена пихты растут, будто прилепленные к вертикальной скале? А дальше одна выше другой поднимаются гигантскими зубцами гряды гор, и последняя гряда, вся в пятнах снежников, как бы подпирает небо.

Это – правый берег Клыча. А каков левый?

Я не могу этого рассмотреть: скалы нависают надо мной. Откуда-то сверху, будто с самого неба, низвергаются водопады в «широком ассортименте»: тут и могучие каскады, от грохота которых под ногами дрожат скалы, и множество ручейков, которые, точно пряди седых волос, свисают над пропастью и концы их кудрявятся завитками пены.

Так хотелось всю эту красоту запечатлеть, что я то и дело рассупонивала свой рюкзак и пыталась перенести на бумагу всю эту красоту.

Безумная мечта! Разве можно поймать радугу в ведро?!

«Счастливые часов не наблюдают». Должно быть, я была очень счастлива, так как ночь захватила меня буквально врасплох. Но мои предки спартанцы утверждали, что воин ложится на землю и укрывается небом, так что постель мне была обеспечена. Что касается ужина (он же и обед), то пара сухарей, немного сахара и ледяная вода quantum satis (сколько нужно (лат.)) решали и эту проблему.

Теперь я могла любоваться грядой Большого Кавказа с южной его стороны, продолжая восхищаться контрастом: пышная зелень первого плана и грозные великаны, подпирающие небеса, там, позади.

Снежный «мост»

Я перешла через один из притоков реки Клыч по мосту… Кажется, что в этом удивительного? Люди с незапамятных времен пользуются мостами. Но этот мост не был рукотворным. Создал его не гений человеческий, не техника, а одно из грозных явлений природы – лавина.

Зимой тысячи тонн снега срываются с крутых гор и излюбленными маршрутами устремляются в долину. Обычно лавины несутся вдоль неглубокого ущелья, имеющего форму лотка. На этих «лотках» ничего не растет, кроме прижатых к земле, измученных березок. После таяния снегов там вырастают пышные травы, главным образом корневищные. Ну а внизу, в долине, огромные массы снега, так называемые лавинные выносы, лежат долго, иногда до самой осени, уплотненные почти как лед. Но «лед» этот коварен: внизу его подрывает горный поток, а сверху он становится ноздреватым, рыхлым, и трудно угадать, достаточно ли толст его слой и выдержит ли он тяжесть человека? То тут, то там зияют провалы, в глубине которых грохочет поток.

Этот «мост» был уже не первым на моем пути, но, признаюсь, он был самым жутковатым, так как «окна» почти сливались и перемычки между ними казались очень уж хрупкими.

Впоследствии я не раз удивлялась, с какой уверенностью выбирают свой путь лошади горцев с тяжелыми вьюками, седоками, а порой и с целым выводком ребятишек на спине. Когда я привыкла к подобного рода мостам, то поняла, что не так уж они опасны, если знаешь их секрет.

Туризм и вандализм

Хоть мое любимое дерево – дуб, олицетворение могущества, но буки мне дороги тем, что у каждого из них – своя физиономия, каждое красиво по-своему. Я как-то по-особенному люблю эти нарядные, мощные и вместе с тем изящные деревья. Стволы на редкость чистые, гладкие, какие-то опрятные, дымчато-голубоватые, а не болезненно-бледные, как у березы. Корни будто исполняют замысловатый балетный танец, а ветви гибкие, причудливо изогнутые. Что же сказать о буках вековых, раскидистых, вытанцовывающих свой колдовской танец на крутых косогорах в окружении буйной поросли рододендронов и папоротников? Как гармонируют с их светлой корой черно-кожистые листья рододендронов, золотисто-изумрудные папоротники и сочные листья мать-и-мачехи! Тут и там низенькие молоденькие елочки в пышных кринолинах, будто они пришли в гости и боятся помять свои нарядные юбочки.

Сквозь буковую рощу виднелись палатки. Это и был «Южный приют». Но я не торопилась к костру. Долго сидела я, как очарованная, пытаясь перенести на бумагу эту неповторимую красоту.

Но, забегая вперед, расскажу о том, что произошло на этом же месте в следующем году – об этой обиде, об этом горе, о котором и теперь, через столько лет, не могу вспомнить без боли.

Я шла «против шерсти», то есть от моря до Большого Кавказского хребта. Это вообще труднее. К тому же приходилось карабкаться в гору, склоны которой были раскалены, так как лучи солнца падали на нее под прямым углом. Но я торопилась, чтобы засветло дойти до «Южного приюта» и вволю порисовать буки, столь мне год назад приглянувшиеся.

Вот на противоположном, правом берегу Клыча – крутой обрыв, весь, как пчелиный сот, изрытый пещерами. В них, по словам сванов, зимой туры прячутся от непогоды. Одному Богу известно, как они туда добираются. А вот те три водопада. Сейчас я обогну этот овраг и... Но что это такое? Неужели я ошиблась? Это совсем не тот райский уголок, от которого нельзя оторвать глаз.

Площадка, на которой выстроился десяток палаток, стол под брезентовой крышей, плоский камень, навес – все это осталось таким, как было, но куда делись мои буки? Где заросли рододендронов? Где яркая зелень папоротников? Вместо всего этого – рыжая земля, покрытая сожженными солнцем листьями папоротников, густая щетина острых пеньков от срубленных рододендронов…

Тут и там пни. Их корни больше не напоминают ног Лешего, исполняющего балетный танец, а похожи больше всего на щупальца мертвого спрута. А между ними – тела мертвых деревьев, как тела богатырей, нарубленных на куски каким-то великим людоедом.

Я стояла, как жена Лота, обращенная в соляной столб. Я не видела горящей серы и смоляного дождя, низвергающегося с неба, но и той картины разрушения, что была передо мной, оказалось достаточно, чтобы потерять дар речи.

Два десятка «людоедов» комсомольского возраста сидели возле огромного костра, а несколько дикарей из их компании накатывали на костер огромное бревно – целый ствол одного из поверженных гигантов. Взрывы смеха, гогот, треньканье гитары, обрывки глупейших песен, почему-то считающихся самыми подходящими для туристов, – все это было так дико и нелепо, как танец на кладбище.

– Что вы делаете? – разлетелась я к ним. – Да как же вам не стыдно? Вы же комсомольцы! Уж если такие прекрасные деревья погублены, то пусть от этого будет хоть какая-то польза! Каждый день в этот «приют» приходят группы туристов. Им приходится собирать валежник, чтобы сварить ужин. Пусть эти деревья пойдут на дрова, а не на ветер!

Песня оборвалась. Кое-кто как будто понял. Но вот раздался чей-то голос:

– Да что вы слушаете какую-то старуху?

И песня «Жора, подержи мой макинтош» понеслась в наступающие сумерки.

Бревно вкатили. Сноп искр взвился, как вопль отчаяния. Я кипела от негодования. Кипела – и взорвалась. Взрыв произошел, когда к костру подошел еще молодой нагловатого вида мингрелец и напустился на меня:

– Кто разрышыл тэбэ ходыть в горы – нэ в партии, а одна? Нэпорадок!

– Непорядок? А то, что здесь происходит, – порядок?!

– Нэ командуй! Здэсь я началнык. Я распорадылся вырубить дэрэвья – очыстить территорию: тэперь бандиты не подойдут.

О чем можно было спорить с этим тупым, самодовольным мингрельцем? В чем можно было убедить комсомольцев?

С болью в душе я повернулась и зашагала прочь.

На косогоре я еще раз остановилась, чтобы взглянуть на то, что было когда-то таким красивым уголком.

Костер полыхал; его отблески озаряли единственное уцелевшее дерево: у его корней был закуток для свиньи. Свинье нужна тень. Ради свиньи пощадили этот бук. Свинья спасла хоть кроху той красоты, которую уничтожили люди. И в ярком пламени виднелась шеренга палаток и нависающий над рекой нужник.

Странная судьба у этого лагеря. По словам свана-проводника, это место облюбовали для своего штаба немцы-парашютисты во время войны. Прежде всего, они взяли в трубы воду горного ручья, провели воду в палатки, на кухню и сделали промывной нужник. Весь десант погиб. Их лагерь остался, и на его базе был построен «Южный приют». Водопровод вышел из строя. Уборная была заменена более привычной – висящей над рекой, из которой берут питьевую воду и где туристы умываются. Бдительный начальник вырубил все деревья, и место стало опасным в отношении лавин. Через несколько лет во время грозы хлынувший с гор поток грязи – так называемая «сель» – смыл весь лагерь. Спаслась полосатая свинья.

«Пресс - конференция»

Но все это было впереди... Тогда же, усталая, но полная восторга, я захлопнула свой альбом и пошла к «Южному приюту», на свет костра.

Последняя группа туристов ушла в Сухуми; другая группа не прибыла. Заведующий и кастелянша спали. А у костра, на котором закипал медный чайник, сидели старики-сваны, проводники, было их пятеро.

Так состоялось мое первое знакомство со сванами.

Сваны – это грузины, но среди них часто встречаются люди с серыми и голубыми глазами. И характер у них покладистый, хоть культура и ниже.

Встретили меня хорошо и пригласили к костру.

Не помню, с чего у нас завязалась беседа, но продолжалась она до рассвета, несмотря на то, что из пятерых стариков лишь один знал сносно русский язык. Он задавал мне вопросы, переводил им мои ответы, и они очень серьезно их обсуждали и задавали дополнительные вопросы. Затем опять следовали новые.

Я была поражена! Эти полудикие люди, всю жизнь прожившие в горах, не имеющие ни радио, ни газет, были очень любознательны и интересовались самыми неожиданными вопросами. Что они интересовались Сибирью, в этом не было ничего удивительного: уж очень много горцев было туда сослано после войны. Но они требовали, чтобы я объяснила, почему в Сибири такие большие реки и почему они текут на север? Очень дотошно добивались объяснения полярного дня и полярной ночи. «Внимание аудитории вдохновляет оратора» – это я на себе испытала. Кроме того, я угостила стариков сахаром, а они его давно не видали: даже в городах-курортах Минеральных Вод сахар бывал обычно лишь зимой. Приятно было смотреть, с каким удовольствием они пили крепкий чай, громко хрупая сахар крепкими, несмотря на старость, зубами.

Под утро, когда уже садилась роса и птицы начали свой утренний концерт, пресс-конференция была закончена. Мы легли спать. Старики пошли в палатку, а я прикорнула у костра. Но мне что-то не спалось, и вскоре я встала, умылась, раздула огонь, так как было прохладно, и уселась рисовать.

Все приводило меня в восторг, даже эта столовая под брезентовым навесом, где стол – массивная плаха, а скамейки – из расколотых бревен. Сквозь грохот горного потока прорывался шелест листвы мощных буков и пение птиц. Я была счастлива. О том, что где-то есть шахта, целики третьего пласта, я забыла.

«Мы кунаки! »

– Ты когда пойдешь дальше, на Сухуми? – оторвал меня от этого занятия голос старика-проводника. – Я бы тебя проводил немного: здесь близко есть опасный переход через снежный мост. А через час я пойду назад, через Клухор, за следующей партией.

Хорошо, что этот снежник я проходила с таким опытным проводником, как этот старик! Он мне очень толково объяснил, где и в чем опасность, как распознавать намечающийся провал.

За этим снежником мы расстались. Я хотела ему заплатить за услугу, но он не взял.

– Ты нас всех сахаром угостила. Теперь мы кунаки. Будешь в Сухуми, заходи прямо к моему сыну, – адрес его я пропустила мимо ушей. – Завтра я пойду в Квами-Аджер получить по карточке свой хлеб, а оттуда поеду к сыну. Так что приходи: мы с сыном и его жена будем ждать.

Меня это очень тронуло. Ведь я знала, что им, этим проводникам, очень трудно живется. Каждый день карабкаться через Клухорский перевал! Туда – порожняком, а обратно – сопровождать неопытных туристов, которых иногда приходится чуть ли не на руках тащить через опасные места. И за все это – 150 рублей (старыми деньгами, то есть 15 рублей нынешними, после реформы шестидесятых годов)! Да еще каждые пять дней ходить горными дорогами по 35 километров в один конец, чтобы купить свой хлеб!

Я не воспользовалась его любезным предложением. Погода была хорошая, и я ночевала под чинарой в школьном саду. Директор школы разрешил это диким туристам.

И все-таки мы встретились. Я покупала на колхозном рынке дыни, когда ко мне подошел проводник с упреком, что я пренебрегла его гостеприимством. В оправдание я сказала, что там, в саду, мне очень хорошо: море совсем рядом. И все же он – на этот раз с сыном – нашел меня под чинарой, когда я уже собиралась в путь.

– Вай, нехорошо! Мы кунаки. Чай вместе пили. Вай!

...Багатская Стена... Да! Это уж стена так стена! Совершенно отвесная, жуткая... Внизу, на глубине 400 метров, шумит и пенится бурная горная река. Вверх уходит та же диабазовая стена, но ее как-то не замечаешь... Невольно все внимание приковано к пропасти, по карнизу которой вьется высеченная в скале дорога.

Тот, у кого слабые нервы, пусть не пускается в путь по этому проклятому карнизу! Тому, кто не видел, с какой спокойной уверенностью местные шоферы ведут свои древние драндулеты по самой кромке карниза, над пропастью, тому просто не поверится, что это вообще возможно! Одно крыло черкает по стенке; из-под противоположного колеса сыпется щебенка. Клаксон непрерывно сигналит, чтобы, не ровен час, кто-нибудь не попал навстречу: ехать вперед до предела рискованно; а каково пятить машину? Вот минули крутой поворот... Петля... Тут хотя бы видно, что впереди. Затем – обойти еще один угол и... Слава Богу! Карниз переходит в дорогу, если «дорогой» можно назвать крутой серпантин, полный неожиданностей.

Только теперь замечаешь, как учащенно колотится сердце!

...Уже в следующем, 1957 году был закончен туннель через оба выступа Багатской Стенки, и теперь можно ехать с зажженными фарами без боязни. Лишь при въезде глянешь на покинутый ныне карниз... И холодок пройдет по плечам. Даже не обратишь внимание, что вдали на горизонте, если воздух чист, видно Черное море...

Новый Афон

Родное, с детства мне знакомое Черное море! Наконец-то я снова на твоем берегу! Лежа на песке у самой кромки воды, я чувствую себя дома. Будто не было ни Сибири, ни Норильска, ни шахты.

Хорошо купаться на рассвете! На сухумском пляже пусто. Вдали море освещено солнцем, но его еще не видно: горы, поросшие лесом, подходят к самому берегу. Города, можно сказать, и не видно. Город мне чужой. Там жарко, шумно. Курорт! Слишком много людей. И все чужие.

Здесь все для меня ново: я «открываю» черноморское побережье. Сажусь на катер – морской трамвай.

Куда приехали? Новый Афон. Тот самый, о котором с благоговением и восторгом нам рассказывали монашки, когда мы с папой и мамой ездили в монастырь Кошеловку на престольный праздник. У них была не то картина, не то икона с довольно-таки лубочным изображением Афонского монастыря.

Спору нет, умели монахи выбирать место для монастыря. Умели его и благоустраивать.

В живописной долине – большой, красивый монастырь, окончательно изгаженный и опошленный пристройками, выпадающими из величественной панорамы. Там дом отдыха. Играет музыка, снуют отдыхающие.

В парке аллея огромных мрачноватых кипарисов. Точно гигантские, почти черные, веретена уходят в небо. Это импонирует!

С гор течет холодный, кристально чистый ручей. На нем монахи построили первую в России гидроэлектростанцию. (Вторая – «Белый уголь» возле Ессентуков.) Очень красиво оформили «каскады», озера, облицованные диабазовыми плитами. Рядом старинная церквушка святого Симеона. Внизу, в парке, еще несколько озер с мостиками, беседками, островками и лебедями – белыми и черными. Все продуманно, добротно и красиво.

Остальное вполне современно: пивные, кафе, чебуречные, шашлычная, столовая. Все для курортников. Хлеба в продаже нет. Его привозят в ларек раз в день. И очередь стоит круглосуточно: днем – дети, ночью – взрослые. А после войны уже прошло одиннадцать лет. И карточная система отменена!

Говорят, это в наказание грузинам за их бунт с требованием независимости.

Где-то здесь должен быть старый монастырь-крепость, а в нем – часовня Иверской Божьей Матери. Об этом в мегафон говорил экскурсовод. Вон на той горе! Иду туда. Расположение этого монастыря на крутой горе, имеющей форму трехгранной пирамиды, делало его почти неприступным.

Одна грань – отвесная диабазовая скала – абсолютно неприступна; другая – тоже крутая, осыпающаяся. Ее очень легко защищать. Третья, обращенная к морю, более полога, но она целиком превращена в крепость. По ней зигзагом проложена дорога, облицованная камнем, с высоким парапетом. Своего рода крепость. На углах зигзага – башни, водосборные площадки, цистерны для воды (зимой выпадает много осадков.).

Начали ее строить в IX веке. И простояла бы она еще не одно столетие, если бы в 1932 году, когда изгоняли монахов, все это не было взорвано динамитом: и сама Иверская святыня, и башни, и цистерны, и водосборные площадки, и даже контрфорсы на дороге. Не поленились и втащить на гору пневматическую машину, чтобы забурить шпуры.

Многие шпуры не осилили монастырскую кладку и «пошли навылет». И зияют дыры – упрек и позор этому акту вандализма.

До чего грустно мне стало, когда я зашла в одну из полуразрушенных башен! Стояли они там, где дорога, укрепленная контрфорсами, образовывала зигзаг. Стены башни, несмотря на то, что их взрывали, устояли, но пилон, на который упирались десять арок, поддерживающих верхний ярус, рухнул. Центральная колонна хотя и рухнула, но не рассыпалась. Она вывернула фундамент, на котором стояла, и лежит теперь, опираясь на стену, как некий символ, говорящий, что есть устои, неподвластные динамиту. Как есть символы, неподвластные клевете и злой, даже очень злой, воле.

В чем секрет этой «монашеской» кладки? Я попробовала отколупать ножом кусочек извести, соединяющей камни, но она была твердой, как фарфор. Я пыталась отломить хоть маленький кусочек кирпича из замка арок, но он звенел и не поддавался. Бесполезно! Нож скрипел, как по стеклу.

«Мы строим быстро, красиво, крепко и дешево»

Вдруг внимание мое привлекли голоса. Я тихонько выглянула. Перед башней – там, где прежде была водосборная площадка, – стояла группа экскурсантов. Жирный экскурсовод-грузин, размахивая руками, вещал:

–...Меж тем, как мы теперь, в Советском Союзе, умеем строить быстро, крепко, красиво и дешево, монахи использовали самые примитивные способы строительства.

С моря налетел порыв ветра, пошевелил тяжелые плети плюща, обвивающего башню. Мне показалось, что сама башня горестно вздохнула и ветерок унес ее печальные слова:

– Века пронеслись надо мною... Ни непогода, ни ураганы, ни вражеские набеги, ни корни мощного плюща не смогли сдвинуть ни одного камня моих стен. Не советская ли власть, не советский ли динамит нанесли смертельное увечье моей «примитивной» монашеской кладке?..

Но вряд ли эта жалоба дошла до сознания этих людей.

⇐ Предыдущая 92 93 94 95 969798 99 100 101 Следующая ⇒