Природа и особенности социальных наук

 

Некоторые особенности эпистемологического контекста, в котором складывались социальные науки, можно почувствовать, рассматривая, например, эволюцию взглядов Георга Зиммеля. В своей диссертации и затем книге “Социальная дифференциация. Социологические и психологические исследования” он намечает ряд понятий и различений, например, “дифференциации”, “взаимодействия”, “обобществления” (социализации), “конфликта”, “социального уровня” и другие, оказавшие существенное влияние на развитие социологии[475]. В этих исследованиях Зиммель еще стоит на позиции естественно-научного подхода, примеряя к изучению общества методы естествознания, но понимает естественно-научный подход не совсем обычно.

Как правило, представители естествознания были убеждены, что естественные науки дают знание законов, устанавливая тем самым единственно правильную, объективную истину, на основе которой можно рассчитывать и управлять явлением. Зиммель, однако, утверждает, что социология не может устанавливать законы, что любой научный взгляд (подход) в этой области сосуществует с другими научными взглядами, а истина устанавливается именно за счет всех этих взглядов, каждый из которых сохраняет свое значение. Эта позиция характерна скорее для формирующейся в это время гуманитарной науки[476]. Тем не менее, Зиммель все же пытается установить социальные законы целого. Так, он утверждает, что в “качестве регулятивного мирового принципа мы должны принять, что все находится со всем в каком-либо взаимодействии”, что “разложение общественной души на сумму взаимодействий ее участников соответствует общему направлению современной духовной жизни”, что “социальное сплочение является для людей одним из важнейших средств в борьбе за существованием”, что для достижение своих целей человек нуждается не только в других людях, но и “законах, праве и других объективных учреждениях”, что усложнение и рост группы обязательно предполагает дифференциацию и социализацию[477].

С точки зрения проведенных Зиммелем исследований, получалось, что человек есть всего лишь функциональный элемент социального процесса и структуры, момент игры социальных сил. Вероятно, в тот период такой вывод был вполне приемлем для Зиммеля, но позднее подобное представление о человеке перестало его устраивать, более того, Зиммель впоследствии даже отказался от идей, сформулированных в своей диссертации и “Социальной дифференциации”. Объяснял он это так: “индивид, с одной стороны, является простым элементом и членом социального целого, а с другой – сам он есть целое, элементы которого образуют некоторое относительно замкнутое единство. Роль, которая предназначена ему только как органу, вступает в противоречие с той ролью, которую он может или хочет исполнить как самостоятельный и целостный организм”[478]. Но дело не только в этом, к этому времени Зиммель, во-первых, провел цикл исследований творчества таких титанов мысли как Гете, Кант, Микеланджело, Ницше, во-вторых, в методологическом отношении более определенно принял позицию гуманитарного подхода.   

Что показало изучение указанных мыслителей? Что человек не может быть сведен к социальным функциям и игре социальных сил. Человек - это не только социальное существо (что не отрицается), но и личность, которая хотя и использует социальные условия и учреждения, все же в своей сущности представляет собой самостоятельный мир. Личность характеризуется самостоятельным мироощущением и ориентирована на максимальное развитие, изучать ее необходимо не как природное явление, а как явление духа, как самостоятельную форму жизни.

 

В работе “Как возможно общество? ” Зиммель спрашивает, не есть ли отдельный человек, индивидуальность «всего лишь сосуд, в котором в разной степени смешиваются уже прежде существовавшие элементы» (позиция, характерная для его ранних работ)? И отвечает следующее. «Другая душа для меня столь же реальна, как я сам, и наделена той реальностью, которая весьма отличается от реальности материальной вещи…социальная дифференциация не полностью растворяет нашу личность…Общество состоит из существ, которые частично не обобществлены. Но кроме того, они еще воспринимают себя, с одной стороны, как совершенно социальные, а с другой (при том же самом содержании) – как совершенно личностные существования»[479]. А вот его представления, по сути гуманитарные, о природе познания. «То, что мешает познанию, - пишет Зиммель, - субъективность воссоздающего переживания есть именно то условие, при котором только оно может состояться”. “Сочувствие мотивам личности, целому и отдельному их сущности, что сохранилось лишь в виде фрагментарных выражений, погружение в совокупное многообразие огромной системы сил, каждая из которых по отдельности понимается лишь постольку, поскольку ее в себе заново воспроизводят, - таков подлинный смысл требований, чтобы историк был, причем непременно, художником»[480].

 

Итак, перед Зиммелем встала проблема – как совместить трактовку человека в качестве социального существа, который формируется под влиянием социальных сил и процессов (дифференциации, обобществления, стремления с согласию и т. п. д.), условием развития которого выступают объективные социальные институции, с трактовкой человека как имманентной развивающейся личности. Но это проблема была не единственной. Одновременно нужно было понять, как вообще происходит социальное развитие и развитие отдельного человека, а также почему в современном обществе становление социальных сил и институций (например, техники, науки, искусства, права, государства), в котором не последнюю роль играет сознательное творчество человека, приобретает характер, направленный против человека и личности, раздробляющие их, превращающие в частичные существа, при том, что все эти образования вроде бы создавались для человека и его развития.

 

«Нам противостоят бесчисленные объективации духа, произведения искусства и социальные нормы, институты и познания, подобно управляемым по собственным законам царствам, притязающие на то, чтобы стать содержанием и нормой нашего индивидуального существования, которое в сущности не знает, что с ними делать, и часто воспринимает их как бремя и противостоящие ему силы»[481].

 

Перенесемся теперь в наше время. По сути, ту же дилемму естественно-научного и гуманитарного подходов в отношении к социальным наукам обсуждает В.Г.Федотова в книге «Анархия и порядок». Сначала она сближает социальные науки с естественными, соответственно их цель, считает Федотова, выявление “объективных закономерностей общественного развития”. Цели гуманитарных наук другие - исследование субъективных аспектов действительности[482]. Но дальше Федотова показывает, что если социальные науки хотят выполнить свое назначение, они должны описывать как объективные социальные закономерности, так и субъективные моменты и устремления людей. 

 

«Сейчас, - пишет она, - существует некоторая тенденция отказа от научного доминирования в социальной сфере и тенденция критики науки, критики во многом справедливой. Подчеркивается значение научно-гуманитарного и вненаучного социального знания. Их большая непосредственность, понятность для неспециалистов, связь с обыденно-практическим сознанием вызывает естественное доверие к такому типу знания. Однако социальные науки несут ответственность перед людьми за состояние социальной жизни, ибо их цель заключается не только в объективном познании, но и нахождении путей социально необходимых преобразований. Требование понятности, доступности для обсуждения заменяется другим - уметь раскрыть социальные механизмы, дать возможность их использовать, осуществить не только регулятивно-консультативную, но и познавательно-преобразующую, даже технологическую функцию. Социальные науки гуманитарно-адекватны, если выполняют эти задачи. Например, экономические науки проявят свою гуманитарную адекватность, если не только выразят экономические устремления людей, но и найдут механизмы и способы реализации этих устремлений на основе объективных экономических законов»[483].

 

В результате всех этих размышлений Федотова приходит к мысли, что “социальный подход” должен строится на взаимодействии двух других подходов – естественно-научного и гуманитарного.

 

«Речь идет, - пишет она, - о взаимодействии социальных и гуманитарных наук, то есть об одновременной работе двух программ. Одна анализирует цели и ценности субъекта, другая выявляет закономерности, которые могли бы привести к достижению этих целей. Первая ориентирована на “очеловечивание”, вторая - на “овещнение”... Попытка строить третью, “интегрирующую”, неверна, хотя бы потому, что обе программы имеют разнонаправленные векторы, взаимоотрицают друг друга»[484].  

 

Позиция Федотовой довольно близка к размышлениям А.П.Огурцова и В.В. Платонова.

 

«Эмпирико-аналитический (естественно-научный по моей классификации. – В.Р.) метод, - пишут эти авторы, - базируется на фиксации типичных, повторяющихся данных наблюдения и эксперимента в «языке фактов»…на основе которых интегрируются законы…вычлененная типологическая регулярность поддается достаточно определенному прогнозу, который способен выступить основанием для столь же конкретной практической цели и, далее, проекта и управления его реализацией… Во всех этих концепциях образ человека мыслится как «сборка» из биосоциальных или психологических типовых деталей…по своему методу гуманитарная философия образования в корне отличается от эмпирико-аналитических направлений. Если эмпирико-аналитическая традиция ориентируется на методы причинного объяснения и каузального анализа, то есть на точные методы классической науки, то гуманитарная философия – на методы понимания, интерпретации смысла действий участников образовательного процесса»[485]. Странно, что при таком четком разведении естественно-научного и гуманитарного подходов А.Огурцов и В.Платонов утверждают, что они сходятся. «Верно, - пишут они, - что естественные науки, особенно в их классической сциентистской интерпретации, пока что во многом не стыкуются с гуманитарными, но неверно предположение антисциентизма о принципиальной несоизмеримости этих подходов, их закрытости по отношению друг к другу. Здесь необходимо специальное исследование взаимного проникновения этих подходов…В целом же их оппозиция эволюционировала в направлении конвергенции…В ходе этих изменений эмпирико-аналитические концепции постепенно инкорпорируют в свои системы круг антропологических проблем (субъект знания, субъект деятельности и др.) и, соответственно, данные гуманитарных наук, от которых ранее отвлекались. Антропологизм от крайнего индивидуализма двигается к трактовке человека, которая пронизана идеями коммуникации и интерсубъективизма. Схождение этих крайностей означает приближение к решению, по-видимому, самой фундаментальной проблематики современной философии»[486].

 

На мой взгляд, между естественно-научным и гуманитарным подходами, как подходами, в онтологической плоскости нельзя навести мосты, и они никогда не сойдутся. Так никогда не удастся свести задачи прогнозирования и управления к пониманию, законы - к индивидуальным объяснениям, природную необходимость - к свободе, индивида - к личности. " Всякий истинно творческий текст, - пишет Бахтин, - всегда есть в какой-то мере свободное и не предопределенное эмпирической необходимостью откровение личности. Поэтому он (в своем свободном ядре) не допускает ни каузального объяснения, ни научного предвидения" [487]. Если естественно-научный подход предполагает математическое моделирование, представление в эксперименте природного явления в виде механизма, ориентацию на техническое использование, то все эти моменты противопоказаны в гуманитарной науке. Математическое моделирование сделало бы невозможным проведение разных авторских точек зрения, что характерно для гуманитарного подхода, механизмическое представление – диалогические и другие гуманитарные формы общения исследователя и исследуемого, техническое использование не позволило бы понять и удержать ценности и видение индивида.

 

Тем не менее, все же посмотрим, как строится социальная наука, возможно, Федотова в чем-то права. Возьмем для примера «Капитал» Маркса. Да, по установкам Маркс ориентирован естественно-научно: он хочет открыть исторические законы социального развития общества и их основе получить знания для социальной инженерии, то есть целенаправленного преобразования социальных процессов.

Говоря в “тезисах о Фейербахе”, что философы лишь различным образом интерпретировали мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его, Маркс, вроде бы всего лишь идет вслед и дальше за Платоном. Последний, как известно, считал, что социальную реальность нужно построить по образцу мира идей. Маркс уточняет: не мира идей, а следуя историческим законам

(“Я, - поясняет он в предисловии к первому тому “Капитала”, - смотрю на развитие экономической общественной формации как на естественно-исторический процесс”)[488]. Заключает “Капитал” Маркс формулированием общего закона смены капиталистического производства и общества.

«Теперь экспроприации, - пишет он, - подлежит уже не работник, сам ведущий самостоятельное хозяйство, а капиталист, эксплуатирующий многих рабочих. Эта экспроприация совершается игрой имманентных законов самого капиталистического производства, путем централизации капиталов…Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют»[489].  

 

Но Федотова права, помимо естественно-научного подхода Маркс в «Капитале» реализует собственные (в этом плане «субъективные») «цели и ценности», реализует себя как человек («очеловечивает»), конкретно, как личность социалистического толка. Дело в том, что для Маркса под влиянием идей социалистов довольно рано стало очевидным, что интересы капиталиста и рабочего противоположны, что первый крадет у второго значительную часть его труда (отсюда как богатство одних, так и бедность других), что подобное положение дел обусловлено частной собственностью, что, наконец, разрешение всех проблем и восстановление попранной справедливости предполагает отмену частной собственности со всеми вытекающими из этого последствиями.

Очевидными эти положения были потому, что Маркс присоединялся к определенной политической и научной традиции, а не в силу его собственных исследований. Энгельс в предисловии ко второму тому «Капитала» приводит несколько комментарий Маркса на сочинения его предшественников, например, такой.

«Постоянное стремление того, что мы называем обществом, состояло в том, чтобы при помощи обмана или убеждения, страха или принуждения заставить производительного работника исполнять труд за возможно меньшую долю его собственного труда… Почему же рабочий не должен получать абсолютно весь продукт своего труда? …так как эти материалы находятся в обладании других лиц, интересы которых противоположны интересам рабочего и согласие которых является предпосылкой его деятельности – то не зависит ли и не должно ли зависеть от милости этих капиталистов, какую долю плодов его собственного труда они пожелают дать ему в вознаграждение за этот труд… по отношению к величине удержанного продукта, называется ли это налогами, прибылью или кражей» [490] (выделение наше. – В.Р.).

 

Впрочем, как добросовестный ученый Маркс начале 40-х годов старается доказать все эти положения; при этом он использует понятия самоотчуждения и отчуждения. Понимая последнее, отчасти, юридически (отчуждение в юриспруденции - это передача своих прав другому лицу), отчасти экономически, как вынужденную обстоятельствами продажу своей рабочей силы, своего труда, отчасти, философски, как объективацию человеком в продуктах труда своей жизнедеятельности, объективацию, которая противостоит ему, превращает его в объект и средство, и поэтому отчуждение должно быть преодолено, Маркс пытается интерпретировать частную собственность и страдания рабочего как результат отчуждения труда и самоотчуждения в деятельности самого труда.

«В чем же заключается самоотчуждение труда? – спрашивает он. - Во-первых, в том, что труд является для рабочего чем-то внешним, не принадлежащим к его сущности; в том, что он в своем труде не утверждает себя, а отрицает, чувствует себя не счастливым, а несчастным, не развертывает свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряет свою физическую природу и разрушает свой дух…У себя он тогда, когда не работает; а когда работает, он уже не у себя. В силу этого труд его не добровольный, а вынужденный, это – принудительный труд…Заработанная плата есть непосредственное следствие отчужденного труда, а отчужденный труд есть непосредственная причина частной собственности. Поэтому с падением одной стороны, должна пасть и другая»[491].

 

И неубедительно и беспомощно! Итак, в “Экономическо-философских рукописях 1844 года” доказать положения, в которые Маркс верил, не удается. Чувствуя это, Маркс бросает игру в отчуждение и сосредотачивается на разработке положительного политэкономического учения. Он реализует естественно-научный подход, в рамках которого он изобретает метод «генетической реконструкции», получивший, как мы знаем, в советской философии название «восхождение от абстрактного к конкретному». Именно на этом пути Маркс и достигает успеха. Ему удалось проанализировать формирование рыночных отношений, денег, конкуренции, капиталов и прочее. Как мы знаем, эти схемы и знания в определенной степени не утратили своего значения до сих пор.

Но ведь Маркс хотел прежде всего подтвердить своими исследованиями ранние ценностные установки: а именно, источник богатства капиталиста – кража им части труда рабочего, подобная кража стала возможным в силу частной собственности на средства производства, поскольку капиталистические отношения – несправедливые и антагонистические, частная собственность и капитализм должны быть преодолены. Каким способом? Путем экспроприации экспроприаторов, путем социалистической революции. Такой идеал социального действия разделял Маркс. Удалось ли ему это сделать? Маркс делает вид, что, да, он смог все это доказать.

На самом же деле, это не так.Доказать в “Капитале” кражу капиталистом части прибавочного продукта ему так и не удалось. Действительно, анализируя механизм образования прибавочной стоимости и структуру рабочего дня, Маркс как честный ученый (здесь перед ним надо снять шляпу) вынужден был признать, что и капиталист прав и рабочий. Вот это замечательный фрагмент.   

 

«Мы видим, что если не считать весьма растяжимых границ рабочего дня, то природа товарного обмена сама не устанавливает никаких границ для рабочего дня, а следовательно и для прибавочного труда. Капиталист осуществляет свое право покупателя, когда стремится по возможности удлинить рабочий день и, если возможно, сделать два рабочих дня из одного. С другой стороны, специфическая природа продаваемого товара (труда рабочего. – В.Р.) обусловливает предел потребления его покупателем, и рабочий осуществляет свое право продавца, когда стремится ограничить рабочий день определенной нормальной величиной. Следовательно, здесь получается антиномия, право противопоставляется праву, причем они в равной мере санкционируются законом товарооборота. При столкновении двух равных прав решает сила»[492].

 

Последняя фраза знаменательна! С одной стороны, она есть констатация реального развития событий в период первоначального накопления и дальше (борьбы за сокращение рабочего дня и приемлемые условия труда), с другой – известного убеждения Маркса, что борьба классов – движущая пружина социальной истории. Кстати, если обратиться к нашей стране, то сегодня на каждом шагу мы видим, как право противостоит праву и в ход пускается сила. Видя это, реформатор невольно впадает в уныние. И напрасно, сила только один из факторов этого сложного процесса.

 

Дальнейшая история капитализма показала, что хотя сила, действительно, важный фактор, наряду с ней есть и другие – общество, право, новые производственные и технологические возможности, позволяющие поднять уровень значительной части трудящихся, эволюция новоевропейской личности, пошедшей на компромисс и большую законность. Например, Маркс совершенно не учитывает вклад в производство самого производителя, ведь от его умения организовать производство, управлять им, выгодно продавать свою продукцию зависит буквально все. Не учитывает он и такой важный фактор как изменение социальных и производственных отношений, происходящие, в частности, и потому, что рабочий класс вел борьбу за свои права, что политэкономы, включая и самого Маркса, заслуги которого в этой области огромны, описали механизмы капиталистического производства, поэтому стало возможным управление экономикой. Не берет Маркс в расчет и капиталистическое общество, которое, естественно не без борьбы и колебаний, все же пошло на изменение своих взаимоотношений с работниками труда.

А как Маркс доказывает, что в период первоначального накопления имела место кража и экспроприация непосредственных производителей? На частном примере развития капитализма в Европе. При этом он как бы не замечает, что само общество пошло на эти несправедливые изменения, санкционировало их. Да, за счет мелких производителей, с повсеместным нарушением права и законов, но тем не менее, западное общество шло на это само, а не под палкой какого-то чужого нехорошего дяди. И уж совсем наивно выглядит сконструированный Марксом в предпоследней главе “Капитала” механизм смены капиталистической формации. Здесь коммунистические уши выглядывают прямо из текста. Это никакое не доказательство, а априорная схема. Но как писал поэт: “ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад”. Российские марксисты приняли эту схему за всеобщий закон социальной истории и на этом основании брали власть, уничтожали буржуазию и кулаков, карали и воспитывали население. 

 

Итак, с одной стороны, Маркс на основе естественно-научного и исторического подходов создает довольно эффективную социальную науку, схемы которой для определенных условий, как уже говорилось, работают до сих пор. С другой стороны, он так и не смог доказать на основе своих политэкономических изысканий априорные социалистические постулаты. Напротив, невольно показал, что они неверны. Здесь Маркс сделал вид, что он этого собственного опровержения не заметил. Напротив, представил в «Капитале» дело так, что ему все удалось показать. Получается, что Федотова полностью права: в социальной науке сходятся естественно-научный и гуманитарный подходы?

Так, да не так. Естественно-научный подход предполагает экспериментальную проверку теории, а гуманитарный – диалогические отношения. Экспериментов Маркс не ставил, а диалог понимал очень своеобразно – как жесткую, разгромную критику своих оппонентов. Нужно учесть еще одно обстоятельство. Нередко возникают ножницы между методологической программой ученого и его реальной работой - он может заявлять один подход, но работать в рамках другого. Например, З.Фрейд заявляет естественно-научный подход, но в ряде случаев (объяснение сновидений, юмора, описок, частично, творчества и психических заболеваний) действует как гуманитарий. Так, он рассматривает феноменологию сознания как тексты, истолковывает их, проводит при этом свои ценности (трактует поведение как принципиальный конфликт – человека с культурой, сознания с бессознательным, психотерапевта с клиентом). И одновременно при этом Фрейд в полном согласии с духом естествознания пытается представить психику как механизм[493]. В таких случаях, действительно, кажется, что происходит сближение естественно-научного и гуманитарного подходов, но на самом деле фактически формируются новые, смешанные и, отчасти, эклектические стратегии научного познания. Охарактеризовать черты этих новых стратегий познания еще предстоит. Предварительно, однако, все же можно кое-что сказать.

По сути, я тоже подобно А. Огурцову и В. Платонову склоняюсь к тезису о конвергенции, но не гуманитарного подхода с естественно-научным, а гуманитарного с «идеально-типическим» (по М. Веберу). Например, изучая жизнь А.С.Пушкина, я показал, что на рубеже 30-х годов великий поэт пережил духовный переворот. Этот переворот – объективный факт и событие, обусловленные, в частности, особенностями российской культуры XIХ века и личности Александра Сергеевича. Однако выделил и увидел я этот факт и событие, исходя из своих гуманитарных интересов, пытаясь понять Пушкина[494]. Другими словами, я хочу сказать, что целое, рамку изучения задавал все же гуманитарный подход. Элементы же идеально-типического, а не естественно-научного подхода (ведь я не стремился ни прогнозировать, ни выявлять подлинный механизм явлений), я реализовал именно в этих рамках. Но для решения других задач ведущей рамкой выступит идеально-типический подход, а гуманитарный будет играть подчиненную роль.

Если же говорить о творчестве Маркса, то здесь, на мой взгляд, в плане осознания целое задавали естественно-научный и исторический подходы, а идеально-типический выступал как подчиненный. Но в реальной работе Марксу так и не удалось реализовать естественно-научный подход, поскольку он не знал, как экспериментально подтвердить свои теоретические построения; до сих пор неясно, что это такое, эксперимент, в социальной науке. Тогда речь идет только о гипотетических построениях (схемах, а не моделях), а сам подход можно назвать только «объяснительным». Вывод такой: в «Капитале» Маркс скрестил идеально-типический и объяснительный подходы, а не естественно-научный и гуманитарный.

Слышу возражение оппонента: «но разве то огромное влияние, которое оказал «Капитал» на умы миллионов, - не подтверждение истинности марксовой социальной теории, и разве построение социализма в СССР – не социальный эксперимент, да, еще какой, грандиозный и решающий!? » В определенном смысле согласен: и то и другое можно трактовать как социальный эксперимент. Правда, отрицательный, если учесть итог: крах социализма в России, культурную революцию Мао или построение социализма Пол Потом. 

Оппонент отступает на пол шага, но не исчезает совсем. «Ну, говорит он, отчасти, вы правы, но только с точки зрения, ретроспекции, зная, во что все это вылилось. Однако ведь для самих коммунистов и жителей СССР социализм был реальностью, а, следовательно, марксова теория верна». Здесь и я бы согласился и даже еще усилил тезисы оппонента. Социальная теория верная, если она успешно «садится» на тысячи или миллионы индивидов. Она вдвойне верна, если заинтересованным социальным субъектам (например, большевикам, государству) удается создать «практики вменения», в рамках которых люди начинают вести себя в полном соответствии с социальной теорией. Например, как в СССР: создается идеология, социалистическое воспитание, переписывается история, отправляются в лагеря инакомыслящие и прочее и прочее. Говорят, что психоанализ в рамках психоаналитической практики создал своего психоаналитического клиента. Подобно этому в социуме периодически, а, начиная с ХХ столетия, постоянно и на технологической основе (выборы, реклама, пиар, образование, суверенная демократия и прочее) создаются практики вменения, подтверждающие социальные теории. Правда, заметил бы я в заключение, рано или поздно выживают лишь те социальные организмы и построения, которые не противоречат социальной природе. 

Здесь уже слово, вероятно, попросит наш читатель. «Разве социальная природа, чем-то существенно отличается от обычной? » - может спросить он. Конечно, отличается. Во-первых, в социальную природу делает вклад сам человек, его деятельность и проекты, но то, что складывается в результате его усилий, часто уже мало от него зависит, живет по своим законам (вспомним Зиммеля или идею «постава» М.Хайдеггера). Социальная природа – это «кентавр-система», то есть искусственно-естественный феномен. Во-вторых, социальная реальность представляет собой особую форму жизни: социальные образования (государства, институты, сообщества, корпорации и пр.) могут быть рассмотрены как организмы и популяции в среде, ведущие борьбу друг с другом за существование. Некоторые теоретики менеджмента, где эта особенность социальных образований была осознана раньше, чем в других областях социального знания, как мы помним, прямо выходят на утверждение, что производство и организации представляют собой формы жизни, мало чем отличающиеся от биологических.  

Но если социальная природа включает в себя деятельность самого человека, то становится понятным, почему удается создавать практики вменения, а также почему социальные теории периодически «садятся» на миллионы людей. Связано это также с семиотической природой человека, который выстраивает свое поведения на основе знаний и схем[495]. Ведь социальная теория – это знание не о внешней для человека реальности, а о нем самом, его отношениях с другими, условиях его бытия. Доверяя другим людям, подтверждая собственную жизнь в их жизни (феномен идентификации), человек часто принимает и социальные схемы, предлагаемые и внушаемые социальными учеными и технологами.

Если социальная природа – форма социальной жизни, то становится понятным многообразие видов социальности, их изменение и развитие, а также почему рано или поздно одни виды социальности вытесняются другими, более совершенными и жизнеспособными, как это, например, произошло с социализмом большевистского толка.

Не следует ли тогда вывод: социальные закономерности, установленные в социальных науках, – это всего лишь гипотетические схемы? В целом это верно, но с одной поправкой. Такие гипотетические схемы и сценарии становятся настоящими моделями, если социальная теория по разным причинам «садится» на миллионы людей или удается создать практики вменения.      

Теперь мы можем ответить и на вопрос о критериях эффективности (истинности) социальных знаний. Первый критерий можно назвать «прагматическим». В соответствие с ним социальное знание более эффективное, если оно ориентировано на определенный тип социальной практики. Например, Маркс был ориентирован на практику социалистических преобразований (революцию, экспроприацию, переделку человека и прочее). Другие социальные теории строились в ориентации на поддержание социальной стабильности. Третьи, на процессы модернизации. Четвертые, пятые и т. д. 

Второй критерий я бы назвал «эпистемологическим». Социальное знание более эффективное, если при построении социальной теории были учтены, с одной стороны, указанные выше две особенности социальной природы, с другой – характер социальных знаний (это гипотетические схемы и сценарии в одних случаях и социальные модели, в других). В рамках этих условий специфика социального подхода состоит в следующем: какую именно социальную действительность видит и хочет актуализировать ученый социальных наук, а также, какими собственно средствами (с помощью каких социальных технологий) он рассчитывает решить свою задачу, иначе говоря, какой тип социального действия он принимает и обеспечивает с помощью своего исследования. Так, Маркс считал, что он открыл настоящие законы общественно-исторического развития (хотя это были только гипотетические схемы), что в социальной действительности царит несправедливость (констатация частично верная, отчасти, оценочная, в целом, проблематичная), а социальные изменения происходят под влиянием революций (революция - всего лишь одно из условий, причем деструктивное). 

Третий критерий – «идентификационный». Социальное знание эффективно в рамках тех практик вменения или в тех социальных популяциях, в которых оно принимается и используется как модельное. Так марксистская теория была вполне эффективной для миллионов сочувствующих марксизму пролетариев и интеллигентов, а также для большинства советских людей, воспитанных при социализме.

Четвертый критерий назовем «экспериментальным» или «эволюционным». Социальные знания эффективны, если прошли социальный эксперимент, выжили в социальной эволюции. Теория Маркса в той ее части, где он пытался подтвердить научным путем социалистические постулаты, не подтвердилась в социальном эксперименте, не выдержала испытания в ходе социальной эволюции. В той же части, где Маркс разработал идеи стоимости, рыночных отношений, конкуренции, капитала, кризиса и другие – эти идеи прошли успешную проверку в многочисленных социальных экспериментах построения и развития капитализма.  

Как связаны между собой указанные критерии или они являются независимыми – отдельный вопрос. Для меня более важным было сделать первый шаг в их определении. В целом же я старался показать, что социальная наука существенно отличается от естественной и гуманитарной, и охарактеризовать специфику социальной науки.  

 

 

⇐ Предыдущая23242526272829303132Следующая ⇒

Поделиться: