Социальное проектирование как одна из технологий управления социальными структурами?

 

В «Государстве» Платон не только мыслит проектно по отношению к общественному устройству («Так давайте же, - говорит Сократ, - займемся мысленно построением государства с самого начала. Как видно его создают наши потребности»[449]), но и обсуждает условия реализации такого " проекта". К последним Платон относит наличие самого проекта и соответствующих знаний (заимствованных им из других своих работ), подготовку из философов, если можно так сказать, государственных работников и реформаторов, решивших посвятить свою жизнь общественному переустройству, наконец, поиск просвещенных правителей.

Известно, ни один из проектов переустройства государства Платону осуществить не удалось. Он не нашел просвещенного правителя и не смог увлечь своими идеями свободных граждан. Не удивительно поэтому, что на склоне лет Платон с горечью пишет в " Законах":

 

«всему указанному сейчас вряд ли когда-нибудь выпадет удобный случай для осуществления, так, чтобы все случилось согласно нашему слову. Вряд ли найдутся люди, которые будут довольны подобным устройством общества... Все это точно рассказ о сновидении, точно искусная лепка государства и граждан из воска! »[450].

 

Если во времена Платона проектно-реформаторская деятельность была всего лишь идеей и замыслом, пришедшим на ум нескольким философствующим мыслителям, то сегодня - это массовый феномен и практика, особенно в нашей стране. Причем социальные преобразования сознательно, но чаще бессознательно осуществляются на самых разных уровнях социального действия, начиная от государства в целом, кончая епархией отдельного чиновника. В.Г.Федотова в прекрасной книге “Модернизация “другой Европы” пишет, что исторически Россия всегда была модернизирующей страной - от Петра I, Александра II, большевиков до нынешних реформаторов[451]. И сегодня, отмечает В.Федотова, Россия не может отказаться от социальных проектов. 

Таким образом, проблема не только в нащупывании и определении путей и эффективных способов трансформации России в целом, но и в том, как поставить заслон массовым социальным преобразованиям и изменениям, вызывающим все возрастающий объем негативных социальных последствий. Большинство социальных реформаторов (социальных проектировщиков) не отдают себе отчета, что их вроде бы частные, локальные решения, суммируясь и сливаясь на уровне страны в бурный поток, быстро изменяют облик социальной и общественной жизни. Причем изменения эти не только не совпадают с замышляемыми и декларируемыми целями, но чаще всего им противоположны. 

Несмотря на неудачу в практическом плане замысел и социальные эксперименты Платона инициировали в истории европейской цивилизации многочисленные подражания и попытки проектирования нового общественного устройства и граждан. При этом можно говорить о двух основных этапах, которые прошла здесь теоретическая мысль.

Первый - утопический, когда реформаторы, подобно Платону, создавали проект нового общественного порядка на основе “совершенного образца”. Этому образцу, конечно, всегда приписывались сакральные или органические достоинства, но фактически он конструировался, исходя из ценностей личности реформатора.

 

Как говорил Платон: «Видя и созерцая нечто стройное и вечно тождественное, не творящее несправедливости и от нее не страдающее, полное порядка и смысла, он этому подражает и как можно более ему уподобляется»[452]. «Многие утописты прошлого, - пишет Барбара Гудвин, не обладали ни серьезными знаниями, ни высокой культурой, их видение хорошего общества выражало просто их жажду свободы, справедливости, демократии и притом в символической форме. Другие люди превращали их видения в теории и политические манифесты. Утопия - явление в принципе двухфазовое, но сегодня, в век академизма и экспертов, мы забыли о первой фазе утопической идее и сосредоточились на второй - теоретизировании и политике»[453].

 

Нельзя сказать, что в истории не было примеров удачной реализации утопических замыслов. В Москве в конце 20-х годах были созданы несколько комсомольских коммун, которые вполне успешно функционировали, правда, не больше трех-пяти лет. Анализ опыта этих коммун, а также других относительно удачных утопических проектов показывает, что необходимым условием их существования являются, с одной стороны, подбор участников (это, как правило, люди, одержимые идеями и готовые ради их воплощения кардинально менять свою жизнь), с другой - терпимое отношение общества к таким социальным экспериментам. Другой пример успешной реализации утопических замыслов - общественные переустройства в рамках диктаторских и тоталитарных режимов. Здесь путем насилия, пропаганды, тотального контроля и идеологического воспитания удавалось воплощать самые невероятные проекты. Одно из необходимых условий этого - лишения человека свободы, оболванивание его. Понятно, что подобная социальная инженерия может быть оценена только негативно, она приводит к уклонению от нормальной жизни общества и человека.

Второй этап с полным основанием можно назвать научно-инженерным. В свою очередь, он подразделяется на два подэтапа - жизненного строительства и социального проектирования. Суть научно-инженерного подхода в том, что новый социальный порядок и устройство создаются на основе научных знаний (социальных и общественных наук) в процессах инженерного конструирования. Скрещивание социального утопизма с проектной установкой, поначалу архитектурной, произошло лишь в начале XX столетия. Известно, что в двадцатых годах социальные проектировщики в лице архитекторов функционализма и других школ ставили своей задачей «жизнестроительство и организацию форм новой жизни». «

 

«Мы прекрасно чувствуем, - писал И.Верещагин, - что архитектурные требования можно и нужно предъявлять не только к зданиям, но и к любой вещи, любому человеку и его лицу. В настоящее время строятся не только не только новые заводы, но и новая культура и новый человек»[454]. (Сравни. «Новое общество, - писал в эти годы создатель советской психологии Л.С.Выготский, - создает и нового человека. Когда говорят о переплавке человека, как о несомненной черте нового человечества, и об искусственном создании нового биологического типа, то это будет единственный и первый вид в биологии, который создаст самого себя... В будущем обществе психология будет наукой о новом человеке»[455]).

 

Критика жизнестроительства началась еще в начале тридцатых годов и продолжает как опыт истории изучаться в наше время.

Совершенно иначе вопрос был поставлен в середине 60-х годов в рамках методологии дизайна и проектирования (исследования К.М.Кантора, В.Л.Глазычева. Г.П.Щедровицкого, О.И.Генисаретского, А.Г.Раппопорта, Б.В.Сазонова, В.М.Розина и других). Стали говорить не об архитектурном или градостроительном проектировании, а о проектировании как таковом, которое рассматривалось, с одной стороны, как деятельность, с другой - как социальный институт. Одновременно в научных исследованиях и проектировании стал набирать силу социологический и системный подходы. 

В начале 70-х годов И.Ляхов попытался обобщить опыт, накопившийся в сфере общественных новаций, познать, как он писал, " общие законы", которым подчинялись такие виды деятельности как социальное управление, социальное планирование, конструирование и проектирование организационных и социальных процессов и структур, дизайнерское и градостроительное проектирование. Выделив такие ключевые слова, как " конкретные социологические исследования", " прогнозирование", рациональное преобразование социального объекта", " системный подход" и связав их все с идеей конструирования, И.Ляхов по сути выделил совершенно новую действительность, лежащую в рамках социальной инженерии[456]. Оставалось лишь найти более подходящий и адекватный термин; впрочем, уже сам Ляхов говорил о социальном проектировании, но пока не ставил его во главу угла. Другое понятие понадобилось потому, что термин " социальное конструирование" не отражал основной процесс, происходивший в течение всех 70-х годов - смену в общественном сознании инженерной парадигмы и организации деятельности на проектировочные. Поэтому в конце 70-х - начале 80-х годов за новым подходом закрепляется другое название - " социальное проектирование".

Новейшая история социального проектирования, видится следующим образом: на основе представлений о социальном проектировании, сформулированных в 70-х - начале 80-х годов, были развиты положения о социальном проектировании, идущие в рамках управленческой науки (однако, эти положения не были реализованы практически, не вылились в практику социального проектирования). Параллельно на методологической и культурологической основе были сформулированы альтернативные идеи социального проектирования и созданы его отдельные практические образцы. В этом направлении социальные проектировщики попытались учесть гуманитарную и социокультурную природу проектируемых ими объектов и включить в процесс проектирования всех заинтересованных в проекте субъектов. Продолжала развиваться и методология проектирования, которая, по сути, может быть рассмотрена как третье направление социального проектирования[457].

В своей работе социальные проектировщики реализуют сегодня две основные процедуры. Во-первых, проектируя, они замышляют новый объект, новое качество социальной жизни. Во-вторых, происходит разработка замышленного объекта: учет и согласование требований, предъявляемых к объекту (заказчиком, проектировщиком, согласующими инстанциями, потребителями и т.д.), конструктивное задание основных элементов и связей объекта и т.д. По сути, именно двумя указанными процедурами и ограничивается проектная культура современного социального проектировщика. В целом в рамках научно-инженерного подхода так и не удается преодолеть два основных недостатка, присущих социальным преобразованиям. Один - низкая проектосообразность - социальные проекты или утопичны, не реализуемы, или подменяются социальными манифестами, концепциями, программами, другой - искажение или выпадение социальных параметров, предъявляемых к проектируемому объекту. Например, социальное проектирование 20-30-х годов, ставившее своей целью создание новой культуры и человека, реально позволило создать не новые социальные отношения или человека, а новые заводы, дома-коммуны, клубы, дворцы культуры; проекты микрорайонов или экспериментальных жилых районов 60-70-х годов привели не к новым формам общения и социализации (как замышлялось), а всего лишь к новым планировкам и благоустройству, проекты региональных социокультурных преобразований на селе оказались утопичными и т.д.

Как это ни парадоксально, социальный проектировщик опирается на знания социальных наук в минимальной степени, он именно конструирует новые связи и отношения, приписывает их действительности без достаточного основания, принимает желаемое за действительное. Здесь действует своеобразный «проектный фетишизм»: то, что задумано, описано или нарисовано (начерчено) на бумаге, например, в виде картины действий, занятий, отношений между людьми и т.д. приобретает статус реальности, мыслится как существующее или могущее существовать. Кажется, что если объект представлен в сознании и подробно описан, то он уже может быть укоренен и в социальной жизни. Одна из причин, по которой проектировщики почти не обращаются к социальным наукам - неудовлетворительность социальных знаний. Известно, что знания социологии, социальной психологии, политэкономии, культурологии, политологии и других - описывают главным образом существующее, сложившееся состояние дел, в то время как проектировщику нужно знать, как будут вести себя социальные феномены (люди, группы, сообщества, социальные институты и т.д.) при изменившихся условиях в ближайшем или более отдаленном будущем (Социальное прогнозирование сегодня крайне неэффективно, не секрет, что качество социальных прогнозов значительно ниже качества социальных теорий, которые сами несовершенны). Важно также, чтобы в число факторов подобного изменения входили и те, которые создает сам социальный проектировщик, запустивший, инициировавший своим проектом определенное социально-культурное действие и процесс изменения.

 

Другой недостаток основного массива существующих социальных знаний - они не учитывают аксиологическую природу социальных феноменов, т.е. присущих людям и поведению несовпадающих ценностных ориентаций и целей. Не учитывают они и такой важный фактор, как структуры обыденного сознания людей: средовые карты и хронотипы, жизненные " скрипты" (программы), архетипы сознания и т.п. Не зная подобных закономерностей, социальный проектировщик оказывается не в состоянии определять в проекте реальное сложное поведение людей.

Социальные знания неудовлетворительны и в том отношении, что они не отвечают на важный для проектировщиков вопрос, как влияют материальные и другие условия (социальные инфраструктуры, типы учреждений, виды нормирования или поощрения) на течение или изменение социальных процессов, на характер функционирования социальных явлений.

Наконец, социальные знания описывают прежде всего процессы взаимодействия или массовые, объективно наблюдаемые явления типа миграции населения, социокультурной динамики, социально-демографического состава населения и т.д., в то время как социальных проектировщиков все больше интересуют такие явления, как культурные инициативы отдельных людей или групп, ценностные выборы и предпочтения, сопротивление людей процессам изменения и т.п.

По другой причине социальные проектировщики не учитывают при разработке проектов «технологию изготовления новых объектов». Здесь дело не в отсутствии знаний или их неудовлетворенности, а в том, что сегодня вообще неясно, что такое внедрение социального проекта, в чем оно состоит, какие стадии проходит. Не осознавая этого, социальные проектировщики мыслят внедрение по аналогии с реализацией обычных проектов. Однако в сфере социального действия нет ни разделения труда между проектированием и изготовлением, как в традиционном проектировании, ни самой стабильной сферы изготовления. Кроме того, реализация социальных проектов включает целый ряд процессов (проектные инициативы, поддержку привлекательных проектов различными группами населения, прессой или ведомствами, создание под проект инфраструктур, организацию различных областей изготовления, преодоление сопротивления определенных групп населения или учреждений и т.д.), которые совершенно не укладываются в привычное понимание процесса реализации проекта. В частности, и потому, что заставляют неоднократно менять сам проект или создавать новые.

Нужно отметить, что в последние два-три десятилетия социальное действие стало пониматься иначе. Это уже не просто система программных мероприятий, реализация которых должна дать запланированный результат. Современное социальное проектирование предполагает совместную разработку с заинтересованными субъектами, разработку гибкой культурной политики, социально-педагогический эффект и усилия, запуск (инициацию) различных социокультурных процессов, последствия которых можно предусмотреть только частично.

В целом современное социально-инженерное действие представляет собой сложный итерационный процесс, создающий условия и предпосылки (интеллектуальные, средовые, социальные, культурные, организационные, ресурсные и т.д.) для контролируемой, продуманной модернизации и эволюционного развития. Предполагает оно и довольно сложную, гуманитарно-ориентированную методологическую работу. Здесь необходимо не только знание социальных дисциплин и рефлексия деятельности проектирования, но и ценностное, а также смысловое задание самого явления, на разработку и изменение которого направлено социальное действие. Предполагает разворачивание социального действия и разные точки зрения, разные решения, несовпадающие концепции.

С одной стороны, здесь реализует проектный подход, те или иные его парадигмы (например, системотехнический и деятельностный), с другой - в социальное проектирование вовлекаются элементы исследования, гуманитарные и художественные построения, культурологические знания и онтологические картины. При формировании современных стратегий социально-инженерного действия происходит своеобразное распредмечивание самого проектирования: обсуждаются исходные ценности проектирования, природа проектной действительности, анализируются, очерчиваются области употребления будущих проектов, моделируются " портреты" потенциальных пользователей, и все это предполагает самоопределение социального проектировщика.

Социальное действие и схемы только тогда срабатывают, как замышлялось, когда выступают моментом органической жизни культуры, если  способствуют ее выживанию, или гибели, или становлению новой культуры. Культуры (и мегакультуры, которые сегодня складываются) представляют собой социальные организмы, в которых нужно различать базисные культурные сценарии и картины мира, социальные институты, системы власти, хозяйство и экономику, общество, сообщества, системы воспроизводства (образование, идеологию, системы массовой коммуникации), личность[458].

В этом смысле стратегия социального действия предполагает опосредование в системе представлений о культуре как форме социальной жизни. Последнее означает по меньшей мере две вещи: во-первых, то, что исполнительное действие (собственно программа действий) рассчитывается исходя из знания целого и других систем (идеи субсидарности и функционального федерализма являются реализацией сходного принципа), во-вторых, что исполнительное действие должно быть поддержано действиями в других подсистемах целого. Говоря об опосредовании, можно согласиться с С.В.Поповым, что нужные сегодня представления о культуре и социальной жизни не могут быть заданы на основе социальных теорий традиционного толка. Но такие представления не являются только схемами бывшего в прошлом или сложившегося “здесь и сейчас” социального взаимодействия. Опосредование предполагает новые типы исследований и разработок, в результате который строятся “диспозитивные дисциплины”. Их продуктом выступают такие знание и квазитеоретические построения, которые позволяют описывать “возможный объект”, то есть такой, на который можно влиять, причем органичным способом как для социального актора, так и для объекта.

На основе «диспозитивных дисциплин», с одной стороны, проблематизации современности (ее вызовов, проблем, проектов) – с другой, и анализа, а также изобретения социальных технологий, с третьей стороны, и создаются как картины новой действительности, требующие социальных изменений, так и обусловленные этими картинами программы социальных действий. С.Попов прав и в том отношении, что без выращивания субъекта (субъектов) социального действия, которые на себе создают и несут новообразования, все эти программы обречены. Поэтому в структуру социального действия обязательно должны входить игры и тренинги, в которых будут выращиваться субъекты социального действия.

Общее место практической методологии – в структуру социального действия должны входить еще три важных звена: собственно рациональные построения деятельности и объекта в нем (проекты, программы, сценарии, схемы объекта и т. п.), создание среды реализации(ресурсное обеспечение, разворачивание поддерживающих и нейтрализующих политик и прочее), а также управление процессом реализации(мониторинг, рефлексия, коррекция или изменение целей и т. п.). Важным моментом социального действия, как правильно отмечает О.И.Генисаретский, является снижение системной неопределенности, при одновременном понимании границ рационального воздействия.С одной стороны, социальный проектировщик, действует рационально, стараясь полностью рассчитать и конституировать деятельность и подведомственные ему процессы, с другой стороны, грамотный дисциплинарий понимает, что помимо его усилий на становление конституируемой действительности влияют и другие силы, которые он, оставаясь в рамках данного социального действия, проконтролировать не может.

Конец прошлого и начало этого века принесли с собой осознание того, что социальная действительность быстро трансформируется и меняется буквально на глазах. Падение системы социализма, распространение современных информационных технологий и средств связи на все основные страны мира, процессы глобализации и дифференциации, волны социальной миграции, мультикультурализм – вот только некоторые характерные изменения захватившие нашу планету. Быстро меняется в наше время и понимание социального действия. Идеи управления и социальной инженерии все больше ставятся под сомнение, зато возрастает значение политики, понимание необходимости вовлечения в социальное действие всех заинтересованных субъектов и лиц, воздействия на социальные процессы в условиях неопределенности и дефицита знаний, социального сценирования и иницирования, важности отслеживания реального процесса социальных изменений и рефлексии, а также коррекции исходных замыслов, целей и способов их реализации.  

Не менее важным является пересмотр социальной онтологии: не объективированные социальные процессы и структуры, а сложные взаимопроникаемые среды и поля, в формирование и функционирование которых делают вклад сами социальные акторы. Все большее распространение получают стратегии средового воздействия: стимуляция социальной среды, социальные мессаджи, создание условий для формирования нужной социальной среды. В целом же постепенно складывается понимание того, что наша социальная активность и действия только в том случае будут эффективными, если они выступают как необходимые условия и аспекты органической жизни социальных образований (социальных сред, институтов, организмов). 

Даже указанные здесь, лишь некоторые изменения социальной действительности позволяют утверждать, что идеи и практика социального проектирования в значительно степени исчерпали себя. Конечно, задача контролируемого социального воздействия не может быть снята с повестки дня, и даже стала еще актуальнее, но конкретные формы ее решения могут и должны меняться. Вместо социального проектирования, вероятно, должны прийти новые идеи.

 

 

Знаки, схемы, модели

 

Схемы – это семиотические образования, но их нужно отличать от знаков. Говоря о знаках, мы употребляем два ключевых слова - " обозначение" и " замещение", например, некоторое число как знак обозначает то-то (скажем, совокупность предметов), замещает такой-то предмет (эту совокупность) в плане количества. У схемы другие ключевые слова – «описание», «средство» (средство организации деятельности и понимания), «образ предмета». Например, мы говорим, что схема метро описывает пересадки и маршруты движения, помогает понять, как человеку эффективно действовать в метрополитене; именно схема метрополитена задает для нас образ метро как целого.

В Московском методологическом кружке, откуда вышел автор, представление о знаке вводилось, чтобы объяснить, каким образом человек преодолевает «ситуацию разрыва». Когда он по какой-либо причине не мог действовать с объектом, то изобретал знак, замещал объект знаком и действовал с последним вместо объекта. Именно по этой логике я смог объяснить природу и происхождение чисел древнего мира, изображения людей и животных, использовавшихся в доисторические времена охотниками для тренировки, и ряд других случаев. Но в том же ключе объяснить архаические представления о душе или затмении уже не удалось.

 

«На языке тупи, - пишет Э.Тейлор, - солнечное затмение выражается словами: «ягуар съел солнце». Полный смысл этой фразы до сих пор обнаруживается некоторыми племенами тем, что они стреляют горящими стрелами, чтобы отогнать свирепого зверя от его добычи. На северном материке некоторые дикари верили также в огромную пожирающую солнце собаку, а другие пускали стрелы в небо для защиты своих светил от воображаемых врагов, нападавших на них. Но рядом с этими преобладающими понятиями существуют еще и другие. Караибы, например, представляли себе затмившуюся луну голодной, больной или умирающей…Гуроны считали луну больной и совершали свое обычное шаривари со стрельбой и воем собак для ее исцеления»[459]. 

 

Обратим внимание, архаические люди в данном случае действуют так, как будто они реально видят «ягуара». Но ведь его нет. Что значит, нет. Нет в физическом смысле, с точки зрения естественно-научной реальности, о которой дикари ничего не знают. Но «ягуар» задан языком, точнее «семиотической схемой», в этом смысле он существует в сознании архаического человека как психическая и семиотическая реальность.

Действительно, схемы - это семиотические образования (они в своем материале представляют определенные предметы, отличные от них самих). Но схемы - это не отдельные знаки и даже не системы знаков, а самостоятельные предметы. Схему я определяю таким образом: это двухслойное предметное образование, где один слой (например, образ ягуара) замещает другой (то, что происходит с солнцем). Схемы выполняют несколько функций: помогают понять происходящее, организуют и переорганизуют деятельность человека, собирают смыслы, до этого никак не связанные между собой, способствуют выявлению новой реальности. Необходимым условием формирования схем является означение, то есть замещение в языке одних представлений другими. В этом смысле схема вроде бы является одним из видов знаков, однако, главное в схемах - не возможность действовать вместо обозначаемого объекта, а задавать новое видение и организовывать деятельность. Если мы делаем акцент на новом видении, то знаковая функция схемы выступает только как условие схематизации. Тогда схемы не могут быть поставлены в один ряд со знаками. В этом случае схемы скорее эпистемологическое образование, о чем в свое время писал И. Кант. Если же акцент делается на замещении, то схема – это, действительно, сложный знак со всеми вытекающими из этого последствиями.

Представления об архаической душе или затмении являются примером первых схем. Поскольку человек еще не осознает природу схем и не строит их сознательно, лучше подобные семиотические образования назвать «квазисхемами» или «образно-смысловыми синкретами». Квазисхемы в архаической культуре (и в значительной степени и в последующих) задают сразу три грани явления: языковое выражение (нужно было изобрести сам нарратив, например, «ягуар съел солнце» или «луна умирает»), понимание того, что происходит (диск солнца уменьшается, потому что его съедает ягуар), наконец, уяснение того, что надо делать (отгонять ягуара; а там и глядишь, скоро затмение прекращается - ягуар отпускает солнце; то есть архаический человек убеждался в эффективности своего понимания). Этот синкретизм трех основных образований – языка, коммуникации и деятельности, очевидно, выступает условием разрешения проблем, с которой периодически сталкивались архаические племена (например, когда начиналось затмение, они испытывали ужас и не знали, что делать).

Первые схемы появляются только в античной культуре. В «Пире» Платон вполне сознательно строит схемы и на их основе дает различные определения любви. Вот пример одной из них. Ус­та­ми одного из участников диалога Ари­сто­фа­на Платон из­ла­га­ет прав­до­по­доб­ный миф о про­ис­хо­ж­де­нии лю­дей раз­но­го по­ла из мон­ст­ров-ан­д­ро­ги­нов, су­ществ, со­еди­няв­ших в се­бе при­зна­ки муж­ско­го и жен­ско­го по­лов. У ан­д­ро­ги­нов бы­ло три по­ла: муж­ской, жен­ский и сме­шан­ный. Зевс и Апол­лон рас­сек­ли ан­д­ро­ги­нов по­по­лам.

 

«Итак, - го­во­рит Ари­сто­фан, - ка­ж­дый из нас - это по­ло­вин­ка чело­ве­ка, рас­сечен­но­го на две кам­ба­ло­по­доб­ные час­ти, и по­это­му ка­ж­дый ищет все­гда со­от­вет­ст­вую­щую ему по­ло­ви­ну. Мужчины, пред­став­ляю­щие со­бой од­ну из час­тей то­го дву­по­ло­го пре­ж­де су­ще­ст­ва, ко­то­рое на­зы­ва­лось ан­д­ро­ги­ном, охочи до жен­щин, и блу­до­деи в боль­шин­ст­ве сво­ем при­над­ле­жат имен­но к этой по­ро­де, а жен­щи­ны та­ко­го про­ис­хо­ж­де­ния пад­ки до мужчин и рас­пут­ны. Жен­щи­ны же, пред­став­ляю­щие со­бой по­ло­вин­ку преж­ней жен­щи­ны (ан­д­ро­ги­на жен­ско­го по­ла. - В.P.), к мужчинам не очень рас­по­ло­же­ны, их боль­ше при­вле­ка­ют жен­щи­ны, и лес­би­ян­ки при­над­ле­жат имен­но этой по­ро­де. За­то мужчин, пред­став­ляю­щих со­бой по­ло­вин­ку преж­не­го мужчины, влечет ко все­му муж­ско­му: уже в дет­ст­ве, бу­дучи доль­ка­ми су­ще­ст­ва муж­ско­го по­ла, они лю­бят мужчин, и им нра­вит­ся ле­жать и об­ни­мать­ся с мужчина­ми. Это са­мые лучшие из мальчиков и юно­шей, ибо они от при­ро­ды са­мые му­же­ст­вен­ные»[460].

 

Почему этот нарратив можно считать схемой? С помощью схем герои диалога (а фактически сам Платон) получают различные знания о любви. В данном случае сначала рассказывается сама история, а именно то, как Зевс рассек андрогины пополам. Затем половинки андрогинов отождествляются с мужчинами и женщинами или с разными мужчинами. Наконец, влюбленным мужчинам и женщинам приписывается стремление к поиску своей половины, поскольку их происхождение от андрогинов требует воссоединение целого. Обратим внимание, здесь состояния возлюбленных выражаются с помощью состояний андрогинов (то есть это двухслойное семиотическое построение, где один слой обозначает другой).                                                                                                                                             

Откуда, спрашивается, Платон извлекает новое знание о любви? Он не может изучать (созерцать) объект, ведь платонической любви в культуре еще не было, а обычное понимание любви было прямо противоположно платоновскому. Платон утверждал, что любовь - это забота о себе каждого отдельного человека, а народное понимание языком мифа гласило, что любовь от человека не зависит (она возникает, когда Эрот поражает человека своей золотой стрелой); Платон приписывает любви разумное начало, а народное - только страсть; Платон рассматривает любовь как духовное занятие, а народ - преимущественно как телесное и т. п. Новое знание Платон получает именно из схемы, очевидно, он ее так и создает, чтобы получить такое знание. Однако относит Платон это знание, предварительно модифицировав его (здесь и потребовалось отождествление), не к схеме, а к объекту рассуждения, в данном случае, к любви. То же самое можно утверждать и относительно других платоновских схем. Интересно, что Платон обсуждает и саму природу таких странных построений. В “Тимее” мы встречаем такой текст.

 

«Но в каждом рассуждении, - пишет Платон, - важно избрать сообразное с природой начало. Поэтому относительно изображения и прообраза надо принять вот какое различение: слово о каждом из них сродни тому предмету, который оно изъясняет. О непреложном, устойчивом и мыслимом предмете и слово должно быть непреложным и устойчивым; в той мере, в какой оно может обладать неопровержимостью и бесспорностью, ни одно из этих свойств не может отсутствовать. Но о том, что лишь воспроизводит первообраз и являет собой лишь подобие настоящего образа, и говорить можно не более как правдоподобно. Ведь как бытие относится к рождению, так истина относится к вере. А потому не удивляйся, Сократ, что мы, рассматривая во многих отношениях много вещей, таких, как боги и рождение Вселенной, не достигнем в наших рассуждениях полной точности и непротиворечивости. Напротив, мы должны радоваться, если наше рассуждение окажется не менее правдоподобным, чем любое другое, и притом помнить, что и я, рассуждающий, и вы, мои судьи, всего лишь люди, а потому нам приходится довольствоваться в таких вопросах правдоподобным мифом, не требуя большего»[461]. 

 

«Правдоподобным мифом” (а мы бы сказали, схемой) Платон называет повествование, которое в сравнении с истинным, по сути, божественным знанием, выступает как знание хотя и не совсем полное и непротиворечивое, но все же, как пишет Платон, не хуже, чем “любое другое”. Мысль Платона, как мы видим, разворачивается в двухчастном пространстве - знания подлинного бытия, где слово должно быть непреложным и устойчивым, и правдоподобного знания, которое является не совсем точным и непротиворечивым, но не хуже любого другого знания. Различая эти два типа знания и начала, Платон, тем не менее, не считает, что правдоподобный миф задает иллюзорную реальность; мифологическая реальность, конечно, не столь истинна как мир идей, но все же, как пишет Платон «правдоподобна».          

Схемы в отличие от квазисхем строятся сознательно и отрефлексированы, естественно в той форме, которая доступна соответствующему времени. Анализ «Пира» показывает, что схемы не только позволяют получить новые знания и задают новую реальность любви, но и по-новому организуют жизнедеятельность человека. Он теперь не ждет, пока у него возникнет страсть неизвестно к кому, поскольку так захотели боги любви, а ищет свою половину (для этого, кстати, нужно понять, кто ты есть сам), «вынашивает духовные плоды», стремится к прекрасному, благу и бессмертию. При построении схем Платону приходится преодолевать непонимание слушателей, пересматривать и уточнять схемы с тем, чтобы они выглядели убедительными. Судя по всему, Платон ориентируется, прежде всего, на тех продвинутых членов античного полиса, которые почувствовали себя личностями (античная личность, которая складывается в этот период – это человек переходящий к самостоятельному поведению, сам, выстраивающий свою жизнь). 

Как на схемах получаются новые знания. Если иметь в виду рассмотренные выше примеры, то приходится предположить, что новые знания получаются за счет отождествления с помощью схем двух разных предметных областей и затем приписывания видоизмененных знаний из одной области объектам другой. Действительно, за счет чего Платон получает знание о том, влюбленные склонны искать свою половину. Он придумывает историю об андрогинах и затем, отождествляя мужчин и женщин с половинками андрогинов, приписывает влюбленным людям стремление к поиску своей половины. До Платона никому в голову не приходило отождествлять сферу любви со сферой естественных процессов, характеризующихся стремление ее единиц к воссоединению в одно целое.

Схемы типа андрогина можно назвать «онтологическими». Онтологические схемы нужны до тех пор, пока в этих новых областях не осуществляется рефлексия, и не создаются новые специфические понятия. Однако можно показать, что в новых понятиях происходит снятие соответствующих схем. Другими словами, схемы в скрытом виде продолжают жить в понятиях. В общем случае в мышлении можно выделить два основных полярных процесса: образование замкнутых предметных областей (деятельности, знаний и т. п.) и процессы схематизации, постоянно конфигурирующие разные предметные области. Первый процесс получил свое осознание и технологию еще в античной философии (именно этой цели служат работы Аристотеля) и далее он каждый раз уточнялся и видоизменялся применительно ко времени и ситуации. Второй же процесс практически не осознан до сих пор («Критика чистого разума» Канта в данном случае является исключением) и совершенно не оснащен технологически. Только в рамках одного из направлений современной методологии (в Московском методологическом кружке) появляется интерес к осмыслению схем и схематизации.

С точки зрения Канта, исследователь не извлекает из объекта свойства, а наоборот приписывает их последнему. При этом речь идет не об реальном объекте (по Канту – это «вещь в себе», о строении которой ученый ничего знать не может, хотя он может этот объект мыслить), а об объекте науки, то есть «идеальном объекте» в современной терминологии. Такой объект, утверждает Кант, с

⇐ Предыдущая21222324252627282930Следующая ⇒

Поделиться: