РОМИЛЬИ-СЮР-СЕН, 20 июня 1940 года

В полдень прощание с mons mirabilis^[150]. Через Сезанн и Сен-Жюс-Соваж в Ромильи. По пути большое количество мертвых лошадей, так и лежащих запряженными в разбитые повозки с боеприпасами и полевые кухни. Трупы, с вздутыми, как трубы, половыми членами, ужасно распухли. Губы полуобиженно вывернуты гримасой страдания, так, что обнажились крупные белые зубы. Так формируются особые маски — как будто речь идет о демонических личинах, на которых прожитая жизнь оставила свои следы.

Потом убитые. Сначала кто-то один, слева на поле, накрытый плащ-палаткой: наружу выглядывает только предплечье. Он тычет в небо полусжатым кулаком, словно обхватывая им гриф незримой скрипки. Затем справа, перед лесным участком, целое поле трупов. Здесь, видно, подразделение занимало позицию вдоль дороги и попыталось затем найти укрытие среди деревьев; все они, вероятно, были скошены огнем во время короткого броска. Лица и руки этих убитых уже распухли и почернели, и уже потом были присыпаны мукой дорожной пыли. Зрелище крайне угнетающее, точно рожденное ночным кошмаром чьего-то могучего духа.

Опять танки; в черте города они так и остались стоять искореженными в очагах схваток; иногда тут же рядом могилы, на кресте шлем с очками. Чуть дальше, впервые за все время продвижения в сторону противника, толпы бредущих обратно людей. Видны двухколесные повозки, высоко нагруженные перинами, на которых сидели малые дети и покачивались корзины с курами; мимо проехали автобус и локомобиль, тянувший за собой целую вереницу телег с решетчатыми боковыми стенками. Между ними двигались группы на велосипедах, кто-то вез перед собой тележки, кто-то шел пешком. Среди них видны были медленно ползущие супружеские пары, которым явно за семьдесят, матери с грудными младенцами на руках, трехлетки, уже вынужденные нести в руке маленькие корзинки.

Спустя короткое время в Ромильи, где улицы уже заполонены штатским людом и царит жуткое столпотворение. Здесь я разыскал батальон и свой третий взвод.

 

РОМИЛЬИ-СЮР-СЕН, 21 июня 1940 года

Размещение в домишке близ школы и большой паровой мельницы. Утром я узнал от связного, что мы, наконец, возвращаемся в свою войсковую часть и в течение дня должны быть отправлены на грузовиках; и никто не мог бы обрадоваться сильнее меня, что наше скитание в сумятице этого натиска на этом завершается. Вот уже четырнадцать дней как мы отделились, и порою казалось, будто нас просто мотало из стороны в сторону в мощном кильватерном буруне, оставляемом за собой бронетанковым наступлением. Теперь уже едва ли можно было надеяться, что эта кампания еще подарит нам боевую стычку, и если я, как солдат, сожалею об этом, то все же одобряю такое положение вещей в отношении тех, кто страдает.

Решил расспросить о деталях в местной комендатуре, где столкнулся с еще более страшной неразберихой. Откуда-то сбоку ко мне тут же подступил человек лет около семидесяти — бургомистр небольшой общины — и очень рационально принялся убеждать меня. По его физиономии мне стало ясно, что революция во Франции наверстала известные процессы Реформации и продолжила дальнейшее развитие. Он вопрошал, как ему теперь убрать трупы более чем пятидесяти лошадей, которые заражали территорию его населенного пункта. Когда в ответ я пожал плечами, он заявил, что это-де все весьма опасно pour la santé publique^[151]. Пока я выслушивал его рассуждения, какая-то женщина, атаковав меня с другой стороны, пожелала узнать, что можно предпринять против своры одичавших собак, собирающихся вокруг ее дома. И еще в том же духе, а то и похлеще. Я поспешил ретироваться оттуда, ибо уже давно для себя усвоил, что не все можно привести в порядок. Свой взор следует ограничивать только той зоной, за которую берешь на себя ответственность. Что же касается практической помощи, то возможности отдельного человека весьма скромны, как спасательная шлюпка, к примеру, имеет лишь определенное количество мест. И все же есть ситуации, в которых простое наличие какой-нибудь авторитетной силы действует исцеляюще; благодаря одному ее присутствию разрывы, из которых вытекает слепая стихия, стягиваются. Это — те мгновения, когда таинство, присущее всякой должности, становится зримым как таковое.

 

БУРЖ, 22 июня 1940 года

Поскольку отъезд задерживался, я, в поисках более удобной кровати, перебрался в другой дом. Впрочем, я устал от скитаний по такого рода покинутым и безрадостным местам. Но вот приобретя себе вечером в только что открывшемся снова магазинчике пару носков, я нашел, что уже простая возможность купить что-то вызывает приятное чувство. Да и продавец, как мне показалось, испытывал нечто подобное, и, таким образом, мы с ним в известном смысле заново открыли взаимообмен товара и денег.

В полдень на Рыночной площади мы погрузились в машины. Руководителем колонны, перевозившей нас, был лейтенант Бакхаус, который пришелся мне по душе: расторопный малый с глубоким шрамом на шее после какой-то аварии и с оторванным ухом, от которого осталось только напоминание в виде узкого полумесяца. Он хвалил своих шоферов, которые уже двое суток, а то и более, сидели за рулем, не передоверяя его никому из боязни сломать двигатель. Когда я предположил, что ему, должно быть, приходится каждую ночь проводить в новом замке, он похлопал ладонью по своей машине: «Вот мой châ teau». Я видел, как по мере нарастания толчеи на дорогах и перед мостами его охватывало состояние какой-то повышенной активности; он становился все расторопнее и расторопнее, чем больше работы наваливалось на его плечи. Эти люди несокрушимы, они, диковинные кентавры, внеисторичны и наделены запасом энергии на целый век, в который родились.

Через Санс с его прекрасным кафедральным собором, затем через разрушенный Аллан и через Туси в Шатийон, где мы натолкнулись на взорванный мост. Поэтому мы сделали здесь долгий привал, а затем воспользовались плавучей переправой. Там я разговорился с парижскими беженцами, которых начавшиеся военные действия застигли врасплох на курортах и в поместьях, и которые теперь снова добиралась пешком до большого города. Поскольку они беспомощно скопились перед мостом, то некоторых из них я взял с собой в колонну. Часть их была одета весьма легко, другая — в модных нарядах; в сочетании с нашими серыми мундирами это придало переходу что-то от «возвращения с маскарада». Я шагал между двумя молоденькими девушками — одной миловидной и другой дурнушкой — и, болтая с ними о всякой всячине, указал им на нашего славного повара, месье Альбера, отныне сопровождавшего нас с самого Лаона. Дурнушка молвила: «Это и для меня было бы неплохим местечком». На что красавица: «Для тебя-то, пожалуй, но уж никак не для меня».

На противоположном берегу нам пришлось дожидаться машин, и во время этой паузы мы выпили по бокалу вина у полуразрушенного ресторанчика близ моста. Там сидел также один парижский рантье, владевший в Шатийоне имением, которое, как он с большим самообладанием нам поведал, было до основания разграблено перед уходом французской колониальной пехотой.

Потом дальше, на Жьен. Там, словно на заднем плане слегка стертой картины, я увидел средневековые башни, одна из которых выгорела, вокруг — еще дымящийся антураж с мертвыми людьми, лошадями и домашними животными. На выходе из города растянулся труп свиньи: длинный, белесый, раздутый, словно гигантская личинка майского жука. На улицах и вдоль живых изгородей на полях валялись брошенные после боя бесчисленные боевые машины. Под этим населенным пунктом, должно быть, схлестнулись друг с другом два мощных бронетанковых соединения — встреча, в результате которой дотла сгорел еще и город средних размеров. Это производит впечатление технической катастрофы неслыханных масштабов.

Сельская местность в окрестностях была, напротив, совершенно нетронута, равно как и леса, и поля по сторонам чудесной аллеи благородных каштанов. Наша колонна, двигаясь между их вековых стволов, вытянулась подобно стреле. Пленные, почти без сопровождения, а потом снова потоки возвращающихся в родные места с множеством маленьких, усталых детей, которых вели за руку.

Так мы добрались до Буржа, где спешились и переночевали в первой же помещичьей усадьбе, попавшейся нам по пути. В кухне брошенного господского дома мы с Койнекке и Спинелли так увлеклись беседой, что и не заметили, как опорожнили бутылку шампанского с тремя бутылками бургундского, чему потом сами изрядно дивились.

 

БУРЖ, 23 июня 1940 года

Утром, чтобы получить распоряжения, в комендатуре, где столкнулся с девицей, которую вчера, приставив кинжал, попытался изнасиловать какой-то пьяный. Малышка, родом из Эльзаса, оказалась особой бойкой и решительной; ее пригласили в качестве свидетельницы, ибо парня этого схватили незамедлительно, по горячим следам. Когда я в шутку спросил ее, добился ли все-таки нападавший своего, она гордо заявила: «Конечно, нет, ему пришлось бы сперва меня зарезать».

Здесь мы снова увидели полковника и узнали, что в последние дни еще одна часть полка побывала в бою. В том числе наша пятая рота, командир которой, старший лейтенант Шрапел, даже раненный в руку, не отказался от намерения повести солдат вперед личным примером, и во время атаки был прошит в грудь автоматной очередью. Операции между тем прекратились: таким образом, огонь лишь вскользь опалил нас, и мы должны были удовольствоваться работой. Как мне приходилось слышать, так вообще складывается в целом участь маршевой пехоты, если она только не вступала в боевое столкновение у переправ. Опыт этой кампании еще, пожалуй, скажется важными переменами в армиях всего мира.

В городе царит столпотворение; кроме местных жителей здесь находятся не только наши войска и масса военнопленных, но и сорок тысяч беженцев. В полдень я случайно проходил мимо вокзала, на котором давеча расставил посты, и увидел теснившиеся у ворот огромные толпы народа. То были беженцы, горевшие желанием воспользоваться первым сообщением с Орлеаном и Парижем. Несмотря на то, что поезд уже ожидал у пассажирской платформы и имел достаточно мест, возникла ужасная давка. Слышался плач детей на земле, других трясли в детских колясках, нагруженных помимо того поклажей и противогазами. Между ними старухи и матери с прижатыми к груди младенцами. Другие женщины уже пробились на крытый перрон и в толчее искали своих детей.

Чтобы восстановить порядок, я первым делом приказал охране расчистить для меня пятачок, затем взобрался на опрокинутую тележку и объявил, что всякий, кто попытается прорваться силой, будет незамедлительно отстранен от поездки. Затем я указал на семьи с детьми, которых и велел пропускать в первую очередь. При этом возникли трудности, ибо люди всякий раз пытались гроздьями увязаться за ними, в то время как другие в дюжины глоток настойчиво атаковали меня своими уговорами. Увидев, что людское море поутихло, я принялся помогать сам, поднимая вверх одного ребенка за другим. Не прошло и двух часов, как мы разместили всех по вагонам. Я еще раз прошелся вдоль поезда, где как ни в чем не бывало парижанки уже снова подрисовывали себе губы, и услышал, как одна из них, приняв меня, очевидно, за какого-нибудь вокзального портье, обронила: «C'est celui, qui а dit: „doucement^[152]“».

Уходя, я встретил офицера генерального штаба, который налаживал движение транспорта и, словно маленький бог, уже наперед видел, что всем этим людям предстоит провести скверную ночь, потому что мост под Орлеаном еще не восстановлен для проезда. Он представился мне читателем моих книг и поведал, что самого его занесло на такой пост, на котором войну узнаешь, прежде всего, с теневой стороны. Он пригласил меня завтра вечером отужинать с ним в «Boule d'or»^[153].

Во второй половине дня офицерское собрание, по окончании которого полковник попросил меня с командиром задержаться. Он вручил мне черно-белую ленту с серебряной застежкой, сообщив, что я награжден Железным крестом за вынос с поля боя раненого артиллериста на Верхнерейнском фронте.

Так мне напомнили о том эпизоде при Иффецхайме, который в вихре протуберанцев последних недель совершенно выпал у меня из памяти. Я тотчас же подумал о Спинелли; и мне вспомнилось, какую заботу он проявил тогда о моем колене. Поскольку мы разделили все трудности той вылазки, я посчитал справедливым разделить с ним и награду. Я не замедлил привести свои доводы полковнику и уже вечером испытал радость, увидев Спинелли с Крестом.

В этой связи, впрочем, мне особенно ясно стала видна разница, заключавшаяся для меня между Первой и этой, Второй, мировыми войнами. Тогда давали высокий орден за убитого неприятеля, сегодня вручалась ленточка за спасительную вылазку. Примечательна также дистанция, на сей раз отделившая меня от боевых действий. Прав Гераклит: никто не войдет дважды в одну и ту же реку. Тайна такого рода чередования в том, что оно отвечает и происшедшим внутри нас переменам — мы сами образуем собой мир, и то, что мы переживаем, подчинено не случаю. Вещи притягиваются и отбираются благодаря нашему состоянию: мир таков, какими свойствами обладаем мы. Каждый из нас, следовательно, в состоянии изменить мир — в этом громадное значение, которым наделены люди. Вот почему так важно, чтобы мы работали над собой.

 

Высшей наградой жалует не король, ею одаривает певец. А посему для меня даже в той, первой, войне она заключается не в Звезде Фридриха Великого^[154]; она воплощена в стихотворении «Моему брату Эрнсту»^[155].

 

Вечером в небольшом баре, где я приобрел пару бутылок «Veuve Cliquot». При этом я позволил себе шутку, сказав сидящим там посетителям, что это-де мой обычный рацион на ужин, после чего они воззрились на меня, как на диковинного зверя. При этой оказии я, между прочим, узнал от месье Альбера, сервировавшего для меня стол, что бокал на высокой ножке называется flû te à champagne^[156] — выражение, которого я прежде не знал и которое меня позабавило. Впрочем, в веселых компаниях существует и бокал à pompette^[157], вместо ножки имеющий закругление, так что поставить на стол его можно лишь перевернутым — сие означает, что его нужно предварительно осушить до дна.

 

БУРЖ, 24 июня 1940 года

Утром я снова «шлюзовал» женщин и детей. Я загодя справился об отправлении поезда, потому что процесс этот требовал авторитета. На сей раз дело шло уже глаже; кроме того, я принес с собой для детей огромный ящик печенья. Потом я объехал посты; при этом мне бросился в глаза ярко выраженный романский характер людских масс, особенно в пригородах.

Вечером со Штайнитцем в «Boule d'or». Добротный, точный ум. Есть в практических делах определенное число людей, которые образуют маленькое и ладное колесико, что дает толчок механизму и заставляет его работать. В нем я тоже обнаружил один из характерных признаков такого рода людей — а именно, известную иронию, с какой он отдавал приказы.

Мысли об управлении: не существует непризнанных гениев. Каждый находит в жизни соразмерное ему место. Мы рождаемся с точным социальным потенциалом, который и претворяем в жизнь. Это можно проиллюстрировать на примере кораблей, где при отплытии общество словно бы образуется заново и где отдельный человек всегда стремится обрести себя, желая приноровиться к высоким требованиям и реализовать их. Таким образом, социальное пространство размежевывается заново, но уже три дня спустя опять восстанавливается старый природный порядок. Уже одним этим спектаклем окупается морское путешествие.

Около десяти часов стало известно о заключении перемирия, после чего со стола исчезло бургундское и в большом количестве появилось шампанское.

 

БУРЖ, 25 июня 1940 года

Занимаемый мною дом удобен уже потому, что имеет только один фасад, выходящий в сад, и его непросто найти. Он стоит на берегу Ивра, — тихой речушки, разветвляющейся на множество рукавов. Речка изобилует водорослями, а по берегам свисают тенистые ветви деревьев. Перед верандой зеленеет лужайка, густые кустарники кольцом обступают ее со всех сторон, от воды ее отделяет рампа буйно разросшегося касатика^[158]. По центру высится старая колонна, седой камень которой увит ярко-красной розой, а поодаль большое черешневое дерево, усыпанное чудесными плодами. Поскольку урожай с него никто не собирает, ягоды перезрели и полопались. Подобно им до черноты вызревает и ремонтантная клубника на грядках и опадает со стеблей; белый чашелистик выглядит как пустая кондитерская тарелочка. В этом тихом, словно глухими зарослями окруженном саду я, читая книгу, принимаю в полдень солнечные ванны, а вечером, после ужина, плаваю на каноэ по водной глади речушки, в которой играют форели. Месье Альбер тоже забрасывает здесь свои удочки.

Этот тенистый уголок, в котором природа и искусство жизни прекрасно уравновешивают друг друга, простирается на краю оживленной авеню Жорес, которую я частенько отмериваю шагами, направляясь к месту службы. Я никогда не забываю полюбоваться зрелищем двух необыкновенно величественных платанов — такие экземпляры мне до сих пор случалось видеть только на островах Кос и Родос, да еще в Смирне. Такое дерево — прекраснейший символ стойкости: один факт его существования говорит о мощи и достоинстве, и оно, пожалуй, заслуживает того, чтобы его украсили золотыми цепями и приставили для ухода за ним смотрителя, как о том можно прочитать у Геродота.

Примечательно и то, как знакомые растения и деревья по-другому располагаются в пространстве. Происходит какое-то не поддающееся описанию смещение центра тяжести в атомах: иной воздух, иная вода, иная земля изменяют жизнь и течение соков. Мы ощущаем что-то неотчуждаемое, вкус родной стихии, родной почвы. Сохранить его в памяти могут только стихи.

Мне же многое говорят насекомые, новые формы и соотношения видов. Сегодня я разложил перед собой некоторые трофеи, добытые в период наступления — например, leptinotarsa, чьи ярко-красные личинки подобно сыпи пожирают картофельную ботву в садах Эссома. Я понимал всю парадоксальность такого рода занятий в самой гуще катастроф, однако в то же время находил ее успокоительной, в этом проявляется некий запас стабильности и даже цивилизованности. Кроме того, с 1914 года я научился работать среди опасности. В наши дни нужно обладать невозмутимостью саламандры, если хочешь достичь своих целей. Это особенно относится к чтению литературы и прохождению через благоприятные и некомфортные фазы; если класть по нескольку кирпичей в день, то лет через шестьдесят-восемьдесят можно жить во дворце.

Свою склонность к субтильной охоте я всегда считал для себя исполненной смысла, тогда как друзья, за исключением Фридриха Георга, рассматривали ее в качестве какого-то отдаленного гофмановского уголка моего мира. Правда, для отдельного человека так чаще всего и остается тайной за семью печатями, почему он занимается теми или иными вещами. А мне между тем кажется, что алфавита мне уже недостаточно. Мне требуется письменность, похожая на египетскую или даже на китайскую, с сотнями тысяч идеограмм; и потому я удочерил эту ее разновидность, благодаря которой лакомлюсь теперь целыми ульями меда учености, наполненными для моего насыщения в последние два столетия. Вообще же, я отношусь к наукам XIX столетия так: они для меня подмостки, на которых я занимаюсь тем, что мне по душе. Таким способом я достигаю ряда точек, типов, инкрустаций, тонким слоем которых, словно узелками сети, покрыт весь мир. Это более тонкий инструмент, чем слова, однако роскошь процедуры заключается в том, что она пригодна исключительно для собственного употребления и не поддается ретранслированию. Однако считать ее ложным методом я не могу. Здесь происходит то же самое, что и с моими снами — в них я не удаляюсь из своей сферы, но углубляю и расширяю ее.

 

Мы носим столетия перед своими глазами как фильтры, протиснутые между нами и вещами, которым они придают свой колорит. Могу, пожалуй, сказать, что XX век создает мне основное освещение, проникающее до самых глубин сна. Потом следует век XIX, и уж затем XVIII.

Вид убитых при Монмиреле породил во мне чувство, будто эти фильтры отсутствуют — то есть, картина выпала из рамок истории. Я видел здесь абсолют, каркас ядра, и ощутил присутствие тех сил, которые мы давно знаем лишь по названиям — они не вечны, но их господство будет длиться так долго, сколько просуществует время. Я почувствовал их страшный триумф.

Абсолютное тоже нашло отражение в том, что впервые в жизни моя жажда новых образов насытилась. Даже сверх того — я увидел больше, чем мне бы хотелось; я уподобился зрителю какой-то драмы, принявшей непредвиденный оборот, страннику по изобильному ландшафту, который за узкой тесниной предстал вдруг обыденным и пугающим. Здесь нас внезапно охватывает чувство бессилия; мы осознаем, что наши исторические, философские и моральные средства, которыми мы так гордились, перестают действовать, и что мы нуждаемся в ином оружии.

 

Мысль, ускользнувшая от нас, похожа на рыбу, сорвавшуюся с крючка. Нам не следует гнаться за ней; она откормится в глубине и, нагуляв вес, снова вернется.

 

БУРЖ, 26 июня 1940 года

Вечером гость, который через месье Альбера осторожно попросил доложить о себе — молодой человек, с вопросом во взоре разглядывавший меня. Это был брат хозяйки дома, и я вполне допускал, что еще несколько дней тому назад на нем сидел мундир. Он сообщил мне, что в качестве инженера находится здесь по пути в Санс, чтобы налаживать там работу разрушенных фабрик, и что он воспользовался проездом, чтобы спросить у меня разрешения забрать с собой из спальни портрет сестры. Несмотря на внешне безукоризненную выправку, он, по-видимому, очень страдал, как я прочитал по выражению его глаз.

Поэтому я тотчас же проводил его наверх, и, увидав как печально и пристально оглядывает он коридоры, я, хотя он указал мне комнату в левом флигеле, сделал вид, будто неправильно его понял, и повел его по всей анфиладе, начиная с правого флигеля. Таким образом, ему невольно представился удобный случай обозреть собственность. Затем он снял с гвоздя портрет, а я передал ему небольшой золотой перстень с печаткой, прежде попавшийся мне на глаза. Я вспомнил о нем, потому что увидел похожий у него на пальце. Кроме того, я решил подбодрить его, предложив ему и его сестре, о которой он рассказал мне, что она-де в настоящий момент находится в Лиможе, вернуться обратно, чтобы на правах хозяев следить за таким красивым владением — после чего он, снова пристально взглянув на меня, воскликнул: да возможно ли, дескать, такое? Поскольку французский язык для выражения подобных вещей имеет в своем распоряжении красивые и устойчивые фигуры речи, то я ограничился тем, что ответил:

— Не вижу в том ничего предосудительного.

Затем он торопливо удалился, как мне показалось, несколько более воодушевленный, нежели вначале. Благодаря его визиту во мне снова возник вопрос о собственности, а вместе с ним и вопрос о счастье и несчастье. Что значит имущество, которое нас окружает? — в тот миг, когда все рушится, мы еще раз спешим вернуться в богатый свой дом, но не уносим оттуда ничего, кроме какой-то картинки. Мне показалось, что я смог немного заглянуть ему в душу и прочесть по глазам то, о чем я знал на собственном опыте. В переломный момент, когда отчизна повержена в прах, мы познаем такие глубочайшие источники боли, в сравнении с которыми все индивидуальные страдания, гнетущие нас, представляются лишь тоненькими ручейками.

 

Вечером перед зданием кафедрального собора состоялась Большая вечерняя заря той армии, в состав которой мы входили с начала наступления. Я принимал в ней участие в числе группы новых кавалеров Железного креста. Древние пилоны и арки сияли в багряном свете факелов и в лучах прожекторов; к сожалению, огромные врата со знаменитым изображением Страшного суда, которые я с удовольствием бы увидел, еще были заложены широким поясом мешков с песком.

Я снова и снова переживаю мгновения, когда мировой театр и мировая действительность перекрещиваются в сознании — мгновения, которые исторически питают меня и мешают мне целиком соскользнуть в созерцание. Люди тогда кажутся заряженными магнетизмом — так, у меня сложилось впечатление, что не капелла играла, а ею играли. Палочки от литавр поднимались и опускались под действием какой-то высшей силы, а мускульная сила музыкантов играла второстепенную роль. Я ощущал нити театра марионеток. Время от времени мы собираемся в подобные констелляции, чтобы потом снова рассыпаться, будто карты, отбрасываемые после игры в сторону.

 

БУРЖ, 27 июня 1940 года

К обеду пришла мадам Сесиль, с которой я познакомился перед парижским поездом, где дал ей какую-то справку. Месье Альбер закупил в городе всевозможной снеди, кроме того, имелась капелька «Hospices de Beaune». Поэтому мы слегка помузицировали на flû te à champagne. Много шарма, правда, почти без индивидуальности; но если быть честным, кто ж предпочтет тому обратное. Разведена, двое маленьких детей, которые находятся у бабушки и о которых она говорит самым приятным образом, приблизительно, как садовница.

— В жаркие дни я одеваю их в купальные костюмчики и выпускаю играть, а вечером поливаю их из душа водой, настоявшейся на солнце. У них просто прекрасные тела.

Сразу после еды — в саду, где я прошу научить меня французским названиям цветов. Так гвоздика перистая, например, зовется œ illet de poè te^[159], физалис^[160] — amour en cage^[161], а несколько простоватый одуванчик^[162] — pissenlit. Затем я заглянул еще в кухню к месье Альберу, ибо мне показалось, что он подавал на стол сегодня не в столь веселом настроении, как обычно. Когда я спросил его, он посмотрел мне прямо в лицо:

— Что касается вас, mon capitaine, то вас я не забуду никогда в жизни. И если вам случится когда-нибудь проезжать через мой родной город, я угощу вас самым отменным обедом, какой когда-либо готовил.

Вечером появился Рэм с двумя письмами от Перпетуи.

 

БУРЖ, 28 июня 1940 года

В полдень мы обедали в palais Bourbon^[163]. В несколько пустоватой трапезной висел пожелтевший в череде столетий, но по-прежнему изумительный гобелен, на котором была изображена Ниобея со своими детьми. Исключительное своеобразие и роскошь этого вида высокого ремесла видны по тому, как выполнены одежды. Они одновременно и materiaprima^[164] картины, и часть работы. Иными словами: если основной фон, как правило, лишь ограниченным образом поддерживает впечатление, производимое картиной, то здесь она сама превращается в картину посредством того, что ткань гобелена отождествляется с тканью одежд. Таким образом, действующие лица возникают из физической глубины и выступают из обрамления, наделенные такой жизнью, которая иным способом совершенно недостижима. Они похожи на нарисованных бабочек, снабженных настоящими крыльями. А потому для этого искусства целесообразно использовать такие мотивы, которые позволяют изобразить как можно больше фигур, одетых как можно богаче.

Во второй половине дня визит мадам Сесиль; она дала мне урок языка. Различия — сначала в саду, между le châ taigniar^[165] и le marronnier^[166]. Потом за ужином, между goû ter^[167] и dé guster^[168]. И, наконец, на берегу, у небольшого островка, приспособленного для ловли форели, между pê cher^[169] и pé cher^[170], наглядно.

 

БУРЖ, 29 июня 1940 года

Охотничья езда^[171] за арсеналом и по учебному полю. Потом в замке завтрак, приготовленный господином Камбю из «Escargot d'or»^[172]. Он начался с гербового зверя — виноградных улиток, изумительно приготовленных с пряными травами, и завершился ароматизированным тонкими ликерами фруктовым салатом. Вдобавок — пелотоновый огонь «Veuve Clicquot».

После походных лишений мы погружены в индифферентное курортное существование и живем как норманны, вторгшиеся в край виноградных лоз. Меня все же радует, что мне посчастливилось дополнить картину и увидеть другую сторону войны — движение по свободному пространству, которым нам так и не удалось овладеть в 1918 году.

 

БУРЖ, 30 июня 1940 года

Воскресная прогулка по кладбищу Сен-Лазар. Даже в таких местах в глаза бросается слабая связь романца с природой и вместе с тем более сильная связь с обществом. Прогулка напомнила мне кладбище на Монпарнасе, где я бродил словно по какому-то некрополю, равно как и Палермское кладбище с его мраморным великолепием.

Первую половину дня я провел с «Отчетом о происшествии с неизвестным», а также за работой pour la roi de Prusse. С превышением власти приходится считаться в армиях всего мира; это не так существенно, если только не утрачивается мера чести. То же самое относится и к отдельному человеку, а значит, имеет силу для всех нас: человек может ошибаться, если только в нем сохраняется зародыш, ячейка праведной жизни. Тогда он сам исцеляется за счет внутренних ресурсов. Этому процессу может помочь наказание, а именно, помочь болью — в этом состоит даже не столько ее воспитательное, сколько трансцендентальное значение. В тяжелых случаях смерть становится последней возможностью исцеления.

 

БУРЖ, 1 июля 1940 года

Мадам Сесиль. Непринужденная болтовня в саду о хорошей кухне, например о луковом супе: как его готовить по будням, а как — по воскресным дням. Затем о паштете из дикого кролика: прежде чем облекать его в хлебное тесто и панировать, большим пальцем продавливают углубления и заполняют их выдержанным коньяком. Наконец, о «жаворонках на канапе». Там, где мы говорим «подрумянить», французы употребляют более элегантное dorer. Вообще, различные способы схватывать значения слов напоминают разные по форме пинцеты, которыми берут одни и те же предметы. Сходный результат достигается и в случае более редких выражений, например, в слове la culbute: «кувырок».

Потом разговор о бывшем супруге. Мужчины, когда случается возможность рассмотреть их через женскую оптику, предстают в совершенно ином свете — в свете, который хотя и падает не под прямым углом, но зато делает зримой оборотную сторону. Мы, собственно говоря, видим друг друга только en face. Вальяжно устроившись в пронизанном солнцем саду, я немного наслаждался тем тайным, кошачьим превосходством, с каким такая вот капризная дамочка держит мужчин в поле своего зрения. В таких садовых беседках мы нередко, чувствуя себя верхом на белом коне, служим лишь источником развлечения.

 

БУРЖ, 2 июля 1940 года

Последний день в Бурже. В первой половине дня со Спинелли — по букинистам в поисках гравюр и цветных эстампов, однако ничего примечательного нам так и не попалось. Во второй половине дня снова визит мадам Сесиль: она осталась на ужин и вручила мне на прощание письмо, распечатать которое я должен был лишь назавтра.

По доходящим до меня слухам, нам предстоит пешком добраться до Цвайбрюккена, чтобы 25 июля поездом выдвинуться в Берген, а затем отправиться в отпуск на неопределенный срок. Так должна была завершиться самая быстрая кампания из тех, что мне доводилось видеть.

 

ЛЕ ТАЛЛАН, 3 июля 1940 года

Пеший переход до района Анришамо, где переночевали в усадьбе уединенного поместья Ле Таллан. Дорогой я ехал верхом рядом с Хилбрехтом. Я охотно слушаю его истории, потому что в его лице познакомился с особым типом солдата.

Когда я впервые услышал: «Зарядить боевыми патронами и поставить на предохранительный взвод», то почувствовал себя конфирмантом, стоявшим перед алтарем.

По прибытии в Ле Таллан я осушил полбутылки вина и потом два часа спал в занятой мною комнате, выложенной камнем. Несмотря на струившийся с полей зной, оно было погружено в чудную прохладу и полумрак. На этой древней ферме, стены которой нимало не изменились с самого XIV столетия, время, мне кажется, течет куда медленнее — так, здесь по сей день отапливают каминами и жгут только восковые свечи. Выдвижной ящик моей прикроватной тумбочки был застлан газетой за 1875 год.

На склоне дня я отправился бродить по полям — тут мы находимся в древнем герцогстве Бери, которое мне весьма по душе. Интересно наблюдать, как здесь возделывают сельскохозяйственные угодья: обширные пастбища и скудные поля — все обсажено высокой живой изгородью, над которой возвышаются могучие дубы, яблони, тополя да благородные каштаны, со свечками белых цветов. Тенистые проселки тянутся подобно густым крытым аллеям, а с холмов перед взором распахиваются широкие просторы. Местность, таким образом, одновременно преподносит и открытую, и лабиринтную стороны.

 

ПАРАССИ, 4 июля 1940 года

Не слишком поздно после полуночи мы собрались на леталланской кухне пить кофе. Компанию нам составили владелица поместья, одна учительница да стряпуха. Они восседали на приподнятой площадке у камина. В самом камине обуглившиеся дрова время от времени вспыхивали новыми язычками пламени, что давало повод к всевозможным шуткам и прибауткам. Мы пребывали в том расположении духа, какое иной раз свойственно этому часу; всеми овладело что-то похожее на утренний хмель.

В этом-то настроении речь у нас зашла о bassinoires: широких, округлых противнях из красной меди для раскаленных древесных углей. Крышки их нередко украшаются богатыми узорами прорезных отверстий. Противни эти служат для обогрева постели перед отходом ко сну и переносятся на длинных черенках, впрочем, нынче они уже вышли из употребления, поскольку их использование предусматривает наличие прислуги. Хозяйка хвалила эти противни, и мы затеяли в несколько раблезианском духе спор о преимуществах того или иного вида постельных грелок, в результате которого победительницей была, в конце концов, признана «шестнадцатилетняя черкесская невольница».

Мы маршем прошли до Парасси, где я переночевал в домике одного рабочего. Здесь с нами распрощался подполковник Фоглер. Майор д-р Отто сменяет его на посту командира батальона.

 

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться: