АДЪЮТАНТ КУТУЗОВА КНЯЗЬ БОЛКОНСКИЙ

Смотр в Браунау. Кутузов идет по солдатским рядам. Сзади — свита. «Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский».

Так появляется на войне князь Андрей. Когда «Кутузов задумался, видимо припоминая что-то», князь Андрей напомнил ему о разжалованном Долохове. После смотра он вошел в кабинет главнокомандующего с бумагами, которые нужны были Кутузову, взял другие бумаги, выслушал приказание: «Из всего этого чистенько, на французском языке, составь memorandum, записочку...»

Перед нами аккуратный, исполнительный штабной офицер. Читая об этом, испытываешь разочарование: неужели князь Андрей шел на войну, чтобы составлять меморандумы? Мы хотели бы видеть его в битве, в пороховом дыму, впереди войск — а тут кабинет, шорох бумаг, тихие шаги по ковру...

Но вот что удивительно: князь Андрей «много изменился за это время... он имел вид человека... занятого делом приятным и интересным». Князь Андрей доволен своей жизнью на войне! И Кутузов доволен им. «Ваш сын... надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим знаниям, твердости и исполнительности», — так писал он «своему старому товарищу, отцу князя Андрея».

Дело в том, что война состоит не только из грохота орудий, сражений и подвигов. В понятие войны входит и все то, что мы видели: старание генерала выслужиться, и трепет Тимохина перед начальством, и воровство Телянина, и проигрыш Денисова, и мученья Ростова... На войне живут люди — и, пока живы, они продолжают мечтать, каждый о своем, любить и ненавидеть, огорчаться и радоваться по самым незначительным поводам. Здесь, как и в мирной жизни, бывают свои будни — и, может быть, труднее вести себя достойно в будничной жизни войны, чем в сражениях.

Князь Андрей живет размеренно-спокойной жизнью штаба — но вот она прерывается звуком хлопнувшей двери, быстрыми шагами и быстрым голосом австрийского генерала с перевязанной головой. Это генерал Мак, армия которого разбита французами. Кутузов встречает Мака с неподвижным лицом, — нужно несколько мгновений, чтобы он понял глубину и значение происшедшей трагедии. «Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь». (Курсив мой. — Н. Д.)

Так ведет себя Кутузов — его почтительность вызвана сочувствием: потерпевший поражение генерал страдает от своего позора, и было бы недостойно усиливать его страдания. Но адъютанты Кутузова, Несвицкий и Жерков, настроены иначе. Австрийцев же побили, не наших, — есть чему огорчаться!

Жеркова мы помним на смотре в Браунау: когда Кутузов шел вместе с полковым командиром по солдатским рядам, Жерков, следуя за ними в свите, передразнивал каждое движение полкового командира — так он забавлялся и смешил товарищей. Позже, при переправе через реку Энс, он с наивным лицом объяснит Несвицкому, зачем понадобилось послать поджигать мост многих людей — вместо двух — и подвергнуть опасности многие жизни:

«— Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам-то кто же Владимира с бантом даст! А так-то — хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить...»

Жерков цинично, вслух говорит то, что другие думают про себя. К тому же он еще и шутник: везде находит повод развлечься. Вот и сейчас он расталкивает своих друзей, издевательски очищая дорогу для австрийских генералов; поздравляет их с приездом Мака...

В этой сцене я впервые ясно вижу, что князь Андрей — сын своего отца. «— Если вы, милостивый государь, — заговорил он пронзительно, с легким дрожанием нижней челюсти, — хотите быть шутом, то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя». (Курсив Толстого.)

В словах князя Андрея по крайней мере три повода для того, чтобы Жерков немедленно вызвал его на дуэль: «шутом», «осмелитесь», «скоморошничать», — даже представить себе невозможно, чтобы кто-нибудь посмел сказать хоть одно из этих слов князю Андрею Болконскому.

Но Жерков и Несвицкий всего лишь удивлены, и Жерков начинает оправдываться:

«— Что ж, я поздравил только...

—Я не шучу с вами, извольте молчать! — крикнул Болконский».

Этот пронзительный голос и резкий крик — так просыпаются в Андрее недостатки отца: нетерпимость, деспотическая властность, но за ними встают достоинства старого князя.

«— Ну, что ты, братец! — успокаивая, сказал Несвицкий.

—Как что? — заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. — Да ты пойми, что мы — или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела...»

Он говорит сбивчиво, отсюда эти не очень правильные обороты: «офицеры, которые служим», «дела нет до... дела...» Но в его взволнованной речи — то самое отношение к войне, которое заставило Кутузова почтительно пропустить Мака вперед; и теперь понятно, почему Кутузов видит Андрея «из ряду выходящим» сотрудником своего штаба; теперь понятны слова Толстого: «князь Андрей был одним из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела».

Жеркову и Несвицкому поведение князя Андрея кажется странной выходкой — и, тем не менее, они отступают. «Мальчишкам только можно так забавляться, — прибавил князь Андрей по-русски, выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще слышать его». (Курсив Толстого.)

Уже не в запальчивости, уже успокоившись, он еще раз сознательно оскорбляет Жеркова: «Он подождал, не ответит ли что-нибудь корнет. Но корнет повернулся и вышел из коридора».

Казалось бы, Жерков, так любящий веселиться, дразнить всех вокруг, безнаказанно издеваться над русскими и австрийскими генералами, — казалось бы, этот бесшабашный Жерков должен с легкостью идти на дуэль и при первом же резком слове бросить вызов оскорбившему его человеку. Но нет. Жерков становится очень благоразумен, как только дело касается его драгоценной жизни. Неблагоразумен князь Андрей, но мы прощаем пронзительный голос, крик, резкость, потому что за всем этим — крупные чувства: подлинная горечь поражения и надежда на победу, и мечта о подвиге. А у Жеркова все мелкое: и развлечения, и мысли о карьере, и мгновенный расчетливый страх перед князем Болконским.

***

Прошло несколько дней — тянулись будни войны; позади осталось несколько сражений, в которых русские солдаты проявили «храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем», — и вот после одного из таких сражений, где Кутузов атаковал и разбил французскую армию генерала Мортье, князь Андрей Болконский едет с известием об этой победе к австрийскому двору.

Толстой очень подробно рассказал о столкновении князя Андрея с Жерковым. И — в трех строчках — об участии Болконского в битве: «Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей». Позже князь Андрей будет вспоминать, «как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства».

Больше мы ничего не узнаем об этом сражении, да и не нужно; мы уже поняли главное: там, где проверяются душевные силы человека, князь Андрей радостно напряжен; он ведет себя точно так, как мы ждем от него. Но вот о чем хочется задуматься: кажется, он легче справляется с собой в бою, чем в буднях; это чувство испытает позднее и Ростов; в сражении все ясно: позади — свои, впереди — чужие; а в буднях все переплетается, и трудно бывает понять, кто свой, кто чужой и где главные враги.

Вот он скачет в Брюнн к австрийскому двору с известием об одержанной русскими победе. Он радостно возбужден, взволнован, многое перенес за сутки, настроен торжественно. Но австрийский двор вовсе не так обрадован победой русских, как представлялось князю Андрею. Здесь вступают в действие иные силы, иные стремления, «дипломатические тонкости», как говорит князь Андрей, и он чувствует, что «весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта».

Совсем недавно мы слышали срывающийся голос юного Ростова: «...я не дипломат. Я затем в гусары и пошел, думал, что здесь не нужно тонкостей...» Князь Андрей и старше, и опытней, и умнее Николая Ростова; они очень разные люди — первая же встреча между ними приведет к ссоре и едва не кончится дуэлью. Но оба они пришли на войну с чистыми помыслами и поэтому становятся похожи друг на друга, сталкиваясь с той силой неестественного, несправедливого, которую оба не могут и не хотят понять.

Дипломат Билибин объясняет князю Андрею то, что ему непонятно. Какая радость австрийскому двору от победы русских войск, когда австрийские генералы один за другим подвергаются полному поражению? Оказывается, и здесь живут и диктуют свою волю те законы, от которых князь Андрей бежал из петербургского света.

Недаром здесь, в Брюнне, среди дипломатов оказывается Ипполит Курагин — ненавистное Болконскому воплощение гостиной Шерер. Правда, он «был шутом в этом обществе», но его слушают, не гонят, он спокойно ждет наград и повышений по службе...

Встреча с австрийским императором разочаровала князя Андрея — он не успел толком рассказать о сражении, он увидел равнодушие к тому общему делу, интересами которого жил в последние месяцы; можно было закричать на Жеркова, но если император союзной Австрии относится к войне почти так же, как Жерков, — что делать тогда?

Вернувшись к Билибину, князь Андрей узнает то, «что уже знают все кучера в городе» и что неизвестно во дворце: французы приближаются к Брюнну.

Зная положение русских войск, Андрей мгновенно понимает, что несет с собой это известие: «значит и армия погибла: она будет отрезана». Вот когда наступает час, ради которого он покинул отца и беременную жену.

Известие о безнадежном положении русской армии «было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею... ему пришло в голову, что ему-то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! »

Билибин уговаривает его — очень разумно, с точки зрения здравого смысла, — не возвращаться в армию Кутузова, где его ждет «или поражение и срам», или мир, если он будет заключен. «Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами...» — толкует Билибин.

«— Этого я не могу рассудить, — холодно сказал князь Андрей, а подумал: «Еду для того, чтобы спасти армию».

— Mon cher, vous etes un heros, — сказал Билибин». Кто из них прав? Да, рассуждения Билибина совершенно справедливы, и положение русской армии безнадежно, и незачем князю Андрею ехать, но сам же Билибин, вопреки всякому здравому смыслу, признает: «Мой милый, вы герой». Потому что умение поступать вопреки здравому смыслу, повинуясь только голосу своей совести, только чувству долга, своей ответственности перед людьми, страной, армией — это умение и называется героизмом.

«А ежели ничего не остается, кроме как умереть? — думал князь Андрей уже в дороге, направляясь навстречу русской армии. — Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».

Вот что имел в виду старик Болконский, когда взвизгнул: «...коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет... стыдно! » Эти трудные, эти гордые люди превыше всего ставят честь, свое мужское и человеческое достоинство. Отказавшись ехать с Билибиным и направляясь к армии Кутузова, князь Андрей ведет себя как сын Николая Болконского. В штабе Кутузова, куда явился, наконец, князь Андрей, каждый тоже ведет себя согласно своему характеру. Красавец Несвицкий «перевьючил себе все, что... нужно, на двух лошадей... Хоть через Богемские горы удирать». А Кутузов, озабоченный, стоит с Багратионом на крыльце, не видя и не слыша Болконского.

«— Ну, князь, прощай, — сказал он Багратиону. — Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг».

И князь Андрей, еще не понимая, что происходит, знает одно: не станет он удирать с Несвицким.

«— Ваше превосходительство, я желал бы быть полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона», — говорит он Кутузову.

«— Садись, — сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, — мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.

Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.

— Еще впереди много, много всего будет, — сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв все, что делалось в душе Болконского...»

Князю Андрею кажется, что сейчас, вот сию минуту он найдет или упустит свой единственный час, свой Тулон. А жизнь длинна и впереди Шенграбен, и Аустерлиц, и Бородино; может быть, среди людей, занятых собой, своим спасеньем или своей честью, славой, один Кутузов понимает это.

БИТВА ПРИ ШЕНГРАБЕНЕ

Понимая, что русская армия почти в безвыходном положении, Кутузов решил послать Багратиона с четырьмя тысячами солдат через труднопроходимые Богемские горы навстречу французам, а сам он со всей остальной армией, обозами и тяжестями двинулся туда же по другой, более легкой, но более длинной дороге. Багратиону предстояло не только быстро совершить трудный переход, но и задерживать сорокатысячную французскую армию до прихода Кутузова. Вот почему, прощаясь с Багратионом, Кутузов сказал: «Благословляю тебя на великий подвиг».

Отряду Багратиона удалось опередить французов и даже ввести их в заблуждение. Любимый маршал Наполеона Мюрат подумал, что перед ним вся русская армия, и тоже решил дожидаться, когда подойдут все наполеоновские войска. Пока это известие дошло до Наполеона и он понял ошибку Мюрата, отряд Багратиона получил передышку. Русские расположились возле австрийской деревни Шенграбен и ждали сражения.

Здесь, в битве под Шенграбеном, мы увидим всех, с кем познакомились до сих пор. Здесь будут Николай Ростов и Денисов, любитель шуток Жерков и храбрый Долохов, красноносый капитан Тимохин и полковой командир Ростова, и тот генерал, чей полк смотрел Кутузов в Браунау, и князь Андрей Болконский, и Багратион. Только Телянина здесь не будет: позорный поступок освободил его от необходимости участвовать в сражении: он вышел из полка, пристроился где-то в другом месте и больше не подвергается опасности быть раненым или убитым.

Как же ведут себя в бою все те, с кем мы познакомились в предыдущих главах? Точно так же, как каждый из них вел себя в будни войны, потому что чудес не бывает, и в трудный момент, когда в человеке собираются все силы, силы эти — те самые, что накоплены долгими обычными днями его жизни.

Как всегда, холоден, спокоен и деловит князь Андрей. Добившись все-таки разрешения присоединиться к отряду Багратиона, он прежде всего отправляется осматривать позицию и изучать расположение войск.

«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай... пригодится, коли храбрый офицер».

Так думает о нем Багратион, а князь Андрей не торопится показывать свою храбрость; ему важно понять и продумать предстоящее сражение, чтобы в нужную минуту действовать разумно и хладнокровно.

Как всегда, дерзок и храбр Долохов. Мы дважды встречаем его в этот день: перед сражением он, подойдя к самому краю цепи, переговаривается с французским гренадером. «Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били французов». Было очень рискованно, стоя перед дулами французских ружей, называть императора Наполеона просто по фамилии: Бонапарте. Долохов решается на это.

«Нет Бонапарте. Есть император!..» — кричит француз. «Черт его дери, вашего императора! » — отвечает Долохов.

Таков он был в компании Анатоля Курагина, когда вызвался выпить бутылку рому, сидя на окне третьего этажа со спущенными наружу ногами. Таков он был на смотре в Браунау, когда «громко, звучно» сказал полковому командиру, что не обязан переносить оскорбления. Он никого и ничего не боится, этот красивый человек с наглыми светлыми глазами. Но зачем его храбрость?

Она проявится в бою: Долохов «в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера». Но после этого он подойдет к полковому командиру:

«— Ваше превосходительство, вот два трофея, — сказал Долохов, указывая на французскую шпату и сумку. — Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. — Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. — Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!

— Хорошо, хорошо, — сказал полковой командир... Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.

— Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство».

Везде, всегда он помнит прежде всего о себе, только о себе; все, что делает, делает для себя. И на смотре, и в бою он самоутверждается; в этом не было бы особой опасности, если б не одно: когда человек думает только о себе, он непременно приносит беду и боль окружающим — мы еще увидим, как может быть жесток и бесчеловечен Долохов в своем непробиваемом эгоизме.

Нас не удивляет и поведение Жеркова, когда в разгар боя Багратион послал его с важным поручением к генералу левого фланга.

«Жерков бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и поскакал. Но едва только он отъехал от Багратиона, как силы изменили ему. На него нашел непреодолимый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно.

Подъехав к войскам левого фланга, он поехал не вперед, где была стрельба, а стал отыскивать генерала и начальников там, где их не могло быть, и потому не передал приказания». (Курсив мой. — Н. Д.)

Приказание было — немедленно отступать. Из-за того, что Жерков не нашел генерала, французы отрезали русских гусар, многие были убиты и ранен товарищ Жеркова Ростов. Но некогда и непривычно было Жеркову думать о последствиях своего поведения, потому что думать о чем бы то ни было он не умел.

Здесь, в бою, мы встречаем и двух полковых командиров. Один — полковник, под чьим началом служат Ростов и Денисов, тот самый, кто так берег честь своего полка, что скрыл преступление Телянина. И второй — генерал, полковой командир Долохова и Тимохина, полагавший на смотре, что «лучше перекланяться, чем недокланяться». Оба они, профессиональные военные, ведут себя в бою так же, как в будничной обстановке: «В то самое время как на правом фланге давно уже шло дело и французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами, которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу».

Они не трусы, эти люди, нет. Они только не умеют забыть во имя общего дела себя, свое самолюбие, свою карьеру, свои личные интересы, сколько бы громких слов они ни говорили о чести полка и как бы ни показывали свою заботу о полке. Приехав в цепь, оба начальника остановились под французскими пулями. «Генерал и полковник строго и значительно смотрели, как два петуха, готовящихся к бою, друг на друга, напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен. Так как говорить было нечего и ни тому, ни другому не хотелось подать повод другому сказать, что он первым выехал из-под пуль, они долго простояли бы там, взаимно испытывая храбрость...»

Долго простоять не пришлось: французы напали на их полки, оставалось одно — атаковать на неудобной местности; это грозило потерями, но иного выхода уже не было.

Читаешь обо всем этом и думаешь: как же все-таки удалось небольшому отряду выполнить свою задачу и соединиться с армией Кутузова? И почему гораздо позднее Наполеон, сосланный на остров Святой Елены, вспоминая битву под Шенграбеном, сказал, что «несколько русских батальонов показали неустрашимость»?

Потому что русская армия состояла не только из полковых командиров и штабных франтиков, в ней были другие офицеры, в ней были солдаты, и этими «несколькими батальонами» командовал Багратион.

Из-за ошибки Мюрата французы и русские некоторое время стояли друг против друга, договорившись о перемирии на три дня и не веря в это перемирие. Но вот Мюрат получил грозное письмо Наполеона, угадавшего, что под Шенграбеном стоит не вся армия Кутузова, а лишь небольшой отряд, и приказавшего немедленно вступить в бой. Русские войска еще раскладывали костры, варили кашу, философствовали, когда «в воздухе послышался свист; ближе, ближе, быстрее и слышнее, слышнее и быстрее... Земля как будто ахнула от страшного удара».

«Началось! Вот оно! » — думал князь Андрей... «Началось! Вот оно! Страшно и весело! » — говорило лицо каждого солдата и офицера.

Выражение: «Началось! Вот оно! » было даже и на крепком карем лице князя Багратиона с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами».

По мнению Толстого, история идет вперед независимо от воли отдельных людей, называемых великими; ход истории складывается из поступков множества людей, которые невозможно направить, предугадать заранее, запланировать, и настоящий полководец не должен во время боя навязывать свою волю; он только наблюдает происходящее, а события движутся по воле истории.

Вот почему Толстой подчеркивает неподвижность лица Багратиона и его почти равнодушное отношение к докладам князя Андрея, которого удивляет, что «приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что все, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что все это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями».

Толстой старается убедить нас в справедливости своей исторической теории, но сам же и разубеждает: он, севастопольский офицер, знает войну и пишет о ней с той мерой правды, которая неодолимо пробивается через его собственные теории.

Если Багратион, не отдавая никаких приказаний, только подчиняется «необходимости, случайности и воле частных начальников», то почему тогда князю Андрею так радостно видеть на его неподвижном лице то же выражение, что и на лицах всех солдат и офицеров? Почему, заметив старую, каких теперь не носят, шпагу Багратиона, князь Андрей «вспомнил рассказ о том, как Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту особенно приятно было это воспоминание»? Почему, наконец, «начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии»?

Потому что Толстой-художник опровергает философию Толстого. Вот как он описывает Багратиона в разгар сражения: «Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся, тусклых глаз, ни притворно глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед...»

Если воля отдельного человека ничего не решает, то зачем Багратион, проговорив: «С богом! » и «слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю» — и потом, оглянувшись, закричал: «Ура! »?

Затем, что этим он подал сигнал к атаке: «Обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройно, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами».

Князь Андрей, испытывая большое счастье, шел рядом с Багратионом, следом шли другие офицеры и солдаты, началась атака русских, и воля крепкого человека с темным лицом и ястребиными глазами стала волей истории.

МУЖЕСТВО

В первой же главе — точнее, в первой же фразе о войне 1805года Толстой вполне отчетливо дал понять, что война эта не нужна ни австрийскому, ни русскому народу и тем отличается от будущей Отечественной войны 1812 года.

В учебнике истории мы читаем, что такие войны называются несправедливыми, в отличие от справедливых войн, когда народ встает на защиту своей Родины.

Так почему же тогда нам все-таки важно знать, что и в этой войне наши предки с честью выдержали натиск французов, и горько нам будет читать о позоре Аустерлица, и мы такрадуемся, узнав о мужестве русских солдат, признанном самим Наполеоном?

По многим причинам, и одна из них — та, что война 1805 года оказалась подготовкой, проверкой перед другой войной, когда речь шла о судьбе нашей страны. И еще потому, что существует понятие долга; оно может быть недоступно Жеркову, но его знает Долохов, не говоря уж о князе Андрее и Денисове, и Багратионе, и тысячах людей, пришедших к Шенграбену с сознанием, что их долг — сражаться с французами на австрийской земле, поскольку они — солдаты и офицеры государства, вступившего в войну с Наполеоном.

И наконец, потому, что война 1805 года оказалась очень важным событием в жизни героев романа; каждый из них придет на этой войне к выводам, важным, казалось бы, только для него — но эти выводы важны и для Толстого, и для нас. Особенно это заметно, если задуматься о поведении Николая Ростова.

Первым «делом» Ростова была переправа через Энс, где он хотел одного: показать всем, и в особенности полковому командиру, которого он еще вчера собирался вызвать на дуэль из-за истории с Теляниным, — показать всем свою храбрость. Он боялся только отстать от солдат, быть незамеченным, не броситься в глаза своей храбростью. Опасности он еще не чувствовал, не понимал, бежал посреди моста и добился этим только сердитого окрика полкового командира.

Но потом, когда вокруг стали падать люди, а «рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого», Ростов вдруг увидел кровь и услышал стоны, и понял, что его тоже могут убить, и взмолился: «Господи боже! Тот, кто там, в этом небе, спаси, прости и защити меня! »

Ему стало нестерпимо стыдно. «Все кончилось; но я трус, да, я трус», — подумал Ростов.

Нет, он не трус — уже потому, что боится быть трусом и стыдится своего страха, и хочет преодолеть его. Денисов и остальные понимают «то чувство, которое испытал в первый раз необстрелянный юнкер», — каждый из них когда-то испытал то же самое...

В бою под Шенграбеном Ростов сначала чувствует уже знакомое ему напряженно-счастливое оживление, ему не терпится, он бросается вперед, ему становится все веселее и веселее...

«Ох, как я рубану его», — думал Ростов. — «Ну, попадись теперь кто бы ни был...»

Но вот началась атака — лошадь под ним убита, и все солдаты уже впереди, а он один стоит посреди поля, рука его неподвижно повисла, навстречу ему бегут люди. «Они мне помогут! » — думает он и вдруг узнает в них французов.

Вот здесь в Ростове просыпается ужас. То, что он думает в эти страшные минуты, очень понятно: «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все? » (Курсив Толстого.)

«Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом».

Так что же, на самом деле, он трус, хуже которого нет? Может быть, именно Николай Ростов, «с чувством зайца, убегающего от собак», несущийся к кустам, точнее всего покажет нам, что мужество не просто, что нельзя судить о человеке сплеча, с размаху... Мы увидим в следующих главах, как он станет храбрым офицером. Не сразу рождается мужество, и та простая схема, по которой хотел жить Ростов: беги, руби, весело, вперед, я не дипломат; ох, и рубану — эта простая схема неосуществима.

Потому что у человека и в самом деле одна жизнь; ему очень жаль расставаться с ней, и чувство самосохранения, свойственное всему живому, сильно в каждом человеке. Так естественны мысли Ростова: Меня убьют? «Меня, кого так любят все? » — и сам он любит себя, здорового, молодого, жаждущего жизни, веселья, любви...

Много позднее Ростов научится преодолевать и страх, и чувство самосохранения. Но уже сейчас он хочет, он старается быть смелым. Залогом его будущей храбрости станет короткая мысль: «Да, я трус». Если человек имеет мужество назвать себя трусом, то рано или поздно он преодолеет страх. Вот Жерков не анализирует своих поступков и ничего не стыдится, когда скачет что есть сил оттуда, где опасно. В главах, рисующих Шенграбенскую битву, мы по-новому узнали всех, с кем были знакомы раньше. Но одного человека мы узнали здесь впервые.

Вот он сидит, сняв сапоги, в одних чулках, в палатке маркитанта — маленький, грязный и худой артиллерийский офицер, капитан Тушин. «Большими, умными и добрыми глазами» он смотрит на вошедших начальников, конечно, недовольных его видом, и пытается шутить: «Солдаты говорят: разумшись ловчее», и смущается, чувствуя, что шутка не удалась.

Толстой делает все, чтобы капитан Тушин предстал перед нами в самом негероическом, даже смешном виде. И князь Андрей замечает в фигурке (даже не в фигуре) артиллериста «что-то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное».

Но этот смешной человек окажется героем, и князь Андрей справедливо скажет о нем: «Успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой».

Когда Мюрат уже приказывает зарядить пушки, капитан Тушин, не подозревая об этом, сидит в балагане с офицерами и рассуждает о том, что ждет нас после смерти. Князь Андрей, проезжая мимо, останавливается, потому что «звук голосов из балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал прислушиваться». Этот тон определяет, конечно, Тушин с его приятным голосом, с его манерой называть собеседника голубчиком. И вот что он говорит: «Коли бы возможно было знать, что будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не боялся... А все боишься... Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет... ведь это мы знаем, что неба нет, а есть атмосфера одна». (Курсив мой — Н. Д.)

Этот разговор не был закончен: «в воздухе послышался свист...» Началось сражение, и первым выскочил из балагана капитан Тушин.

В бою он выглядит так же негероически, как до боя. «Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из-под маленькой ручки.

— Еще две линии прибавь, как раз так будет, — закричал он тоненьким голоском... — Второе, — пропищал он. — Круши, Медведев!

Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу». (Курсив мой — Н. Д.)

Но этот маленький спотыкающийся человек, поразмышляв о бое так же, как он размышлял о смерти, «посоветовавшись с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил, что хорошо было бы зажечь деревню», и зажег ее, и именно это остановило французов.

Пока два полковых командира показывали друг другу свою храбрость, пока Жерков искал генерала там, где его не могло быть, пока Долохов призывал начальника «попомнить» его подвиги, капитан Тушин, «оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать... бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды... и покрикивал своим слабым, тоненьким, нерешительным голоском... Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера...), все, как дети... смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах». (Курсив мой. — Н. Д.)

Тушин в бою нисколько не меняется: он по-прежнему склонен размышлять, движения его неловки, он вздрагивает от звуков выстрелов, но здесь его мысли приобретают другой характер.

Он уже не думает о смерти: «мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову». Но «у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту».

Французские пушки представляются ему трубками, снаряды — мячиками, французы — муравьями; свою большую пушку он называет Матвеевной, а самого себя он видит «огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра».

Так что же такое героизм и что это значит: мужество, если героем оказывается маленький, пугливый, слабый человек, только воображающий себя сильным мужчиной?

Толстой прошел осаду Севастополя и знал войну. Он знал: те лгут, кто говорит, что ничего не боится. Боятся все, но не все умеют победить свой страх, а мужество в том и заключается, чтобы, вздрагивая от выстрелов, не бежать оттуда, где опасно, но делать свое дело.

Всегда очень обидно читать, как накидывается на Тушина штаб-офицер, добравшийся, наконец, до него с приказом отступать: «Что вы, с ума сошли?..» Не потому обидно, что он кричит на Тушина, а потому, что Тушин пугается его и не может победить этого своего страха.

«— Ну, за что они меня?.. — думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.

— Я— ничего... — проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. — Я...»

К счастью, в это время близко пролетело ядро, штаб-офицер поворотил лошадь и поскакал прочь, а вместо него приехал князь Андрей. «Он передал приказание и не уехал

с батареи».

Тушин вздрагивает от выстрелов — и делает свое дело. Князь Андрей тоже «почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», — подумал он и медленно слез с лошади между орудиями». (Курсив мой. —

Они очень разные, Тушин и князь Болконский. В мирной жизни между ними нет ничего общего, и гордый князь, может быть, не снизошел бы до разговора с артиллерийским капитаном, да и негде было бы им встретиться. Но здесь, сведенные вместе войной, они молча делают свое дело: «Оба были так заняты, что, казалось, и не видели друг друга». Здесь они похожи тем главным, чего требует война от человека, осознанной князем Андреем и не осознанной Тушиным мыслью: «Я не могу бояться», умением победить свой страх.

И Тушин чувствует это единство. Когда все кончилось и князь Андрей протянул ему руку, Тушин говорит те же слова, какие сказал бы своему фельдфебелю Захарченко.

«— До свидания, голубчик, — сказал Тушин, — милая душа! прощайте, голубчик, — сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза».

Слезы эти понятны. Кончился взлет страшного напряжения, кончился его Тулон, больше не нужно быть героем, и он опять превратился в маленького робкого человека.

Таким он и стоит перед Багратионом в тесной избе, где собралось все начальство; на бедного капитана устремлено столько глаз — немудрено, что он споткнулся о древко взятого сегодня французского знамени и вызвал смех, причем «громче всех слышался голос Жеркова».

Читать эту сцену горько, и стыдно, и страшно: почему же так? Почему трус Жерков сидит здесь и смеется громче всех, а герой Тушин, дрожа, стоит перед Багратионом, едва имея силы выговорить: «Не знаю... ваше сиятельство... людей не было, ваше сиятельство».

Невольно вспоминается еще один герой Шенграбенского сражения, знакомый нам со смотра в Браунау. Здесь он появился в ту самую минуту, когда солдаты поддались панике и побежали...

12345Следующая ⇒

Поделиться: