ГЕЛЬДЕРЛИН И СУЩНОСТЬ ПОЭЗИИ

1.

В письме к матери, написанном в январе 1799 года, Гельдерлин называет творение стихов «невиннейшим из творений» (III 377). В какой же мере оно «невиннейшее»?
Стихотворство является нам в скромном обличье игры. Ничем не связанная, она выдумывает свой мир образов и остается выдумкой много воображающих. Тем самым эта игра ускользает от серьезности решений, которые всегда так или иначе принимают на себя вину. Поэтому стихотворство совершенно безобидно. И одновременно бездейственно, ибо остается просто сказыванием и речением. В нем нет ничего от деяния, которое непосредственно вмешивается в действительность и преобразует ее. Поэзия — это как бы сон, но отнюдь не действительность, это игра в слова, но отнюдь не серьезность действия. Поэзия безобидна и бездейственна. Да и что может быть безопаснее просто речи? Называя поэзию «невиннейшим из творений», мы, конечно, еще не постигаем ее сущности, однако получаем некое указание, где нам следует ее искать. Поэзия создает свои произведения в области языка и из его «материала». Что же говорит Гельдерлин о языке? Послушаем второе высказывание поэта.

2.

В одном фрагментарном наброске, относящемся к тому же времени (1800 год), что и вышеприведенная фраза из письма, поэт говорит: «Но в хижинах ютится человек и кутается в робкие одежды, ибо он проникновенней и / Внимательней и сохраняет дух, как священники — небесный огонь, — это его рассудок. И потому он сам себе хозяин; / Подобье божества, высокой властью распоряжаться и владеть он волен; и потому опаснейшее благо — язык дан человеку, чтобы он, творя и разрушая, умирая и возвращаясь вновь к живущей вечно, к владычице и матери своей, чтоб показал он, что он есть такое, / Что унаследовал, воспринял от нее, от божественнейшей вседержительницы любви» (IV 246).

Язык, поле «невиннейшего из творений» — «опаснейшее благо». Как одно согласуется с другим? Отложим пока ответ на этот вопрос и рассмотрим три предварительных вопроса: 1. Для кого язык является благом? 2. В какой мере он — опаснейшее благо? и 3. В каком смысле он вообще какое-то благо?

Прежде всего обратим внимание на то, в каком контексте возникает это высказывание о языке: в наброске к стихотворению, которое должно сказать, что есть человек в отличие от других природных существ, из коих поименованы роза, лебеди и лесной олень (IV 300, 385). Первыми же словами: «Но в хижинах ютится человек» — последний отделяется от растений и животных.

Кто такой человек? Тот, кто должен показать, что он есть такое. Показать прежде всего значит что-то сообщить, но, в то же время, это подразумевает: за сообщенное в сообщении поручиться. Человек есть то, что он есть, именно в доказательстве своего пребытия. Это доказательство не подразумевает здесь какого-то позднейшего и присовокупленного выражения человеческого бытия, ибо оно соучаствует в том, что составляет пребытие человека. Но что должен человек доказать? Свою принадлежность земле. Эта принадлежность состоит в том, что человек есть наследник и учащийся по отношению ко всем вещам. Последние, однако, пребывают в конфликте. То, что разделяет вещи в конфликте и тем самым вместе с тем соединяет их вместе, Гельдерлин называет «проникновенностью». Доказательство того, что человек принадлежен этой проникновенности, происходит через творение некоего мира и его восход, равно как через разрушение того же мира и его закат. Это доказательство человеческого бытия и, тем самым, собственно его осуществление происходит из свободы решения. Последнее
схватывает необходимое и связывает себя предъявлением неких высочайших требований. Бытие в доказательстве принадлежности к сущему в целом происходит как ход истории. Но для того чтобы история была возможна, человеку дан язык. Он — благо человека.

Однако в какой мере язык — «опаснейшее благо»? Он есть опасность всех опасностей, так как ранее всего создает возможность опасности, а опасность — это угроза бытию со стороны сущего. Но ведь человек вообще только в силу языка подвержен некоему очевидному, которое в качестве сущего осаждает и окрыляет человека в его пребытии и в качестве не-сущего обманчиво очаровывает и разочаровывает. Язык впервые создает очевидный очаг бытийной угрозы и заблуждения и, таким образом, возможность утраты бытия, то есть опасность. Однако язык — это не только опасность опасностей, но он еще неизбежно несет в самом себе некую постоянную неизбывную опасность для самого себя. Задача языка — открывать и сохранять сущее как сущее в произведении. В языке может получить слово чистейшее и сокровеннейшее, точно так же, как путаное и пошлое. Да, существенное слово, чтобы стать понятным и, таким образом, стать неким общим местом для всех, даже должно себя опошлить в обобществлении. И потому в другом фрагменте Гельдерлина мы читаем: «Ты обращаешь слово к божеству, однако все вы позабыли, что первенцы не смертным принадлежны, но что они принадлежат богам. Пошлей, обыденней плод должен стать сначала — тогда лишь смертные его усвоят» (IV 238). Как чистое, так и пошлое, равным образом, есть нечто сказанное. Поэтому слово как слово никогда непосредственно не ручается за то, что оно существенное, а не иллюзорное. И наоборот, существенное слово в своей простоте часто звучит как нечто несущественное. С другой стороны, выражения, выраженные так, чтобы выглядеть существенными, суть лишь россказни и пересказы. Таким образом язык вынужден постоянно представать в свете некой им самим созданной видимости и тем самым представлять угрозу для того, что более всего ему свойственно, для подлинного высказывания.

Но спросим теперь, в каком вообще смысле это опаснейшее есть «благо» для человека? Язык есть его владение. Человек распоряжается им в целях сообщения знаний, решений и настроений. Язык служит взаимопониманию. В качестве пригодного для этого инструмента он — «благо». Однако сущность языка не исчерпывается тем, что он есть средство взаимопонимания. Это определение не выражает собственную его сущность, но лишь выставляет некое следствие его сущности. Язык — это не просто какой-то инструмент, которым человек владеет наряду со многими другими; только язык обеспечивает саму возможность пребывать в среде открытости сущего. Только там, где язык, там и мир, то есть постоянно меняющееся окружение кругом решения и творения, дела и ответственности, но также — произвола и шума, падения и смятения. И только там, где меру дает мир, там история. Язык есть благо в некоем изначальном смысле. Он — благодатный, то есть он дает гарантию того, что человек может быть в качестве исторического. Язык — это не какой-то инструмент, которым мы располагаем, но такое осуществление события, которое располагает высшими возможностями человеческого бытия. Чтобы поистине понять творческую сферу поэзии, а тем самым и ее саму, мы должны вначале увериться в такой сущности языка. Как совершается язык? Чтобы найти ответ на этот вопрос, обдумаем третье высказывание Гельдерлина.

 

1. Какое имеет поэзия к действительности?

2. В чем состоит доказательство человеческого бытия?

3. Почему язык «опаснейшее благо»?

Жак Деррида.

О грамматологии

Часть первая. Письмо до письма

 

Хотя такое понимание " психического образа" (в духе дофеноменологической психологии воображения) исходит из менталистских установок, его можно было бы защитить от якобсоновской критики, если уточнить: 1) что для сохранения этого понятия не обязательно утверждать, что " внутренняя речь - за исключением ее внешних и избыточных моментов — сводится к различительным чертам"; 2) что сохранять слово " психический" нет смысла, если оно обозначает лишь реальность другой природы — внутреннюю, а не внешнюю реальность". Здесь гуссерлевская поправка необходима: она преобразует самые предпосылки спора. Будучи реальной (в смысле reell, а не real) составляющей переживания, структура hyle-morphe не является реальностью (в смысле Realitat). Что же касается интенционального объекта, например содержания образа, то оно не принадлежит реально (в смысле reell) ни к миру, ни к переживанию: это нереальная составляющая переживания (composante non-reelle du vecu). Психический образ, о котором говорит Соссюр, не обязан быть внутренней реальностью, копирующей внешнюю реальность. Гуссерль, который в " Идеях 1" подвергает критике понятие " портрета", показывает в " Кризисе" (с. 63 ел.), как феноменология должна преодолевать натуралистическую противоположность между " внутренним опытом" и " внешним опытом" — оппозицию, на которой строятся психология и гуманитарные науки. А значит, нужно сохранить различие между являющимся звуком и звуком как явленностью (арраraitre du son), чтобы избежать пагубной, но столь обычной путаницы, причем это в принципе можно сделать, если " не стремиться преодолеть антиномию между неизменным и меняющимся, приписывая первое - внутреннему опыту, а второе - внешнему опыту" (Якобсон, там же, с.112). Различие между неизменным и меняющимся уже более не отделяет друг от друга две области, оно расчленяет каждую из них изнутри. А это, в свою очередь, указывает на то, что сущность phone нельзя непосредственно осмыслить на основе текста мирской науки, психо-физио-фонетики.

Учитывая эти уточнения, необходимо далее признать, что именно в особой области отпечатка и следа, в области овременения переживания, которое не осуществляется ни в мире, ни в каком-либо " ином мире" и является столь же звуковым, сколь и световым, предстает как во времени, так и в пространстве, - проявляются различия между элементами, или, скорее, различия сами порождают элементы, выявляя их как таковые и слагая из них тексты, цепочки, системы следов. Эти цепочки и системы можно очертить лишь в ткани этого следа или отпечатка. Новое различие между являющимся и явленностью (между " миром" и " переживанием" ) есть условие всех других различий, всех других следов: оно уже является следом. Можно ли сказать, что это последнее понятие абсолютно и правомерно " предваряет" любую физиологическую проблематику, связанную с природой отпечатка (энграммы), или любую метафизическую проблематику, связанную со смыслом абсолютного наличия, след которого тем самым поддается расшифровке? След есть фактически абсолютное (перво)начало смысла вообще. А это вновь и вновь означает, что абсолютного (перво)начала смысла вообще не существует. След — это различАние, которое раскрывает акт явления и означения. Сорасчленяя живое и неживое в целом, след, будучи (перво)началом всякого повторения, (перво)началом идеальности, одновременно идеален и реален, умопостигаем и чувствен, выступает и как прозрачное означение, и как непрозрачная энергия, так что ни одно метафизическое понятие не может его описать. И поскольку он возникает раньше, чем какие бы то ни было разграничения между областями чувственного восприятия, предшествуя как звуку, так и цвету, имеет ли смысл устанавливать " естественную" иерархию между, например, слуховым отпечатком и зрительным (графическим) отпечатком? Графический образ нельзя увидеть, а акустический образ нельзя услышать. Различие между цельными единицами голоса неслышимо. А различие внутри самой надписи незримо.

*

Настал момент, когда письмо — эта трещина в языке, эта прерывность — нанесло удар по непрерывности, этому излюбленному предрассудку лингвистики. Отказываясь от него, фонология должна отказаться от коренного разграничения между речью и письмом и тем самым отказаться даже не от самой себя, но, скорее, от фонологизма. Для нас в этой связи очень важно мнение Якобсона: " Поток устной речи, физически непрерывный, столкнулся при возникновении теории коммуникации с ситуацией " гораздо более сложной" (Шеннон и Уивер), нежели в случае конечного множества прерывных элементов, изображающих речь на письме. В результате лингвистического анализа устная речь была представлена в виде конечного ряда мельчайших единиц информации. Эти предельные дискретные единицы, или, иначе, " различительные признаки", сгруппированы в единовременно существующие " пучки", или " фонемы", которые, в свою очередь, нанизываются друг на друга и образуют последовательности. Таким образом, очевидно, что форма в языке (langage) имеет зернистую структуру и может быть описана в виде квантов" "

 

Эта трещина означает, что знак как единство означающего и означаемого не может возникнуть в полноте наличного, в абсолютном наличии. Вот почему не существует полной речи, независимо от того, стремимся ли мы восстановить ее посредством психоанализа или же вопреки психоанализу Прежде чем подумать о редукции или восстановлении смысла полной речи, претендующей на истину, следовало бы поставить вопрос о смысле, о (перво)начале смысла внутри различия. А это — место проблематики следа.

 

Почему именно следов Что заставило нас выбрать это слово? Мы уже приступили к ответу на этот вопрос. Однако и сам этот вопрос, и сущность ответа на него все время должны сдвигаться. Коль скоро слова и понятия приобретают смысл лишь в сцеплениях различий, значит, обосновать свой язык, свой выбор терминов можно лишь в каком-то определенном месте, посредством определенной исторической стратегии. Такое обоснование в принципе не может быть полным и окончательным: оно зависит от соотношения сил и учитывает исторические обстоятельства. Итак, наш выбор был постепенно навязан нам и тем, о чем уже говорилось, и рядом факторов, относящихся к дискурсу эпохи. Само слово " след" уже указывает на ряд современных дискурсов, с которыми приходится считаться. Дело не в том, чтобы принимать их целиком. Однако, поскольку слово " след" надежно сообщается с ними, это позволяет нам не углубляться в то, что уже доказало в них свою действенность.

1. Какое отношение между миром и переживанием?

2. Что представляет собой след?

3. Как понимается трещина в языке?

 

Юрий Михайлович ЛОТМАН

⇐ Предыдущая1234567

Поделиться: