Тайна живого сознания не раскрывается в логосе

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 11Следующая ⇒

Но как возникло профаническое общество? Оно стало возможным только благодаря тому, что в тело моллюска, т.е. естественного человека, была введена песчинка, раздражающая песчинка – послание пророков, откровение. И взаимодействие между этой песчинкой и тканью моллюска, которая не хотела эту песчинку, привело к обволакиванию ее слоями перламутра и возникновению жемчужины – современного общества, которое существует как вещь в себе. Современный человек не может прямо созерцать фундаментальную онтологическую реальность. Единственное, что он может созерцать прямо – это Человека с большой буквы во времени, в истории, в окружении его, во всех проявлениях, в том, что называется многообразием культуры. Т.е. он не может выйти за рамки того, что он фиксирован и определен, как существо, по выражению Аристотеля, публичное, существо социальное, коллективное. Это и есть профанизм. Это собственно и есть человеческий фактор. Но генезис этого человеческого фактора все-таки объясняется через фундаментальную проблему, на которую мы до сих пор еще не нашли ответа: отсутствие гомогенности в бесконечном в силу того, что это бесконечное воспринимается. Эта проблема не снята чистым созерцанием, потому что не было получено ответа, откуда взялось чистое созерцание, как стало первоначально возможным чистое созерцание. Прежде чем оно пришло как бы в триумфе своего становления и развития к тожеству, оно было нетождественно. Этот дуализм, эта двойственность, этот заколдованный круг в проблеме восприятия решается двояко. Либо он решается путем вновь и вновь подтверждаемой силы созерцания, которая постулирует чистый монизм неба без звезд в качестве императива, и дает разные ускользающие, уходящие от ответа объяснения, как все-таки получилось, что человек что-то воспринимает. Либо же этот дуализм решается через признание: бесконечность парадоксально ограничена, она ограничена тем, что существует это существо, которое воспринимает, некая звезда в небе без звезд.

Можно постулировать эту двойственность, и тогда возникает трагический путь, который в конечной стадии своей приводит к современному профаническому, обреченному, осужденному обществу, существующему благодаря монотеистическому проекту. Монотеистический проект, может быть, привел бы к совершенно другому результату, если бы ему не противостояла фундаментальная Традиция тотального созерцания.

Вспомним, как решается вопрос о гомогенности и о том, как вообще берется способность человека воспринимать, великими мудрецами-философами. Мы не берем семь мудрецов, потому что этот вопрос они вообще оставляли за кадром. Платон впервые пытался разрешить проблему восприятия, проблему гносеологии всерьез. И оказывается, что он ее никак не решает. Потому что Платон говорит, что в центре всего (знакомство с Райским Древом уже состоялось! ) находится мировая душа, которая воспринимает идею. Вы помните этот образ, один из великих философских образов: мировая душа, распятая на мировом древе. У язычника Платона логически осуществляется раскрытие содержания того, что дано в совершенно иной традиции, в традиции монотеистической, традиции библейской. Там описано одно дерево в центре, запрет на приближение к нему, последствия этого приближения. Платон начинает с состоявшегося как позитив факта, что онтологическое «я» есть душа, она распята на мировом древе. Это одновременно и ее трагическое, уязвимое положение, и вместе с тем, это возможность реинтеграции всех состояний вверху и внизу. И здесь видится проблема: это онтологическое «я», эта душа воспринимает принципиальные идеи, но ведь, строго говоря, эта душа является такой же вещью, как и эти идеи. Если она одна из единиц онтоса, как и эти идеи, что делает ее воспринимающей? Она должна противостоять этим идеям, должна чем-то отличаться от них. Камень не может воспринимать другой камень. В конечном счете, Платон не доказал нам, что душа принципиально не есть одна из идей. Платон не доказал нам, что душа порывает с миром идей и противостоит им как некое зеркало, имеющее право быть в центре. Он говорит о вещах как об уже состоявшихся, снимая и перескакивая эту тайную диалектику объяснения первоначального. Получается, что, внимательно прочитав Платона и поверив ему, мы все равно не поймем, откуда берется эта великая двойственность, это великое противостояние всего и того, кто смотрит на это все.

Мировая душа – это одна из идей. Почему бы тогда любой идее не воспринимать все остальные? Платон превращает одну из идей, которая воспринимает все остальное, в душу, и помещает ее в центр. Может быть, так оно и есть на самом деле? Может быть, страшный грех приближения к этому Древу в центре и состоит в том, что просто одна из вещей становится центральной и как бы воспринимает? Т.е. если мы берем некий камень и кладем его на заветное место, то это уже не камень, а чувствилище. Но, во всяком случае, это чувствилище, которое противостоит альтернативному изначальному призванию человека как наместника, о котором Бог говорит. И я хочу заранее сказать, что бог Платона и бог Авраама не один и тот же. Это разные господа.

9. «Философы только объясняли мир…»

Мы сталкиваемся со страшной вибрирующей тайной. Может быть, речь идет о том, что в платонизме онтологизирован, лишен мистериальной бездонности сам акт восприятия, сам акт свидетельствования. Не случайно же он сводит его к воспоминаниям, приводит образ пещеры, в которой через огонь отражаются на стене тени. Нет зазора между позицией онтологического элемента, некой централизованной идеи в центре и теми идеями, которые располагаются вокруг, и которые она воспринимает. Нет зазора, нет тайны, нет мистерии этого различения. А мы знаем, что это различение есть. Потому что воспринимающий не является одним из предметов великого космоса. Он является занозой, шероховатостью на гладкой гомогенности неба. Платон говорит, что одна из идей оказывается в центре. Иными словами, Адам подошел к дереву и стал одной из идей, он сам стал онтологическим «я», сам стал Деревом. Испугавшись, он побежал прочь, но было уже поздно. Платон говорит нам, что кроме мира идей любопытным образом существует мир ничто, который есть не что иное, как протяженность и плотность, т.е. вещественная материя или materia secunda, потому что materia prima, согласно учению традиционалистов, не манифестирована, не проявлена. Это скрытая фундаментальная субстанция, которая находится по ту сторону проявления. Вторую материю, materia secunda, которую Платон принимает как символ, как вполне ответственный представитель первой, он называет «ничто». На это ничто воздействуют идеи, и композиция между идеями и ничто образует чувственный мир в его многообразии. Интересно, что много раз и очень серьезно шельмовавшийся традиционалистами Декарт, который, согласно Генону, и является практически философским основоположником закоренелого профанического социума, профанизма «в законе», тоже говорит об этой категории «протяженность и плотность», но не как о «ничто». Декарт говорит об этом как об одном из двух полюсов той реальности, из которой образовано все. Т.е. для Декарта протяженность не есть материя. Материальность – один из аспектов пространства, который Декарт связывает с телесностью, с корпоральностью. Для него пространство есть символ гомогенной среды, гомогенной бесконечно простирающейся бездны. Может быть, это небо без звезд – только спущенное на землю. Но посреди этого находится одна звезда. Это существо характеризуется одним аспектом – восприятием, которое, правда, он называет мыслью. Но Декарт говорит об одной очень интересной вещи. Для него нет разницы между мыслью и болью. Мысль и боль – это два аспекта одного и того же акта переживания, восприятия. Вы видите, насколько здесь мы уходим от чистой традиционалистской концепции восприятия, т.е. восприятия бездонного, бесконечного последнего все. Здесь оказывается, что восприятие окружающей нас протяженности имеет двойственный характер – это мысль и боль. Иными словами, Декарт впервые нам говорит, что человеческое существо является точкой приложения бесконечного давления среды. Каждый из нас является таким Антеем, на плечах которого лежит вся реальность. Небо без звезд обрушивается на наши хрупкие плечи, вызывая в нас мысль и боль. Таким образом, Декарт постулирует ту самую двойственность, которая и является, с точки зрения традиционалистов, неизбывным грехом, образующим самую сущность профанизма.

Итак, гомогенность нарушена в самом начале, это нарушение засвидетельствовано тем фактом, что существует Восприятие. Восприятие стремится к снятию двойственности тем, что устанавливается великая последняя идентичность, последнее тожество между воспринимаемым и воспринимающим. Но тем не менее загадка эта никуда не уходит, она лишь затемняется ложным ответом: воспринимающий есть один из предметов множественности, просто стоящий в центре, и эта центральность позволяет ему реагировать на все, и в конечном счете становиться всем, просто потому, что дистинкция якобы иллюзорна.

Да, мы знаем, что фактически, эффективно в конечном счете Традиция вновь и вновь подтверждает, что финальное тожество существует. Но поскольку не существует начального тожества, а его-то точно нет, раз мы здесь с вами вне этого тожества – значит, это не ответ. И есть второй ответ, который приходит не из созерцания, вопреки созерцанию. Этот ответ не может быть получен естественным, но только Богооткровенным путем. Этот ответ заключается в том, что бесконечность ограничена чем-то, что является еще более ничто, чем она сама. Т.е. если бесконечность является ничем, как некий апейрон, как огонь, который ничто, потому что он все сжег, снял всякие ограничения, всякие границы, всякие конкретности, – все сжег, нет дистинкции, все звезды погасли, – то за пределами этого ничто есть еще более черное ничто, которое не есть оно само, которое невозможно, которое не является одной из вспышек предметов, содержащихся в этой бездне. Оно – что-то абсолютно противоположное бесконечному.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒