Сопоставление по трем параметрам

⇐ ПредыдущаяСтр 11 из 48Следующая ⇒

Подойдем к проблеме с другого конца. Обратимся к примерам, в которых вызов обусловливал эффективный стимул, а следовательно, и успешный ответ. Мы уже рассматривали примеры такого рода, сопоставляя исторические случаи успешного ответа на вызов со случаями неудачного ответа. Прибегнув к сравнительному методу, попробуем включить в наш анализ сразу три объекта.

Дополним наши сопоставления третьей исторической ситуацией, в которой вызов был бы не менее, а более суровым, чем в ситуации, которую мы анализируем. В таком случае рассматриваемая ситуация будет средней ситуацией между двумя крайностями. В двух крайностях вызов будет, с одной стороны, минимальным, с другой – максимальным. В каком случае последует успешный ответ? Ситуация, где суровость вызова ниже средней величины, влечет ответ, успех которого также весьма невесом. Следует определить тип ответа, возникающего в ситуации третьего типа, когда суровость вызова выше среднего уровня. Последует ли на максимально суровый вызов безусловно успешный ответ? Если в ходе исследования мы обнаружим, что повышение силы вызова сверх некоторого предела влечет за собой не повышение, а понижение успешности ответа, можно будет говорить о действии закона «снижающих возвратов», который сводится к тому, что существует определенная мера суровости испытания, когда стимул вызова достигает наивысшей интенсивности. Назовем эту степень суровости оптимумом. В соответствии с этим стандартом некоторые представления данного вызова окажутся недостаточными, а другие представления того же вызова – избыточными, тогда как на отрезке оптимума этот вызов мог бы стимулировать максимально успешный ответ. Очертив пунктиром контур предстоящего исследования, посмотрим, приведет ли нас новая линия к намеченной цели.

Часть вторая

Рост цивилизаций

Проблема роста цивилизаций

Задержанные цивилизации

Озаглавив, таким образом, главу, мы можем сразу вызвать недоуменный вопрос. Если произошло рождение, разве развитие не следует само собой? Для ответа прибегнем вновь к испытанному нами эмпирическому анализу.

Если взять список родившихся цивилизаций, исключая эмбриональные, которые еще не успели родиться, можно ли утверждать, что их жизнь разворачивалась в истории мудро и последовательно? Чаще, конечно, они действительно продолжали свою жизнь в развитии. Двадцать один представитель этого вида обществ подтверждает данное правило. Хотя в настоящее время все, кроме семи, из двадцати одной цивилизации уже мертвы, да и большинство из этих семи клонится к упадку и разложению, очевидно, тем не менее, что даже самые недолговечные и наименее удачливые из этих обществ, по крайней мере, в какой-то степени продвинулись по дороге развития. Но двадцать одна развитая цивилизация и четыре неродившихся (дальнезападная христианская, дальневосточная христианская, скандинавская и неродившаяся сирийская цивилизации [315]) не исчерпывают списка цивилизаций, которые позволяет обнаружить эмпирический метод. Продолжив исследование, мы обнаружим третий класс цивилизаций – примеры обществ, которые родились, но были остановлены в своем развитии после рождения. Именно существование таких задержанных цивилизаций оправдывает название настоящей главы, ставя перед нами новую проблему. Первый шаг к ее разрешению – перечисление этих обществ.

Таких обществ, не раздумывая, можно сразу же назвать полдесятка. Среди цивилизаций, родившихся в результате ответа на вызов природной среды, – и полинезийцы, и эскимосы, и кочевники. А среди цивилизаций, родившихся в результате ответа на вызовы социального окружения, – некоторые специфические общины типа османов в православно-христианском мире или спартанцев в эллинском мире, ответ которых был интенсивен, но непродолжителен в силу чрезмерной суровости этих вызовов. Это примеры задержанных цивилизаций; и здесь легко просматриваются некоторые общие черты.

Все задержанные цивилизации потерпели фиаско, пытаясь преодолеть возникшие препятствия toure deforce (рывком). Это были ответы на вызовы того порядка суровости, который характеризует саму границу, пролегающую между позволительной силой стимула и той степенью этой силы, за которой начинается действие закона «снижающих возвратов».

Фактически задержанные цивилизации в отличие от примитивных обществ дают истинные примеры «народов, у которых нет истории». Неподвижность – их неизменное состояние, пока они живы. Они оказались в этом состоянии, желая продолжить движение, но вынуждены пребывать в своем незавидном положении из-за того, что всякая попытка изменить ситуацию означает гибель. В конце концов, они гибнут либо потому, что отважились все-таки двинуться, либо потому, что окоченели, застыв в неудобной позе.

Это общее положение неподвижности в сочетании с сильной напряженностью можно наблюдать на разных исторических примерах и в разных исторических условиях.

Например, полинезийцы совершили свой рывок в попытке преодолеть трудности трансокеанского пути. Они искусно использовали в дальних морских путешествиях хрупкие открытые каноэ. Последовавшее наказание своим коварством и силой вполне соответствовало нраву Тихого океана. Его огромные пространства пересечь можно, но нельзя этого сделать без смертельного риска. Это постоянное невыносимое напряжение продолжается до тех пор, пока замечательно смелые и отчаянные мореплаватели не решат обменять власть над океаном на безопасную и беззаботную жизнь на необитаемом острове – а каждый из таких островов представляет собой рай земной. Жизнь замирает, но все-таки теплится, пока не появятся, в конце концов, западный мореход и не начнет их уничтожать, как арктические охотники уничтожают моржей, а охотники прерий – бизонов.

Эскимосы

Что касается эскимосов, то «палеоэскимосская культура была первоначально формой североиндейской культуры… Существенный импульс для развития эскимосской культуры появился после того, как эскимосы приспособились зимовать на морском льду и охотиться на моржей» [прим45]. В этом заключалась сущность того рывка, который предприняли эскимосы в своей истории, а стимул, который побудил их к этому, кажется, скорее исходил из наличия чисто экономических преимуществ, чем давления со стороны агрессоров.

Какими бы ни были первоначальные побудительные мотивы, факт остается фактом, что в какой-то момент их истории предки эскимосов смело повели наступление на арктическую среду и вполне приспособились к превратностям Севера. Адаптация их к суровым арктическим условиям просто поразительна и, безусловно, требовала наивысшего напряжения всех человеческих способностей. С точки зрения социальной организации общество эскимосов представляется несколько примитивным, но если учесть тяжелейшие жизненные обстоятельства, в которых они находятся с незапамятных времен, то следует признать, что они полностью приспособились к ним. Культура эскимосов, как представляется, не имела сколько-нибудь глубоких корней. Создается впечатление, что их культура представляет собой всего лишь способ приспособления к окружающей среде.

Наказанием за умелое приспособление к арктическому окружению и использование скрытых Севером богатств, стало жесткое подчинение жизни эскимосов годовому циклу сурового арктического климата. «Все трудоспособные члены племени обязаны выполнять в течение года определенные операции, которые соответствуют различным временам года» [прим46]. Тирания арктической природы властно вводит столь жесткое расписание жизни арктического охотника, что оно, пожалуй, сравнимо с тиранией «научного управления».

Кочевники

Рывок, совершенный эскимосами, был направлен на преодоление вызова ледовых полей Северного Ледовитого океана, а рывок, совершенный полинезийцами, – на преодоление вызова безбрежных просторов Тихого океана. Кочевники направили свои усилия на преодоление вызова степи. Природа этого стимула скорее похожа на природу стимула заморских стран, чем неплодородных земель. Между степью и морем общим является то, что оба они открыты человеку только для пилигримства или временного пребывания. Ни степь, ни море (кроме оазисов и островов) не могут предоставить человеку места для постоянного обитания. Но и степь, и море дают широкий простор для передвижения в отличие от тех мест, где люди вели оседлый образ жизни. Однако как плата за эту благодать человек, как в степи, так и в море обречен на постоянное движение либо же вообще должен покинуть эти пределы, подыскав себе убежище где-нибудь на terra firma [316]. Таким образом, есть определенное сходство между ордой кочевников, вынужденной, подчиняясь годовым циклам, перемещаться с одного места на другое в поисках новых пастбищ, и рыболовецким флотом, ибо навигация также подчинена временам года, а флотилия торговых судов вполне сопоставима с караваном верблюдов, груженным товарами и бредущим через пустыню к торговым центрам. Так и морские пираты схожи с теми жителями пустыни, что совершают налеты на торговые караваны. Впрочем, сравнения можно продолжать и продолжать.

В оазисах Закаспийской степи, как и в речных долинах нижнего Тигра и Евфрата и нижнего Нила, мы обнаруживаем вызов засухи. Наступление засухи стимулировало некоторые общины, традиционно поддерживавшие свое существование охотой. Трудно сказать, был ли переход к земледелию в прикаспийских землях местным достижением или оно было занесено из индской долины или Шумера. Археологи обнаружили в северном кургане Анау семена культивированных злаков, а значит, там, помимо охоты, занимались и земледелием [317].

В Закаспийской степи земледелие дополняло охоту, и эти две формы хозяйственной деятельности долгое время существовали параллельно. Однако наиболее важным является то подтвержденное археологами обстоятельство, что «сельскохозяйственная ступень предшествовала доместикации и, следовательно, предшествовала номадической пастушеской ступени цивилизаций» [прим47].

Таким образом, первое изменение климата в Евразии не только стимулировало общество, первоначально жившее охотой, перейти к сельскому хозяйству, оно произвело и другое – косвенное, но не менее важное – действие, повлияв на социальную историю обитателей степи, которые совершили свой первый успешный ответ на вызов. Переход от охоты к сельскому хозяйству повлек за собой и изменение отношения к животным. Ибо искусство доместикации в значительно большей мере свойственно земледельцу, нежели охотнику. Охотник может приручить волка или шакала, превратив его в сотоварища. Но маловероятно, чтобы охотник был в состоянии и хотел приручить свою жертву. В отличие от охотника у пастуха есть два преимущества: во-первых, он не охотится на диких животных, а следовательно, его присутствие не внушает им страха; во-вторых, его присутствие даже привлекательно для некоторых животных, например быка или овцы, потому что человек способен создать запасы кормов.

Археологическое исследование в Анау показывает, что следующий шаг в социальной эволюции был совершен в период второго существенного изменения климата. Первый приступ засухи застал в Евразии человека-охотника. Вторую волну засухи встретил уже оседлый земледелец и скотовод, для которого охота стала второстепенным занятием. В этих обстоятельствах вызов засухи, который проявился с большей силой, породил две, причем совершенно различные, реакции. Начав доместикацию жвачных, евразиец вновь восстановил свою мобильность, утраченную было в период, когда он совершил свой первый крутой поворот – от охоты к земледелию. В ответ на новый импульс старого вызова он вновь обрел активность.

Некоторые из земледельцев решили просто уйти от засухи и по мере наступления ее передвигались со всем своим скарбом, скотом, припасами. Им не пришлось кардинальным образом менять свой образ жизни, так как, гонимые засухой, они искали себе новую родину с привычными условиями существования, где они могли бы, как и раньше, сеять, жать, пасти скот на пастбищах.

Однако их степные братья ответили на вызов другим, более отважным способом. Эта часть евразийцев, оставив непригодные для жизни оазисы, также отправилась в путь вместе со своими семьями и стадами. Но они, оказавшись в открытой степи, охваченной засухой, полностью отказались от земледелия, как их предки когда-то полностью отказались от охоты, и стали заниматься скотоводством. Они не пытались уйти из степи, а приспособились к ней.

Как видим, номадический ответ на повторяющийся и усиливающийся вызов действительно был рывком. В первый приход засухи доземледельческие предки кочевников от охоты перешли к земледелию, превратив охоту в дополнительный и вспомогательный промысел. А в период второго ритмического наступления засухи патриархи номадической цивилизации смело вернулись в степь и приспособились к жизни в таких условиях, в каких не могли бы существовать ни земледельцы, ни охотники. Засушливую степь мог освоить только пастух, но, чтобы выжить там и процветать, кочевник-пастух должен был постоянно совершенствовать свое мастерство, вырабатывать и развивать новые навыки, а также особые нравственные и интеллектуальные качества.

Если сравнить кочевую цивилизацию с земледельческой, то можно заметить, что у номадизма есть определенные преимущества.

Во-первых, доместикация животных – искусство более высокое, чем доместикация растений, поскольку это победа человеческого ума и воли над менее послушным материалом. Другими словами, пастух – больший виртуоз, чем земледелец, и эта мысль зафиксирована в знаменитом отрывке из сирийской мифологии: «Адам познал Еву, жену свою, и она зачала и родила Каина и сказала: приобрела я человека от Господа. И еще родила брата его, Авеля. И был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец. Спустя несколько времени Каин принес от земли плодов дар Господу, и Авель также принес от первородных стада своего и от тука их. И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел» (Быт. 4, 1 – 5).

Фактически искусство, доступное Авелю, родившемуся после Каина, было не только более поздним изобретением. Номадизм был более выгоден экономически, чем земледелие. Здесь напрашивается определенная параллель с промышленным производством. Если земледелец производит продукцию, которую он может сразу же и потреблять, кочевник, подобно промышленнику, тщательно перерабатывает сырой материал, который иначе не годится к употреблению. Земледелец выращивает злаки, которые сам и потребляет. Кочевник пользуется естественными выпасами, скудная и грубая растительность которых непригодна для человека, но приемлема для животных. Человек же получает молоко и мясо животных, использует их шкуры для одежды.

Эта непрямая утилизация растительного мира степи через посредство животного создает основу для развития человеческого ума и воли. Круглый год кочевник должен искать корм для своего скота в суровой и скупой степи. В соответствии с годовым циклом он должен перемещаться по степным пространствам, преодолевая немалые расстояния, с летних пастбищ на зимние и наоборот. Причем кочует он не только со своим стадом, но всей семьей, со всем своим имуществом. Кочевники не смогли бы одержать победу над степью, выжить в столь суровом естественном окружении, если бы не развили в себе интуицию, самообладание, физическую и нравственную выносливость.

Неудивительно, что христианская церковь нашла в повседневной жизни номадической цивилизации символ высшего христианского идеала (образ «доброго пастыря»). Неудивительно также, что столь мощный и успешный рывок должен был предопределить и плату, соразмерную огромному напряжению, сопровождавшему его.

Наказание, постигшее кочевников, в сущности, того же порядка, что и наказание эскимосов. Ужасные физические условия, которые им удалось покорить, сделали их в результате не хозяевами, а рабами степи. Кочевники, как и эскимосы, стали вечными узниками климатического и вегетационного годового цикла. Наладив контакт со степью, кочевники утратили связь с миром. Время от времени они покидали свои земли и врывались во владения соседних оседлых цивилизаций. Несколько раз им даже удавалось перевернуть размеренную жизнь оседлых своих соседей. Однако кочевник выходил из степи и опустошал сады цивилизованного общества не потому, что он решил изменить маршрут своего привычного годового климатико-вегетационного перемещения. Скорее это происходило под воздействием внешних сил, которым кочевник подчинялся механически. Выло две такие силы, которым он слепо повиновался. Кочевника выталкивало из степи резкое изменение климата, либо его засасывал внешний вакуум, который образовывался в смежной области местного оседлого общества. Вакуум этот возникал как следствие таких исторических процессов, как надлом и распад оседлого общества.

Таким образом, несмотря на нерегулярные набеги на оседлые цивилизации, временно включающие кочевников в поле исторических событий, общество кочевников является обществом, у которого нет истории.

Османы

Вызов, на который османы и спартанцы ответили своим порывом, исходил в отличие от вышеописанных случаев из человеческого окружения. Османы пришли из степи, и вызов, который был брошен им, заключался в необходимости перемены степного кочевого образа жизни на жизнь среди завоеванных общин.

Жизнь кочевого общества целиком зависит от степени влажности климата. Наступление засушливого периода побуждает человека в степи изменить взаимоотношения с животным миром. Отношения «охотник – добыча» становятся невозможными, ибо лишают обе стороны шанса выжить.

В том случае, когда засуха выталкивает кочевника за пределы степи и он становится «пастырем» местного «человеческого стада», союз этот экономически ненадежен, хотя и бывает политически оправдан. С экономической точки зрения новые пастыри скоро превращаются в трутней, которые живут эксплуатацией подчиненного населения.

Судьба империй, основанных номадическими завоевателями, покорившими оседлые народы, заставляет вспомнить притчу о семени, которое «упало на места каменистые, где не много было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока; когда же взошло солнце, увяло и, как не имело корня, засохло» (Матф. 13, 5 – 6). Обычно история таких империй начинается с резкой демонстрации власти, которая затем быстро деградирует и распадается. Средняя продолжительность жизни таких империй, по определению Ибн Хальдуна, не более трех поколений, то есть 120 лет. Номадические империи могущественны, ибо силы, обретенной под действием стимула враждебного мира степи, хватает, как правило, для завоевания оседлых народов. В то же время номадические империи эфемерны, потому что с утратой стимула начинает исчезать и сила. Особые качества, выработанные в условиях сурового физического окружения, неизбежно атрофируются в новых условиях, начинается деградация и упадок. С другой стороны, покоренные кочевниками племена, оправившись от шока, вызванного неожиданным, зачастую весьма грубым ударом, начинают выходить из летаргического оцепенения и постепенно восстанавливать свое нравственное самосознание. Это приходится на тот момент, когда их номадические хозяева начинают терять свою власть и силу. Названные процессы, хотя и совпадают по времени, вызваны разными причинами. Если номадический пастырь деградирует, не отвечая экономическим целям общества, то паства восстанавливается, поскольку она осталась на прежней почве и по-прежнему экономически продуктивной, несмотря на изменившиеся политические условия.

Процессы эти рано или поздно приводят к тому, что незваные пастыри либо изгоняются, либо ассимилируются. Господство аваров над славянами длилось, по всей видимости, менее пятидесяти лет, и, тем не менее, оно предопределило всю дальнейшую историю славян, тогда как аварам не принесло ничего хорошего. Когда славяне стали оказывать заметное влияние на православное христианство и западное христианство, авары влачили к этому времени жалкое существование на окраине венгерского выступа Евразийской степи, а через два столетия были и вовсе уничтожены Карлом Великим [318]. У некоторых номадических империй жизнь была еще более краткой. Например, империя западных гуннов в Альфёльде, основанная приблизительно за полтора века до прихода туда аваров, распалась со смертью Аттилы. Империя монгольских ильханов в Иране и Ираке просуществовала менее восьмидесяти лет (1258-1335) [319], а империя великих ханов Южного Китая продержалась и того меньше (1280-1454) [320]. Мадьяры, которые заняли Альфёльд после аваров, уже через сто лет были поглощены социальной системой западного христианства. Более чем двухстолетнее (прибл. 1142-1368) правление монголов в Северном Китае [321]и более чем трехсотлетнее (140 до н.э.-226 н.э.) владычество парфян над Ираком и Ираном представляются исключениями [322]. Исходя из этого, можно утверждать, что длительность господства Оттоманской империи над православным христианством была уникальной. Если ее начало датировать оттоманским завоеванием Македонии в 1371 г. [323], а конец – Кючук-Кайнарджийским мирным договором 1774 г., венчавшим самую разрушительную русско-турецкую войну, срок жизни ее длился четыре столетия, не считая периода становления и распада. В чем причина этого уникального исторического факта?

Можно предположить, что Pax Ottomanica отвечал потребностям православно-христианского общества, удовлетворяя его жажду витальности. Однако это объяснение нельзя считать удовлетворительным, потому что с православно-христианской точки зрения власть Оттоманской империи всегда была чуждой и навязанной насильственным путем. Общественные институты если и признавались, то больше по принуждению. К тому же оттоманская власть не вписывалась в местный экономический механизм, что было следствием ее номадического происхождения. Относительная продолжительность жизни Оттоманской империи может быть объяснена только при сравнении ее с другими номадическими обществами в свете особого ответа на необычный вызов.

Авары и некоторые другие кочевники, выходя из пустыни в области оседлого земледелия, пытались, правда безуспешно, из пастухов переквалифицироваться в пастырей. Их неудача не кажется странной, если мы примем во внимание, что создатели империй, потерпевшие крах, даже не пытались обзавестись помощниками, через которых они могли бы управлять своими подданными по уже испытанной и привычной схеме. Ведь степное общество – это не просто пастухи и стада. Среди домашних животных есть и такие, функции которых существенно отличаются от функции стада парнокопытных, – кормить и одевать кочевников. Эти животные – собаки, верблюды, лошади – помогают кочевнику выжить и нужны ему не менее, чем стада. Доместикация этих животных по праву может считаться шедевром номадической цивилизации и ключом к последующему успеху. Без их помощи номадический рывок был бы невозможен. Человек здесь проявил чудеса изобретательности. Овцу или корову, чтобы они служили человеку, нужно просто приручить, хотя это тоже порой довольно трудно. Собака, верблюд и лошадь, функции которых куда более сложны, требуют не только приручения, но и обучения. Нужно сделать из них помощников человека. Это замечательное достижение номадизма помогло кочевникам не только выжить в степи, но и приспособиться некоторым из них к роли «пастырей» человека. Именно это и отличает Оттоманскую империю от империи аваров. Оттоманские падишахи управляли империей с помощью обученных рабов, и это стало залогом продолжительности их правления и мощи режима.

Замечательная идея производства солдат и администраторов из рабов – идея, столь естественная для номадического гения и столь далекая от нас, – не была чисто оттоманским изобретением. Мы обнаруживаем ее в других номадических империях, созданных в земледельческих районах. Именно эти империи смогли просуществовать дольше других.

Можно заметить следы военного рабства в Парфянской империи в I столетии до н.э. Одна из парфянских армий, похоронившая честолюбивую мечту Марка Антония сравниться с Александром Великим [324], состояла из 50000 воинов, среди которых только 400 были свободными, а Сурена, который командовал раньше парфянской армией и уничтожил римскую армию Красса [325], как сообщают, привел на поле битвы не менее 10000 рабов и клиентов. В том же районе через тысячу лет Аббасиды упрочили свою власть при помощи тюркских рабов из Евразийской степи [326]. Обучив их, они затем использовали рабов не только в армии, но и на административной службе.

В период междуцарствия, последовавшего за исчезновением государств-преемников халифата Аббасидов, рабы-солдаты и рабы-администраторы успешно освоили методы свержения династий, которым они первоначально служили и у которых прошли выучку. В XIII в. новая область в Индостане, завоеванная для растущей иранской цивилизации серией походов удачливых солдат тюркского происхождения, управлялась из Дели царями – выходцами из рабов [327]. Более ярким примером этого примечательного явления был режим мамлюков в Египте. Институт мамлюков, созданный для защиты власти и успешно функционировавший, в 1250 г., в самый решающий момент смертельной битвы растущей арабской цивилизации с крестоносцами, обернулся против своих создателей. Мамлюки Айюбидов свергли самих Айюбидов, захватили власть в свои руки, сохранив в неприкосновении институт рабства. Они заключили союз с кипчаками [328]и морской державой Венеции. Кипчакские ханы устраивали походы за рабами на Кавказ, в русские леса и к евразийским кочевникам. Венецианцы были посредниками и переправляли пленников из Таны в Дамьетту [329]. Работорговля была одной из наиболее прибыльных статей венецианской экономической деятельности.

За фасадом марионеточного халифата, вписанного в родословную поздних Аббасидов, которым мамлюки предоставили убежище в Каире после разграбления Багдада монголами, молчаливо согласившись, что эти августейшие беженцы будут царствовать, но не править, стояли бывшие рабы исчезнувших Айюбидов, усиленно управлявшие Египтом и Сирией и сдержавшие монголов на линии Евфрата [330]. Так продолжалось с 1250 по 1516 г., пока они не встретились с силой еще более мощной – с османами. Однако оттоманское завоевание не положило конец системе мамлюков. Сильный раб столкнулся с еще более сильным, и только. Османы не выбили из рук мамлюков оружие, которому те присягали. При оттоманском режиме в Египте мамлюки не изменили своего образа жизни, а по мере упадка оттоманской власти власть мамлюков все более укреплялась. В XVIII в. оттоманский паша в Египте оказался на некоторое время узником мамлюков. Ему были предоставлены права вице-короля падишаха, однако фактически он имел власти не больше, чем каирские Аббасиды. На рубеже XVIII–XIX вв. было неясно, вернется ли оттоманское наследство в Египте в руки мамлюков или попадет к какой-нибудь западной державе. Однако эта альтернатива была перечеркнута гением Мухаммеда-Али, великого государственного деятеля Египта, который предпочел иметь дело с британскими армиями, чем продолжать союз с мамлюками. Мухаммед-Али использовал все свои способности, энергию и жестокость, чтобы истребить мамлюков, представлявших собой самовоспроизводящиеся войска на почве чужой страны в течение пяти столетий, постоянно пополняясь кавказскими и евразийскими рабами. Однако институт мамлюков был живуч. Горстка их, уцелевших после резни 1811 г. на североафриканских египетских территориях верхнего Нила, продемонстрировала исключительную жизнестойкость этого необычного формирования [331].

Система мамлюков, пришедшая на смену айюбидской династии, господствовавшей в Египте, претерпела существенные изменения в организации и дисциплине, прежде чем стала надежным средством сохранения и господства над православно-христианским миром. Удержать власть над другой цивилизацией – задача более серьезная, чем эту власть завоевать. Оттоманская система рабства – высочайший образец систем такого рода, и именно поэтому она интересна для нас.

Общий характер оттоманской системы передан следующим отрывком из блестящего исследования американского ученого: «Оттоманский правящий институт включал султана и его семью, придворных, чиновников, армию, состоящую из кавалерии и пехоты, а также большое количество молодых людей, которых готовили к службе в армии, при дворе и в правительстве. Эти люди владели пером, мечом и скипетром. Они выполняли все функции правительства, кроме функций правосудия, связанных с соблюдением Священного Закона. Наиболее характерной особенностью этого института было то, что его личный состав пополнялся в основном лицами, родившимися от христианских родителей. Во-вторых, почти каждый член этого учреждения считался рабом султана и оставался им всю свою жизнь, что никак не зависело от богатства, власти, доблести, которыми он обладал или которых мог достигнуть…

Царская семья… могла справедливо считаться семьей рабов, потому что матери детей султана были рабынями; сам султан был сыном раба; его дочери выходили замуж за людей, которые носили титул визиря или паши, только пока это нравилось султану, тогда как титул «кул», или раб, был постоянным. Сыновья султана, имея право претендовать на трон, женились только на рабынях. Задолго до времен Сулеймана султаны практически перестали получать невест царского происхождения, как, впрочем, и называть женами матерей своих детей [прим48].

Фактически оттоманские падишахи воспитывали своих детей от специально отобранных женщин-рабынь, как их номадические предки в степи выращивали породы скота от лучших представителей стада, а их отношение к собственному потомству напоминало отношение к выводку в стаде. Мехмет II Завоеватель получил разрешение убить своих братьев, «чтобы сохранить в мире мир» [332]. Султан Мехмет объявил предписание обязательным, а не просто разрешенным, и все его последователи тщательно выполняли эти инструкции. Однако можно предположить, что великий оттоманский государственный деятель, когда он приказывал задушить своих лишних наследников, испытывал не большие угрызения совести, чем современный западный буржуа, когда он решает утопить лишних котят.

«Возможно, Земля не знала более смелого эксперимента, чем оттоманская система управления. Ее ближайший теоретический аналог – Республика Платона [333]; ее ближайшая историческая параллель – система мамлюков Египта; но эта система широко раздвинула рамки аристократических эллинских построений. В Соединенных Штатах Америки человек, воспитанный в среде лесников, может дойти до президентского кресла благодаря своим способностям и труду, но не благодаря тщательно отработанной системе, которая толкает его вперед. Римская католическая церковь и сейчас может из крестьянина сделать священника, но она никогда не выбирала кандидатов для этого из враждебной религии. Оттоманская система отбирала рабов и тщательно готовила из них управителей государства. Она брала мальчиков с пастбищ и от плуга и делала их супругами принцесс; она брала молодых людей, чьи предки веками носили христианское имя, и ставила их правителями великих магометанских государств, воспитывала из них солдат и генералов непобедимых армий, и они с восторгом сшибали крест и поднимали полумесяц. Она никогда не спрашивала у своих новичков: «Кто твой отец? », или «Что ты знаешь? », или даже «Можешь ли ты говорить на нашем языке? ». Но она изучала их лица и телосложение и говорила: «Ты будешь солдатом, а если покажешь себя достойным, то генералом! » или «Ты будешь ученым и знатным человеком, а если проявишь способности, то губернатором или премьер-министром». Полностью игнорируя тот глубинный механизм, который называется человеческой природой, и те религиозные и социальные нормы, которые, кажется, диктуются самой жизнью, оттоманская система навсегда отнимала детей у родителей, лишала их семейной заботы, отказывала в праве на владение собственностью, а семьям не давала никаких гарантий относительно будущего их дочерей и сыновей, не перемещала их по социальной лестнице, но учила их чужому закону. чужой этике, чужой религии и всегда заставляла помнить, что над их головами висит меч, который в любой момент может положить конец блестяще начатой карьере» [прим49].

Легко заметить, что сущность оттоманской системы заключалась в отборе и тщательной тренировке «овчарок», которые должны были держать в повиновении «стадо» падишаха. Оттоманский общественный раб высшего уровня – это самая трудная, опасная, почетная и славная профессия, о которой только мог мечтать подданный падишаха. Однако существенным и поразительным правилом оттоманского государственного правления является то, что эти места предназначались лицам иноверческого происхождения безотносительно к тому, были ли родители претендента подданными падишаха, тогда как единоверцы падишаха были нежелательны, даже если они являлись сыновьями оттоманской феодальной знати, которая считалась равной падишаху перед лицом Бога. Исключения допускались крайне редко. Этот обычай просто удивителен, поскольку он являет собой крайнее проявление отлучения отпрысков правящей элиты от власти. Однако он, безусловно, имел позитивные стороны. Оттоманская система обучения предъявляла человеку столь строгие требования, что только тот, кто полностью и безоговорочно порывал с привычной средой и входил в новую систему как изолированный атом, мог соответствовать ей по всем параметрам. Поэтому среди всех претендентов, находившихся в распоряжении падишаха, наименее пригодными оказывались дети мусульманских феодалов, обремененные клановыми и родственными связями, гордые своим происхождением и религией. Падишахи понимали, что если однажды они уступят и допустят этот свободнорожденный, а потому свободномыслящий элемент к власти, то возникнет острый конфликт между личностью и системой. И не было никаких гарантий, что в поединке победителем окажется система. Отсюда запрет на принятие мусульман. Надо сказать, что решительная политика эта была оправдана последующими событиями. Когда свободные мусульмане прорвались наконец в сферу придворных рабов, система надломилась.

Однако до этого революционного нововведения, обернувшегося катастрофой, султанские рабы добывались, за редким исключением, за пределами оттоманских границ и были военнопленными.

Кроме военного источника, существовал также рынок рабов, который поддерживался двумя группами профессиональных работорговцев. Оттоманские колонисты в Тунисе и Алжире совершали рейды вдоль морского побережья Западной Европы, а крымские татары (остатки монгольской орды Кипчака, которые сохранились в качестве оттоманского протектората [334]) совершали набеги на Причерноморскую степь в Польшу. Средний годовой вывоз рабов из татарского Крыма в Константинополь достигал 20000 человек.

На территории самой страны периодически объявлялся призыв рекрутов по закону о воинской повинности.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒