РОЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА В МИРЕ ИДЕЙ АЛЕКСАНДРА

 

Богатый мир идей Александра получил после его смерти дальнейшее развитие благодаря трудам философов-стоиков. Совершенно естественно, что после кончины царя некоторые из них несколько необдуманно объявили Великого царя поборником гуманности. Оки приписывали ему защиту тех идей, которые проповедовали сами. Это прежде всего относится к видному греческому ученому Эратосфену; его воззрения были позднее восприняты Плутархом, который в своем первом, еще незрелом труде об Александре представлял царя неким посланником божьим и законодателем нового мира. Александр, по мнению Плутарха, хотел, чтобы обычаи, отношения людей, их образ жизни смешались «в кубке всеобъемлющей любви». Александр хотел, чтобы люди считали своей истинной родиной весь мир, ойкумену. Его главной целью, как полагали Плутарх и стоики, было принести людям согласие, мир и единение[337]. Некоторые современные ученые слишком доверчиво отнеслись к подобным концепциям и стали рассматривать Александра как идеалиста и мечтателя.

Нет сомнения в том, что приведенные выше мысли, которые мы находим у Плутарха и которые приписывал Александру еще Эратосфен, могли входить в сокровищницу его идей. Ведь, согласно простой логике, подобные планы должны были входить в концепцию мирового государства. Следовательно, речь идет здесь о чем-то само собой разумеющемся. Гораздо важнее некоторые акценты, основные идеи, замыслы и их осуществление.

Естественно, что, лишая народы государственной самостоятельности, свободы и независимости и вынуждая их к безоговорочному повиновению, Александр должен был предложить им что-то взамен. Царь, по-видимому, был довольно наивен, если полагал, что является для них благодетелем, которого следует благодарить. Быть благодетелем — таков был идеал греков, и, как уже говорилось, персы придерживались подобных же взглядов. Александр считал себя благодетелем, потому что освобождал народы от шор национальных предрассудков и нетерпимости, приносил им мир, безопасность, благосостояние и свободный культурный и экономический обмен.

Все это как будто соответствует точке зрения стоиков. Однако как античные, так и современные авторы смогли создать идеализированный образ Александра, только освободив гуманистические намерения царя от той почти маниакальной одержимости, с которой он любой ценой добивался своей цели — создания мировой империи. Таким образом, стоики сместили здесь акцент: для них главным было не притязание Александра на мировое господство, а его полное любви служение человечеству. Но таким образом получился совершенно несвойственный и чуждый Александру взгляд на мировую иерархию. В этом случае на первом месте в мире должен был стоять не Александр (создавший, олицетворявший и представивший новую идею всемирной истории), а человечество. Стоики думали (подобно грекам и левантийцам) об осуществлении государственной идеи, об истинном мировом государстве, космополисе.

Александр, как македонянин и преемник персидских царей, по их мнению, слишком активно выдвигал на первый план территориальный принцип. На самом же деле всемирное государство для него не было ни эллинским, ни македонским, ни восточным: в нем должно было найти выражение его собственное, возвышающееся над всем «я». Конечно, Александр признавал человечество, но ему и в голову не приходило взирать на него снизу вверх. На человечество он смотрел сверху вниз. Для него речь могла идти только о нем самом и его подданных. Для такого подчиненного, зависящего от него мира он мог совершать и добрые дела, если только они были в интересах империи. Иногда, правда, он проявлял подлинную любовь и самоотверженно творил добро, но в большинстве случаев деспотические импульсы оказывались сильнее, и согласно им царь навязывал своим подданным лишь такие «благодеяния», которые были полезны для империи.

Духовный мир Александра был необычайно богат, поэтому не следует удивляться некоторой его противоречивости. Несомненно, существовал и самоотверженно любящий Александр, и Александр-благодетель (в духе стоиков); но чаще всего в нем преобладала личность всемогущего царя. И этот другой Александр определял его действия — дарил человечеству добро, мир, благосостояние, только когда это было полезно империи. Поэтому в последней не могло существовать никакое другое единение или братство всех народов, кроме единения в послушании, в выражении верноподданнических чувств. Для государства было полезно подчеркивать разграничение подданных в зависимости от той роли, которую им предстояло сыграть в империи. Этим и объясняется господствующее положение македонян, иранцев, а также эллинов, вошедших в круг македонской и иранской аристократии. Других эллинов и левантийских семитов Александр использовал для колонизаторских целей, при этом и их делили в зависимости от способностей, умения и полезности.

Духу стоиков полностью отвечала решимость Александра устранить все националистические предрассудки и высокомерие, а вместе с ними и всяческую националистическую нетерпимость. Но на место старого разделения народов пришло новое: все зависело теперь от пользы, приносимой империи. Право на осуществление этого разделения оставлял за собой властелин.

Зенон и стоики создали образ самоотверженного, любящего и поистине гуманного Александра. Они облагородили властолюбивую идею царя о всемирной империи и превратили ее в идею человечности и космополитизма. Именно поэтому культовый акт в Описе впоследствии стали интерпретировать как акт высокого гуманизма, а молитву, произнесенную там, — как молитву обо всем человечестве, и даже кратер[338], примененный там при жертвоприношении, стал восприниматься как символ единения людей в любви.

 

ДВОР

 

В исторических трудах, посвященных Александру, часто говорится об огромном влиянии, которое Восток оказал на царя. Но, как это показано в предыдущих разделах, на самом деле Восток не оказал никакого влияния ни на замыслы царя, ни на его идею всемирной империи. И все же может возникнуть вопрос, не превратился ли Александр по крайней мере по манере своего поведения в восточного властелина.

Несомненно, оказавшись на вершине власти, царь ощущал себя таким лее полновластным, абсолютно непогрешимым правителем, как и восточные деспоты (Дарий, Саргон или Сесострис[339]). Но то, что у восточных правителей было следствием их принадлежности к правящей династии, у Александра объяснялось силой его личности. Таким образом, ему не были необходимы восточные образцы для подражания. Власть и сила делали его блистательным, возвышенным и великолепным, жестоким и надменным. В сходстве Александра с восточными деспотами не было ничего специфически восточного, это были просто черты, свойственные всем великим тиранам. Конечно, каждая всемогущая деспотия имеет в зависимости от времени и места свои черты и оттенки.

Вот мы и подошли к решающему вопросу: перенял ли Александр персидский вариант деспотии или он создал свой собственный, соответствующий его внутренней сущности? Ответом на этот вопрос будет описание придворного лагеря, в котором Александр провел свои последние годы.

В прежние времена двор македонских царей отличался простотой нравов. Царя окружали гетайры, ему прислуживали «пажи». Филипп организовал придворную школу. Царь участвовал в совещаниях, давал аудиенции, охотился, а по ночам пировал. В первые походные годы Александр существенно не изменил придворную жизнь. Все преобразилось после 330 г. дон. э., когда Александру, новому Великому царю, достался завоеванный им двор Ахеменидов. Однако во главе двора царь обдуманно и намеренно поставил грека Хареса — летописца придворной жизни.

Хотя двор должен был сопровождать царя даже во время длительных походов, это никак не влияло на образ жизни Александра. Его личная охрана по-прежнему состояла только из македонских гипаспистов, и все так же во время охоты его обслуживали и сопровождали «пажи». Правда, македоняне с раздражением говорили о восточных льстецах и шаркунах, затруднявших доступ к царю, но это относилось только к тому времени, когда наступал перерыв в войне. На маршах и в бою придворные оставались в обозе и никак себя не проявляли.

Александр привлек в свое личное окружение иранскую знать, а некоторых даже сделал гетайрами или, по персидскому обычаю, возвел в ранг «родственников». У Роксаны, после того как Александр женился на ней, был свой — несомненно, устроенный на восточный манер — двор. Однако нет никаких свидетельств тому, что царица оказала хотя бы малейшее влияние на Александра и на его окружение.

После возвращения в Переднюю Азию в 324 г. до н. э. двор Александра должен был представлять все огромное завоеванное государство. Такая задача стояла бы перед двором любой мировой империи; восточное влияние тут было вовсе ни при чем, и, кроме того, в самом характере Александра постепенно начала проявляться склонность к пышности и великолепию. А так как на Востоке исстари существовали могущественные царства, то там давно уже процветало придворное представительство, достигшее при Ахеменидах наивысшей ступени. Само собой разумеется, что Александр, насколько это казалось ему полезным, перенял и персидский реквизит, и апробированную режиссуру. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что заимствован был только церемониал торжественных аудиенций, но там-то уж все происходило совершенно по-персидски.

Огромный шатер для аудиенций, так же как множество ковров, занавесей и т. п., по-видимому, был унаследован от персов. Их дворцовая стража отличалась необыкновенным великолепием. Александр и здесь захотел превзойти персов. Поэтому перед царским шатром были выстроены тысяча македонян, пятьсот воинов «пурпурной гвардии» из Суз и целая армия отборных персидских молодых воинов. Но самое сильное впечатление производили боевые слоны, окружавшие шатер. Не для этого ли привел их Александр из Индии? Поистине по эту сторону Инда мир еще не видел ничего подобного. В самом шатре вдоль стен стояли пятьсот персидских придворных стражей, тысяча лучников в пестрых одеждах и ближе всех к царю пятьсот македонских гипаспистов со сверкающими серебряными щитами. Сам Александр восседал на золотом троне, окруженный телохранителями. Здесь он устраивал приемы и здесь же торжественно вершил суд. Это было впечатляющее зрелище, затмевавшее даже двор Ахеменидов. Последнее было немаловажно для Александра: ведь он хотел быть не просто властелином мира, а таким властелином, который превосходил бы всех своих предшественников[340].

Ярко выраженная склонность Александра к празднествам не исчерпывалась устройством официальных государственных праздников. Его вкусу больше соответствовали торжества совсем иного рода: представления, дань музам, спортивные состязания и веселые пиры. Эти празднества играли большую роль в придворной жизни и определяли ее характер. Восток не знал ни спорта, ни театра; ему чужды были торжества, принятые у македонян. Таким образом, придворная жизнь в основном никак не была связана с восточной традицией. Александр относился к театру с необыкновенным энтузиазмом, трагедии и комедии вызывали у него бурю чувств, он и сам участвовал в написании одной пьесы, представленной на сцене в Экбатанах[341]. За спортивными состязаниями своих воинов он всегда наблюдал с интересом. А пристрастие к ночным пирам превратилось для него в это более спокойное время в опасный порок.

Повседневная жизнь царя была так же далека от восточных традиций, как и его увлечение театром, спортивными состязаниями и пирами. Правда, царь все больше уединялся, избегал общества (а для этого очень пригодились восточные телохранители! ), делая это не ради поддержания церемониала, а скорее для того, чтобы скрыть от любопытных взоров свое поведение, определявшееся мимолетными настроениями. И никто, кроме его приближенных — гетайров, «пажей» и телохранителей-гипаспистов, не должен был знать, что царь может проспать весь день после ночного пира, что он предается игре в кости или, повинуясь минутному порыву, играет с «пажами» в мяч, что он с увлечением читает трагедии, дифирамбы Филоксена или же книгу какого-нибудь историка, а иной раз в свое удовольствие упражняется в стрельбе из лука[342].

И в делах Александр легко поддавался мимолетным настроениям. Он неохотно подчинялся тому, что зовется долгом или обязанностью, им руководили увлечение и страсть. Так он относился ко всему, что было связано с империей, что шло ей на пользу. Несомненно, внутренняя работа происходила в Александре и во время его отдыха или развлечений. Менее всего терял он время, когда произносил речи на ночных пирах, ибо в этих речах он формировал свои творческие замыслы.

Разработкой и претворенном в жизнь своих гениальных идей царь, по-видимому, больше мучил других, чем себя. Во время обсуждений и на аудиенциях говорили лишь о самом необходимом. Об остальном должны были заботиться его помощники, которые постоянно жаловались на то, что царь все время торопил их и ставил перед ними все более трудные задачи. Лишь при обсуждении личных вопросов царь доводил все сам до конца. Решая государственные дела, царь сидел на троне в окружении приближенных и слуг, среди которых были и евнухи; все это придавало происходящему несколько восточный характер. Иранские супруги царя — число их увеличилось теперь до трех — как бы укрепляли связь царя с Востоком. Однако домашний уклад цариц не играл никакой роли в придворной жизни. Супруги царя не участвовали в представительстве. Александр, как и прежде, не потерпел бы «царицы», представляющей государство. Никакого женского засилья в придворном лагере не существовало, женская любовь вообще не особенно ценилась. Волнения, соперничество, всякого рода накал страстей среди придворных вызывали лишь мальчики, предназначенные для любовных утех. К ним, в особенности к одному из них — восточному юноше Багою, Александр, по-видимому, тоже проявлял некоторый интерес.

На духовную жизнь Александра и его придворных Восток также не оказал существенного влияния. Александр был преисполнен интереса к культуре греческого мира, в круг его чтения входили греческие поэты и историки. Он интересовался и эллинскими философами, но преимущественно теми, кто одобрял его идеи и стремление к господству; так, из шкоды киников он больше всего ценил Онесикрита, а из школы Демокрита — Анаксарха и Пиррона. В молодости Александр узнал от Аристотеля, каким должно быть идеальное государство, теперь он охотно воспринимал учения Ксенократа и Феопомпа. Но наиболее тесные связи у Александра были с художниками и скульпторами, например с Лисиппом и Апеллесом. Царь принимал весьма деятельное участие в разработке архитектурных проектов. Не существует никаких свидетельств о его увлечении вавилонскими хрониками или восточной лирикой, но индийская философия в том виде, как ее излагал Калан, вызвала у него некоторый интерес. К иранской религии, к учениям Заратуштры и магов царь тоже относился со всей серьезностью, однако это было вызвано государственной необходимостью.

Образ жизни большинства приближенных, как и круг интересов культурной жизни царя, не определялся восточным влиянием. Правда, многие его придворные вели себя весьма спесиво и высокомерно, а в роскоши превосходили даже самого царя. Но когда придворный льстец Гагнон приказал украсить свою обувь золотыми гвоздями, а военачальник Клит велел обить пол дорогими пурпурными тканями, это отмечалось как нечто странное. В остальном все аристократические наклонности и пристрастия военачальников оставались и теперь старомакедонскими. Например, Кратер и Пердиюса повелели, чтобы песок для спортивных арен везли в обозе на специальных повозках, а по приказу Леонната также везли и огромное количество материала для огораживания охотничьих угодий. В интересах политики ассимиляции царь всячески поддерживал в своих приближенных проявление интереса к Востоку и его обычаям и дарил им роскошные восточные одеяния[343]. Но к придворным это относилось меньше, чем к сатрапам, для которых Певкест и его увлечение Востоком по-прежнему оставались примером для подражания.

Итак, придворная жизнь, по сути дела, определялась отнюдь не стилем Востока, а стилем самого Александра. И если при дворе отказались от простых старомакедонских нравов, то это произошло не из-за восточных влияний, а по воле Александра.

В последние годы жизни в характере Александра обнаружились серьезные изменения. В восточного султана он, правда, не превратился, но его отношение к подданным становилось все более строгим, отчужденным и беспощадным. Из источников[344]нам достоверно известно, как изменились и он сам, и его отношение к македонским воинам. Все более жестокими становились наказания: после возвращения царя из Индии скатилось немало голов — казнено было 600 воинов. Даже если это число преувеличено, поведение Александра в Описе показывает, как мало значила для разгневанного царя жизнь воина.

 

РОЛЬ ВАВИЛОНА

 

К неверным представлениям о все возрастающем вли янии Востока на империю Александра можно отнести б высказанное многими исследователями мнение, что Александр провозгласил своей столицей Вавилон. Историки вполне допускали, что главным городом империи Александра стала одна из достославнейших мировых столиц. Но в этом отражается полное непонимание как внутренней сущности империи, так и самого царя. В источниках этот вопрос затрагивается всего один раз. Страбон сообщает, что вавилонскому дворцу было отдано предпочтение по сравнению с другими персидскими резиденциями царя и, по-видимому, из-за местонахождения в нем сокровищницы империи этот дворец хотели расширить[345]. Означает ли это возведение Вавилона в ранг столицы империи? Вопросы такого рода, очевидно, нуждаются в тщательной проверке.

Несомненно, Гарпал сосредоточил в Вавилоне значительную часть завоеванных персидских сокровищ, которые сначала по приказу Александра держал в Экбатанах. В качестве управляющего финансами Гарпал переселился в Вавилон. После него там же жил и его преемник Антимен, который одновременно управлял финансами Месопотамии и Западного Ирана. Гарпал, а затем и Антимен занимали столь же высокое положение, как и три других управляющих финансами западных налоговых областей. Но, кроме того, им обоим был поручен контроль над коммуникациями и интендантской службой во вверенных областях. Нам неизвестно, осуществляли ли они нечто вроде главного контроля над коммуникациями по всей империи, хотя учреждение подобного контроля (особенно в тот период, когда армия находилась у восточных границ империи) представляется вполне разумным. Невозможно доказать и то, что Гарпал и Антимен были «министрами финансов» империи с местом постоянного пребывания в Вавилоне. Легко можно себе представить, что Александр создал такую должность. Собирать деньги, а тем более вести им счет было противно его натуре. Зато тратить их он очень любил и делал это столь безудержно и щедро, что Антимену приходилось прибегать к всевозможным финансовым ухищрениям, чтобы удовлетворить потребности царя. Несомненно, Вавилон был бы самым подходящим местом для такого финансового центра во время нахождения Александра на Востоке. Однако все эти соображения теряют смысл, поскольку им нет. подтверждения в источниках. Таким образом, полномочия Гарпала и Антимена никак не доказывают, что столицей империи был Вавилон.

Само собой разумеется, что из-за своего центрального положения Вавилон имел несравнимо большее значение, чем Экбатаны и Сузы, особенно после того, как при Александре судоходное движение по Евфрату было продлено до Вавилона. Поэтому царь приказал построить здесь огромную гавань. Несомненно, Вавилону предназначалось стать перевалочным пунктом между Востоком и Западом, началом заокеанских торговых путей и морского пути в Индию.

К этому нужно добавить следующее: Вавилон был для Александра первым огромным городом мирового значения, городом, который он взял себе за образец при основании Александрии. Это все еще была величественная столица Навуходоносора, правда, обедневшая и несколько потускневшая под властью персов. Сверкающие великолепием улицы, огромные ворота богини Иштар, гигантские укрепления, прекрасные дворцы и храмы произведи на Александра столь сильное впечатление, что он решил возвысить его над всеми городами Востока.

Наконец, возвышению Вавилона должны были способствовать и соображения культурно-политического порядка. Не Сузы и не иранские резиденции, а именно Вавилон достоин был считаться самой почитаемой из столиц Востока, колыбелью идеи мирового господства. Поэтому в Вавилоне и пребывал великий Мардук, дарующий господство над миром. Хотя Александру уже не требовалось никакого признания его прав, подтвержденных Аммоном, он все же чтил и бога — покровителя Вавилона. Здесь ему тоже необходимо было не только утвердить свою власть и расширить торговые связи, но и идейно обосновать свое могущество. После Гавгамел царь оказал высочайшие почести вавилонским жрецам, по их указаниям он совершил торжественные жертвоприношения и был провозглашен царем Вавилона. Уже тогда он повелел вновь отстроить храмы, разрушенные Ксерксом, прежде всего святилище Мардука и огромную ступенчатую башню Этеменанки. Этот гигантский куб девяностометровой высоты, окруженный дворцами жрецов, складами и многочисленными домами для чужеземцев, даже полуразрушенный, должен был производить захватывающее и грандиозное впечатление. Не только сам бог Мардук, но и его храм отвечал пристрастию Александра ко всему грандиозному.

Однако, когда царь пошел походом на Восток, жрецы не стали восстанавливать храм, а употребили деньги на другие цели. Весной 323 г. до н. э. Александр снова подошел к Вавилону, но ничего не было сделано. Жрецы поэтому предостерегали Александра: он не должен вступать в столицу[346]. Но Александра это не смутило. Как только он возвратился в Вавилон, то сразу же повелел возобновить работы. Он хотел уподобиться Набопаласару и Навуходоносору и вновь отстроить разрушенный храм. При этом весьма широко использовалась армия: 10000 воинов были заняты разборкой и вывозом огромных каменных глыб.

Лишь по завершении этой работы можно было думать о новом строительстве[347].

Создается впечатление, что за увлечением богом Мардуком скрывалось желание Александра уделить большее внимание семитскому началу, которым до сих пор в империи пренебрегали. В это же самое время Александр начал помышлять о включении в границы империи и семитов Леванта. Несомненно, в Вавилоне, этой колыбели семитской культуры, Александра привлекала духовная связь со старыми представлениями о «царстве четырех стран света», о «господстве над миром».

И тем не менее совершенно неверно предполагать, что Вавилон должен был стать столицей всей империи. Как это ни странно, но обычно мало кто задумывается над тем, что такое «столица» вообще. Столица — это город, где сосредоточен весь высший административный аппарат и откуда осуществляется управление страной даже в отсутствие монарха. Но именно этого и не могло быть в империи Александра. Ведь здесь вообще не существовало высшего административного аппарата. Если отвлечься от интендантского контроля Гарпала и Антимена (выше говорилось о том, что он вряд ли осуществлялся во всей империи), от недоказанной возможности существования финансового центра, то в империи все управление осуществлялось только самим Александром и его приближенными. Но придворный лагерь, как и сам царь, не оставался на одном месте, и если Александр отправлялся в поход, то за ним следовал и весь государственный аппарат. И «столица» сразу же перемещалась туда, где в данный момент находился царь. Таким образом, столицей мог быть и походный лагерь, и морская эскадра, и скромное селение, и оазис в пустыне, и Вавилон или Экбатаны, и Александрия. И даже Карфаген на Западе.

Итак, можно сделать вывод, что постоянной столицы не существовало. Возможно, она и возникла бы позже, когда Александр перешел бы к более оседлому образу жизни. Но разве можно знать, какой город он избрал бы своей столицей? Как раз Вавилон мало подходил для этого по своим климатическим условиям. Вавилонское жаркое лето делало этот город неподходящей резиденцией для Александра.

Царь в это время и не думал о возвращении в Македонию. Когда-то он написал матери о посещении святилища Аммона и обещал рассказать ей с глазу на глаз о тайне своего рождения. Может быть, во время переговоров на реке Яксарт он взвешивал возможность похода на страну скифов из Македонии. Однако после возвращения из Индии он должен был понять, что стал чужим для своей родины. Одиссею было дано испытать и отпраздновать радость возвращения. А мог ли ждать Александр, что его прибытие на родину будет столь же счастливым?

Намерения Александра по отношению к Вавилону сводились к следующему: великий город должен был стать могущественным центром всей Передней Азии. Он как бы был предназначен для этого в силу своего географического положения, торговых связей, высокой культуры, а также как место обитания могущественного, высокого божества. Для Леванта подобным центром должна была стать строящаяся Александрия. Третьим центром могли бы быть Сиракузы или Карфаген. Но ни один из этих городов не мог претендовать на честь называться столицей, ибо, как мы уже говорили, главой империи был только Александр, где бы он ни находился.

Невозможно отрицать, что подобная система правления при все раздвигающихся границах не могла не привести к абсурду. Уже длительное пребывание Александра в Индии вызвало катастрофические последствия. Однако нет никаких свидетельств тому, что Александр намеревался сделать какой-либо город центром, из которого в его отсутствие могло бы совершаться управление империей. Правда, он назначил Гефестиона хилиархом и тем самым как бы соправителем; это могло бы сыграть роль при длительном отсутствии царя. Однако и этот эрзац-Александр правил бы один и не имел бы постоянной резиденции.

 

ГЕФЕСТИОН

 

Мы уже много раз говорили об искренней и сердечной дружбе между Александром и товарищами его юности, каждый раз упоминая при этом Гефестиона как самого близкого и любимого друга царя. Что же больше всего привлекало в нем Александра — необычайная ли красота, общие ли воспоминания или мягкое, почти женское умение подчиняться? Как бы то ни было, этот любимец царя настолько превратился в его податливую и послушную тень, в его alter ego [348], что царь как-то сказал: «Гефестион такой же Александр, как и я сам». Благодаря своему умению понимать и чувствовать Восток, своим организаторским способностям Гефестион в последние годы жизни царя стал самым близким и полезным его помощником. Он чувствовал себя уверенно, шла ли речь о командовании войсковыми подразделениями, о снабжении армии, о строительстве больших мостов и корабельных верфей или об основании новых городов. Должно быть, он использовал различных специалистов, которые прекрасно справлялись с подобными задачами. Он лучше, чем кто бы то ни было, выполнял задания Александра по строительству и основанию новых городов.

Но, возможно, более ценной для Александра была поддержка и помощь Гефестиона в Бактрии во время расхождения царя с приближенными. В деле Филоты Гефестион выступил как главный обвинитель, во время спора о про-скинезе он был выразителем царской воли. И даже если ему не все удавалось, Александр всегда мог положиться на безусловную преданность Гефестиона, на то, что он будет поборником его проектов и планов. И что бы ни задумал царь, что бы ни делал, Гефестион всегда восхищался им и никогда его не критиковал. А это и было именно то, в чем нуждался Александр.

Итак, Гефестион оказался таким человеком, которого действительно можно было любить и ценить, и Александр баловал и возвышал его сверх всякой меры. Даже весьма интимные письма Олимпиады царь читал вместе со своим другом и прощал ему вздорность и неуживчивость, снискавшие Гефестиону ненависть в кругу приближенных царя. Очень часто Гефестион хвастался тем, что именно он самый верный и близкий Александру человек, и давал почувствовать окружающим, сколь исключительно его положение при царе. Он ревниво следил за всеми увлечениями царя, не брезговал иногда и прямыми доносами. Снедаемый завистью, Гефестион вносил распри и раздоры в среду самых близких и доверенных людей Александра. Этим объясняются и его постоянные ссоры с Кратером, и вражда с Евменом[349]. Гефестион, несомненно, стремился стать всемогущим в кругу приближенных царя.

Когда царь повелел его сопернику Кратеру возглавить отряды воинов, возвращающихся на родину, Гефестион понял, что достиг осуществления своих честолюбивых замыслов. Александр, которому всегда казалось, что он мало сделал для своего любимца, создал специально для него должность хилиарха и вознес тем самым на недосягаемую высоту, назначив его как бы своим заместителем. Для македонян это было чем-то совершенно невероятным: еще никто из них не занимал подобного положения. Обычно эту новую должность, придуманную Александром, объясняют влиянием персидских традиций и обычаев. Позднее Август и другие римские императоры назначали себе «второго», чтобы освободиться от ряда обязанностей. Александр в этом не нуждался, но и ему все же могло показаться удобным от случая к случаю поручать некоторые неприятные дела своему усердному и ревностному помощнику. Кроме того, он хотел, чтобы его любимца считали чем-то вроде «заместителя» царя. Большую роль сыграло желание Александра, чтобы Гефестион, как особо близкий и доверенный человек, занял главенствующее положение в тот момент, когда в лагере ожидали прибытия Антипатра. А может быть, Александр хотел даже позаботиться о преемнике на случай своей смерти. Ведь всех своих родственников-мужчин он устранил, а законных наследников у него не было. Гефестиону теперь надлежало стать не только самым близким другом, но и человеком, ближе других стоящим к трону. Поэтому Александр и женил его в Сузах на младшей дочери Дария. Этот брак мог в нужный момент узаконить положение Гефестиона в Персии. Однако в основе назначения Гефестиона лежали и другие причины, более глубокие, чем простое подражание персидским образцам или чисто личные мотивы. При дворе Ахеменидов существовала должность, подобная той, которую сейчас получил Гефестион. Человек, занимавший ее, был командиром дворцовой стражи, но, что гораздо важнее, еще и визирем, фактически управляющим государством. Александр, конечно, не потерпел бы рядом с собой никакого всемогущего визиря. Его хилиарх выступал «заместителем» царя лишь от случая к случаю, только когда царь считал это нужным. Кроме того, он назначался командиром царского эскадрона. Но без прямого приказа царя, т. е. когда тот предпочитал действовать сам, Гефестион был и оставался нулем. Однако после смерти царя его положение могло измениться, особенно если бы у Александра родился наследник. Тогда Гефестион, а не Антипатр должен был бы стать опекуном несовершеннолетнего наследника и взять на себя управление империей. Возможно, Александр, возвышая Гефестиона, подумал и об этом.

Все же при случае Гефестион пытался играть роль настоящего визиря, его покровительство значило теперь еще больше, чем прежде, и люди, пользовавшиеся его расположением, чванились и важничали. Он даже попытался, как это было принято у персов, вмешаться в дела начальника царской канцелярии, но натолкнулся на решительное сопротивление Евмена. Дело дошло до открытого конфликта, разбирать который пришлось самому Александру. Вероятно, немаловажную роль сыграли здесь деловые соображения, и царь решил спор в пользу Евмена. Можно себе представить, как трудно было Гефестиону протянуть руку врагу в знак примирения.

Через несколько недель Гефестион внезапно скончался. Он заболел в Экбатанах, где все время проводил в водовороте непрекращающихся празднеств. Врачи не подозревали ничего опасного, а их пациент и в жару не хотел пропускать привычных увеселений и пиров. Но вдруг в самый разгар спортивных состязаний молодежи, на которых царь всегда присутствовал, его позвали к Гефестиону. Когда Александр подошел к ложу больного, он увидел, что его Патрокл уже мертв.

Можно себе представить, сколь тяжела была эта потеря для Александра. Его горе было так же безмерно, безгранично, как некогда любовь. Мы не будем говорить здесь о проявлениях экзальтации, так как источники, несомненно, преувеличивают их. Но целый ряд распоряжений, важных с исторической точки зрения, безусловно, заслуживает нашего внимания.

Прежде всего это относится к распоряжению о трауре. Не только в лагере умолкли пение и звуки флейты, приказ о трауре распространился на всю империю. Бо лее того, даже священные огни, горевшие в честь Алек сандра, было приказано погасить вплоть до дня похорон[350]. Нечто подобное бывало только после смерти Великого царя. Теперь становится ясным, сколь серьезным было брошенное как бы вскользь замечание царя о «втором Александре». Этим объясняется и запрос оракулу Зевса-Аммона, не следует ли оказать покойному божеские почести, как если бы это был сям Александр. Но жрецы оракула ответили, что покойный достоин почестей, подобающих герою.

Лишь теперь мы понимаем, почему должность хилкарха впредь должна была остаться незамещенной. Титул этот, специально придуманный для незаменимого друга, был столь высок, что никто из македонян не мог его унаследовать. Командиром первой гиппархии фактически стал Пердикка, но хилиархом он стать не мог. Проявление горя, охватившего Александра, дает нам представление о тех изменениях в его характере, которые произошли под влиянием сознания всемогущества и безмерности власти. Его горе не требовало ни тишины, ни уединения. На смену бьющим через край дионисийским пирам пришли не менее шумные погребальные празднества. Складывается впечатление, что Александр не мог уже ни при каких обстоятельствах отказаться от празднеств и расточительства.

Перевозка тела покойного в Вавилон проходила с необычайной пышностью. В Вавилон было приглашено 3000 музыкантов, певцов, актеров и атлетов для участия в самых грандиозных погребальных празднествах. Памятник по замыслу Александра должен был превзойти не только все памятники прошлых веков, но и все мавзолеи будущего. Площадь для памятника равнялась двум квадратным стадиям[351]. Предполагалось водрузить один над другим пять ярусов, как в вавилонском храме-башне. Двести сорок позолоченных ростр украшали по проекту нижний этаж, орлы и змеи— второй, на третьем изображались сцены охоты, на четвертом литые из золота фигуры должны были представить битву с кентаврами, на пятом — фигуры быков и львов из того же металла, а над всем этим — оружие и доспехи Востока и Запада. Предстояло сделать непомерно большие затраты, называли огромную сумму — 10 000 талантов. И так как у царя не хватало денег на осуществление этого чудовищного проекта, то внести свою лепту должны были соседние города, царская свита, и в первую очередь противники покойного[352].

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться: