Речь присяжного поверенного Ф. Н. Плевако в защиту Качки

Господа присяжные! Накануне, при допросе экспер­тов, господин председатель обратился к одному из них с вопросом: по-вашему, выходит, что вся душевная жизнь обусловливается состоянием мозга? Вопросом этим брошено было подозрение, что психиатрия в её последних словах есть наука материалистическая и что, склонившись к выводам психиатров, мы дадим на суде место «материалистическому» мирообъяснению. Нельзя не признать уместность вопроса, ибо правосудие не име­ло бы места там, где царило бы подобное учение, но вместе с тем надеюсь, что вы не разделите того обви­нения против науки, какое сделано во вчерашнем во­просе господина председателя. В области мысли дей­ствительно существуют то последовательно, то рядом два диаметральных объяснения человеческой жизни — мате­риалистическое и спиритуалистическое. Первое хочет всю нашу духовную жизнь свести к животному, плотскому процессу. По нему, наши пороки и добродетели результат умственного здоровья или расстройства органов. По второму воззрению, душа, воплощаясь в тело, могуча и независима от состояния своего носителя.

Ссылаясь на примеры мучеников, героев и т. п., защитники этой последней теории совершенно разрывают связь души и тела. Но если против первой теории возмущается совесть и её отвергнет ваше нравственное чувство, то и второе не устоит перед голосом вашего опытом богатого здравого смысла. Допуская взаимодействие двух начал, но не уничтожая одно в другом, вы не впадете в противоречие с самым высшим из нравственных учений, христианским. Это возвысившее дух человеческий на подобающую высоту учение само дает основания для третьего, среднего между крайностями, воззрения. Пси­хиатрия, заподозренная в материалистическом методе, главным образом, стояла за наследственность душевных болезней и за слабость душевных cил при расстройстве организма прирожденными и приобретенными болезнями.(…)

Само возникновение её на свет было омерзительно. Это не благословенная чета предавалась естественным наслаждениям супругов. В период запоя, в чаду вина и вызванной им плотской сладострастной похоти, ей дана жизнь. Её носила мать, постоянно волнуемая сценами домашнего буйства и страхом за своего грубо разгуль­ного мужа. Вместо колыбельных песен до её младен­ческого слуха долетали лишь крики ужаса и брани да сцены кутежа и попоек. Она потеряла отца будучи шести лет. Но жизнь от того не исправилась. Мать ее, может быть надломленная прежней жизнью, захотела пожить, подышать на воле; но она очень скоро вся отдалась по­гоне за своим личным счастьем, а детей бросила на про­извол судьбы. Её замужество за бывшего гувернера её детей, ныне высланного из России, г. Битмида, который моложе её чуть не на 10 лет; её дальнейшее поглощение своими новыми чувствами и предоставление детей воле судеб; заброшенное, неряшливое воспитание; полный разрыв чувственной женщины и иностранца-мужа с рус­ской жизнью, с русской верой, с различными поверьями, дающими столько светлых, чарующих детство радостей; словом, семя жизни Прасковьи Качки было брошено не в плодоносный тук, а в гнилую почву. Каким-то чудом оно дало — и зачем дало? — росток, но к этому ростку не было приложено забот и любви: его вскормили и взле­леяли ветры буйные, суровые вьюги и беспорядочные смены стихий. В этом семействе, которое, собственно говоря, не было семейством, а механическим соединением нескольких отдельных лиц, полагали, что сходить в цер­ковь, заставить пропеть над собой брачные молитвы, зна­чит совершить брак. Нет, от первого поцелуя супругов до той минуты, когда наши дети, окрепшие духом и те­лом, нас оставляют для новых, самостоятельных союзов, брак не перестает быть священной тайной, высокой обя­занностью мужа и жены, отца и матери, нравственно от­ветственных за рост души и тела, за направление и чи­стоту ума и воли тех, кого вызвала к жизни супружеская любовь.

Воспитание было действительно странное. Фунда­мента не было, а между тем в присутствии детей, и осо­бенно в присутствии Паши, любимицы отчима, не стесня­ясь говорили о вещах выше её понимания: осмеивали и осуждали существующие явления, а взамен ничего не давали. Таким образом воспитание доразрушило то, че­го не могло разрушить физическое нездоровье. О влия­нии воспитания нечего и говорить. Не все ли мы теперь плачемся, видя, как много бед у нас от нерадения се­мейств к этой величайшей обязанности отцов?

В дальнейшем ходе речи были изложены по фактам следствия события от 13 до 16 лет жизни Качки. Стареющая мать, чувствуя охлаждение мужа, вступила в борьбу с этим обстоятельством. При постоянных переездах с места на место, из деревни то в Петербург, то в Москву, то в Тулу, ребенок нигде не может остаться, освоиться, а супруги между тем поминутно в перебранках из-за чув­ства. Сцены ревности начинают наполнять жизнь господ Битмидов. Мать доходит до подозрений к дочери и, бро­сив мужа, а с ним и всех детей от первого брака, уезжает в Варшаву. Проходят дни и годы, а она даже и не подумает о судьбе детей, не поинтересуется ими.

В одиночестве, около выросшей в девушку Паши, Битмид-отчим действительно стал мечтать о других отношениях. Но когда он стал высказывать их, в де­вушке заговорил нравственный инстинкт. Ей страшно стало от предложения и невозможно долее оставаться у отчима. Ласки, которые она считала за отцовские, ока­зались ласками мужчины-искателя; дом, который она принимала за родной, столь чужим. Нить порвалась. Мать далеко... Бездомная сирота ушла из дому. Но куда, к кому?.. Вот вопрос.

В Москве была подруга по школе. Она — к ней. Там её приютили и ввели в кружок, доселе ею невиданный. Целая кучка молодежи живут не ссорясь; читают, учат­ся. Ни сцен её бывшего очага, ни плотоядных инстинк­тов она не видит. Её потянуло сюда. Здесь на нее ласко­во взглянул Байрашевский, выдававшийся над прочими знанием, обстоятельностью. Бездомное существо, зверек, у которого нет пристанища, дорого ценит привет. Она привязалась к нему со всем жаром первого увлечения. Но он выше ее: другие его понимают, а она нет. Начи­нается догонка, бег; как и всякий бег — скачками. На фундаменте недоделанного и превратного воспитания увлекающаяся юность, увидевшая в ней умную и разви­тую девушку, начинает строить беспорядочное здание: плохо владеющая, может быть, первыми началами ариф­метики садится за сложные формулы новейших со­циологов; девушка, не работавшая ни разу в жизни за вознаграждение, обсуживает по Марксу отношения труда и капитала; не умеющая перечислить городов родного края, не знающая порядком беглого очерка судеб прош­лого человечества, читает мыслителей, мечтающих о но­вых межах для будущего. Понятно, что звуки доносились до уха, но мысль убегала. Да и читалось это не для це­ли знания: читать то, что он читает, понимать то, что его интересует, жить им — стало девизом девушки. Он едет в Питер. Она — туда. Здесь роман пошел к развязке.

Юноша приласкал девушку, может быть сам увлекаясь, сам себе веря, что она ему по душе пришлась. Началось счастье. Но оно было кратковременно. Легко загорев­шаяся страсть легко и потухла у Байрашевского. Другая женщина приглянулась, другую стало жаль, другое со­стояние он смешал с любовью, и легко, без борьбы, он пошел на новое наслаждение.

Она почувствовала горе. Она узнала его. В словах, которые воспроизвести мы теперь не можем, было из­ложено, каким ударом было для покинутой её горе. Кратковременное счастье только больнее, жгучее сделало для нее её пустую, бесприютную, одинокую долю. Буду­щее с того шага, как захлопнется навсегда дверь в покой её друга, представлялось темным, далеким, не озаренным ни на одну минуту, неизвестным. И она услыхала пер­вые приступы мысли об уничтожении. Кого? Себя или его — она сама не знала. Жить и не видеть его, знать, что он есть и не мочь подойти к нему — это какой-то неестественный факт, невозможность. И вот, любя его и ненавидя, она борется с этими чувствами и не может дать преобладание одному над другим.

Он поехал в Москву, она, как ягненок за маткой, за ним, не размышляя, не соображая. Здесь её не узнали. Все в ней было перерождено: привычки, характер. Она вела себя странно; непривычные к психиатрическим на­блюдениям лица и те узнали в ней ненормальность, уви­дав в душе гнетущую её против воли, свыше воли тоску. Она собирается убить себя. Её берегут, остаются с ней, убирают у нее револьвер. Порыв убить себя сменяется порывом убить милого. В одной и той же душе идет тра­гическая борьба: одна и та же рука заряжает пистолет и пишет на саму себя донос в жандармское управление, прося арестовать опасную пропагандистку Прасковью Качку, очевидно желая, чтобы посторонняя сила связала её больную волю и помешала идее перейти в дело. Но доносу, как и следовало, не поверили.

Наступил последний день. К чему-то страшному она готовилась. Она отдала первой встречной все свои вещи. Видимо, мысль самоубийства охватила ее. Но ей eщё раз захотелось взглянуть на Байрашевского. Она пошла. Точно злой дух шепнул ему новым ударом поразить грудь полуребенка, страдалицы: он сказал ей, что прие­хала та, которую он любит, что он встретил ее, был с ней; может быть, огнем горели его глаза, когда он гово­рил, не щадя чужой муки, о часах своей радости. И представилось ей вразрез с её горем, покинутой и осмеянной любовью, молодое чужое счастье. Как в вине и разгуле пытается иной забыть горе, попыталась она в песнях размыкать свое, но песни или не давались ей, или будили в ней воспоминания прошлого утраченного счастья и надрывали душу. Она пела, как никогда; голос её был, по выражению юноши Малышева, страшен. В нем звучали такие ноты, что он — мужчина молодой, крепкий — волновался и плакал. На беду попросили запеть её любимую песню из Некрасова: «Еду ли ночью по улице темной». Кто не знает могучих сил этого певца страданий, кто не находил в его звучных аккордах от­ражения своего собственного горя, своих собственных невзгод? И она запела... и каждая строка поднимала перед ней её прошлое со всем его безобразием и со всем гнетом, надломившим молодую жизнь. «Друг без­защитный, больной и бездомный, вдруг предо мной промелькнет твоя тень», — пелось в песне, а перед вообра­жением бедняжки рисовалась сжимающая сердце картина одиночества. «С детства тебя невзлюбила судьба; су­ров был отец твой угрюмый», — лепетал язык, а память подымала из прошлого образы страшнее, чем говорилось в песне. «Да не на радость сошлась и со мной...» — поспе­вала песня за новой волной представлений, воспроизво­дивших её московскую жизнь, минутное счастье и без­граничное горе, сменившее короткие минуты света. Душа её надрывалась, а песня не щадила, рисуя и гроб, и па­дение, и проклятие толпы. И под финальные слова: «Или пошла ты дорогой обычной и роковая свершилась судь­ба» — преступление было сделано.

Сцена за убийством, поцелуй мертвого, плач и хохот, констатированное всеми свидетелями истерическое состо­яние, видение Байрашевского... все это свидетельствует, что здесь не было расчета, умысла, а было то, что на ду­шу, одаренную силой в один талант, насело горе, какого не выдержит и пятиталантная сила, и она задавлена им, задавлена нелегко, не без борьбы. Больная боролась, сама с собой боролась. В решительную минуту, судя по записке, переданной Малышеву для передачи будто бы Зине, она ещё себя хотела покончить, но по ка­кой-то неведомой для нас причине одна волна, что не­сла убийство, перегнала другую, несшую самоубийство, и разрешилась злом, унесшим сразу две жизни, ибо и в ней убито все, все надломлено, все сожжено упреками неумирающей совести и сознанием греха.

Я знаю, что преступление должно быть наказано и что злой должен быть уничтожен в своем зле силой карающего суда. Но присмотритесь к этой, тогда 18-лет­ней, женщине и скажите мне, что она? Зараза, которую нужно уничтожить, или зараженная, которую надо по­щадить? Не вся ли жизнь её отвечает, что она послед­няя? Нравственно гнилы были те, кто дал ей жизнь. Рос­ла она как будто бы между своими, но у нее были родст­венники, а не было родных, были производители, но не было родителей. Все, что ей дало бытие и форму, зара­зило то, что дано. На взгляд практических людей — она труп смердящий. Но правда людей, коли она хочет быть отражением правды Божьей, не должна так легко делать дело суда. Правда должна в душу её войти и прислу­шаться, как велики были дары, унаследованные, и не пе­реборола ли их демоническая сила среды, болезни и стра­даний? Не с ненавистью, а с любовью судите, если хотите правды. Пусть, по счастливому выражению псалмопевца, правда и милость встретятся в вашем решении, истина и любовь облобызаются. И если эти светлые свойства правды подскажут вам, что её «я» не заражено злом, а отвертывается от него, содрогается и мучится, не бой­тесь этому кажущемуся мертвецу сказать то же, что во­преки холодному расчету и юдольной правде книжников и фарисеев сказано было великой и любвеобильной Правдой четверодневному Лазарю: «гряди вон».

Пусть воскреснет она, пусть зло, навеянное на нее извне, как пелена гробовая, спадёт с нее, пусть правда и ныне, как и прежде, живит и чудодействует! И она оживет. Сегодня для нее великий день. Бездомная скита­лица, безродная, — ибо разве родная её мать, не поду­мавшая, живя целые годы где-то, спросить: а что-то по­делывает моя бедная девочка, — безродная скиталица впервые нашла свою мать — родину, Русь, сидящую пе­ред ней в образе представителей общественной совести. Раскройте ваши объятья, я отдаю её вам. Делайте, что совесть вам укажет. Если ваше отеческое чувство воз­мущено грехом детища, сожмите гневно объятия, пусть с криком отчаяния сокрушится это слабое создание и исчезнет. Но если ваше сердце подскажет вам, что в ней, изломанной другими, искалеченной без собственной ви­ны, нет места тому злу, орудием которого она была; если ваше сердце поверит ей, что она, веруя в Бога и в совесть, мучениями и слезами омыла грех бессилия и по­мраченной болезнью воли, — воскресите ее, и пусть ваш приговор будет новым рождением её на лучшую, страда­ниями умудренную жизнь.

 

 

Приложение 6. Примеры речей

 

⇐ Предыдущая16171819202122232425Следующая ⇒

Поделиться: