Что такое Луговской, как некая, неотъемлемая часть

 его близких друзей.

Кочубей: - Так вот, Евгений со своей Ириной уже целую неделю, наверно полуобморочное наслаждаются своей безмерной влюблённостью, не понимая того, что проживая в среде атеистов невозможно насытить свои души чистой человеческой любовью.

Шафранский: - Это ещё почему?

Кочубей: - Да всё потому, что их сожительство безбрачное, что всегда на Руси считалось не только позором, но и страшным грехом.

Шафранский: - Наверно они теперь только и заняты тем, что наперебой рассказывают друг другу обо всех тех событиях, которые происходили с ними за время их вынужденной разлуки.

Кочубей: - А я уверен в том, что они теперь заняты и не только беседами.

Шафранский: - А почему им нельзя насытить свои души чистой любовью, помимо того, что они не венчаны?

Кочубей: - Любовью взахлёб можно очень быстро насытиться, после чего она мгновенно испаряется.

Шафранский: - А чтобы найти настоящую любовь, для этого нам необходимо сохранять разум, в этом великом чувстве, спокойствие, да и не единожды необходимо проверить себя в этом глобально расцветающем в Вас чувстве.

Кочубей: - И ещё я думаю, что только первая любовь может быть самой счастливой, особенно если эта любовь обоюдна и чиста, без налёта корысти и без надрыва.

Шафранский: - Это как без влюблённого надрыва прикажите купаться в этом великом чувстве?

Кочубей: - Да очень просто. Надо стараться сохранять настоящую любовь и купаясь в этом великом чувстве экономно, при этом оценивая свою влюблённость спокойно, без надрыва.

Шафранский: - Да как можно экономно купаться в любви?

Кочубей: - А это значит, не теряя голову. Вот тогда настоящая любовь у Вас может состояться, если вы конечно сразу сознательно согласны жить со своей избранницей от первой минуты вашего знакомства и до конца своей жизни.

Шафранский: - А мне кажется, что настоящая любовь только и может быть умопомрачительной, а это значит, что да здравствует любовь взахлёб.

   Кочубей: - И надолго их хватит, как ты думаешь, купаться в этой поражающей их грешные души любовью взахлёб, и до их полнейшего человеческого разочарования друг другом? Хотя Евгений давно и без надрыва искал и давно мечтал очередной встречи, да больше ни за что не расставиться с Ириной.

   Шафранский: - Ну, я чувствую, что мы наверно не дождёмся, когда Евгений и Ирина будут безразличны друг другу.

    Кочубей: - А эту свою обоюдную неприязнь, которая обычно наступает у людей легкомысленных и обязательно после преодоления ложного чувства влюблённости они, наши влюблённые дурочки, эту неприязнь они явно не смогут испытать.

   Шафранский: - Это случается быстрее только у людей импульсивных, да безответственных.        

Кочубей: - И когда только они осознают, что их влюблённость была не совсем то, что они хотели иметь для создания своей самой серьёзной семейной жизни.

 Шафранский: - Ведь сейчас, каждый из влюблённых чудиков первоначально видит в своём избраннике, как в данном случае Ирина в Евгении, а Евгений в Ирине свой некий идеал сверх необычных, бог знает откуда попавший в их порочный организм заразной бациллы, в виде поражающей их всё нутро этой неуёмной любовью….

Кочубей: - Но, к великому сожалению, это их взаимное умопомрачение быстро может пройти, попади они в несуразно обычную, до изжоги глупейшую коммунальную бытовуху, в которой их любовь, какой бы она крепкой не была, её всё же будет не так легко сохранить.

 Шафранский: - Да, к великому сожалению в нашем мало обустроенном быту случается и такое немыслимо легкомысленное происшествие, когда эта наша заскорузлая бытовуха, как пыльным мешком по башке, напрочь разрушает самую крепкую, даже и самую серьезную любовную связь.

Кочубей: - Настоящую любовь бытовухой не разрушишь.

Шафранский: - И вот что удивительно, что этот их кажущийся идеал в любви, как точный анестеизический укол, парализующий волю любых недоуменных земных тварей, после чего их разум некоторое время отказывается работать рационально, во время этого дурацкого происшествия называемого людьми настоящей любовью.

Кочубей: - А как только разум и рациональное мышление возвращается человеку, так он сразу начинает соображать, на кой ему эта влюблённость нужна?

Шафранский: - А может быть этот влюблённый чудак, всё глубже и решительней будет дорожить своим любовным обретением.

Кочубей: - Ну, это как пойдёт….

Шафранский: - Чувство влюблённости до сих пор не разгадано учёными, которые, я слыхал, мечтают найти препарат для возбуждения любви в человеке.

Кочубей: - Это бред. А вот человеческая любовь случается как некий уникальный случай в жизни обычных человеков, который ни в коем случае нельзя пропустить.      

Шафранский: - Ведь надо же было так произойти, что именно Евгений смог попасть под этот тяжеловесный каток, поражающий людей синдромом глобальной влюблённости.

Кочубей: - И не мальчик вроде бы Евгений, а вот поди же ты, влип как кур во щи, с этой своей доморощенной любовью! Да, что же это такое, этот так называемый синдром влюблённости?

Шафранский: - А в сущности, если разобраться честно, так этот синдром влюблённости у каждого человека может быть свой, что называется индивидуальный.

Кочубей: - Это что, каждый человек по-своему воспринимает любовь? Наверно это происходит при произвольном построении определённых внутренних душевных схем влюблённости в каждом человеке.

Шафранский: - И эта уникальная настроенность человека может оказаться подлинной или мнимой, что надо самым тщательным образом анализировать в себе, как ты говоришь без надрыва и, не слушая советов бывалых людей.

Кочубей: - А я думаю, что советы надо слушать всегда, но решение надо принимать самостоятельно, учитывая больше свои, а порой серьёзно рассматривая довода и интересы самых близких Вам людей.

Шафранский: - А этот любовный синдром наверно посещает человека: в зависимости от воспитания, от его увлечений, да и от разных других глобально звучащих и внезапно расцветающих, в каждом влюбчивом организме человека явлений?

Кочубей: - Это каких ещё явлений?

Шафранский: - Этот процесс наверно  явно зависит от работы воображения каждого индивидуума, от культурного кода глубоко зарытого в каждой человеческой особи, и от желания каждой особи иметь эту влюблённость в своём личном обиходе!

Кочубей: - Это, какого такого кода?

Шафранский: - А вот любовь у советского человека может быть обращена только к героическим людям нашего и прошлого времени, на что нас пытаются запрограммировать коммуняки.

Кочубей: - И непременно, чтобы мы все, люди формата советикус, были преданы идеалам коммунистической партии СС, а если случиться так мы чтобы могли отдать свою жизнь за наше правительство? Вот бред.

Шафранский: - Для нас бред, а для Кремля это самая высочайшая норма жизни их подданных граждан.

Кочубей: - Ну, эта советская эталонная любовь явно не для Евгения. А почему бы эта любовь Евгения, да не могла быть равной, как некая небесная возвышенная любовь к земной богини, которую он создал в своём воображении и выпестовал.

Шафранский: - А этот воображаемый Евгением эталонный образ богини вдруг оказался копией его Ирины!?

Кочубей: - Здесь трудно не согласиться с твоей логикой.

Шафранский: - Я утверждаю, что для таких людей как мы, формата советикус, идеалом в любви может служить только человек в работе успешный, независимый в суждениях и весьма обеспеченный, наперекор бытующему в коммуняках чувству великого жлобства?

Кочубей: - Такой идеал может родиться только в твоём узко доморощенном понимании или при коммерческом взгляде на любовь. А я думаю, что любить и быть любимым можно даже и, не будучи богатым, успешным, да без налёта независимости в суждении каждого индивидуума.

Шафранский: - Так вот, по моему высококомпетентному мнению с нашим другом Луговским произошёл тот самый удивительно нецивилизованный для нашего строя случай.

Кочубей: - Это, какой такой нецивилизованный случай?

Шафранский: - С так называемым ложным, для коммуняк, идеалом.

Кочубей: - Проще говоря, ты подозреваешь Женьку в том, что он бездумно вляпался в эту, по твоему мнению, в эту весьма беспричинно чистейшую обоюдную  влюблённость?

Шафранский: - Настоящая любовь, по моему обывательскому мнению обязана быть только чистой, бескорыстной и высоконравственной. Но это эталон влюблённости. И всем этим цивилизованным набором качеств, как не странно, вполне может соответствовать наш Евгеша.

Кочубей: - Ну да, это в нём есть как некая неискоренимая болезнь, что ли. А потому подозревать Евгения в корыстной любви просто глупо.

Шафранский: - Но наш друг, весьма доверчивый Евгеша, уж слишком часто поддаётся соблазну стать счастливым идиотом в обычном браке с девушкой, зажатой в воображаемых тисках коммунистических ценностей, которые и ценностями то, в нормальном понимании цивилизованных людей, быть никак не могут.

Кочубей: - Вот потому ему и приходится часто жениться, ну и конечно затем ему пока ещё удавалось самым успешным образом разводиться, без моральных, финансовых и бытовых потерь.

Шафранский: - И это происходит с ним, да не потому, что он скуп или небрежен в любви….

Кочубей: - А тут мы, по твоему компетентному мнению пан Шафранский, мы явно наблюдаем очередной порочный путь, уводящий наших самых лучших представителей свободных художников в болото заскорузлого семейного утопизма, в виде этой дурацкой, пусть и чистейшей их влюблённости?

Шафранский: - Ну, ведь людям очень хочется забыться в настоящей любви и не думать о перевыполнении плана на производстве, о победе коммунизма в мире и о том, что жилищные условия у нас не совсем способствуют для счастливой жизни семьи зажатой в тисках одной мизерной комнаты, живя в коммуналке.

Кочубей: - А это значит в большинстве случаев при трёх рядом сопящих в ночи детишках, семья, зажатая в тисках этого умопомрачительного коммунального рая…

Шафранский: - Каждая советская семья ещё частенько страдает и от любопытных соседей, которые через тонкую стену коммунального рая прислушиваются ко всему тому, чем там занимаются их соседи?

Кочубей: - Не едят ли соседи по ночам дефицитные продукты питания, не ведут ли они крамольные беседы или, не дай бог, не пишут ли они пасквили на своих соседей?!

Шафранский: - Всё так, но, что самое удивительное при его частой влюблённости, почему нашему Евгению удаётся прожить без детей.

Кочубей: - Это везенье….

Шафранский: - А наш Евгений с самого своего рождения жил всей своей большой семьёй в количестве пяти человек, в одной комнате барака, что обычно способствует желанию для людей, проживших в таких обстоятельствах, иметь своих детей.

Кочубей: - Может быть потому, что он теперь живёт один, и, к великому сожалению в коммуналке…

Кочубей: - А дети у нашего героя появятся только тогда, когда он обретёт свою самую надёжную половинку, вот только тогда они будут рожать самых талантливых и самых счастливых детей в мире.

Шафранский: - Может и так….

Кочубей: - И если у него с Ириной появится первый ребёнок, так это и будет первый признак того, что наш Евгений точно влюбился, раз и навсегда.

Шафранский: - А вообще, любовь, как говорят психиатры, это в известной степени, элементарное временное умопомрачение….

Кочубей: - Но это не наш случай.

Шафранский: - А я думаю, что любовь, это самое огромное счастье, которое может случиться у человека в его жизни независимо от любых, даже в самых неблагоприятных условиях быта, и даже при любом моральном убожестве людей из разных слоёв населения.

Кочубей: - А как, по твоему высококомпетентному мнению, наши «гениальные» коммуняки могут быстро учредить пока ещё не достижимое нами империалистическое благополучие, хотя бы для всех влюблённых граждан в нашей стране, а затем и для других граждан со своей гнилой идеологией?

Шафранский: - Эти богатства и всё это империалистическое видимое благополучие, по их заверению, всё это показушная акция, которая достигается буржуями посредством сложнейшей эксплуатацией трудового люда.

Кочубей: - А что, нас здесь власть не эксплуатирует в лучших традициях рабовладельческого строя, но, почему то мы здесь живём в десять раз хуже самых угнетённых масс в самых развитых странах мирового империализма?

Шафранский: - А чем эта Ирина так хороша, что на неё мог обратить своё особое внимание наш Евгений?

Кочубей: - Ирина, на мой взгляд, обычная девчонка. Правда и то, что она и на меня сразу произвела впечатление симпатичной девицы, но без особой вычурной уникальности. А явный болезненный блеск в её влюблённых глазах, когда она смотрит на нашего Евгения, так это явная бабья прихоть иметь нахрапом то, чем она завладела так искусно и безапелляционно.

Шафранский: - Любовь - подобная холере?

Кочубей: - Ну, возможно ты в этом последнем суждении и прав.

Шафранский: - А то…

Кочубей: - А он, наш товарищ Евгений, по большей части интеллигентный человек, никак он не смог отказать Ирине в её любовных жеманных женских прихватках.

Шафранский: - Ну, такие особи рода человеческого, как наш друг Луговской, уже давно научились жить как рыба в воде, в этом нашем социально бытовом и умопомрачительном омуте неудобств!

Кочубей: - Ну и что? А это значит только то, что наш Евгений живёт без иллюзий. Наш Евгений давно привык жить в самых скромных, удовлетворяющих нашего героя условиях социального быта, в этой дуратской социалистической действительности.

Шафранский: - Это факт.

Кочубей: - При этом своём аскетическом образе жизни, как мы все здесь живём, и наш друг Евгеша от внезапно случившейся с ним любови мы точно не помрём!

Шафранский: - А с каким безразличием наш Евгений относится к деньгам, ты заметил?

Кочубей: - Так у нас никогда и небыло таких денег, которыми мы могли бы по - настоящему дорожить.

Шафранский: - Ты прав, что теми крохами, которыми в получку нас одаривает государство, дорожить трудно.

Кочубей: - И, что самое удивительное, так эти деньги, порой, у него бывают последние, но Женька всё равно любит тратить свои денежки, замечу без всякого сожаления, для учреждения любого праздника, как для нас, для его лучших друзей…. А как он любит баловать девчонок….

Шафранский: - Да, эта небрежность к деньгам у него ещё от его матушки, от Варвары Никаноровны, которая была весьма щедрая во всём. Его мама очень любила своего младшего сына, то бишь нашего Евгения, видя в нём свою опору в старости, и подразумевая в нашем друге большие способности в разных областях человеческой деятельности, чем бы он ни занимался.

Кочубей: - Жалко, что она так рано умерла, я бы с удовольствием познакомился с мамой Евгения.

Шафранский: - А также, Варвара Никаноровна всегда с уважением относилась к любым пристрастиям своего сына. Если честно, так на моё удивление и к нам, к его многочисленным друзьям детства, бесшабашным и порой не предсказуемым в своих похождениях.

Кочубей: - Ну, подумаешь…. И что в Вас было непредсказуемым?

Шафранский: - Варвара Никаноровна на удивление всегда лояльно относилась к нашей юношеской, бурлящей в нас, бунтарской бесшабашности.

Кочубей: - Я ничего не знаю о том, каким был Евгеша на зоре своей юности, но мне кажется, что его воспитывали очень добрые родители.

Шафранский: - Луговской жил, сколько я его помню, только со своей мамой. А его сестра Галина, да братья Николай с Юрой, после того как они переехали из барака в наши Текстильщики жили отдельно от них, уже имея свои семьи и свои жилые квадратные метры.

Кочубей: - Значит, Евгений был лишён ежедневного блага общения, будучи на половину сиротой, со своими отцом, братьями и сестрой?

Шафранский: - Но сестра с братьями очень часто приезжали к Варваре Никаноровне, и, по-моему, очень любили своего младшего брата Евгешу. Несмотря на то, что Евгений родился от другого отца, чем все другие дети Варвары Никаноровны.

Кочубей: - А я этого не знал.

Шафранский: - У Галины, Николая и Юрия, да и у их рано умершего от сильной простуды брата Володи, был один отец: Луговской Сергей. А Евгений родился, от незарегистрированного брака Варвары Никаноровны с военным офицером разведчики, по имени Михаил.

Кочубей: - Откуда ты всё это так хорошо знаешь, о семье Евгеши?

Шафранский: - Ну, я давно дружу с Луговским, ещё с того времени когда он внезапно объявился в нашем четвёртом классе вполне таким независимым парнем, будучи старше нас на целый год.

Кочубей: - Это ещё, почему таким независимым, да ещё и старше всех Вас?

Шафранский: - Луговской, до нашей исторической встречи с ним жил в бараке, где-то в Калитниках, а когда его барак поломали, так его семья сразу получила комнату в коммуналке у нас в Текстильщиках, в новом доме.

Кочубей: - И почему…

Шафранский: - Вот потому, ему тогда и пришлось с удовольствием пропустить целый год занятий в школе, в связи с этим переездом.

Кочубей: - И что, Вы тогда сразу стали друзьями?

Шафранский: - Да нет, сначала он дружил с самыми отъявленными хулиганами нашего класса. И не из-за боязни к их агрессивности, а быстрее потому, что он явно был выше их по некой неординарности.

Кочубей: - Эта неординарность, в нем и сейчас бытует самым обыкновенным образом.

Шафранский: - Он тогда был лучшим другом Славки Пивницкого и Борьки Ширяева. А меня они, эти прогульщики школьных занятий, не очень то и жаловали, считая меня безнадёжно маминым сынком.

Кочубей: - И что, Евгений когда-то тоже был хулиганом? Что-то, не очень в это вериться.

Шафранский: - Да нет, Луговской учился по-разному, но если бы он только захотел, тогда бы он учился больше на пятёрки, да на четвёрки, и что самое любопытное без особого напряжения.

Кочубей: - Не завидуй и запасись таким же любопытством во всём, как Евгений. Вот тогда…

Шафранский: - Евгеша много читал книг, помню, он  учился игре на пианино, да попробовал заниматься во всех спортивных секциях нашей школы, почти одновременно. Но хулиганом он, пожалуй, никогда небыл.

Кочубей: - А как же дружба с хулиганами?

Шафранский: - Да Луговской, с этими нашими хулиганами сбегал с уроков в кино, где Борька Ширяев в нашем клубе «Строитель», ради эксперимента, частенько подключал свою динамо машину, которую держал в мешке, к впереди стоящему ряду металлических кресел.

Кочубей: - Это такие жестокие развлечения были у Евгения ещё с детства в чести?

Шафранский: - Я тоже однажды участвовал в этом мероприятии. И нам было так забавно, по молодости лет, глядеть на то когда Борька, крутанув эту свою динамо машину, подключённую проводами к переднему от нас ряду металлических кресел, как сразу впереди сидящие зрители мгновенно и так смешно выпрыгивать из своих мест.

Кочубей: - И Вашего Борьку, при этом, за этим нехорошим занятием никто ни разу не поймал?

Шафранский: - Представь себе. А ещё, эта бригада прогульщиков, но уже под руководством Луговского, сбегала с уроков на наш Люблинский пруд порыбачить. Они ловили там золотистых карасей, да таких крупных, каких я давно не вижу.

Кочубей: - После чего, этих пойманных карасей Луговской и его команда жарили на костре, прямо на берегу пруда, взяв из дома сковородку, репчатый лук, соль и подсолнечное масло. Это он мне сам рассказывал.

Шафранский: - Ну вот….

Кочубей: - А он говорил мне, что ему пришлось, правда, некоторое время жить и учиться в интернате?

Шафранский: - Было дело. А это было тогда, когда его мама много работала, зарабатывая деньги на поездку в Сибирь, где в лагере сидел Юрий, средний брат Евгения, и у неё тогда совсем небыло свободного времени заниматься младшим Луговским.

Кочубей: - А что его брат Юрий сидел в тюрьме?

Шафранский: - Сидел. Как мне рассказывал Евгеша за правое дело.

Кочубей: - За какое правое….?

Шафранский: - Юра заколотил дверь сарая, где летом спал участковый мент.

Кочубей: - И почему он это сделал?

Шафранский: - Этот мент написал лживое заявление на родителей друга Юры, после чего родителей посадили, друга – определили в спец. интернат, для детей врагов народа, а комнату в бараке с мебелью и вещами отдали этому менту.

Кочубей: - Да, я бы тоже не был спокоен в этом деле. А этот мент сгорел?

Шафранский: - Да нет. Но он в этой баталии только серьёзным образом поседел и быстро сбежал, бросив ту самую, обретённую им нечестным путём, комнату. А вот Юрку этот мент посадил.

Кочубей: - Да, очень смелый парень этот Юрий, брат Евгения.

Шафранский: - А на вид, я с ним общался у Женьки, Юрий вполне спокойный и толковый мужчина.

Кочубей: - Да, настоящий русский мужик никогда не терпит любой мерзости.

Шафранский: - И вообще в семье Луговского, как мне кажется, никогда деньги не ценились так, как в других семьях. Они всегда тратили даже последние деньги на самое нужное, или помогали другим людям, как и все другие люди в то давне трудное время, чем могли. Вот наверно потому и деньги давно любят эту семью.

Кочубей: - Да, жить в интернате это не очень здорово.

Шафранский: - Но и тогда Варвара Никаноровна, как только у неё организовалось свободное время, так она сразу посещала этот интернат. Потом, в интернатской спальне её сына она успевала перед сном рассказать детишкам разные любопытные истории из своей жизни.

Кочубей: - А я вот, почему-то не любил, когда моя мама посещала мою школу, стесняясь её что ли.

Шафранский: - И эти истории, рассказанные Варварой Никаноровной из своей личной жизни, как мне говорили, были такие интересные, которые ребята слушали с большим любопытством.

Кочубей: - Наверно это дар рассказчика.

Шафранский: - При этом ребята, слушая простые рассказы Варвары Никаноровны, ещё с большим своим энтузиазмом уплетали пироги, принесённые Женькиной мамой из дома.

Кочубей: - Да, видно и в интернате Евгению жилось не плохо.

Шафранский: - Конечно, поскольку придя в интернат он, не будучи пионером, сразу нагло напялил на свою шею красный галстук, после чего его сразу избрали председателем совета дружины интерната, хотя он тогда учился только в шестом классе.

Кочубей: - Это зачем, он самостоятельно надел этот красный пионерский галстук?

Шафранский: - Видно тогда, в этот период его бурной молодости, он захотел попробовать стать карьеристом, минуя все мыслимые барьеры, которые подразумевали выдачу клятвенных обязательств коммунистам, вступая в ряды пионеров, а значит, этим безбожным людям.

Кочубей: - Я тоже знаю о том, что Евгений с детства и по воскресеньям ходил с мамой в церковь. Да, это очень любопытно, живя при глобальной слежке коммунистов, да не бояться ходить в церковь.

Шафранский: - Да, это всё так и было.

Кочубей: - А это ловкачество с клятвами ему, как я понимаю, всегда удавалось?

Шафранский: - Не совсем так, ведь ему пришлось давать клятву в армии, когда он принимал присягу, служа родине.

Кочубей: - Ну, клятва родине – это святое!

Шафранский: - Луговской также самозвано нацепил на себя значок комсомольца именно тогда, когда его призвали в армию. Тогда, он тоже не желал давать клятву на верность коммунистическому комсомолу.

Кочубей: - И что, его сразу в его части сделали комсомольским вожаком?

Шафранский: - Ты отгадал, он тогда, но только на втором году службы стал комсоргом роты разведки.

Кочубей: - А для чего?

Шафранский: - Эта должность комсомольского вожака роты позволяло Луговскому частенько пропускать не желаемые для него занятия по политической грамотности, как бы это не выглядело парадоксально, под предлогом работы над материалом для ротной стенной газеты.

Кочубей: - А уже из интерната, Евгений наверно никуда не убегал?

Шафранский: - Ещё как сбегал когда на полях совхоза, а эти поля отделяли район Кузьминок от Текстильщиков, созревал урожай картошки, капусты, редиса, морковки и других овощных культур.

Кочубей: - А что, у его мамы не хватало денег на эту сельхозпродукцию?

Шафранский: - Да нет, мы тогда часто работали на этих совхозных полях по выходным дням, собирая урожай за деньги, и только для того, чтобы на эту мелочь мы могли ходить в свой районный клуб на киносеансы, не беря денег у родителей.

Кочубей: - Понял, и чтобы можно было Вам покупать мороженное, но уже на свои, а не на родительские деньги.

Шафранский: - А также, мы грабили поля поздно вечером, добывая для своих нужд картошку, которую мы любили запекать в золе костра ночью, на рыбалке.

Кочубей: - А зачем надо было грабить картофель тайно, что поля охраняли?

Шафранский: - Ещё как охраняли. Я помню, как объездчик на своей старой кляче догнал и огрел меня своей страшной плёткой, правда, не так сильно, как я это заслуживал за грабёж, а быстрее он меня легко хлестнул по спине для острастки.

Кочубей: - Вот, свяжись с Луговским!

Шафранский: - Но ребята тогда, дабы меня выручить, стали бросать в лошадь комками глины, после чего эта кляча, сразу унесла  бдительного объездчика подальше от меня и от моих друзей.

Кочубей: - А в армии Евгений, конечно, был отличником боевой и политической….

Шафранский: - Представь себе, что он был и отличником, но, в то же самое время ему пришлось почти полсрока своей службы в армии просидеть на гауптвахте. Как он говорил, за свои самоволки, да особенно тогда, когда он узнавал о том, что предстояли серьёзные, а главное длительные военные ученья.

Кочубей: - Да, каким таким волшебным образом он мог узнать о предстоящих ученьях, ведь об этом событии даже командир части не всегда знал?

Шафранский: - Правильно. А когда об этих ученьях знал его командир части, вот тогда и Луговскому это событие сразу сообщалось. Ведь он был самым блатным бойцом в своей части, с его двоюродным братцем, который приезжал в часть к Евгению на правительственном автомобиле «Чайка», будучи в ранге замминистра.

Кочубей: - И что, Евгений завершил свою воинскую службу наверно в ранге старшего сержанта, или даже старшиной?

Шафранский: - Да нет, он вернулся из армии рядовым. Хотя, по его словам он целую неделю был ефрейтором, что, впрочем, военные начальники не успели отобразить в его служебных документах.

Кочубей: -  Но почему только неделю….

Шафранский: - Поскольку, он сразу, по вручению ему ефрейторских лычек, организовал самоволку всем своим взводом, под видом похода в местный музей, а сам повел взвод на танцплощадку, а вот на это мероприятие у него совсем небыло никакого разрешения.

Кочубей: - Ну, эту историю я знаю, которую я слышал от самого Евгения.

Шафранский: - А потом Луговской, ещё до армии познакомился с девчонкой, у которой отец был генералом в штабе Ленинградского округа, её, кажется, звали Татьяной. И эта Татьяна приезжала к Луговскому в часть, почти каждый месяц….

Кочубей: - Это та Татьяна, которая приревновала Женьку к невесте его армейского друга? И которая, по словам Женьки, эта Татьяна родила от него, но уже не ему, а своему новому мужу прекрасного малыша, Евгения Евгеньевича?

Шафранский: - И это было, в его биографии. Луговскому даже было предложено продолжить службу, предварительно пройдя четырёхлетнее обучение, в закрытом учебном заведении. Где готовили настоящих, советских разведчиков для ГРУ.

Кочубей: - Я знаю, он тогда отказался от карьеры шпиона, уже ненавидя всю советскую власть и её гнилые, показушные принципы.

Шафранский: - А я думаю, что из нашего Луговского получился бы отличный офицер….

Кочубей: - Возможно, но только не для Советской Армии, а для белогвардейской.

Шафранский: - Да, и в этом своём мнении, я думаю, что ты особенно прав. Наш Евгений не мог бы свободно подчиняться нашим озлобленным в безнаказанном беспределе армейским начальникам.

Кочубей: - Наверно Евгений был очень похож характером на своего отца, хотя он его не видел по причине того, что он пропал без вести на войне.

Шафранский: - Возможно ещё и из-за того, что Евгений был здорово похож на своего отца внешне, я видел фотографию его отца.

 

 

Глава 2.

Те же, и Луговской.

Евгений (Входя в квартиру Шафранского): - Я слышу здесь, по какой-то непонятной для меня причине, да самым бессовестным образом, с пристрастием муссируются чьи-то мало престижные мои похождения?

Автор: - В то время социалистического реализма денег у друзей было мало, а потому они часто встречались у друга Шафранского. А друг Сашки, которого звали Федя, дабы научится экономить деньги, был вынужден, по требованию его жены, записывать все семейные приобретения и покупки в специальную тетрадь.

Автор: - И эта тетрадь висела на гвоздике, на стене прихожей, над тумбочкой, у которой была кем – то сделана прорезь. И в эту прорезь тумбочки мы, посмотрев затраты, которые сделаны для застолья….

Автор: - После чего каждый из гостей бросал в цель тумбочки определённые деньги. А лишние деньги от настоящего застолья шли в уплату будущего банкета.

Автор: - И эти денежные добровольные вливания друзей в бюджет семьи Фёдора были не лишними, а для друзей не обременительными. Зато жена Фёдора, порой, могла сотворить кулинарный шедевр из ничего, когда с деньгами была напряжёнка.

Автор: - А спиртные напитки друзья приносили с собой.

Шафранский: - Да мы здесь решили просмотреть твой калейдоскоп приключений,

коими изобилует вся твоя бесшабашная юность, как, впрочем, вкупе и твоя нынешняя не совсем упорядоченная жизнь.

Кочубей: - А это значит, что мы здесь способны вспоминать и прошедшую жизнь всех твоих лучших друзей в нашем лице.

Евгений: - А чего это, смею я Вас спросить, почему, да вдруг мои дорогие друзья стали интересоваться моей скромной персоной в её прошлом исчислении?

Кочубей: - Ну, как же! Этот калейдоскоп прошлых прижизненных приключений, у каждого человека иллюстрируется в быстром режиме просмотра всей его жизни только тогда….

Луговской: - Я думаю, что эти промывания костей происходят только тогда, когда человек попадает в пиковую, можно сказать, в самую смертельно безнадёжно жуткую ситуацию в его жизни.

Шафранский: - Или тогда, когда гражданин предстаёт пред ликом своей кончины, а значит пред самой гибелью, что происходит сейчас с тобой, но только с твоей гибелью для твоих друзей, а не с твоей физической кончиной.

Кочубей: - Что, по нашим представлениям с тобой сейчас и происходит. Когда ты влюбился, да с таким своим явно дурацким любовным умопомрачением….

Шафранский: - Это значит, что ты теперь находишься на гране того, чтобы не просто для нас умереть, а совсем пропасть без вести для нашего дружного общества, по своей не убиваемо личной семейной инициативе.

Кочубей: - И мы сразу стали воображать, какие события могут проноситься у тебя в мозгу, во время твоей безвременной, такой дурацкой утраты лично для нашего общества.

Луговской: - Вы бы лучше проанализировали свою жизнь, коль по собственной инициативе Вы уже прощаетесь со мной, замечу, с позволения сказать без моего добровольного на то ведома.

Кочубей: - А это, для какой такой нужды?

Луговской: - А я Вам, как мне кажется, пока никакого повода для такого бреда не давал, ну для этого, своего безвременного отказа от Вас, от моих лучших друзей!

Кочубей: - Да вот тут пан Шампанский разволновался, а затем и я присоединившись к этому гнуснейшему мнению пана, после чего мы сразу решили устроить условную панихиду по нашей дружбе с тобой.

Шафранский: - Ведь ты Луговской последнее время, а это считай целый месяц, игнорируешь наше общество, будто бы мы для тебя больше не существуем.

Луговской: - Что же, мне теперь уже нельзя будет без Вас, даже насладиться семейной идиллией? Ведь, это так редко бывает в нашей, обременённой всевозможными дурацкими ограничениями жизни, в ужасных формах существующего, в реалиях нашего гнуснейшего социалистического реализма!

Кочубей: - А, правда, мой друг Евгений то, что ты больше половины, ну своей армейской службы сидел на гауптвахте? Как мне доложил о твоих похождениях пан Шампанский. И тебя, как это положено по закону, не посадили в тюрьму?

Луговской: - Это правда. Хотя эта «губа», лично для меня была сплошным удовольствием.

Шафранский: - Это ещё почему?

Луговской: - Где меня, как и всех тогдашних заключённых нашей части, тайно подкармливали, каждого заключённого свои друзья, кого шикарными котлетами с макаронами, хорошо сдобренными сливочным маслом, а кого и шикарными кусками варёного мяса с картофельным пюре.

Кочубей: - Это где твои друзья добывали сырьё для таких деликатесов, как котлеты и куски варёного мяса?

Луговской: - Ведь в нашей части выращивали свиней и кроликов.

Кочубей: - Да, у Вас там, в армии, была не жизнь, а сплошная малина!

Луговской: - Не только в этом дополнительном прикорме была и добротно процветала моя личная привилегия на гауптвахте.

Кочубей: - А что ещё?

Луговской: - Из заключения меня часто, по распоряжению старшины, начальника гауптвахты,  меня уводили на берег нашего шикарного озера города Вильянди. Где мы со старшиной состязались на рыбалке, кто больше поймает рыбы.

Кочубей: - И почему он, твой старшина брал тебя на рыбалку, вместо того чтобы тебе, как и положено всем заключённым гауптвахты, не заниматься изнурительной, унижающей твоё человеческое достоинство, грязной работой?

Луговской: - Да, возможно только потому, что он ненавидел москвичей. А я сам того не ведая, как-то в увольнении опозорил этого старшину прилюдно тем, что выловил рыбы больше чем он, представьте, на целых пять килограммов!

Шафранский: - Иди ты!

Луговской: - Притом, что старшина тогда поймал, смех, только одного случайно проплывающего ко мне, да мимо его снасти карася, граммов на сто, почему то соблазнённого примитивной наживки старшины.

Кочубей: - Так этот старшина, по твоему мнению пытался досадить тебе на этой рыбалке тем, чтобы наверняка обловить тебя?

Луговской: - Ну да, старшина не только ненавидел меня как москвича, но он ещё и был к тому же заядлым рыбаком. А уже этот рыбак хотел, как это ни удивительно, но только в честном поединке опозорить меня тем, чтобы он выловил больше рыбы, чем я.

Кочубей: - И что?

Луговской: - Но этого преимущества я старшине нипочём и никогда не позволял, до самого конца моей армейской службы.

Шафранский: - А почему твой старшина был менее удачлив на рыбалке, чем ты?

Луговской: - Да лишь только потому, что я незаметно подмешивал свои приправы к наживке состоящей из манной каши, взятой, что называется из общего котла, и приготовленной старшиной….

Кочубей: - И какие приправы?

Луговской: - Я тайным образом добавлял толчёные, прикупленные на рынке семечки, да перемолотый до порошкообразного состояния варёный горох сдобренный мною соком чеснока.

Шафранский: - И всё?

Луговской: - Да нет. Ещё я часто подсказывал старшине, что надо прикармливать рыбу на месте лова заранее, а лучше за несколько часов до предполагаемой рыбалки.

Кочубей: - Это правильно.

Луговской: - А ещё, я выбрал, по виду, самое неудобное место для рыбалки, куда я всегда продирался сквозь гущу кустарника. А дно места своей рыбалки, я летом, в самоволке, солидно углубил лопатой, метра на два, после чего я никогда не рыбачил в другом месте.

Шафранский: - А он, твой старшина это не делал?

Луговской: - Нет, конечно. Я также всегда старался подкормить рыбу до начала каждой рыбалки.

Кочубей: - И что ты ещё придумал, для более удачной рыбалки?

Луговской: - При этом я всегда умышленно прикидывался тем, что до начала рыбалки я всегда брал горсть обычной земли у берега реки, и разбрасывал её в месте предстоящего лова.

Кочубей: - Для чего?

Луговской: - Будто бы для того, чтобы привлечь внимание рыбы этой землёй. А сам, я вместо земли разбрасывал распаренное зерно с перемолотым червём.

Шафранский: - А что ещё?

Луговской: - А то, что рыбу надо ловить на самую тонкую леску, не жалея денег на то, что когда есть такая возможность, тогда надо стараться покупать её от иностранных производителей. Что в ту пору было очень важно.

Кочубей: - Ну, это аксиома.

Луговской: - Да надо ловить рыбу на самый маленький крючок, который только сможет выдержать самый крупный экземпляр, имеющийся в водоёме рыбы. Да надо вываживать крупную рыбу аккуратно, не торопясь и с подсаком.

Шафранский: - А что старшина?

Луговской: - А старшина, как самый примитивный армейский солдафон, тоже разбрасывал на месте лова, но только не привадок из вкусного для рыбы зерна и червя, как я ему советовал, а он, по моему дурацкому совету, стал разбрасывать в месте своего лова простую землю.

Кочубей: - И что, твой старшина не знал о том, что этот твой приварок к подкормке очень нравился, как крупным карасям, так и гигантским карпам?

Луговской: - Мой старшина, как и все рыбаки старой формации, любил ловить рыбу только на свою, годами проверенную наживку. А это: на червя, на хлеб, да на жидкую манную кашу, не признавая новаций в этом деле, даже элементарного магазинного прикорма для рыбы, который тогда уже появился.

Луговской: - Хотя я, в самом начале нашего знакомства и говорил ему об этих моих хитростях. Но старшина, тогда пропустив все мои советы мимо своих растопыренных ушей. Он тогда злостно и так ехидно посмеялся над всеми, как он говорил, глупыми советами интеллигентного москвича.

Кочубей: - Это ещё почему?

Луговской: - Видимо так тогда старшина обо мне думал, когда я ещё был новобранцем, видя моё тогдашнее неумение хорошо стрелять и метать ножи в цель. Что для старшины было самым ярким знаменателем не слушать этого неумеху.

Шафранский: - Но ты, всё же сказал этому бедняге старшине о своей добавке к наживке, да и о других твоих хитростях на рыбалке?

Луговской: - Конечно, я ему всё тогда рассказал, о своей подготовительной фазе для удачной рыбалке, и даже подарил ему свою фирменную удочку.

Кочубей: - А когда?

Луговской: - Да, только тогда когда я вышел из КПП и направлялся на автобусную станцию, для своей дембельской поездки домой.

Кочубей: - Что, он тогда тебя провожал?

Луговской: - А то! Ведь он не мог прозевать мой отъезд на родину, не узнав всех секретов служивших моим успехом в нашем давнем рыболовном состязании.

Шафранский: - И каким образом этот старшина тебя отблагодарил за твою искренность?

Луговской: - Старшина тогда подарил мне целую посылку с отличным эстонским ликёром, под названием «Петух на пне», который я очень любил. И упаковал эти несколько бутылок с ликёром в посылку, на которой написал умышленно несуществующий адрес получателя этого добра.

Кочубей: - Чему ты, наверно здорово удивился?

Луговской: - Конечно, чего я тогда никак не мог ожидать от человека открыто ненавидевшего москвичей, и, к тому же этот старшина никогда не приветствовал пьянку.

Кочубей: - Он что так и остался ненавистником москвичей?

Луговской: - Мне кажется, за время его общения со мной…. Да и с другими москвичами в нашей части, а это с Генкой Рязановым, да с Колькой Москоленко…

Шафранский: - Так ты не один был москвичом в твоей части.

Луговской: - Вот потому наш старшина, наверно со временем, но всё же изменил своё мнение о нашем сверх нормы обеспеченном московском существовании. По сравнению с другими гражданами СССР.

Шафранский: - Ведь Вы всегда были такими же обычными бойцами, как и все другие ребята.

Луговской: - Ну, этого я бы не утверждал в категоричной форме, при моём тогдашнем личном и не убиваемом благоденствии в армии.

Кочубей: - Это как?

Луговской: - Ведь я всегда получал от мамы шикарные ежемесячные посылки, да при огромных ежемесячных переводах приходящих мне по почте от моих братьев и от сестры Гали.

Шафранский: - А я этого не знал.

Луговской: - Вот потому я все три года моей службы в армии и выглядел по настоящему блатным москвичом. Мне мой брат Юрка стабильно посылал до пятидесяти рублей в месяц, Колька – обычно двадцатку, мама – десятку и Галка, правда редко, но посылала мне свою десятку.

Шафранский: - Так выходит, что ты каждый месяц получал до 90 рублей! Да и сам ты, в армии, получал три восемьдесят каждый месяц.

Луговской: - Не три восемьдесят, а на рубль больше, как и все рядовые десантника. А потом, все десантники получали оплату за каждый парашютный прыжок.

Шафранский: - Да, ты был настоящим богачом в своей части.

Кочубей: - Вот так и порочат самым бессовестным образом некоторые граждане честное имя москвича!

Луговской: - Что старшина, ну совсем не мог переварить и понять этого моего ежемесячного благоденствия, на фоне нищенского состояния всех других советских граждан.

Шафранский: - Но, как удачливого рыбака твой старшина, что оказалось при Вашем прощании, он тебя выходит, очень сильно уважал.

Кочубей: - И долго ты ему морочил голову, на этих рыбалках?

Луговской: - Да, считай, что целых три года моей службы. Сразу после того, как я получил первое увольнение из своей части, после чего я сразу, по воле судьбы и смог поучаствовать, купив в магазине примитивную снасть, в моей первой армейской рыбалке.

Шафранский: - Ну, и служба у тебя была, не бей лежачего! Словно бы ты сходил в увлекательное путешествие.

Луговской: - Так вот, тогда я в первый раз и обловил старшину, по всем статьям тогдашних достижений отечественной рыболовной науки. Для чего я смог подготовиться ещё в части, добыв желаемой прикормки для рыбы и нужную наживку.

Кочубей: - Другой бы на месте этого старшины давно бы тебя сгноил по службе…

Луговской: - Ну, это ещё как сказать, в смысле, кто кого, ведь у меня брат тогда был зам. министра, а эти люди, как и их родственники, были всегда вне всякой критики. А до меня на этом озере, это я слышал часто, так успешно как это удавалось ловить мне, ещё никто не рыбачил.

Кочубей: - А кто тебе подсказал идею использовать эти добавки к наживке?

Луговской: - Да, так всегда ловили мои братья Николай и Юрка, как карасей, так и карпов, заранее прикормив место лова. Ну, а я только был удачным последователем их огромной рыболовной практики.

Шафранский: - Что-то трудно вериться в то, что эти эстонцы, ведь ты служил в эстонском городе Вильянди, и даже местные рыболовные аборигены не смогли ловить рыбы лучше тебя, будучи у себя дома?

Луговской: - На этом озере, кажется, это озеро называется Вырц-Ярв, даже, в то давнее время, эстонцы с воодушевлением проводили рыболовные соревнования, при огромном наплыве зевак, которые бурно реагировали на каждую удачно выловленную рыбку из озера, особенно тогда, когда это получалось у их земляков.

Шафранский: - А кто ещё мог участвовать в этих соревнованиях?

Луговской: - Да, кто угодно, кто имел возможность принять участие в этом спонтанном рыболовном соревновании. Для чего, участник соревнования, даже из другой республики должен был иметь, и уметь пользоваться своими рыболовными снастями.

Кочубей: - Но ты конечно, со своим старшиной непременно участвовал и отстаивал первенство в этих соревнованиях, от своей армейской части?

Луговской: - Я не только участвовал, но и обязательно всегда побеждал в этих рыболовных соревнованиях. А побеждал я только потому, что добавлял в свою тайную наживку ложку мёда или сок чеснока.

Кочубей: - И почему мёд, или его запах, а также запах чеснока очень любили эстонские карпы, да крупные караси, что этого раньше никто не знал?

Луговской: - Не путай, в наживку можно вводить или мёд, или сок чеснока, но поверь мне, что я никогда эти два ингредиента не смешивал.

Шафранский: - А также тебя наверно всегда приглашали участвовать и в местных регатах. Ведь, ты когда то был каким-то там чемпионом в Москве, по гребли на каноэ среди юношей.

Луговской: - Где я на тренировочной для профессиональных спортсменов каноэ, был всегда так же первым, по крайней мере, в своём спортивном обществе «Динамо».

Шафранский: - Надо заметить, что наш блистательный друг Луговской, был не только передовиком боевой и политической подготовки, но и он до армии занимал первые места в регатах для юных спортсменов на каноэ.

Кочубей: - Наверно прославляя своё милицейское орденоносное общество «Динамо»» своими спортивными достижениями….

Луговской: - Между прочим, лишь только потому, что я добился до призыва в армию спортивного звания КМС (кандидата в мастера спорта)….

Кочубей: - Мне, очень лестно, то, что я знаком с таким известным спортсменом.

Луговской: - Так вот, только потому на меня и обратили внимание представители из моей части, которые тщательным образом выбирали в ряды своего ГРУ (Главного Разведывательного Управления), только самых достойных и ловких спортсменов.

Шафранский: - Тоже мне, чемпион Вильяндского уезда!

Луговской: - Да я, собственно и не набивался в ряды этого сверх секретного ГРУ. Но узнав о том, что эти выборщики набирают нашего брата, а петлицы у них были голубые, да с парашютами, я сразу соблазнился идеей стать десантником. Вот так, я и оказался в этой части. И об этом я до сих пор, ну, нисколечко не жалею.

Кочубей: - Так что, тебе служить было легко, да без особых проблем?

Луговской: - Я бы этого не сказал. Каждое утро и в течение трёх лет, мы бегали по десять километров на стрельбище, можно сказать до изнеможения, как в противогазах, так и без него.

Кочубей: - Это что, вместо зарядки?

Евгений: - Ну, что-то в этом роде. А на стрельбище мы, считай, палили почём зря из всех видов огнестрельного оружия, и даже из ПТУРСов, да из НУРСов.

Шафранский: - А это что за зверь?

Луговской: -  А это управляемые и неуправляемые ракетные снаряды. И мы стреляли до моральной изжоги, а значит долго, пока не уничтожали сразу и все мишени. И нам было так порой противно это делать, поскольку мы часто стреляли стоя осенью и весной в окопе по пояс в холодной воде ….

Шафранский: - Это что, такой вид садизма?

Луговской: - Да нет пан, - закалка. Мы даже могли вечером, в своё свободное время, пойти в подвальный тир нашей казармы, где там стреляли из своего личного автомата и из пистолета, до получения самых высоких стрелковых результатов.

Шафранский: - И там, в подвале, вы тоже стреляли стоя по пояс в воде?

Луговской: - Да нет, в подвале окопа с водой небыло. А вода в окопе была только потому, что мы ленились вычерпать эту воду, до стрельбы.

Кочубей: - А что, из шпионских предметов Вам преподавали?

Луговской: - Да, рукопашный бой, мы изучали досконально приёмы из разных спортивных и боевых методик. Потом мы метали ножи, армейские лопатки, да другие острые предметы….

Шафранский: - А я никогда не видел, как ты на практике применяешь эти, свои армейские навыки.

Луговской: - А ещё мы носились как бешенные на всевозможных автомобилях, изучали азбуку «Морзе», ходили на секретные тактические занятия, а также, мы изучали множество вооружений стран НАТО.

Шафранский: - Да, это наверняка было интересно всем солдатам.

Луговской: - Да ещё, я серьёзным образом осваивал множество винтовок с оптикой, и, случалось, что я иногда был не плохим снайпером.

Кочубей: - Только и всего?

Луговской: - Да нет, не всё. Нас учили незаметно и качественно проникать на любой секретный и серьёзно охраняемый объект, где мы бесшумно снимали охрану, что мы делали на практике, и не один раз.

Кочубей: - Это тоже очень интересно.

   Луговской: - Мы также прыгали с парашютом в любое время суток, на воду и на лес с серьёзным грузом, да могли преодолевать огромные расстояния пешком, за минимальное время….

Кочубей: - Это также серьёзно….

Луговской: - Потом, нас учили, как можно незаметно переходить любую государственную границу, да как малой силой разведчиков можно уничтожить серьёзную группировку противника, всевозможными видами оружия.

Кочубей: - Да, и это не слабо…

Луговской: - Вплоть, до минирования и разминирования объектов противника, при этом используя в своих целях имеющиеся у противника все виды их вооружения. А это мы могли легко обращаться с пушками, миномётами, да если попадутся, так  тогда мы могли и с лёгкостью осуществить запуск ракет любого калибра.

Шафранский: - И ты это всё, до сих пор можешь это делать?

Луговской: - Да нет, конечно. У нас, в каждом отделении, а это отряд взвода состоящий из шести бойцов, каждый имел свою специализацию.

Кочубей: - А какая специализация была у тебя?

Луговской: - А я был специалист по любым видам стрелкового оружия, умел управлять любым автомобилем и другим подвижным средством, мог долго сидеть в дозоре, да ещё я был неплохим минёром, снайпером и санитаром.

Кочубей: - Это всё один ты….

Луговской: - А так же я был запасным радистом, что я хуже всего умел и, собственно, я не очень любил в этом деле практиковаться.

Кочубей: - И ты, изучив все эти специальные науки, всё же был демобилизован рядовым?

Луговской: - Так получилось. Да ещё меня в армии, я считаю по недоразумению, а быстрее, как и всех тогда служащих бойцов, меня наградили юбилейной медалью «Двадцать лет победы над фашисткой Германией».

Шафранский: - Так, ты ещё и медалист….

Луговской: - Несмотря на то, что я тогда собой представлял некую, кажущуюся для посторонних глаз, армейскую безалаберность. Но всё же, без особой напряги мне удавалось быть отличником боевой и политической подготовки. А это, в нашей части, было получить не всегда легко.

Шафранский: - А также Луговскому, я ещё помню, как тебе усиленно предлагали пойти учиться в спецшколу на офицера ГРУ, по специализации разведчика по работе в глубоком тылу противника.

Луговской: - Было дело, ведь я уже умел многое, чему обучают боевых разведчиков.

Шафранский: - А особенно тогда, когда твоя мама умерла, и ты Луговской остался полным сиротой, ну совсем без родителей….

Кочубей: - А ты вместо того чтобы пойти учиться в школу для шпионов, сразу после своей службы в армии, пошёл работать на судно матросом, после чего ушёл в загранплавание?

Луговской: - Я сам удивился тому, что мне тогда без всяких проблем открыли визу и разрешили пойти в это загранплавание, сразу после службы в рядах ГРУ.

Шафранский: - И что же секретного было в твоей военной службе?

Луговской: - Да, у нас, в СССР тогда всё было под огромным секретом, особенно деятельность нашей кодированной бригады ГРУ. На знамени нашей части стояла надпись «6-ая Бригады специального назначения», а по назначению, наша часть готовилась для разведки в глубоком тылу противника.

Кочубей: - Тогда, конечно….

Луговской: - А знамя нашей части на общенародной демонстрации мы несли его только в зачехлённом состоянии. И только для принятия присяги знамя бригады расчехляли, замечу, только в плотно закрытом помещении нашего спортивного зала.

Шафранский: - И, как последний штрих о пользе службы в армии лично для Луговского, мне стало понятно только тогда, когда я увидел возмужавшего и резким образом повзрослевшего этого моего давнего друга Луговского.

Кочубей: - И это было тогда….

Шафранский: - Когда он демобилизовался.

Кочубей: - Служба в Армии это всегда интересна и полезна. Особенно тогда, когда ты попадёшь в нормальную часть, как Женька.

Шафранский: - Повторюсь, особенно тогда я поверил в пользу службы в Армии, когда ты Евгеша схватился в борьбе сразу с тремя хулиганами в метро, защищая честь и неприкосновенность тогда ещё неизвестной тебе девушке….

Луговской: - Так это я совершил сдуру, в смысле ввязался в драку с этими, сразу с тремя бугаями самбистами, которые ехали после тренировки и почему то в полупьяном их состоянии, вот почему мне тогда весьма свезло.

Кочубей: - Это в чём же тебе повезло?

Луговской: - Поскольку эти бугаи уже находились в весьма не трезвом, а значит в своём расслабленном физическом состоянии.

Кочубей: - И каким таким своим особым образом тебе удалось успокоить этих крутых самбистов?

Луговской: - Так меня, в ту давнюю армейскую пору старшина моей части, как не самого сильного рукопашного бойца во взводе, часто заставлял меня нападать сразу на трёх и на большее количество противников первогодков, организуя эти спарринг бои в полную физическую силу, как потом оказалось, для моего же будущего блага.

Кочубей: - Вот потому возможно, что тебе и небыло страшно напасть на этих бандитов?

Луговской: - Во-первых, я учитывал фактор внезапности. Тогда, когда эти бугаи совсем никого не стесняясь зажали в хвосте вагона хрупкую девчонку, и совсем не обращали никакого внимание на меня.

Шафранский: - Ведь они так брезгливо глядели на такого щуплого, а значит, по их мнению, на никчемного заморыша, на того хлюпика каким ты тогда и смотрелся.

Кочубей: - И чем же эти придурки тебе не угодили?

Луговской: - Один бугай, такой самый высокий зажимал рот девчонки стоя прямо напротив меня, а два других здоровяка не боясь вагонной общественности лапали её, заслонив хрупкую девушку своими мощными телами от толпы. 

Шафранский: - Как потом выяснилось, эту пострадавшую от хулиганов девушку звали весьма необычным именем, кажется Виолетта. И что, ты тогда сделал?

Луговской: - Я тогда просто встал с сиденья, и тут же, своей мгновенной серией ударов, кулаками по почкам, завалил самого крупного бугая. А другого самбиста я успокоил тем, что ударил его только один раз, но мощно и локтём правой руки по подбородку его квадратного лица.

Кочубей: - Да, это больно.

Луговской: - Я же и говорю, что я его тогда ударил локтём правой руки резко и со всей своей дури, долбанув его по самому больному месту лица, по подбородку. А это очень страшный удар. После чего, этот бугай с легкостью и гарантийно получил свой нокаут.

Кочубей: - И что?

Луговской: - Вот потому, он сразу и самым удачным образом для меня был послан мною в долгосрочный нокаут. Ведь этот удар я отрабатывал множество раз в армии.

Шафранский: - Я всегда говорил, что ГРУшники – это не люди, а машины для убийства.

Луговской: - При этом своём агрессивном действии, я так же успел заметить испуг, да изумление на его квадратном и на очень прыщавом лице.

Кочубей: - Из-за этой его прыщавости, брезгуя, ты и не бил его кулаком по лицу, а использовал для этого локоть? Хотя, и это очень жестоко с твоей стороны….

Луговской: - Возможно. И когда уже эти два урода лежали на полу вагона, третий верзила сам отпустил девчонку, да неожиданно для меня стал в панике кричать своим визгливым голосом, что на его друзей напал отъявленный хулиган.

Кочубей: - И как же так получилось что тебя, как злостного хулигана не забрали в милицию?

Луговской: - Тогда пассажиры, кто был посмелее помогли мне скрутить и задержать этих самбистов. Помню, что этот подвижной состав метро был остановлен и задержан на станции «Таганская», до появления милиции, наверно, на целых десять минут.

Шафранский: - И тебя, как я помню, в ту пору нелегала, ведь ты был тогда в Москве в самоволке, конечно, также попросили пройти в отделение милиции.

Луговской: - Конечно меня, да ту самую потерпевшую девчонка, потерпевшую от хулиганов пригласили в милицию с двумя женщинами, которые были свидетели этого происшествия, и которые сами добровольно проследовали за нами в отделение милиции.

Кочубей: - И, что было потом?

Луговской: - В отделении милиции сотрудники долго удивлялись тому, каким таким волшебным образом, такой с виду хиляк как я смог один побить и скрутить этих хулиганов. После чего, сотрудники быстро сняли показания свидетелей, и допросили меня с девчонкой.

Кочубей: - Видно и в правду, армия для тебя явно пошла на пользу.

Луговской: - Если сказать правду, так эта армия была для меня самым счастливым времяпрепровождением! Особенно тогда, когда я в полную силу своих хилых возможностей осваивал интереснейшую науку выживания, в самых тяжёлых условиях армейской службы. Что для меня, для заядлого рыбака, тогда было интересно всё….
   Кочубей: - Да что интересного в этой армии, особенно в нашей, в советской?!

Луговской: - Во-первых: это человеческое сплочение подневольных ребят и армейская дружба, которая помогала нам тогда спокойно выжить, превозмогая все тяготы службы и явное хамства, совершаемого безнаказанно руками советских старшин и офицеров.

Шафранский: - А ещё что?

Луговской: - И нам всем тогда было очень интересно осваивать секреты мастерства разведки, прыжки с парашютом, были интересны длительные ученья с возможностью захватить живую силу противника, да и с условным уничтожением его техники.

Кочубей: - Это я понимаю. Поскольку, мужчинам всегда нравилось играть в войнушку. Да и вся твоя служба Евгений, так это не что иное, как реклама армейской службы, которая нужна всем настоящим мужчинам, здоровым и сильным.

Шафранский: - После чего, я помню, оказалось то, что двое из этих троих бандитов, которых тебе удалось задержать, уже давно числились в розыске, за многие серьёзные грабежи в квартирах, и даже с убийством невинных граждан….

Кочубей: - Да, я бы сказал, что не перевелись ещё богатыри на Руси!

Луговской: - После армии, представьте себе, я ни разу не проиграл в драках, с двумя, тремя и, даже, с пятью противоборствующими со мной хулиганами.

Кочубей: - Вот это здорово.

Луговской: - Здесь главное, я имею в виду в драке, это ставить противника в постоянно неловкую для него ситуацию, передвигаясь таким образом, чтобы не позволить уродам наброситься на тебя сразу и одновременно нескольким клиентам….

Шафранский: - После этого происшествия была опубликована статья в центральной прессе, восхваляя доблесть нашего бойца Луговского, я её сам читал.

Луговской: - Эту статью я лично не читал, а вот письмо, с описанием моего «подвига» из милиции прислали в часть, после чего мне объявили сначала строгий выговор за опоздание в часть, а затем и благодарность за невольную борьбу с преступностью.

Кочубей: - А как это?

Луговской: - Выговор за то, что я тогда опоздал в часть, а в качестве награды за мою храбрость меня отправили в двадцатидневный отпуск! Что редко бывало, чтобы отпусками рядового, да на такой солидный срок, по крайней мере, тогда, для нашей части.

Кочубей: - А каким образом ты оказался в московском метро, служа в армии на территории Эстонии?

Луговской: - Да я тогда и, правда, находился нелегально в Москве, по пути следования из казахстанского госпиталя в свою часть.

Кочубей: - А как тебе удалось одному следовать из Казахстана в свою часть?

Луговской: - Тогда, будучи на уборке урожая в Казахстане, я инсценировал дизентерию, дабы отдохнуть от армии, после чего сразу попал один в госпиталь.

Кочубей: - Это тебе повезло.

Луговской: - Вот потому я и отстал от своих товарищей, которые раньше меня, после завершения всех полевых работ, разъехались по своим воинским частям.

Шафранский: - Тогда, я помню, как ты очень отчаянно ублажал ту девочку Виолетту, в сарае изменника родины, нашего товарища Виталия Рюмина.

Кочубей: - Так Вы, ко всем Вашим другим достоинствам, ещё общались и с изменниками родины?

Луговской: - Да, был такой «грех». Этот Виталька Рюмин, в то давнее время был мой самый близкий друг, а также, он имел свой сарай, где мы обычно проводили много времени со своими девицами.

 

Глава№3

Случай в метро.

Луговской: - Да, был такой «грех». Этот Виталька Рюмин, в то давнее время был мой самый близкий друг, а также, он имел свой от родителей прекрасно обустроенный сарай, где мы обычно проводили много времени со своими девицами.

Шафранский: - И в этом сарае Виталька Рюмин учредил свою персональную выставку из женского нижнего белья, подаренного нам теми девчонками, с кем мы самым успешным образом тогда частенько осваивали….

Луговской: - Надо заметить весьма регулярно, этот империалистический вид порочной сексуальной деятельности.

Шафранский: - А проще говоря, мы тогда, всем своим дружным коллективом осваивали самым активным образом приёмы,  как отечественного, так и, просочившегося к нам из-за рубежа в зарубежных фильмах, империалистического секса.

Кочубей: - Ну, Вы даёте!

Шафранский: - Так вот, стенд Луговского в этом сарае, с подаренным нижним бельём девчонок был всегда гораздо насыщенней своими экспонатами, чем даже стенд самого Рюмина, да, если честно, так и моего скромного стенда.

Кочубей: - А как, на эти Ваши шалости смотрели родители Вашего Виталика?

Шафранский: - Да эти щиты с необычной своей экспозицией закрывались глухими дверцами и запирались на замки, сделанные под видом ящиков для гербариев, которые на свету, эти экспонаты будто бы могли рассыпаться в прах.

Луговской: - В этом сарае мы частенько слушали по приёмнику вражеские «Голоса» удобно расположившись в старых креслах, и, под бутылочку недорогого портвейна.

Шафранский: - Где мы много и часто рассуждали на предмет того как мы плохо живём, и каким реальным образом мы могли бы сбежать, или официально покинуть СССР.

Кочубей: - А этот, Ваш друг Виталий всё-таки сбежал по Вашим разработкам из СССР, к чему я знаю, в своё время стремился и ты Евгений?

Луговской: - Мы все в ту давнюю пору мечтали сбежать из СССР. По крайней мере, все наши близкие друзья и товарищи, все тогда мечтали сбежать из СССР.

Кочубей: - А значит, из Вашего круга знакомств только Рюмину Виталику это удалось сделать на практике.

Шафранский: - А наш импульсивный товарищ Луговской тогда, даже написал целую балладу на предмет посрамления социализма.

Луговской: - И эта поэма в стихах, я сам проверял, по количеству слов и письменных знаков была на целых десять страниц длиннее поэмы нашего отечественного известного поэта, моего однофамильца нашего Луговского, по имени Владимир.

Кочубей: - И этот Владимир Луговской, если я ничего не путаю, прославился своим самым большим и длинным советским произведением в стихах.

Кочубей: - И где же теперь, этот твой исторический опус?

Шафранский: - Эту поэму уничтожил Володька, начальник особого отдела КГБ, с которым по непонятному для меня недоразумению Луговской был в самых дружеских отношениях.

Луговкой: - Этот Володька по моей просьбе проверил моё досье в своей организации. После чего он долго удивлялся тому, почему меня до сих пор не расстреляли, или, по крайней мере, меня ещё не посадили в психушку.

Кочубей: - Это, за что же?

Луговской: - Да, всё за эту мою поэму, которую послала в КГБ моя «любимая» тёща, мать моей бывшей жены Соньки.

Кочубей: - И это еврейка послала в КГБ твой антисоветский опус!?

Луговской: - Моя тёща Мария всегда меня ненавидела, возможно, за то, что я небыл намерен сделать свою жену, а значит её дочь Соню, подпольной миллионершей лишь только потому, что я не мог и не желал учиться воровать.

Кочубей: - И что, эта твоя тёща настолько тебя ненавидела, что отправила эту крамолу в КГБ? Ведь она наверняка знала, чем эта её акция лично для тебя, как для явного диссидента могла быть самым «успешным» образом завершится!

Луговской: - А я и женился на Соньке только для того чтобы можно было официально покинуть СССР, через Израиль. И моя тёща наверно об этом узнала.

Шафранский: - Поскольку моя бывшая жена Сонька была чистокровной еврейкой, и которая сама, как мне тогда казалось, мечтала сбежать из этого социализма на свою историческую родину в Израиль.

Кочубей: - Ну, и почему Вы тогда не уехали?

Шафранский: - Да эта Сонька, на самом деле в ту историческую пору совсем не собиралась уезжать из СССР, хотя и часто об этом мечтала. Ей в ту пору, от её исторической родины были нужны только богатые посылки.

Кочубей: - Эти дорогостоящие посылки, я помню, собирала и отправляла в СССР одна иностранная организация, которая помогала нашим евреям покинуть СССР.

Луговской: - Мы тогда от этой организации получили несколько шикарных посылок с дублёнками, да, с другим дорогим товаром, который можно было легко и выгодно продать в СССР. Но, все эти вещи, из этих посылок мне никто не собирался даже показывать.

Кочубей: - А эти деньги, от продажи посылок, я знаю, предполагалось использовать для покупки билетов и для переезда из СССР в Израиль.

Шафранский: - Но эта Сонька, всё же уехала. Правда, после развода с Луговским, да тогда, когда она очень солидно ограбила нашего бессребреника, И она, по нашим сведениям тогда уехала, но не в Израиль, а в Канаду.

Кочубей: - Да, ну и стерва же была эта твоя Сонька! И как только ты её сразу не распознал?

Луговской: - Да нет, она была нормальной советской женой….

Шафранский: - Сонька, по моему мнению, тогда убежала в Канаду только потому что она сдуру ограбила нашего друга Луговского.

Луговской: - Ну, ты скажешь!

Шафранский: - Она, эта Сонька, как все евреи в нашей стране, всегда и по разному поводу боялась жить в СССР. А тут наша Сонька, правда, не совсем справедливо и необоснованно боялась страшной мести Луговского, за один свой нехороший поступок.

Кочубей: - Совсем не зная о том, что наш друг Евгений на месть просто не способен. Наш друг Луговской, как я понимаю, этот мазохист привык получать от своих бывших жён всевозможные неприятности, и больше всего эти неприятности проявлялись почему-то, только в его материальных убытках.

Шафранский: - А потом, когда Сонька оклемалась, там в своей Канаде, от своего надуманного испуга, так она сразу пожелала пригласить Луговского к себе в гости. Но больше всего, мне кажется, она желала его иметь в своём постоянном сексуальном рабстве. 

Кочубей: - А что, у тебя с Сонькой совместных детей небыло? Ведь у Соньки, сколько я помню, по твоим рассказам была дочь Белла от первого брака?

Луговской: - Сонька, как-то, тщательным образом скрывая этот факт от меня, забеременела, но потом, по совету своей подруги сделала аборт.

Шафранский: - А врачи, я помню, тогда были крайне удивлены, одним существенным таким обстоятельством.

Кочубей: - Каким, таким обстоятельством?

Шафранский: - Да, по этим обстоятельствам, от такого никчемного клиента как ты Луговской, Сонька смогла забеременеть, что называется единоразово сразу пятью младенцами.

Кочубей: - Не может быть!

Шафранский: - И этих зародышей младенцев акушеры с большим удивлением устали извлекать из сонькиново чрева, в момент проведения этого аборта.

Кочубей: - А на вид не скажешь, что ты так плодовит, да беспощаден к своим, не родившимся младенцам!

Луговской: - Да, если бы я знал о том, что Сонька отважится на аборт, так я бы тогда привязал бы её сам к кровати. И ухаживал бы за ней, как за самой драгоценной своей женщиной.

Кочубей: - Ты её так любил?

Луговской: - Как я её любил, так этого я сейчас уже и не помню. Но я всегда очень хотел детей, и к тому же мы тогда, как многодетные родители могли сразу получить приличную квартиру, если бы я прописал Соньку к себе в коммуналку с родившимися детьми.

Шафранский: - После этого аборта Луговской и развёлся с Сонькой, так и не простив ей убийство своих пятерых детей. А то, что дети были от Луговского, так это факт, зная эту даму как порядочную женщину, не подлежал никакому сомнению.

Кочубей: - Да кто, в этом деле может быть уверенным?

Шафранский: - Как я понимаю, Сонька нипочём не могла изменить Луговскому, хотя она и завсегда была приличной стервой, в плане её жадности.

Кочубей: - Это какой же у тебя Женька был по счёту зарегистрированный брак, с этой твоей Сонькой?

Луговской: - Ну, мои женитьбы это отдельная история. А Сонька была моей третьей официальной женой, но брак с ней, в самом начале нашего общения, да по нашей тайной договорённости, мыслился напрочь фиктивным.

Шафранский: - Сонька для Луговского, да и он для Соньки, в самом начале их совместной жизни был реальной возможностью для отъезда из СССР в Израиль.

Кочубей: - Это, почему же?

Луговской: - Я, как вы понимаете, по моему родовому происхождению завсегда был и остаюсь русским аборигеном. А потому, я никак не мог покинуть наш родной СССР, что называется, по своему собственному желанию и, даже, по упущению советской власти.

Кочубей: - Ну, а Сонька, как я понимаю, боялась ехать туда одна со своей малолетней дочерью. А почему?

Евгений: - Да только потому что её родители, как и её родная сестра Ольга, ни за что не желали покидать Союз. А уехать одной в неизвестную обстановку и в чужую страну, было для Сони явно делом рискованным.

Шафранский: - И всё-таки тяга к личному обогащению у Соньки была сильнее любви к Луговскому. Вот потому, она вначале ограбила нашего друга Луговского, а уж затем, сделала аборт, а уж потом, там, в Канаде, любовь к Луговскому, как гром среди ясного неба, вдруг обрушилась на бедную Соньку в далёком её зарубежье.

Кочубей: - Видно там, в Канаде небыло более приличного клиента для её сексуальных утех, чем всегда был для Соньки её бывший «фиктивный» муж Луговской!

Луговской: - Да, я никогда небыл для Соньки, что называется половым гигантом, и она, по крайней мере, раньше, никогда не считала меня своим неотразимым половым партнёром.

Шафранский: - Ну, ни скажи. А зачем же тогда ты был нужен ей там, в Канаде?

Луговской: - Но я лично не получал этого Сонькиного приглашения. Возможно, что кто-то пошутил с тобой пан Шампанский, сообщив тебе эту бредовую новость о Сонькином желании вызвать меня к себе?

Кочубей: - А не слишком ли удивительно, у тебя Евгеша, до сих пор складывалась твоя жизнь? Ты весь такой бесшабашно героический, да весь такой успешный, как я о тебе теперь знаю, являешься лично для меня.

Луговской: - А ты сам попробовал бы повторить все те мои бесшабашно героические поступки, совершённые мною как в армии, так и на гражданке? Так тебе это не всё, я уверен, понравится.

Кочубей: - Это, что такое не всё?

Луговской: - А ты попробуй сам, холодной весной и в знойную осень постоять в окопе по пояс в холодной воде, и при этом на отлично отстреляться?

Шафранский: - А тебя ни разу не били в КГБ, как Луговского, добиваясь от тебя признаний в предательстве твоих товарищей, обвинённых чекистами и обличённых без всяких причин, как врагов народа?

Луговской: - А тебе запрещали работать в твоём родном городе чекисты, когда твой друг сбежал в Италию из СССР?

Шафранский: - А ты, при всём своём везении смог бы схватиться за спасательный круг тогда, когда бы тебя смыло волной с палубы спасательного судна в ледяное море, что произошло с Луговским, когда он работал на Камчатке на этом судне?

Кочубей: - А что всё это было с тобой Евгений на самом деле?

Луговской: - Всё было. Ведь моя жизнь состоит не только из моментов крутого героизма. Да и не героизм вовсе это был, а моя обыденная жизнь так сложилась, порой даже и без моего желания, а по указке свыше. Я в этом уверен.

Кочубей: - Да, я понимаю.

Луговской: - Да здесь, в Союзе, у любого непокорного гражданина СССР складывалась такая «интересная» жизнь, помимо их желания и их явного сопротивления этой  негласной героической борьбе с чекистами, да с никчемным нашим существованием.

Шафранский: - А вообще, я тебе Луговской завидую всем твоим героическим подвигам, и даже тому, что тебя не раз жизнь жестоко била, но, не сломав, только закалила.

Луговской: - Да, завидовать то, поверь мне, здесь нечему. У Вас самих то, если внимательней посмотреть, так тоже жизнь состоялась не самым завидным образом, но непременно со своим героическим налётом, что составило и хватило бы, не на одну главу интересных событий. О чём я хотел бы обязательно услышать.

 

Глава 4.

Браки Луговского.

Луговской: - Первый раз я женился сразу после армии на девушки Татьяне, а развёлся через год, по причине того, что любовь прошла, и мы с обоюдным облегчением развелись.

Шафранский: - А второй брак?

Луговской: - Второй брак был совершён мною на Камчатке, где я женился на Ларисе и через два года развёлся. А развелись мы потому, что надоели друг другу.

Кочубей: - Давай о следующем браке…

Луговской: - В третий гражданский брак я вляпался так же на Камчатке прожив меньше года с Валентиной, которая родила мне дочь Татьяну, но уже у себя дома, в Белгороде.

Шафранский: - Потом был официальный третий брак с Сонькой, наверно?

Луговской: - Ну, этот брак Вам знаком досконально.

Кочубей: - И вот ты замахнулся на очередной брак с Ириной?

Луговской: - После брака с Валентиной я даже не хотел, и слышать об очередном браке. Но теперь…

Кочубей: - И ты теперь явно идёшь на нарушение своих обязательств, данных самому себе, в твоём  искреннем Евгений желании иметь этот законный брак с Ириной?

Шафранский: - Которую ты так долго искал, совсем мало её познав….

  Луговской: - Всё правильно. Но и наш пан, пан Шампанский, пока я грешил с четырьмя своими первыми жёнами, он так же, как и я, не на много отстал в этих своих брачных баталий….

Шафранский: - Ну, у меня не всё так романтично происходило, со всеми моими двумя браками, не то, что у тебя Луговской.

Луговской: - Ну, я надеюсь на то, что у тебя, в твоём брачном деле ещё всё впереди.

Шафранский: - Как, впрочем, и у тебя….

Луговской: - Вы уж, дорогие мои пацаны, даже и не пытайтесь вешать мне очередной брачный хомут на мою натруженную, от брачных обязательств шею.

Шафранский: - Это ещё почему?

Луговской: - Я ещё не совсем, как это ни казалось бы удивительно моим некоторым летописцам, не совсем ещё готов к официальному брачному союзу с Ириной. Хотя совсем недавно жизнь без неё я просто не мыслил.

Кочубей: - Ну что, опять конец любви и лыжи из чехла? А как же маленький, ну, твой сынуля Евгеша, ведь, я думаю, что этого младенца Ирина родила от тебя??

Луговской: - Я понимаю, что отказываться от собственного сына большой грех. Но когда этот сын черненький, а значит чистейший негритос…. Хоть он и тянет свои тёмно-коричневые ручки ко мне, только я появлюсь в дверях….

Шафранский: - Что? Ирина родила тебе чёрненького мальчонку? Возможно, это произошло потому, что она по-чёрному горевала о тебе в твоё не долгое отсутствие!

Кочубей: - Ах, какая печаль!

Шафранский: - Вот погоревала же твоя Ирина, да всё по тебе Евгений в твоё отсутствие, да по тебе любимому с таким своим прикладным сексуальным отчаянием….

Кочубей: - Но уже с другим, возможно с темнокожим своим клиентом? А как же так получилось, что этот ребёнок стал похож на тебя, вот загадка природы?

Луговской: - Да этот маленький мальчик, не возражаю, каким-то своим таким волшебным образом, но чем-то всё же очень похож на меня?

Шафранский: - Возможно только тем, что он, как и ты, мужик, вот только он получился чёрненьким. Этот мальчик, конечно, не может знать своего биологического отца, и готов видимо, в тебе его обнаружить, ну я имею в виду своего батю.

Кочубей: - А как же….

Луговской: - Правда и то, что у этого маленького Евгеши, есть такая же родинка как у меня, но поменьше. У меня родинка на правой половинке моей попы, а у него на левой половинке, но уже на его тёмненькой попке…. Да ещё у него, как говорит Ира, улыбка такая же бархатная, как и у меня….

Кочубей: - А бархатная улыбка, это то, что бабам надо. Научи и меня ей….

Шафранский: - И только на этом, своём особом бабьем основании, эта Ирина смеет обвинять тебя в том, что ты являешься этим, ну законным отцом этого милого негритянка! Вот бред!

Луговской: - Да нет, Вы не поняли, меня никто не заставляет, а тем более не обвиняет меня в том, что я оказался отцом меньшего Евгения.

Шафранский: - Просто, эти женщины, Ира и её мать, вбили в свои замудрые милые головки одну такую уникальную возможность убедить тебя, только по одному этому удивительному признаку, только по признаку одной родинки на попе, в том, что ты и являешься, как не крути, отцом Евгеши….

Кочубей: - И что, ты с такими оригинальными бабьими доводами согласился? Что, у тебя в роду были негры?

Луговской: - Да небыло никаких негров в моём роду, сколько я знаю!

Шафранский: - Да, загадка природы.

Луговской: - Но мне так хорошо с Ириной, что я и в правду готов стать отцом этого прекрасного, пусть даже, а почему бы и нет, этого тёмненького мальчонка. Ведь любой ребёнок прекрасен, а мой особенно.

Шафранский: - И ты веришь в то, что Ирина была тебе верна, пока ты её искал?

Луговской: - Ну, я не настолько наивен, но и уличать её в этой измене я Иру не собираюсь, да и я не имею на то, если Вы меня понимаете, никакого права её в этом обвинять.

Кочубей: - В этом твоём случае тебе предстоит либо поддаться легенде этих женщин, или сразу отмежеваться от этого, пусть даже и от такого забавного мальчонка.

Шафранский: - Так если ты признаешь этого мальчонка своим сыном официально, а после развода, который я думаю, непременным образом у тебя в скорости опять состоится, – плати алименты неизвестно за кого….

Луговской: - Да ладно тебе пан, со своими предостережениями…. Но в то же самое время, если разобраться честно, так я к нему здорово привык, как к самому дорогому моему человечку, что, даже разведясь я с Ириной, если это произойдёт, так мне будет очень жаль расстаться с этим моим тёской Евгешей.

Шафранский: - Ну, ты даёшь! Мне кажется, что этот мальчик для тебя представляется как некая дорогая экзотическая, извини, но забавнейшая вещица.

Кочубей: - Вроде игрушки, которая стала тебе дорога по причине его неотразимой харизмы, которая имеется у каждого младенца, каким бы он ни был….

Луговской: - Наверно. Но знаете, мои дорогие друзья, мне очень хорошо в этой семье и я уже безмерно люблю этого сорванца.

Шафранский: - И им, Ирине с её матерью наверно так нравится состязаться с тобой в нашей русской народной забаве, заключающейся в возможности захомутать дурочка мужичка. А тебе, как опытному бойцу на любовном поприще, совсем не трудно избежать этого ожидаемого бабами события….

Кочубей: - Ведь, наверно твоя Ирина думает о том, что выйти замуж с сыном негретосом в СССР весьма проблематично, с нашей такой обширной, социалистической любовью ко всякой такой экзотике….

Луговской: - Ты хочешь сказать, что Ирина живёт со мной только из-за этой, твоей тлетворно - извращённой экзотической теории?!

Шафранский: - Да нет, что ты говоришь….  Все наши бабы, как и твоя красавица Ирина, если она влюблена, тогда она, с таким своим бабьим откровенным обожанием  непременно смотрит на тебя.

Кочубей: - Твоя Ирина готова, прямо где угодно отдаться тебе, по первому твоему Евгений требованию! Вот что мне показалось. А это – любовь!

Луговской: - Так Вы отговариваете меня жить с Ириной или сватаете, я что то не пойму?

Кочубей: - Эти наши советы и выкладки, ни о чём не говорят. Все эти женщины таковы, особенно бабы российского разлива, они завсегда готовы быть преданы своему мужчине. А вот, только стоит им, этим нашим дорогим советским женщинам немного отвлечься от нас….

Шафранский: - Ты имеешь в виду, от своей семейной бытовухи, да от своего любимого мужчины…?

Кочубей: - Так они сразу, наши бабы, можно сказать вольно, а кто и невольно, но все они сразу так забавно косят своим порочным глазом налево, с таким своим неистребимым сексуальным вожделением к другим мужикам, как к любимому мужу, со своей неотразимо развратной жаждой к порочным приключениям….

Луговской: - Такой конфуз может произойти только с очень замученными женщинами, замученными бытом, малой зарплатой, пьющим мужем, тесной квартирой и старым автомобилем….

Кочубей: - А что, у твоей Ирины раньше был муж пьяница, или у неё нет под рукой современного автомобиля, а может быть у неё малая зарплата?

 Луговской: - У моей Иры другая приятная проблема, ведь она родилась от отца, который до сих пор является английским дипломатом.

Шафранский: - Иди ты!?

Луговской: - А её мать получает своё пожизненное пособие, представьте себе, из  заморского Туманного Альбиона….

Шафранский: - И что? Ну, ты, в таком случае, ты также под колпаком КГБ…

Луговской: - А то я и чувствую, что мне стало, как то менее комфортно жить: да и мне что-то постоянно плечи и шею натирает, наверно это тот самый незаметный колпак, а потом и воздуху мне иногда, я бы сказал, не всегда хватает, видно в колпаке быстро заканчивается воздух.

Кочубей: - Ну, тогда они обеспечены.

Луговской: - Да, это весьма солидное пособие, которое позволяет моим милым женщинам жить в полном сверх обеспеченном их достатке, только на одно это пособие….

Кочубей: - Неужто им разрешают получать эти иностранные фунты, да стерлинги?

Луговской: - Эта добровольная ежемесячная помощь от отца Ирины составляет своей стоимостью до тысячи, а иногда и больше государственных знаков английского производства. И эти фунты со стерлингами мать Ирины официально получает ежегодно в посольстве, на банкете в честь её Величества королевы Елизаветы.

Кочубей: - Да, таким дамочкам как твоей Ирины с её матерью, пожалуй, не к чему впадать в нашу коммунистическую апатию, да мучиться в тяжких недомолвках с тобой, путаясь и стеная, как мы все, в бытовых дрязгах социалистического реализма.

Шафранский: - А что, если эта любовь существует! Ну, к нашему дорогому другу  Луговскому, у этой Ирины….

Кочубей: - Тогда, ты имей в виду, что все мои дурацкие посылы, по поводу тайных замыслов твоей Ирины, надо будет выбросить в мусорную яму, я бы сказал, не заворачивая их в обёртку всех наших мнимых мрачных обвинений….

Шафранский: - Ведь эти дамочки, если очень захотят, так сразу смогут быстро покинуть Союз и оказаться в благополучной Англии, живя при этом везде, как здесь, так и там в самом серьёзном достатке….

Луговской: - Вполне могут, но категорически не желают этого делать боясь того что потом, как только они окажутся в Лондоне, где живёт этот бывший муж моей тёщи, этой милой дамы, матери Иры…..

Шафранский: - Так их, возможно, они боятся того, что их могут не пустить назад в Союз. Если они, вдоволь надышавшись воздухом свободы в Англии, вдруг….

Луговской: - Да по какому-то там своему дурацкому, немыслимо необъяснимому для нормальных людей извращённому желанию мазохистов, пожелают вернуться на ПМЖ домой, в СССР!

Кочубей: - Так вот Евгений, вступив в законный брак с гражданкой Ириной, теперь ты можешь запросто, уговорив женщин покинуть СССР, сможешь с женщинами, как ты уже давно мечтаешь, покинуть страну порочных коммунистических идолов, быстро и навсегда оказавшись в стране свободной и благополучной!

Луговской: - Да, могу. И это предложение, покинуть Союз, мне уже поступило от Иры и от её мамы.

Кочубей: - И, что ты об этом думаешь?

Луговской: - Да, что я. Ну,  ты прав, я ещё об этом думаю. А когда серьёзно думаешь на предмет ответственного поступка, особенно тогда когда это, твоё личное решение заставит и других людей отважится на не менее ответственный поступок….

Шафранский: - Ты что Луговской, боишься ответственных решений? И какие такие помыслы заставляют тебя медлить с отъездом, из нашего гнуснейшего коммунистического застоя?

Луговской: - А такие… Что если я уеду с Ирой и с её матерью в Англию, так мне тогда придётся и жить с ними, представь, до конца моей жизни. Что, пока меня впрочем, ну ни сколько не смущает.

Кочубей: - А что ещё, тебя может остановить?

Луговской: - Да, меня могут принять за альфонса, который живёт на средства этих женщин! А я этого, ну, Вы понимаете, жить альфонсом я ни за что не согласен.

Шафранский: - Первое время, пока ты будишь внедряться в их империалистическую среду, тебе всё равно придётся жить на их денежки. И в этом положении, я не вижу ничего для тебя оскорбительного.

Кочубей: - Да и тебе лично, наверно, будет положено солидное пособие. А уж потом, когда ты освоишь, в нужном для Вашей империалистической жизни объёме английский язык….

Шафранский: - Да, когда ты нащупаешь свою стезю, для своей тамошней производственной деятельности, вот только тогда ты сможешь избавиться от этой, такой для тебя нежеланной, от этой бабьей материальной зависимости.

Кочубей: - Но это может произойти только тогда, когда ты будишь работать, скажем, получая приличную зарплату, да такую, которая позволит уже тебе самому содержать своих любимых женщин и мальца Евгешу в полном таком империалистическом «шоколаде».

  Шафранский: - А теперь, ты сможешь совсем не заморачиваться по поводу жизни за чужой счёт, ведь ты себя и твоего сыночка можешь без проблем обеспечить и своей зарплатой.

   Кочубей: - Но только в том случае, когда это, твоё личное благое иждивенчество не перерастёт у тебя в дурную привычку жить за чужой счёт, до конца твоей жизни….

Луговской: - Можно подумать, что ты плохо меня знаешь. Конечно, я совсем не очень переживаю по поводу того, что могу некоторое время жить на средства своих женщин.

Шафранский: - А я думаю, что ты всё равно никуда не уедешь.

Кочубей: - Ведь я всё же прочитал твой опус о жизни российских пенсионеров, в котором ты предлагаешь исправить жизнь советских людей по самым существенным государственным преобразованиям.

Луговской: - Я эту статью пишу уже несколько лет, совсем не рассчитывая на её публикацию при нынешней власти.

Кочубей: - К тому же ты предлагаешь в статье множество своих приличных законодательных предложений, которые мне лично понравились.

Шафранский: - И что, в этой статье Луговского есть что-нибудь интересного?

Кочубей: - Да, много, и, на моё удивление, в русле самых необычных предложений.

Шафранский: - И что тебе показалось удивительным?

Кочубей: - Представь себе, что наш Евгений предлагает правительству учредить множество малых и средних частных фирм!

Шафранский: - Ты что хочешь разрешить простым гражданам жить лучше, чем ныне живут наши руководители государства, руководители городов и сёл!??

Луговской: - Если наше правительство разрешит учреждать частные фирмы, так от этого их коммунизм сразу рухнет, тот коммунизм который они строят, а это корявый и не для простых людей….

Шафранский: - Тогда депутаты точно, сразу выдадут «на гора» закон, по которому таким людям как я они сразу и навсегда запретят законодательную инициативу, объявив тебя врагом народа, после чего ты сразу «загремишь» в дурдом.

Кочубей: - Я так Вам скажу. Если нам удастся опубликовать эту статью Луговского, тогда точно за нами погонятся, с целью нас наказать, за вольнодумие в этой статье, весь российский чиновничий корпус, с ментами и с КГБ вкупе.

Шафранский: - Да, кто это опубликует. Ведь публикация такого материала для коммунистов уже само собой будет являться уголовным преступлением.

Луговской: - Я эту статью пишу уже несколько лет, оттачивая до мыслимого совершенства все мои предложения, тем, что добавляю и изменяю имеющийся в статье материал в связи с изменяющимися событиями. И буду ею заниматься до тех пор, пока я смогу её опубликовать.

 

Глава 5.

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: