В поисках утраченного времени.

*

Прустовское утраченное время совсем не похоже на утраченное время, положим, Олеши, Катаева.

Они тоже любили это дело – искать утраченное время.

Кто ж не любит!

У каждого свое и по-разному утраченное время.

Все тратят время.

Вот и этот совсем неизвестный автор - туда же! Со своим неизвестным, да еще и утраченным уже временем.

*

«В поисках потраченного времени».

 

 

Времена.

Настоящее, безжалостное по отношению к своему прошлому.

Оно еще встретится со своим же будущим! Таким же безжалостным.

 

 

Триста лет.

Неинересная окраинная улица. Утро. Идет снег. Проносятся машины по дороге.

А тысячу лет назад здесь стоял лес. Да нет, еще каких-то, может быть, триста лет назад!

Было тихо. Только с легким шорохом падал колючий снег.

 

 

Сроки.

У всего свои сроки. Но в обыденности сознание и подсознание эту очевидность упорно не принимают как очевидность. Мир медленно меняется. Что-то уходит на наших глазах. Но как это вместить в обывательское понимание!

У всего свой срок. Вот и у камней гранитной набережной срок службы 500 лет. Потом рапакиви положена пенсия.

 

 

Тысяча лет.

- Тысяча лет впереди... Этого всем хочется. Тогда хватит времени и досуга... Что-то спасительное найти, сочувственно понять, оценить...

- Досуг? Смешно! У жизни не ослабевает напряжение. Мир живет даже сверхнапряженно. «На грани нервного срыва». И даже в легком помешательстве. Часто - как на корабле в шторм с пробоиной в борту. И представления о тысяче будущих лет, как о чем-то, что даст возможность неторопливо и вдумчиво заниматься устройством этого мира, в том числе, за письменным столом, - это все иллюзия, благоглупости...

- Но без тысячи лет вообще ничего не будет!

- Ты как Шура Балаганов, которому для счастья нужна была, уж не помню, какая, но убогая сумма.

- Шесть тысяч четыреста рублей.

- Ну вот!

 

 

Можно.

Можно идти и думать. Пока еще есть время. О чем угодно думать. О городе, о погоде, о превратностях судьбы, о литературе, о мире, в котором живешь... Пока еще остается время.

 

 

*

У них есть время! Самое большое богатство. Оно вмещает в себя все остальные возможные ценности этого мира.

«Не дрожать над каждым днем – вот уж этого навалом».

И не дрожат.

 

 

Время – как пространство

Схоластические, конечно, рассуждения о времени. О времени – как своего рода пространстве. 

«Возрастное пространство». Когда какой-то временной период помещается в одном ощущении.

Будто перед человеком – физически вполне себе ограниченное пространство.

Прошел, отмерил шагами всё это казавшееся прежде необозримым пространство. Помещение, ангар, зал – все годится.

Страшно оглянуться! Что уж говорить о том, что впереди!

Упираешься – взглядом еще только, не буквально, - в совершенно отчетливо ощущаемые пределы. Уже видна та самая казавшаяся такой далекой стена, а в ней где-то там - дверь на выход.

Некоторые считают это временное пространство в какой-то мере поддающимся расширению.

Так и говорят: «раздвижной и прижизненный дом». По-разному бывает. А может быть, это не совсем о том же

И все же, раздвигай не раздвигай, из этого дома выходят в конце концов в никуда. И понимаешь, что там именно то самое «никуда».

 

 

г1

 

 

Город

 

 

Город.

Влюбленность в дома и в улицы. Это не запрещёно. Это так же как тогда. Сладостно и больно… Чувство защищенности. Мир, который устраивает. Ощущение безопасности, ощущение «дома». Находишь такие места. П-кий пер., З-кая улица... Выстраивание мира, не вызывающего отторжения. От этого всегда шло, с этого всегда начиналось. Это первая забота. Не идеализация, конечно. Что-то другое… «Поэтизируют», так называемый, С-П. Блока. Или С-П. Достоевского. Поэтизируют и идеализируют.

Этот мир героев Ф.М., пространство их мыслей, их ночных разговоров, их отчаяния и успокоения. Место обитания их душ. Они не преодолевают город, они освящают эти каменные улицы, обшарпанные парадные, загаженные подворотни своим здесь существованием. Привычка жить в этом городе.

 

 

Фаберже.

Ненужная роскошь. Отделка мрамором здания «Фаберже». А может быть, это только кажется, что это ненужная роскошь. А если бы только нужное, отмеренное, функциональное? Что бы осталось от великих городов? И от великой архитектуры? Всегда находились те, что «с жиру бесились». Что делать со здравым смыслом?

 

 

Меценаты.

Разнообразие архитектуры. В центральных районах. Купчики. Всё - на их кровные. Они отстегивали на то и на это. Они делали что-то тяжелое, требующее физических усилий и усилий воли, что могут делать только такие люди - с крутыми бычьими шеями и толстыми пальцами. Крутые, суровые... Работа по держанию этого расхлябанного, «долбанного» мира в кулаке. К ним испытываешь некоторое уважение.

 

 

Жанровая живопись.

Вечер. Неубранный снег на тротуарах. Ходишь как по пляжному, глубокому песку. Ещё не замершее оживление на улицах. Ездят во всю машины, торопятся прохожие, дети с тяжелыми портфелями неосторожно выбегают на проезжую часть…

Дерутся и бранятся «поганками» две молодые женщины: продавщица из пивного киоска и пьяная покупательница. Бытовая сценка. Жанровая живопись. Сумрак старых мастеров. Вечерняя жизнь города. Полная непроглядных теней, мелкая, бестолковая, вроде потасовки этих женщин, валящих друг друга в грязный снег и жанрово, нестрашно колотящих друг друга. Желтый свет фонарей. Золото и бурая темень старых голландцев. Весь этот корявый, задавленный своей немудреной жизнью народец. Средневековье. Старые бытописательские, жанровые голландцы или фламандцы. Никаких тебе античных или библейских сцен, никакой величественной классики, крылатых Богов, древнеримских греков, Персеев и Прозерпин, никаких полуголых девиц, задумчивых Купидонов, бородатых Марсов и Зевсов, атласных, бархатных, золотошитейных драпировок, пышной пены постельных принадлежностей. Только людское копошение на неубранных улицах. Ничего не меняется.

 

 

Квартирообмен.

*

«Я ещё вернусь сюда!» Одни грозятся завоевать Париж, а другим по силам и по стечению жизненных обстоятельств только и придется, что завоевывать Московский район. На белом коне под Московскими воротами, на улицу Победы, или на Севастьянова, или на Бассейную в дом с мемориальными досками. Не на членовозе с зеленым светом и сиренами полиции, а на белом коне.

*

Почти винтовая лестница. Каменная, узкая, вьется вокруг квадратной пустоты. Лиговский, 1… Квартира 5. Маленький одноподъездный дом с входом под аркой. Четыре этажа в шесть окон. Справа и слева дом зажат двумя другими домами, более полноценными, выше на один или на два этажа, шире в плечах. А этот, посредине, как маленький, хилый, затолканный новобранец, испуганно стоит в общем строю на призывном пункте между двумя молодцами, довольными собой, чувствующими себя гигантами в сравнении с этим «недоделанным с детства». Полная потеря собственного достоинства, он, и так узкогрудый, весь ещё сжался, чтобы его не вытолкнули из шеренги или назад или вперед - на всеобщее посмешище. Стоит и с ужасом ждет своей участи, то ли ещё будет.

На третьем этаже дверь открыла хозяйка. Тоже ждет своей участи - участи своей искаженной, тоже «недоделанной», уже изнутри, квартиры. Вход в квартиру с кухни, ванна и туалет тут же в выгородках на кухне. «Американский стиль», - объясняет хозяйка. Фанерный тамбурочек, чтобы смежную комнату превратить в комнату с отдельным входом. Это как некое «природное» уродство постройки, как-то исправленное не очень грамотным хирургическим вмешательством…

Но вот и таких «призывают», «признают годными к строевой». «Стены толстые. С Лиговки, прислушайтесь, ничего не слышно». В самом деле, не слышно. Стены толщиной семьдесят-восемьдесят сантиметров. Окна - как бойницы.

*

Другое жилье, другие люди... Просмотры... Женщины в домашних халатах. Женское дело... Хозяйки... В этом есть что-то унизительное. И чем жилье «жальче», тем, понятно, унизительней. В чем только ни живут, в чем только ни бывают прописаны! Всюду живут, во всех тараканьих щелях и углах. Всё это продается, или может быть оценено с целью продажи. В/К, Б/В, СФ, СФК, ХР, СТ, ПН, 137, 504... *

Люди из 137 серии. А ведь есть ещё и из ХР и БР.

 

«Специальные люди».

«Люди недостойные этого весеннего дня, этих улиц».

Коломенская, Воронежская, Звенигородская, Черняховского, Гончарная...

Случайные на этих улицах, вычурные, «специальные», вроде этого панка или тех металлистов, люди. Они каким-то образом, не по доброй воле, а по болезненно-противной необходимости вынуждены были выползти из смрада и мрака своих рэпистских, панковых, хэви-металлических и прочих притонов на солнечные тихие улицы с простыми серо-желтыми потертыми домами, с покорно ждущими своего цветения корявыми тополями.

 

 

Храм.

У храма на месте гибели Александра II девочка лет пяти: «Кто его строил? Бог?.. Сколько его строили? Целый век? Сколько он здесь простоял?..» Вопросы сыплются. Мама и тетя не отвечают даже. Так как девочка задает вопросы без перерыва. Неужели она всё это хочет знать?

 

 

Улица Тюшина.

Дома в четыре-пять этажей. Старый фонд. Стоят пока. Изо всех сил. Черные решетки ограждения на крышах. Блеклая желтизна фасадов. В подворотнях видны заваленные снегом дворы. Флигеля во дворах ещё страшнеё, чем дома с улицы. Середина марта. После снежной зимы на газонах и вдоль дорог полутора-двухметровые горы снега и сброшенного с крыш льда.

«Как в блокаду», - сказал старческий голос за спиной.

Упоминание блокады заставило воображение работать интенсивней. Мысль заструилась дальше, как вода в ручье, после того как из него вынут какое-то препятствие, перегораживавшее поток. Вспомнился Шостакович. Но не в связи с его Ленинградской симфонией, а в связи с недавней записью про его музыку.

«Не выдумывать запредельные музыкальные миры. А что? Быть на земле. Д.Ш. с этой улицы. Противостоя ей, но не отвергая напрочь. Даже не переезжая на более тихую улицу. Не затыкая уши. Живя во всем этом».

Именно. Музыка этих улиц. Она такая. Это квартеты, это его прелюдии. Улицы, которым не обещана была вечность, которые незаметно провздыхали целый свой старофондный век. Улицы, про которые нельзя сказать, чтó им больше подходит - Санкт-Петербург, Петроград или Ленинград? Музыка, списанная с этих улиц. Каменных, с корявыми по-зимнему голыми липами и тополями. Пропыленные и прокопченные окна, выходящие на улицу, кривые, перекошенные льдом водосточные трубы. Голубое небо и грязнокоричнево-желтые дома. Под стать им - лица встречных. Музыка домов. И музыка лиц.

 

 

Опять апрель.

«Почищенные дворы и первая нежная зелень. Старый фонд похож на своих обитателей. Например, на пьяницу, который уверен, что бросил пить, помылся, побрился, заштопал старую одежду. Или на стариков, доживших до очередной весны, почувствовавших прилив сил и вышедших на прогулку на тихую, млеющую, жмурящуюся под апрельским солнцем улицу. В старом фонде старое же легендарное питерское достоинство. «Рабочие кварталы». «Архитектурные» - только фасады, обращенные на улицу. Все остальное - кирпич в желтой штукатурке… Конечно же, надо жить здесь. При нынешней системе писаний. Здесь старушки в сквериках, дети, лица, множество случайного и как будто ненужного...

То, из чего все получается.

Машины.

*

Город и дороги те же, а машины не те. Машины - продолжения людей. (По В.Шкловскому). Несутся по узким, мокрым, ухабистым дорогам блестящие, огромные и зловещие как гробы на колесах иномарки. Продолжения тех боксерского вида крепышей, что сидят внутри них и куда-то торопятся гораздо сильнеё, чем прочие граждане на «Жигулях».

*

Ночь. Как в джунглях, когда спросонья вскрикнет и фиоритурно запоет птица. Может быть, на неё жук свалился, а она подумала, что это змея. Может быть, это змея ползла по ветке, а ветка хрустнула и испугала раньше времени птицу... Так среди ночи во дворе на несколько секунд взвизгнет и запипикает какая-нибудь машина, потом другая, другим голосом. На другой ветке.

*

Как черные тараканы тихо расползаются по плохо очищенным от снега улицам бесшумные, обтекаемые иномарки.

*

«Не заводился шестисотый «Мерседес». «Будь проклят тот день…»

*

«Жирная задница». Вот же оно, то, что называют «жирной задницей». «Крайслер». Широкий приподнятый полновесный зад. Из старых «Жигулей» на тесной разбитой дороге это хорошо видно.

*

Авто. «Шик. Блеск. Красота…» Смело въезжают в лужи, как избалованные дети богатых родителей смело, не задумываясь, вышагивают по лужам в новеньких цветных сапожках.

*

Из проезжающих машин с непроницаемо черными стеклами слышен только глухой глубокий ритм вместо всей музыки.

*

Торопливо, алчно подъезжают к перекрестку… Это как стихи писать. Вся дурость наружу... Свободный полет. Орлы. Ястребы-перепелятники. Коршуны… Не видят стыдного. Они как все. Стадо машин на перекрестке. Стая.

*

«Волга» с криво ухмыляющейся мордой капота. Будто после пластической операции, когда кожу на затылке стягивают узлом. И глаза-фары как-то напряженно натянуты на скулы. Старушка «Волга».

*

Торопливые автомобили. Постоянно в какой-то суетливой взвинченности. Понятно было бы: «и куда-то все спешат такси», но эти – все поголовно, особенно грузовики. Везут народно-хозяйственные грузы. Нервно, неудержимо. Дорога задает этот суетливый ритм.

*

Символы состоятельности. Им не хватает места на проезжей части, от них не пройти по тротуару. А благосостояние всё растет!

*

Не убожество это разве? – авто на тротуарах. Свидетельство благополучия, успешности, благосостояния брошено на тротуаре слякотной, переполненной другими такими же «свидетельствами» бесприютной улице.

Гордое своими достижениями достоинство унижено недостаточным достоинством.

*

Хрустнула ветка под колесом бесшумно подъехавшей пузатой черной иномарки.

*

У старика «Жигуль» без сигнализации. И поэтому он не пикает брелком, оставляя машину на тротуаре возле дома. Просто обходит ее вокруг, дергая за дверцы.

Что он думает о своей ржавенькой машине? Может быть, то, что ее хватит ему на его век?

*

Робкая «Ока». Боится за угол повернуть. Вообще-то поток машин пережидает, но очень уж несмело. Машины мимо –ж-ж-жих! Потом еще. Надо, надо собраться с духом и прошмыгнуть этот опасный поворот. Ух как страшно! Им хорошо, большим и смелым. А если ты робкая «Ока»!

Машины.

*

Город и дороги те же, а машины не те. Машины - продолжения людей. (По В.Шкловскому). Несутся по узким, мокрым, ухабистым дорогам блестящие, огромные и зловещие как гробы на колесах иномарки. Продолжения тех боксерского вида крепышей, что сидят внутри них и куда-то торопятся гораздо сильнеё, чем прочие граждане на «Жигулях».

*

Ночь. Как в джунглях, когда спросонья вскрикнет и фиоритурно запоет птица. Может быть, на неё жук свалился, а она подумала, что это змея. Может быть, это змея ползла по ветке, а ветка хрустнула и испугала раньше времени птицу... Так среди ночи во дворе на несколько секунд взвизгнет и запипикает какая-нибудь машина, потом другая, другим голосом. На другой ветке.

*

Как черные тараканы тихо расползаются по плохо очищенным от снега улицам бесшумные, обтекаемые иномарки.

*

«Не заводился шестисотый «Мерседес». «Будь проклят тот день…»

*

«Жирная задница». Вот же оно, то, что называют «жирной задницей». «Крайслер». Широкий приподнятый полновесный зад. Из старых «Жигулей» на тесной разбитой дороге это хорошо видно.

*

Авто. «Шик. Блеск. Красота…» Смело въезжают в лужи, как избалованные дети богатых родителей смело, не задумываясь, вышагивают по лужам в новеньких цветных сапожках.

*

Из проезжающих машин с непроницаемо черными стеклами слышен только глухой глубокий ритм вместо всей музыки.

*

Торопливо, алчно подъезжают к перекрестку… Это как стихи писать. Вся дурость наружу... Свободный полет. Орлы. Ястребы-перепелятники. Коршуны… Не видят стыдного. Они как все. Стадо машин на перекрестке. Стая.

*

«Волга» с криво ухмыляющейся мордой капота. Будто после пластической операции, когда кожу на затылке стягивают узлом. И глаза-фары как-то напряженно натянуты на скулы. Старушка «Волга».

*

Торопливые автомобили. Постоянно в какой-то суетливой взвинченности. Понятно было бы: «и куда-то все спешат такси», но эти – все поголовно, особенно грузовики. Везут народно-хозяйственные грузы. Нервно, неудержимо. Дорога задает этот суетливый ритм.

*

Символы состоятельности. Им не хватает места на проезжей части, от них не пройти по тротуару. А благосостояние всё растет!

*

Не убожество это разве? – авто на тротуарах. Свидетельство благополучия, успешности, благосостояния брошено на тротуаре слякотной, переполненной другими такими же «свидетельствами» бесприютной улице.

Гордое своими достижениями достоинство унижено недостаточным достоинством.

*

Хрустнула ветка под колесом бесшумно подъехавшей пузатой черной иномарки.

*

У старика «Жигуль» без сигнализации. И поэтому он не пикает брелком, оставляя машину на тротуаре возле дома. Просто обходит ее вокруг, дергая за дверцы.

Что он думает о своей ржавенькой машине? Может быть, то, что ее хватит ему на его век?

*

Робкая «Ока». Боится за угол повернуть. Вообще-то поток машин пережидает, но очень уж несмело. Машины мимо –ж-ж-жих! Потом еще. Надо, надо собраться с духом и прошмыгнуть этот опасный поворот. Ух как страшно! Им хорошо, большим и смелым. А если ты робкая «Ока»!

*

Рычит - без глушителя - как танк. И придает глупой смелости водиле этого чего-то черного, потрепанного, забрызганного грязью.

 

Новостройки.

*

Новостройки на Юго-западе... Хочется смять всю эту архитектуру и слепить из неё что-то новое, не такое беспокоящее. Не можешь сформулировать, что именно внушает беспокойство... «Вафельные» панельные прямоугольники, белье полощется ветром в черных ячейках лоджий, одинаковость, сближенность, почти без зазоров, быта огромного людского улья. И всё это на пустом пространстве.

«По мшистым топким берегам... белеют дома 137-й серии... здесь и там». Город на болоте.

*

Пятиэтажная тоска в этом районе города.

«Как стремительна жизнь

в черно-белом раю новостроек...»

В 1962 году эти хрущевские пятиэтажки и были новостройками.

 

Ледоход.

Ледоход на Обводном канале. Оказывается эта черная угрюмая вода на дне высоких гранитных берегов течет. У канала повадки реки.

 

 

Город в 90-е.

*

«Сколько неблагополучного народа на Лиговке. Простого и неблагополучного. Поэтому и простого, что неблагополучного. И неблагополучного, потому что простого. Это неразлучная парочка. Стоят, закусывают, на парапете перехода у выхода из метро. Ненормативная лексика...

У пропойных бабулек - семечки, сигареты, желтая пресса... Но зато вкусно пахнет с соседнего хлебзавода. Смольнинского.

Бедный, помятый народец со своими беспородными, многопородными или худопородными собаками. Их тоже надо выгуливать. По дороге заглядывая в урны. Ветер, как судьба, толкает их в спины сырым январским вечером».

*

«Пытаешься некоторые вещи «подчинить» себе, но не можешь. Например, что-то вроде «МАКСИДОМ»а. Это брешь в привычной реальности, зияющая рана. «Яркая заплата на жалком рубище». Клоун в торговом зале. Вызывающий чувство неловкости. Баскин-Робинс из ТВ. Это не начало чего-то нового, что будет разрастаться и множиться. (Если и будет, то не так). Это что-то инородное, вызывающее отторжение в «организме». Все эти яркие краски будто сразу же замазываются в сознании какой-то мрачной чернотой вроде битумного лака от зрелища хмурых потрепанных прохожих на хмурой мокрой улице. Они ещё бредут озабоченно по своим невеселым делам. Здесь рядом, в здании бывшего исполкома, находятся собес, суд, прокуратура, всякие социальные комиссии. И народ соответствующий. Преобладание безумных старушек и озлобленных стариков. «Архитектура» «МАКСИДОМА», открывающаяся взору издалека, после пустого, уложенного цветными плитками пространства противостоит «привычному городу». Она нахальна и самоуверенна. Это как место высадки пришельцев. Теперь, как в «стратегии» IBM, они будут завоевывать жизненное пространство. Или же их заставят «улететь», свернув свою нахальную архитектуру, забрав с собой горилоподобных охранников из прирученных аборигенов, которые стоят сейчас у входа с самооткрывающимися дверями.

Нет тонкой связи одного с другим. Так - что-то случайное, встретившееся. Выработка отношения к тому и к этому. А зачем оно? Отношение. Они озабочены своим. А это? Это далеко, как за стеклом витрины. Ещё не пришло время его бить. Его не так просто разбить. И психологически и просто потому, что оно очень толстое. Что-то должно разбиться внутри. Маленькое стеклышко, которое бывает в метро или автобусах. За этим стеклышком чека экстренного открытия дверей или молоток для разбития окна...

Тонкая связь есть, но она очень тонкая».

*

«Диамант». Витрина – весь магазин, видный насквозь. Огромные окна. Демонстрирующие. Можно увидеть все заранеё, даже и не хотя этого, только бросив случайный взгляд из проезжающего «Мерседеса».

Очень полезные окна. И случайный, «автобусно-асфальтовый», народец не станет позориться и тащить грязь на эти сияющие плиты сплошной огромной многоместной ванной комнаты-зала, с совмещёнными санузлами, расставленными тут же между «Джакузи»-ями и золотыми рукомойниками. Что ему здесь делать – этому народцу - какого рожна искать, рвань свою и засаленность выставляя на обозрение яркого света и зеркал?

«Иди-иди, дядя, отдыхай!»

*

Никакого умиления от 90-х! Но наверное есть те, кто какого-то другого мира не видели, это мир их первого детства...

Это как для бедуина его пустыня.

 

Двоюродная сестра.

Двоюродная сестра из деревни приехала. Они одногодки с ней. Сели в трамвай. На сестру, седую, лет шестидесяти с виду, в платочке, в невзрачной кофте, контролер даже не взглянул, а ей пришлось доставать паспорт и удостоверение блокадницы. У неё желтые крашеные волосы, накрашенные губы. Паспорт и удостоверение у неё наготове. Наверное, часто приходится доказывать свое право на бесплатный проезд.

 

 

Мамардашвили.

Он здесь на своем месте - у разрытой теплотрассы, среди ржавых труб, на фрагментарном асфальте, рядом с рюмочной. Но… весна! Но… солнце! Но вечер ещё не начинался и вообще «ещё не вечер». Бомжеватый, с ироничной улыбкой Мамардашвили. Лысый большой череп, и сам большой, крупный, лет шестидесяти, в очках. Умные разговоры с собутыльниками. Но явно уже не профессор. Только мотивы…

С батоном в заднем кармане брюк.

Но ведь с длинным и худым французским! Батоном.

 

 

Групповой снимок.

Поворачивает трамвай. В аквариуме окон - люди. Трамвай набит битком. Все от нечего делать смотрят на единственного пешехода на тротуаре. Как на групповом снимке. Все смотрят в объектив, смотрят на того, кто рассматривает фотографию.

Желтый дом.

Угловой двухэтажный желтый дом, что на Лиговке у моста через Обводный.

Там заперты их больные сознания. За этими зарешёченными окнами... В окнах никого не видно. Но, кажется, оттуда кто-то все время наблюдает за миром, за городом, за нами. Им не нужны для этого глаза… Мимо проносятся машины.

Тусклый свет в окнах. Безжизненность. При таком свете можно, лежа в кровати, что-то тяжело и сосредоточенно обдумывать. Они этим и заняты. Это их работа. Схоластическое сосредоточенное обдумывание. Тишина и покой академического института. Теоретики. Яйцеголовые. Мозговая атака. Тяжело и сосредоточенно думают о простых вещах. Все простые вещи надо передумать. Для этого их всех и собрали здесь. В этих комнатах с тусклым светом.

 

 

Мир устал.

Мир устал. Он не высыпается. Поэтому он зол, раздражен. Надо отдыхать. Сумерки. Беспросветное октябрьское небо. Тени прохожих. Они отшатываются друг от друга, уступая дорогу. Пронесся, лязгая, трамвай. В его спешке, в сумраке мокрой улицы, в тенях прохожих - тревога.

Убежать, спрятаться в свет и тепло, в мир кухонь, телевизоров, четырех безопасных стен.

 

 

Старый дом.

Красивый старый дом. Заржавевший циферблат на крыше. Из этого дома, из тех окон, выходящих на сумрачный двор на третьем или четвертом этаже хорошо ходить в гимназию.

 

 

Проспект Просвещения.

Проспект Просвещения. «Так, вот где Ленинград живет!»

«Питер находится в Ленинграде?» - спрашивает ребенок. Так оно и есть.

 

 

Город Д.

*

«Ты герой Ф.М.?» – «Наверное». И навстречу попадаются по большей части герои Ф.М. Если идти по Апраксину переулку, потом по Фонтанке до моста, дальше по переулку Джамбула, по Загородному, по Разъезжей. Ну, потом уже поворачиваешь на Достоевского. Тут уж сам Бог велел. Они расставлены здесь всюду. Потрепанный народишко – герои Ф.М. Одна разница – жаркий солнечный день делает их всех и их среду обитания цветными. Цвета, конечно, блекловатые, застиранные, подпыленные… Но это, без сомнения, они. Это их бледные потрепанные лица, их глаза, сосредоточенные на своих мечтах, галлюцинациях, немыслимых планах…

«Петербург Достоевского». Он пахнет кошачьей мочой. В одной книжке сказано, что пахло кошками. Можно и так сказать. Мягко выражаясь. Пахнет присутствием кошек. Но в этой подворотне… Нет, мягче не скажешь. Не кошками, в общем…

*

Все дворы в центре почистить, фасады отремонтировать... И никакой тебе достоевщины!

 

 

Пробка.

Пробки во все концы, во все стороны до самого Невского. Машины в три ряда, как шуга на забайкальской реке. Шуршат, наползают друг на друга. Движутся медленно и напряженно. А трамваю нипочем какие-то там пробки. Он летит по своим рельсам посреди бульвара, весело задрав свои дуги, как резвящийся олень. Летит – аж искры сыплются с проводов.

 

 

Лимузин.

Вечерами на Рубинштейна, перед сереньким невзрачным домом припарковывают белый лимузин, приписанный к игорному дому, что вместо кинотеатра «Титаник» на Невском. Казино «Титан» и этакое автомобильное чудище, постоянно дежурящее недалеко от входа в заведение. «Эх, прокачу!» Но вот кого? Автомобиль производит впечатление чего-то специального. Скорая помощь для длинных носилок с баскетболистами. Или катафалк с местами для ближайших родственников...

А в доме на Рубинштейна живет, наверное, шофер от этого лимузина.

 

 

Ходить не спеша.

По городу надо ходить со скоростью двухлетнего ребенка, смотреть по сторонам, будто видишь всё впервые, заходить во дворы, топтаться на месте, кружить, возвращаться, интересоваться пустяками. Например, отражением в луже -  облаков и голых веток деревьев.

 

 

Просящие типы.

*

Знакомой попрошайке - новый рубль, незнакомым в метро - рваные бумажные деньги. Качество благотворительности.

*

Если рядом с просящими милостыню играют музыканты, то больше подают. Музыкантам за игру, остальным потому, что музыка способствует размягчению душ.

*

«Проситель» с седой бородой играет на домре в переходе метро. Правы были его родители, когда в детстве настояли на том, чтобы он закончил семилетку по классу домры. «Пригодится», - говорили они. И в правду пригодилось…. Бойко играет он мотивчик из песни «Крепче за баранку держись, шофер…»

*

С палочкой и с какой-то книжкой вроде карманного Евангелия. Просит голосом Аверинцева. Бормочет голосом Аверинцева. Про хлеб и молоко. В течение полутора часов дважды встретился на этой улице. Работает он здесь.

При повторной встрече не узнал, двинулся навстречу, включил свою бормотальную пластинку про хлеб и молоко. «Я вам сегодня уже давал». Молча согласился.

В общем-то эта книжица и эти хлеб с молоком неприятно действуют.

*

 «Ему, с таким благородным лицом, наверное хорошо подают».

*

Утро. Женщина с ходунками у «Полушки», что на углу Марата и Социалистической.

- Мужчина, дайте на хлеб и молоко. Два дня до пенсии.

Но видно, что лицо пропойцы.

Подошла продавщица из «Полушки» и протянула ей полбуханки ржаного хлеба и пластиковую бутылку с молоком.

Видишь, что помощь как бы уже состоялась, и можно идти дальше, но у женщины с ходунками ситуация под контролем:

- Еще на шоколадку! Дай вам Бог здоровья!

Достаешь из кошелька две монетки по десять рублей. На шоколадку, конечно, не хватит, но утро еще только начинается.

 

 

Княжна Тараканова.

*

Попрошайка и пьяница с Разъезжей. Она так строго, как патронесса, выговаривает своему приятелю, который замешкался и не подал руки, чтобы помочь перебраться ей через трубу теплотрассы, которая лежит у обочины!

Лет двадцать пять одна знакомая какую-то ленинградскую старушку именовала «фрейлиной». Теперь, конечно, все фрейлины повымерли, за двадцать-то пять лет, даже если они и в самом деле были тогда. Попрошайка тоже может быть какой-нибудь «бывшей». Не «царских», конечно, времен. «Испорченность»  её - барская. «Княжна Тараканова».

*

Княжна Тараканова потеряла свою палку. «Что поделать, склероз. Семьдесят четыре года уже». Наверное, склероз, но ещё и пьянство. Она иногда набирается так, что валится с парапета, на котором слезно и агрессивно просит прохожих, тут же на асфальт и спит, как обычный подзаборный пьяница. Перекурить свою «работу» она ходит в подворотню. Всегда в компании с пропойными мужиками, её друзьями, с которыми она делится выручкой. «Пойдем в уголок, пока чёрт не уволок».

*

Ей кто-то одолжил болоночку, и теперь к её слезливо-агрессивным просительным словам про то, что задерживают пенсию, добавилось слово «собачка». Нет, она не утверждает, что является кормилицей этой подстриженной, ухоженной, бело-черной болонкопородной собачки на поводке. Просто проборматывает слово «собачка». Собачка не «похожа» на старуху. Они не воспринимаются как единое целое. Пропойца, в старой, грязных тонов одежде, с испитым недобрым лицом и шустрая, из чистенькой квартиры, комнатная собачонка.

Уличные музыканты.

*

Поет Лозу. И под Лозу, то есть тем же голосом, теми же интонациями. Но тот же текст про то, что жизнь «соткана из бед» у этого певца, надрывающегося при стеночке в полупустом коридоре метро, звучит искреннее и правдивей, чем у настоящего Лозы, передаваемого по какому-нибудь попсовому радио с развязными балагурами-ведущими.

*

Флейтист в переходе метро. Наигрывает что-то латиноамериканское. «Пампасы». Можно с удовольствием и самозабвением погружаться в эти живые, вибрирующие звуки. Можно всему, целиком, тут же, не сходя с места у стеночки перехода метро уйти в мир иной, вслед за звуками.

*

Уличный саксофонист. У стеночки. На жалость бьет. Не музыка, а кошачьи жалобы!

 

Петр и Павел.

Бородатые бомжи просидели всё теплое время года у часовен Предтеченской церкви, что на Лиговке. Один с бородой лопатой, у другого борода круглая. Как у тех скульптурных Петра и Павла, что стоят в нишах по сторонам ворот-колокольни. Петр с ключом - слева, Павел с мечом - справа… У круглобородого бомжа протестантская, из бесплатной раздачи на конференциях иеговистов библия. Оба «стража» ворот не старые ещё. Но какие-то отрешенные. Наверное, можно существовать такой свернутой жизнью. Отрешенной даже от лазания по помойкам.

 

 

Сенной рынок.

«Не трогайте! Дама, я кому говорю! Это не помойка!»

Действительно, похожа на даму. В аккуратном пальто, в каракулевой шляпке...

Попыталась что-то взять из ящиков, стоящих на большой тележке, на которой подвозят товар и увозят пустые ящики и отбросы.

 

 

Ангел.

За ними сидит невидимый ангел. И записывает. Хорошо, если он записывает тех, кто подает. В «положительный» список. А если у него есть на всех остальных особый «отрицательный список»?

Транспорт.

Самозаталкивание людского фарша в троллейбусную сосиску.

 

 

Желтая пресса.

Газетные киоски увешаны сиськами. Этого мира не так много, просто им занимаются очень энергичные люди. Их на многое хватает. «Либидо».

 

 

Агитация.

Веселый Черномырдин на водосточной трубе. Остался от позапрошлых выборов. А это… На бетонной колонне обрывки плаката с глазами. Одни глаза, с мешками. Говорухина.

 

 

Культурная столица.

«Культурная столица»… А она работает по обеспечению культурной столицы семечками.

Без выходных.

Бомжи. Они работают без выходных. И по воскресеньям что-то ищут, роются, переговариваются друг с другом, что-то затевают, тащат, собирают… Это днем. К вечеру бомжи как-то выпадают из поля зрения. И бутылки валяются неподобранными, и макулатуры полно…

Но зато бомжи рано встают. Они не имеют скверной привычки допоздна смотреть телевизор.

 

 

Зачем?

Перестройка, рынок, ЧП, Чубайс, торгашество… Зачем? Почему? – Чтобы отремонтировали подвалы, уродливые социалистические магазины, бессчетные непонятного назначения помещения. Переоборудовать все под офисы, банки, «бутики», казино, культурные забегаловки, турфирмы, агентства недвижимости и аптеки, аптеки, аптеки…

Тротуары.

Дети не знают, где применить свои ортопедические роликовые коньки в городе с раздолбанным асфальтом.

А здесь первоначальное качество асфальта испорченное «благоустройством» после канавы.

 

 

Несправедливость.

Какая несправедливость! Обгонять в пустом, продуваемом из всех окон раздольном «Пазике» переполненную, набитую под завязку, распаренную жёлтую колбасу вонючего «Икаруса» № 290, едущего на Южное кладбище.

 

 

Форма одежды №…

Невский. 14 апреля. Солнце. Тепло. Одни солдаты в шинелях, застегнутых на все пуговицы, в фуражках или ушанках. Как из другой массовки.

 

 

Архитектура.

*

Дома на Московском. С башнями на крыше. 50-е, 40-е. Лепнина. Но скромно. Плоско. Чуть-чуть атрибутики классицизма. Домам всего лет 40-50. За это время произошел как бы гигантский скачок как бы в эстетических взглядах. Скачок к функциональности в архитектуре. Какие там башенки или скульптуры на крыше!

Это на глазах одного поколения. Прочистка мозгов. Не смена мышления, а именно чистка, очистка. Убрали случайное, наносное, навязанное веками архитектурной традиции. Убрали сразу, обвально, безвозвратно. Эстетика, финансы, новые технологии и материалы, массовость, поток... Все сразу.

*

К «архитектурным излишествам» придирались только при советско-партийной власти. Какой-то «прогрессивный» партийный начальник хрущёвских времен, которому позволили, запустил эту фразу: «стиль архитектурных излишеств» и пошло дело. А может быть, она придумана каким-то опять же «прогрессивным» архитектором. Остроумная фраза. В те времена ничего зря не говорилось. Это было руководство к действию. Сначала хрущёвские панельные пятиэтажки, потом брежневки, панельные или столь же убогие кирпичные. Потом жуткие «корабли». Никаких излишеств, никаких кариатид и атлантов, амуров, вазочек на крышах, «убийственной» лепнины и т.д.

А вот к старому фонду никто «эстетически» не пристает.

 

Душно.

Сердце… На душной – не продохнешь, июньской улице. Обещали дождь, а вместо этого эта тяжелая удушающая атмосфера. Кусок улицы Достоевского от Кузнечного переулка до Разъезжей: Кузнечный рынок, немного жилых домов, Ямские бани, бюро ритуальных услуг, гомеопатическая аптека… Это с одной стороны, с другой ничего особенного – потрепанные дома, темные арки, компьютерный клуб, магазин сантехники в подвале, маленький гастроном на углу Свечного… Ах да, как забыл! – дом-музей Федора Михайловича в самом начале улицы. Азербайджанцев рыночных много. То есть часто. И вон там в пыльном, без какой-либо зелени дворике плохо старушке. Кто-то её что-то спрашивает, а она не слышит, смотрит круглыми глазами прямо перед собой, ноги её не держат. Может ещё не помрет, конечно. Таблетку сглотнет, и её отпустит… Но когда-нибудь не успеет… Улица невзрачная, даром что название громкое – Достоевского. Никто из космоса не увидит этот последний не дающийся вздох…

 

 

Дома.

Обращаешь внимание на то, что ежедневно видишь на этих улицах, на то, что не замечать нельзя. Неприглядные грустные старики, бомжи, собаки, ветшающие дома… К виду домов привыкаешь. Привыкаешь к их странности. Они как те же старики. Их надо капитально лечить, а не только подновлять их фасады, скроенные по моде 18-19 веков. Это такая порода существ. Они больше людей, живут дольше. Но они так же беспомощны, как простые старики… Дома, теряющие архитектурные излишества. Изношенные вицмундиры с отлетевшими пуговицами, позументами, галунами, да и просто с безобразными дырами. Не говоря уже о том, что изнутри они уж точно безнадежные старики.

 

 

Ведута.

Художница за работой… Что-то их размножилось в этом районе… Стоит у стеночки на Кузнечном и рисует дома на пересечении Марата и Кузнечного. Двухэтажный неказистый домик на Марата, в котором жила еще Арина Родионовна, за ним и рядом другие дома с какими-то башенками и куполами… И на её пастельном однотонно-сиреневом рисунке всё это узнаваемо. Это именно то место. Только… Только выглядит все как иллюстрация к ФМ. Вот и до его дома-музея каких-то сто шагов. Лицо улицы как будто вычищено от всего того, что появилось после ФМ. Нет ни машин, ни проводов, ни рекламы. Нет и людей. Может быть раннее белоночное утро. Или все разошлись по делам или в раскольниковой тоске разбрелись по своим углам и некогда им зря слоняться по улицам.

 Приукрашивает ли художница действительность? А нужна ли кому-то эта улица в нынешнем виде? Нужна ли она как зрелище? Нужна ли она такая - запутанная в проводах, оплетенная, увешанная рекламными транспарантами, запруженная машинами с нервными водителями и праздными толпами народа?

 

 

Интуристы.

*

Они едут в огромном сияющем автобусе. Они как с другой галактики. Как профессор Пруль, который способен был жить только в воде. Вот и возят их в огромном аквариуме на колесах, показывают наш мир.

*

Ухоженные, чистенькие, белозубые или вставнозубые. Судя по рекламе, они там так здόрово и здоровό живут, что, кажется, им и умирать не от чего. Знай живи, питайся малокалорийной пищей, чтобы никакого, не дай Бог, холестерина, жуй orbit sans sucre, чисти зубы пастой «Блэндокс», мажься кремами, мойся спец-мылом и спец-шампунем… «…жизнь! Умирать не надо». У них и экстрасенсы, и психоаналитики, и не курят они и пьют мало… Кажется, они жить должны, пока не наскучит.

 

«На дне».

*

К этому хочешь – не хочешь проявляешь интерес. Становишься репортером газеты «На дне». Изучать жизнь – изучать судьбы этих людей с мертвыми лицами. Да так оно и есть. Судьбы, являющие собой самое естество этой питерской жизни. Естественный результат. Естественная, натуральная жизнь от пеленок до того забора, под которым однажды их найдут бездыханными. Никто не утруждался специально, искусственно… Все само собой получалось. Из густого лиговского, питерского, дворово-босяцкого раствора. Интересно, это весело было? Было ли весело всегда?

*

Вот так синяки у них и появляются. Синяки, кровоподтеки… Тяжелые, но как-то примитивно простые драки. Трое на одного. Поверженного. Кулаками и ногами. Утомительно тяжело. Может быть, этим кулако-молотильникам тяжелее, чем тому поверженному.

*

Этого раненого в голову бомжа уже встречал утром. В той же компании - в том же волочащемся, тихом, усталом составе. Весь день на ногах. Да ещё раненый. В голову. Да ещё с котомками на плечах. Идёт впереди, как командир части, выходящей из окружения. С боями

*

Нет переднего зуба… Ну и что? Может быть, при её образе жизни это неважно. Может быть, в её кругах так принято.

*

Эти люди. Они уже ничего не боятся. Они все на виду. У них всё снаружи. Совершенно открыты и откровенны. Проблема стыда их уже давно не волнует. Они должны заполнить тот промежуток времени, который им остался. Проблема заполнения. Стакана, дня, остатка дней.

*

Тут же пробует, не отходя от помойки. Нет, сперва нюхает.

*

Со всклокоченными бородами, суровые и страшные, как викинги. Может быть, злые духи забросили их в наше - не их - время. И они не могут найти себя в этой не их жизни.

О чем они думают? Не об этом взлетающем под «восточным ветром» мусоре. О чем-то другом.

Что-то тянет их по их жизням. У них внутренняя жизнь. А лица такие смертные.

 

Старые капитаны.

Вещь, сохраненная с пятидесятых годов. Трехэтажный нетиповой дом на Черняховской. Лепной орнамент по периметру фасада, маленькие балкончики с черными прутьями ограждения. Добротная, тяжеловесная вещь пятидесятых годов.

На дом так пристально смотришь, а потом все оглядываешься на него, удаляясь, что возникает ощущение чего-то запрещенного и даже неприличного. Сейчас жители покажутся на балконах и начнут возмущаться.

В таких домах живут старые заслуженные капитаны дальнего плавания, которым не страшно умирать. По нынешней бедности и из презрения к публике они почти не ходят в магазины. Питаются хлебом, маргарином и чаем. Старые морские волки… Этот опаскудившийся мир, это мерзкое устройство питерской жизни можно возненавидеть с пол-оборота. Только дай себе волю…. Но, слава Богу, ещё как-то можно прокрасться по этому городу не мараясь, не бронзовея от омерзения. Ещё можно затаиться от гнусной жизни. В этом старом доме. В котором живут старые капитаны дальнего плавания… Из книг А. Грина.

 

 

Регата.

Международная регата «Кати Сарк». Из России прибыли три барка и два плавучих ресторана. Один - что стоял у Троицкого моста, другой – у Дворцового. Для курсантов военно-кулинарного техникума.

 

 

Площадка.

Детская площадка и её обитатели. Дети с надзирающими родителями. Старушки на двух скамейках. Алкоголики – на двух других скамейках, на тех, что ближе к помойке. Садится солнце. Первыми уходят холодобоящиеся старушки. Потом одно дитя за другим даст увести себя домой. Алкоголики, в конце концов, тоже продрогнут и исчезнут куда-то. Темным вечером на детских площадках обоснуются малолетки. После них на детских горках остаются глупостные надписи маркером.

 

 

Весна.

Скоро, скоро все оттает в славном городе собаководов-любителей.

 

 

Летом.

Июньское солнечное утро в желтом дворе. Детская площадка ещё пуста. Эти дети… Они неправильно спят. Уже давно можно гулять. С полнòчи… Время белых ночей.

 

 

Зима в городе.

*

Снегоочистительным машинам пока скучно. Они носятся по городу: «А вдруг где-то уже появился снег! Вот они ему!» И просто так – для моциона – полезно. Размять застоявшиеся шины.

А соль на тротуарах уже набросали.

Рвутся в зиму.

Может быть, им платят «солевые»?

*

На небесах кто-то забыл сказать: «Горшочек, не вари!» Улицы засыпаны грязной снежной кашей.

 

 

Патруль.

Солидный человек. Не боится милиционеров в серых уродских костюмах с дубинками в руках. Идет себе. Гражданин. Опасается, но не боится. У него в левом внутреннем кармане пиджака – паспорт и две ручки. В конце концов, на его шее – галстук. Милиционеры его и не замечают. Страшноватые патрульщики. Худосочная деревенщина. Какие им даны инструкции перед заступлением на несение службы по охране общественного порядка? Кого они хотят поймать? И отличиться.

 

 

Гадости.

Делают тихие гадости. Незаметные. Берут на себя это. «Любимый город может спать спокойно».

 

 

Впечатление.

Кто-то ранним утром приехал в этот город. Радостно. В этот новый для них город. Все в нем удивительно. Потом они должны будут вовремя уехать. Чтобы сохранить впечатление.

 

 

«Великий город».

Никто столько раз на дню не поминает «великий город», как местный дворник. Никакие политики, никакие журналисты в передовицах, никакие школьники при написании сочинения на тему «Мой любимый Санкт-Петербург» не сравнятся с ним. У него это безостановочный процесс. И каждая какашка на асфальте подстегивает его, и каждый пакет с мусором, не донесенный жителями великого города до помойки.

Дворник великого города.

 

 

Улочка.

«Я на какой-то улочке…» Улочка – это начало Боровой. Для барышни это поэзия С-П. Какие-то живописные неизвестные улочки…

А тут живешь, ходишь на помойку по этим живописным улочкам. И никакой поэтической неизвестности. И знаешь, как пройти к ближайшему метро.

 

 

Окошки.

Странно выглядящие окошки на боковой – не архитектурной - стене здания. Самопальные окошки. Прорубленные. Воспользовались тем, что улица как зуб потеряла дом, стоявший там, куда выходят прорубленные окошки. Вставят зуб, и не будет окошек.

 

 

Светофор.

- Восемь секунд на такую широкую дорогу?! А если хромая старушка?!

– Старушка?! В это время в этой промзоне?!

– А если это безумная старушка?!

– Безумная и хромая?! Г-м! Ну, тогда этого светофора, действительно, мало.

 

 

В маршрутке.

Три брюнета вошли в маршрутный автобус. Водитель маршрутки из тех же. Поэтому они чувствуют себя в родных стенах.

- У вас разрешение на работу есть? Паспорт покажите! Чебурек? – это они подсмеиваются над своей жизнью в славном городе.

 

 

***

Пустые улицы напоминают Ленинград.

Утренние пустые улицы.

 

 

Эвфемизм.

«Гости нашего городка».

 

 

Новодел.

Заброшенные провинциальные города. Разрушаются от времени, а не от халтурной работы гастарбайтеров.

У разрушений, у руин тоже должна быть некая подлинность.

От новодела, хоть в целом, хоть в разрушенном состоянии, становится мерзко. Будто тебя обманули, глядя невинно в глаза.

 

 

Элитное заведение.

Круто и пусто в этом элитном пивбаре. Все взаимосвязано. Отпугивающе круто.

 

 

Такая работа.

Сколько жалкого по своей природной или нажитой беспомощности народа!

Или это такое здесь их скопление - как на сетке фильтра? Накапливаются. В раздатчиках бесплатных газет, в людях-бутербродах...

Как-то же они остались один на один с неласковой жизнью.

Кушать хочется всем, в том числе, больным и старым. И вот они вынуждены находить себя в такой бестолковой, но посильной для них деятельности. Бесприютной как и их сознание.

 

 

Слепая и расклейщик.

Улица. Расклейщик «блядских» объявлений про «дешевый отдых для мужчин» только что воровато и торопливо делал свою работу и вдруг неожиданно подскочил к слепой старушке с белой тростью, предлагая ей свою помощь.

«Спасибо. Я не вижу, но всё знаю. Я здесь живу. Это моя улица. Я знаю здесь каждую кочку. Спасибо!»

Хорошо, что она не видит, чем сердобольный молодой человек зарабатывает на пропитание, не видит, чем увешаны столбы, водосточные трубы, рекламные тумбы, стены домов... На ее улице!

«Информационные технологии»: бутылочка клея, пачка листовок или объявлений, и пошло-поехало! Разноцветные бумажки. Зеленые, розовые, желтые...

Они должны смертельно оскорблять старых ленинградок.

И если бы только это!

 

 

Улицы.

Выходные. Дачный сезон. Чудесно пустые улицы!

Одинокий прохожий только подчеркивает пустоту улицы.

«Как раньше». Есть мороженое с таким названием.

 

 

Ультрас.

Эта фанатская психология - когда болеют со зверством за «своих» и не могут оценить футбол как красивую игру, как зрелище, как проявление определенной ловкости, мастерства, выносливости и прочее.

Враги! Бескомпромиссные! Безжалостные. Будто речь идет не о спортивной игре, а о чем-то жизненно-смертельно важном.

 

 

У памятника.

- Матом! У памятника Джамбулу!

- Он все равно по-русски не понимает.

 

 

Мосты.

Детские мосты через Мойку. Синий, Красный, Зеленый. Особенно если на гребень Красного или Зеленого въезжает троллейбус.

 

 

Метро.

*

«Шуметь в библиотеке!»

Два молодых человека громко разговаривают в малонаполненном вагоне метро. Мешают сосредоточиться на чтении посетителям этого «читального зала». На колесах.

*

Правила поведения на эскалаторе:

«Держитесь за поручень, не заходите за край ограничительной линии, стойте лицом по ходу движения, не садитесь на ступени эскалатора...»

Еще одно очень важное с точки зрения безопасности правило забыли:

«Не закрывайте глаза при движении на эскалаторе».

Эта езда с закрытыми глазами так часто практикуется неосторожными пассажирами!

Так хорошо бывает на время, пока самодвижущая лестница поднимает тебя в хлопотливый земной мир, погрузиться в полудремотное состояние отрешенности от всего на свете!

Держась за поручень, не заходя за ограничительную линию, стоя лицом по ходу движения... с закрытыми глазами.

*

Фэйс-контроль. На выходе из метро.

Они заблаговременно уплотнили, скрутили, умяли свои недоумения, обиды, лишние вопросы... Спрятали их. Кто куда.

Все карманы обхлопай – не найдешь!

Вот и этот... Хотя нет, что-то еще в походке, в едва уловимых микродвижениях плеч, головы – в те несколько мгновений, со спины, пока он прячет паспорт – можно разглядеть.

Какой-то намек на не утерянное, не убитое, а только спрятанное от чужих глаз достоинство.

Положенное каждому человеку от рождения.

*

Старушка бросила монетку, но попыталась пройти не в тот турникет, он заверещал.

«Чего он меня забраковал?» - удивилась она, но сразу и спокойно сообразила, что надо делать.

*

Немые своими разговорами с помощью рук мешали читать в метро. Звуковые разговоры, теснота, толчея не мешают, а мелькание рук непривычно и мешает!

 

 

Задачка.

Народ наливается в метро, а потом выливается из него.

Задачка про бассейн.

 

 

Набережные.

Этот город построен надолго. Пока не сотрется рапакиви плит набережных рек и каналов.

 

 

Утро в городе.

*

«Кто там верещит не по-воробьиному среди голых еще ветвей?»

Некогда проверять. Надо торопиться на службу».

*

Расползание народа, вываленного метро. В зимних сумерках. Укачанный, нетвердо ступающий, с отвращением уныло высматривающий свой дальнейший транспорт… потрепанный народ. Простой метровско-трамвайный, помятый, взлохмаченный народ. Конторские. Второй, надо полагать, волны…

Это внешнее, поверхностное впечатление или что-то сущностное?

Впечатление жалкого зрелища.

 

 

По рекам и каналам.

Плывут на катере по каналу Грибоедова. И орут. Чтобы получить уж полное удовольствие.

 

 

Город ОМ.

Для ОМ Петербург после 21-го года сделался мертвым городом.

Городу все равно, что к нему чувствуют. Его это не волнует. Как-то он существует, как-то все претерпевает.

И восторги, и отвращение, и равнодушие...

Мертвеет для одних, будто заново рождается для других.

 

 

Утренняя степь.

Они наверное тоскуют по утренней степи. Эти водители маршруток у «Старой деревни».

 

 

Феномен.

«Откровенно продажные», - пытаешься дать определение этому. Чтобы хоть как-то проникнуть в то, как они понимают этот мир.

И это на каждом столбе! Этот феномен откровенности...

 «Куплю задвижки и шаровые краны» - тоже на столбе. Рядом с разрытой теплотрассой. Объявление специально для рабочих. Которым «задерживают»... Или «недоплачивают»... «А у них семьи, дети!»

Откровенно и нагло - вот что непонятно!

Много чего непонятного! Если походить, да поглядеть.

 

 

Университетская набережная.

Прозрачный солнечный вечер. Красоты Невы, Адмиралтейства, Исакия, Синода, домов на набережной на левом берегу...

И эта красота каждый день! Бесхозно. Безнадзорно. Даром. Просто как большая раскрытая книга – читай, кто хочет.

Видят ли ее, замечает ли кто или, наоборот, ничего о ней не подозревают, безвылазно сидючи в своих душных каморках, - эта открытая всем красота все равно в явленном виде присутствует. Каждый Божий день.

Не потребленная. Ну, или мало потребленная.

Одни рыбаки с удочками - весь день здесь на набережной...

Вот один из них поймал окунька.

 

 

Пернатые.

*

Помощь суровой зимой для «наших пернатых друзей» – помойки и свалки.

В сравнении с ними те, развешиваемые на деревьях и окнах кормушечки из пустых молочных коробок, – детское баловство.

Есть еще старушки, рассыпающие голубям дешевые виды крупы возле магазинов.

И уток на Обводном после «Ашана можно покормить нарезным батоном за восемнадцать рублей.

*

- Чайки летают высоко в небе и жалуются, жалуются... Что они здесь потеряли – над улицей Достоевского! Где море, а где Достоевский!

- Здесь даже свалки поблизости не наблюдается!

*

Бесприютно в вечерних сумерках качаются утки на волнах посреди Фонтанки. Семейно - парами.

 

Питерское.

Дачно-грибная утренняя электричка. Эти лица, интонации этих приглушенных разговоров...

Возникает ощущение неторопливости, спокойствия - чего-то типичного ленинградского по ритму, по духу.

Тихое гудение напряжения такого бытия, впряженности в него - это только местное, усвоенное и принятое не за одно поколение.

Какое-то общее на всех понимания того, что стоит понимать именно  в этом месте на планете.

И не важно, кто все эти люди – рабочие, военные, интеллигенция – они все встроены в этот ритм, живут им с разной степенью осознанности.

Питерское! Ленинградское!

 

 

Трамваи.

*

Радостно снуют туда-сюда трамваи. Им только в выходные подновили пути и с понедельника пустили маршруты. Вот им и хорошо. А как хорошо пассажирам! Нет, пассажиры не такие простодушные.

*

- Мгинская.

- Сюда любят трамваи ездить.

- Да. Особенно шестнадцатые.

 

 

«Старый фонд».

*

Так же и город, кварталы, отдельные его дома тоже не хотят умирать. Хотят, чтобы с ними возились. Объявляли их исторической ценностью, ветеранами. Тихо сожалеют, что не заслужили в свое время памятные доски себе на каменную грудь или упоминания в исторических хрониках города.

Простые ничем не знаменитые труженики жилфонда. Без всякого благородного архитектурного происхождения. Отстояли честно свое, отслужили верой и правдой.

Но еще на что-то надеются, замирая в ужасе перед небытием. Ждут сочувствия, ухода, ремонта, реконструкции, обновления, а не безжалостного сноса.

Уже полуживые дома с пустыми глазницами окон, с обваленными карнизами, утраченной лепниной, с облупленными, в трещинах стенами, тяжело придавленными своими ржавыми дырявыми крышами.

*

Здесь стоял когда-то дом, а теперь улица - как челюсть без зуба.

*

Рассуждения о старых дворянских усадьбах в книге про «Вишневый сад». Певцы дворянской старины... Грусть, «Элегия Масне»... А вот дом на капитальном евроремонте в центральной части города. Не дом - одни стены. Без перекрытий между этажами, с лестницами, ведущими в небо. Разноцветные обои в бывших квартирах, надписи на зеленых панелях парадной: «Петька дурак» и т.п. Это уже не элегическая грусть, это уже тоска. К грусти по ушедшему, прекрасному, милому, добавляется ужас от бессмысленности, безвестности, скотоподобности, ничтожности прошедших в этих коммунальских парадных жизнях. Грусть, тоска, брезгливое отвращение, как при виде случайно отрытых галереях и норах каких-нибудь насекомых или грызунов. Старые сгнившие зубы Петербурга. Их пломбируют европейскими материалами.

*

Этот старый дом за высоким забором. Он прячется от времени в глубине запущенного сада.

От времени, которое его таки и там достанет. И за высоким забором. Дадут команду «фас!», и не пожалеет его никто.

 

Мачты.

Трехмачтовый плавучий ресторан на набережной у Петропавловской крепости.

Силуэты башен и стен крепости, собор, а слева мост над замерзшей Невой… И мачты!

И можно вообразить! Отвлечься на мгновения от общепита и вообразить Бог знает что, глядя на опутанные вантами мачты в туманном, слегка морозном воздухе сумрачного зимнего утра.

 

 

Оттепель.

*

Оттепель - как размораживание холодильника. Разморозят - исчезнет снежная шуба - и опять включат морозы.

*

Всю ночь гремели водосточные трубы. Оттепель.

*

Нулевая оттепель. «Так же хорошо будет весной».

*

«Погодные» фразы. «Легкий минус». «Погода похорошела». «Нулевая оттепель».

*

Жизнь состояла из одних несовершенств. В оттепельное слякотное то утро.

*

Город в оттепельном беспорядке. По темный улицам осторожно пробирается редкий прохожий.

*

Оттепельный снег. Как грязная шкура зоопарковского белого медведя.

*

«Оттепель. Что-то упало по голове. С крыши».

 

В городе.

Городская жизнь - что-то в общем-то недостоверное. Как вся жизнь в «цивилизованной» комфортной среде.

Нельзя докопаться до чего-то подлинного, несомненного в этой жизни. То есть нельзя по городским впечатлениям понять что-то главное в этом мире.

 

 

Воскресенье.

Несколько узбеко-таджиков идут по Боровой. Может, в магазинчик заходили и теперь просто гуляют.

Проходят мимо новенького ограждения, совсем недавно установленного вдоль дороги. Даже асфальт еще свежий в том месте, где врыли столбики. Вот эти-то столбики один из узбеков на ходу со смехом пошлепывает по макушкам. Ровные столбики, твердо стоят. Похоже, что это их – узбеко-таджиков –рук дело. Они улыбаются. Довольны своей работой. Даже гордятся. Оставили в великом городе на Неве, в этой Северной Пальмире свой трудовой след.

Долго еще простоит их изделие! Как-никак из оцинкованного железа сделаное! Можно и детям будет показывать.

 

 

Сад.

Сад Аничкова дворца закрыт для публики. Высокая внушительная решетка, двуглавые орлы сверху на столбах. Все строго, чисто, пустынно...

А не пускают в сад, чтобы все было как при царе. «Аутентично» не пускают. Тут публика, а там царский дворец! Ждет своих хозяев.

И это как-то всем понятно. Что гулять больше негде!

 

 

Улица Садовая.

Одновременность жизни. Одни чемоданы покупают, чтобы ехать в отпуск, другие идут и о чем-то грустно думают – уж совсем не об отпуске. А эти пытаются всучить какие-то рекламки прохожим. Или распространяют « в хорошем издании» книги от производителя. Бронзовый от загара парень в камуфляже сидит у стеночки с костылем. Старушки что-то тут же продают на опрокинутых ящиках. Молодые, старые, веселые, озабоченные, усталые, любопытствующие...

Страшные и несчастные большие плюшевые белые медведи из Жлобина униженно ждут покупателя.

 

Улицы.

- Весна, что ли, начинается? Бабочка на Социалистической.

- И шмель на Николаевской.

- Тогда уж бабочка на Ивановской.

 

 

Питер.

Местная, совершенно специфическая – питерская, ленинградская, областная, губернская, чухонская - холодноватая мрачность.

А еще что-то вроде простодушной деревенской ограниченности, с которой здесь легко мирятся, не реагируют на нее и которую почти не замечают.

Это все неискоренимо присутствует, чувствуется в потомках «понаехавших» в Питер после революции.

Но в этом же есть и что-то цельное, этнически самоценное, своеобразие чего следует всегда принимать, как оно есть. Эти дикорастущие человеческие подвиды... Их надо сохранять, чтобы не захирел род людской. Эти гены. Им – тысячи лет. Они пригодятся. Кто знает, как все обернется! Кто еще «понаедет»! Может быть, эти именно – «чухонские» - и спасут от вырождения.

 

 

Памятник.

- Джамбул с одноименной улицы. Его будто забыли увести домой с сумрачной вечерней улицы. Невнимательные родственники. Оставили старика!

- У него шапка-малахай.

- Это не малахай!

- Ну, просто шапка. С мехом.

- А халатик легонький и грудь открыта.

- Скажи еще, перчаток нет!

- И перчаток.

 

 

Гамма.

Через дворы можно выйти на Боровую или на Достоевского. Дома в этом месте - в тесной, плотной, абы как, расстановке, срощенности, надвинутости, упертости, неожиданности тесных – окна в окна – колодезных закутков, в прихотливой связанности проходных дворов...

Гамма. Из глубины детства – неровная, наивная гамма на домашнем пианино. Откуда-то с верхних этажей, не сразу определишь откуда – то ли из тех окон, то ли, эхом, из дома напротив.

Можно вдруг услышать забытое звучание мира детства и побыть какое-то время - пока слышишь эти ученические звуки - внутри отгороженного, защищенного, кажется, именно этими звуками, духовного пространства – в мире детских мыслей, ощущений, забот...

Во всяком случае, так кажется некоторым уже взрослым.

 «Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять...»

 

 

Мимо зоопарка.

Не «Зоопарк», а «Зоотюрьма». Как представишь облезлого бурого мишку, без конца вышагивающего по тесной клетке и мотающего головой!

Мамочка ведет ребенка в «Зоопарк»: «Я тебе сейчас попу набью! Ты у меня вообще не пойдешь никуда!»

 

 

Окна.

«И комната, где окна слишком узки...»

Видишь такие «узкие» окна в двухэтажных домах в пролетарском районе на улице Бабушкина. Припоминаешь и другие такие же дома с такими же окнами. В Дубоссарах. На улице Ломоносова.

Там окна были «слишком узки» в туалетных комнатах.

Ну, откуда Анне Андреевне было знать, как повернет архитектурная мысль в гражданском строительстве в середине 20 века!

 

Армяне.

Железная будка «Ремонт обуви» была раскрашена, вернее расписана в живописной манере Сарьяна. Те же условные деревья, какие-то горы или холмы с преобладанием желтого и коричневого, характерного для армянского пейзажа в реальности и на полотнах Сарьяна.

Может быть, это указание на национальную принадлежность обувного мастера?

Будка была закрыта, и нельзя было проверить. Но это ведь очевидные вещи!

 

Деревня.

д1

Весна.

Весной тянет в деревню. Посмотреть, как ещё нежится в снежной постели природа. Вытянет ногу, обнажит плечо, улыбнется со сна. Опять натянет одеяло, укроется с головой. Но уже не спит. А потом, вдруг сразу сбросит одеяло, открывает шторы туч, впускает солнце.

Один день природы: от зимы до зимы.

 

Звезды.

*

Какие желтые звезды. Жирные желтые звезды на небе. На сытом небе. Перезрелые звезды. Перезрелые, но мелкие плоды. Дикие потому что.

*

В деревне: пугающая темнота, кромешная, густая, черная. Не так страшно только от звезд. Они все-таки знакомые, единственные знакомые в этом чужом, далеком от дома месте... Запахи, звуки в тишине и темноте. Звон собачьей цепи, сверчки под окном, свистящее, похрапывающее дыхание во сне стариков.

Грубая, твердая, шершавая жизнь. Шершавые, крашеные известью стены, самодельная мебель, домотканые ковры над кроватями, все самостройное, самопальное, все своими руками, шершавыми, твердыми, грубыми.

*

Человек ночью в деревне встал пописать. Теплая ночь, сверчки поют. Небо усыпано звездами. Вот когда приходит в голову: «А зачем?» Он делает свои дела и спешит к своей подушке. От звезд и от вопросов.

Птичий двор.

*

Шипун (обеззвученная порода уток) по кличке Папа ухаживает за курицей, отделенной от него сеткой курятника. Шипит шепотом, водит из стороны в сторону хвостом, кланяется. Куры недоуменно смотрят на него одним глазом. Папа не понимает. Отойдет в сторону и опять покланяется, постоит: «Что же им, чертовкам, надо? Вроде все правильно делаю, а они не реагируют». Куриная компания во главе с огромным белым петухом застыла в серьёзной задумчивости, будто этот вопрос ещё не закрыт раз и навсегда. Шипун, наконец, успокаивается. Пошипел ещё беззвучно и лег у дверей в курятник. Мимо прошла его законная жена с утятами.

*

В хозяйстве куры и утки важнее собаки. Та только сторож, а они служат на кухне. Ну, или имеют отношение к кухне… Это уже рангом выше.

*

Круглый, злой и глупый глаз. Курицы. Коричневой несушки.

Такие есть женщины. Кассирши, заведующие чем-либо… Ярко, как бородка у курицы, накрашены губы, глаза обведены тушью… Глаз круглый, злой и глупый. Как у курицы.

*

Петух и куры. Петух почти совсем не работает – не кланяется каждой травинке, каждой пригодной к употреблению крошке на земле, как это делают неутомимые куры вокруг него. Он как начальник по надзору. Ходит с высоко поднятой головой, грудь колесом, и наблюдает за обстановкой. А куры из его бригады, переговариваясь беспрестанно, работают. Наращивают массу тела.

 

Ко.

После трехмесячной засухи ожили поля. Обильные дожди. Теперь под сплошной зеленью не видно земли. Всё это разнотравье месяцы без дождей ждало, когда ему позволено будет выйти на свет Божий. И вот теперь «на лугу пасутся ко…» Да-да. Второе и третье «ко». Встречается иногда и первое «ко».

 

Деревня.

Когда тянешь на подъем велосипед по каменистой, изрытой дождевыми потоками дороге от канавы к дому, вновь включаешься в жизнь людей, слышишь клекот, кудахтанье, гогот домашних птиц, лай собак, взвизги и плач детей, гулкие окрики хозяев во дворах. Мелькают мысли, которые не успеваешь обдумать за те несколько минут, пока тянется этот подъем в гору…

Этот уголок земли. Пришибленный заботами, важными и глупыми. Мир людей, просеянный неким фантастическим ситом. Здесь самое мелкое, пылеобразное. В глухом углу с чисто условными, легко прерываемыми связями с остальным миром. Люди научились, умеют только худо-бедно кормиться на этой земле. Пройтись с бреднем вдоль берега. Бездарно-бестолково воспитывают детей. Дети понимают, что ничего другого им ждать не приходится... Мир, лишенный величия, патетики... И эти хозяева в домах. Ходят по зацементированным дворам. У лампочки над крыльцом вьется мошкара. Этих хозяев помнишь детьми. Их голоса срываются молодыми, мальчишескими нотками. У них жены, дети, хозяйство, домашний скот... Как положено. У них всегда дела. Пока они на этом свете. Иногда дела будто иссякают. Вроде все переделано, но стоит им сделать ещё один шаг по этой жизни, и дела обязательно появляются. Это нескончаемо. Они опять оплетены паутиной дел. И крутятся в этом, напрягают свой ум, мобилизуют волю, взвешивают «за и против», стараются... Все погружены в это, отдают этому все силы и время.

Постороннему эта жизнь кажется полубезумием.

 

Маугли.

*

Лохматые Маугли на грязных кривых улицах. Чумазые и тощие. Внимательно присматриваются к незнакомцам. Не лишены ироничности. Подсмеиваются над взрослыми, особенно такими - городского, москальского вида - в очках и лысине.

*

Та же улица много лет спустя. «Маугли» выросли. Уехали на заработки в Россию. Их сестры тоже выросли, обзавелись потомством. У них с детства осталась привычка проводить время за воротами на дороге. Сидят у калитки на лавочке. И дети – три дошкольных девочки - при них.

«Маугли» – это, конечно, поверхностное суждение. Впечатление от голопузых, загорелых, шустрых, чернявых...

Но вот что... Попали-таки они в какое-то подобие литературы и здесь останутся, пока «в подлунном мире» будет существовать Интернет.

 

 

Дороги.

Продавленные колеи деревенских дорог. Две колеи, а посередине травка. Вид голой земли, чистой, без следов человеческой цивилизации и вид свежей, плотной после дождя, мокрой сплошной зелени. Планетарное ощущение земли. Взгляд со стороны. Взгляд на всё это как на нечто, не имеющее отношения к человеку, существовавшее и существующее без человека. Человек прикасается к этому. Вот и след его повозок, пробороздивших землю. И это всё уйдет. Вот бросят деревню, и земля поглотит через несколько весен эти колеи без следа. И человека поглотит. Символ временности человека на земле, символ его случайности, его «приходящести» и «уходящести» - эта кривая, извивающаяся между холмов или огибающая валуны и деревья, деревенская дорога. Её непрочность. Это не изощренная подготовленность цивилизованной, городской, асфальто-бетонной дороги.

С ней не надо хитрить. Она бесхитростна, и с ней надо быть таким.

Воейково.

На холмах в Воейково. Белые облака в голубом небе. Смотрим на них вместе с И.С. Хочется что-то сказать. Соответствующее. Значительное. В голову приходит: «Редеет облаков летучая гряда...» На фоне настоящих неба и облаков эта литературная зарисовка как-то не звучит. От неё отдает библиотечной затхлостью, плоскостью листа, шершавой архивной бумагой, засушенной, гербарийной мыслью, из которой выветрилось подлинное настроение. А в городе, вечером, под настольной лампой она, возможно, опять зазвучит. Воскресит в воображении впечатление летнего дня.

 

Осень.

Осень. Мухи и пауки в пустом холодном дачном домике. Пауки дремлют в своих неаккуратно сделанных пыльных паутинах. Опытные мухи знают паучьи хитрости наизусть. А может быть, они только притворялись врагами. Разыгрывали спектакль перед дачной публикой, а на самом деле уже давно стали цивилизованными, заключили мирный договор на пять месяцев с автоматическим продлением, если ни одна из сторон не объявит заблаговременно о его расторжении.

 

Насекомые.

Деревня – это царство насекомых. Жуки, пауки, сороконожки, какие-то ещё твари, не поддающиеся описанию. Ну, это не считая мух, сверчков, муравьев, кузнечиков, ночных бабочек… Солдатики (клопы, оказывается), колорадские жуки, жуткие гусеницы, стрекозы...

В этом есть что-то первобытное, как и вообще во всей это жизни у земли, у огорода. Начинаешь догадываться, что человек - это колонизатор, захватчик. А подлинные хозяева - эти свистящие, шуршащие, гудящие козявки.

Поэзия сельской жизни.

Мягкое тепло воздуха, призрачное освещение: закат и полная луна… Вся эта «поэзия» сельской жизни существует только для «отдыхающих». Аборигены живут не поднимая головы в каждодневных мелких и крупных заботах, расслабляются только за стаканом вина.

Но вдруг, за тем же стаканом вина, однажды с удивлением узнаешь, что все эти прелести деревенской жизни ими прекрасно осознаются. Конечно, это звучит юморно. Так же точно городские жители могут ни с того ни сего вспомнить про музеи, театры, большой и малый залы филармонии, в которых бывали только по молодости во время школьных культпоходов…

«Нет-нет! Универсамы, универмаги и базары – это некультурный аргумент».

 

Ночи.

*

«В душной южной ночи». Всходит полная луна. Небо светлое. Прошуршал мимо сухими листьями ёжик, маленький и глупо-бесстрашный.

*

Молодые голоса в темноте. Сумерки. Лето. Чуть веет ветерок. Ему навстречу с удовольствием расстегиваешь несколько пуговиц на рубашке.

*

Ночью будто слышишь дыхание этого мира. Мощное дыхание. Звездной ночью.

Соловьи в лесу за рекой. Еще какие-то птицы временами. Гул сверчков. Ну и лай брехливых собак по селу.

 

Всё ясно.

Всё кажется ясно и просто. Ночь – для того, чтобы спать и копить силы для дневных забот. Музыка – чтобы было веселей за стаканом. В этой ясной системе не нужен даже ТВ или кино, не говоря уже о книгах, искусствах и пр. Деревянный посконный минимум.

 

На рассвете.

Старая луна над пыльной дорогой. Застигнута рассветом на небе. Она будто не успела докатиться до горизонта и спрятаться до следующей ночи и теперь бросила бесполезные попытки убежать, бледнеет и истаивает там, где её застиг рассвет. Красное рассветное солнце. Не верится, что это благодаря ему уже так светло кругом.

 

Весной.

Стояли еще недавно совсем голые, прозрачные, отстраненные… А теперь столпились вдоль дорожки, нарядные, праздничные. Всем выдали новую одежду, веселенькую, подсвеченную утренним солнцем.

 

Природа.

Сверчки и лягушачьи концерты. Ничего себе деревенская тишина!

Внутри природы. Ее чуть раздвинули для того, чтобы вселить в нее человека.

Странная жизнь. Дом. Кусок земли кое-как огороженный. Всё приблизительно, всё на смекалке, всё с помощью «очумелых ручек».

Отвоевали у природы пространство для жизни. Временной. Временно.

 

 

Бадминтон.

Привозили в деревню бадминтон.

«А давай купим в деревню бадминтон!» - «А давай!»

Теперь это кажется невозможной глупостью. Полунищая деревня и бадминтон!

Кривые первобытные улицы и проулки, изрытые дождевыми потоками, заросшие бурьяном… Голопузые дети с неумытыми лицами сидят в дорожной пыли и с насмешкой смотрят в спины.

На чистеньких, бледнолицых. Идущих играть в бадминтон.

 

 

Парное утро.

Деревенские. У них есть паровой мягкости утра. Только для них это паровое, коровье утро.

Время, когда просыпаются «курортники», тоже считается утром. Но это уже совсем не то утро. Оно уже потеряло первоначальную мягкость и легкость. Солнце еще не жарит жестко и немилосердно, как днем, но оно уже и не просто «свет».

 

 

*

Дождь только пометил территорию и улетел.

 

 

Небо.

Деревня. Они здесь живут. Сразу под небом. Оно начинается прямо над их огородами.

Ночью небо звездное, напряженное каким-то ожиданием.

Днем в хорошую погоду совсем не страшно. Облака проплывают над самой головой так низко, будто ангелы хотят получше рассмотреть то, что происходит на подконтрольной им территории.

 

 

Туча.

Туча-таки дотянулась до земли и накапала из себя. Тряпка какая-то.

 

 

В поле.

Бычок в поле. Большие глубокие глаза, доверие к людям, вообще ко всему этому миру.

Маму зовет. Басом.

 

 

Пастухи.

«Общественные» пастухи «общественного» стада. Сидят на обочине дороги, идущей через бурое, прожаренное солнцем, истоптанное, все в коровьих лепешках «общественное» поле. Они ждут восьми часов, чтобы раздать коров, которые уже не пасутся, а нетерпеливо оглядываются и призывно мычат в ожидании вовращения к своим хозяевам.

Ничего идиллического, пасторального. Это почти всегда какие-то плохенькие, небритые мужички, не годящиеся на что-то другое, кроме пастушьего занятия. Ну еще дети, женщины. Они, сменяя друг друга, выполняют каждый день эту нужную в деревне работу.

Думаешь о том, что здесь и в прежние века в таком же покорном ожидании, даже в некоторой прострации жили на земле люди. Ничего не меняется в этом уголке мира. Приспосабливаются к любому строю, к любым правителям и законам. Почти не интересуются всем этим внешним для них, для их жизни миром. И будут жить так дальше - по своему простому разумению и как все здесь живут.

И если опять начать «поднимать народ» за лучшую долю, в этом, как и прежние времена, будет слишком много фальши и глупости. Почему-то так кажется. Что-то обессиливает здесь мысль, волю, желания...

Как-то им все же позволено выживать. Совсем уж не загоняют в что-то окончательно непереносимое.

Это широкое поле, эти неторопливые облака в небе... Эти несмолкаемые до ночи деревенские звуки: мычание коров, отдаленный лай собак, крики петухов...

Можно было бы посидеть рядом с этими пастухами на краю поля какое-то время, попытаться проверить свои впечатления, попробовать понять что-то окончательное о жизни...

То-то бы они удивились! Этому вторжению в их суверенный мир!

 

 

Небо и Мария.

Как Магазанник, утром выходишь из дама во двор, задираешь голову, смотришь на небо...

Но Магазанник смотрел с улыбкой блаженства. Только еще выйдя от своей Марии.

 

 

ж1

 

Жизнь начерно.

 

 

Реальность.

*

Реальность, в которой психологически живешь. То, что называется восприятием, пониманием реальности. Каждый живет в своей реальности. Редкие неполные, детальные совпадения с «другими» реальностями… О них судишь по литературным высказываниям. Здесь чужое восприятие как бы запротоколировано, его можно осознавать, оценивать, всесторонне рассматривать.

*

Поиски правильного отношения к реальности, к жизни – со всем, что в нее вмещается: с любовью, смертью, злом, грехом.... Поиски следов этого правильного отношения у других, изучение чужого опыта...

 

Смысл бытия.

Индивидуальный смысл бытия. Ходить по дорожке в Предтеченском садике, засунув руки в карманы куртки, втягивая голову в плечи при порывах ветра, и вспоминать то одно, то другое...

 

 

Запасной игрок.

Молодой человек. Период в жизни – «запасной игрок». Скромен, сосредоточен, старателен, бескорыстен...

Ещё несколько неопробованных вариантов жизни. У него осталось. До тупика.

 

 

Терпение.

Маленькие хитрости терпения. Понимаешь краем сознания, отмечаешь про себя, что переживаешь такие минуты, когда другой на твоем месте или ты сам в другом настроении уже бы рассвирепел. И свирепеешь... Если искусственно - бывает что натужно, скрепя сердце - не сделаешься терпеливым и не притворишься бодрым: «Ля-ля-ля...»

 

 

О, системочка!

Надо всё восстанавливать. Как восстанавливаешь испорченный файл. Вспоминать слова. Вспоминать понимание. Будто долго болел. Обнаруживаешь в себе старые, давно освоенные, принятые, затверженные, но, как оказалось, непрочные вещи. Их надо обновлять, переустанавливать, сканировать, восстанавливать, лечить. Поддерживать «систему» («О, системочка!») в рабочем состоянии.

 

 

Утешения.

Не утешить простых граждан. Не утешить материально. А о духовном утешении они и слушать не будут - надают по шеям. Трудно утешить... От этого бесполезного уговаривания не отчаиваться - самому делается тоскливо. Чего стоят все утешения?!

 

 

Страх Божий.

*

 «Надо бояться. Бояться надо каждый день. Это не совсем тот страх Божий, как представлялось раньше: страх загробного наказания, адские сковородки и котлы. Наказания успевают настигнуть на земле. Наказание - за дверью. Только ослабишь напряжение страха - сразу начинаешь жить как придется. И сразу же получаешь то, что заслужил. Тебе кажется, что ты в безопасности? Это тоже наказуемо. Главный страх на сегодняшний день - дети. Мы, со своими нечистыми, изношенными, искаженными, уставшими, изверившимися, слабыми душами. И они, полностью на нас полагающиеся, от нас всецело зависящие. Все от нас, все через нас... Вот где ответственность, вот где главный страх! Элегически о страхе писать не получится. Страх – это реальность, от реальности. Не до шуток, не до словесной игры, не до отважной легкой иронии при виде надвигающейся опасности. Ни до чего. Все резервы душевных сил сразу идут в действие. Потому что последний страх - самый страшный».

*

Страх нарушить по своей глупости что-то важное. Преступить. Вольно или невольно. По глупости. По неизбывной, неисправимой, заложенной в основание цивилизации и культуры глупости человеческой. Если этой глупости лишить человека, то это будет уже совсем другое существо, другая порода, другой вид, другой класс существ. Его нельзя будет назвать даже сверхчеловеком. Какой там, к черту, Ницше! Побойтесь Бога! Что-то совсем другое. Ангелы, может быть.

 

Вихрь.

Что же это такое было? - спрашиваешь о своей жизни. Так спрашивают о налетевшем, сбившем с ног, вывалявшем в пыли, унесшем шляпу и пропавшем вдали вихре. Пронеслось что-то. И уже в прошлом. С вихрями такое бывает.

Детство.

*

Мы прожили свои длинные семнадцатилетние детские жизни, а они свои быстротечные, одним мигом, незаметно как кончившиеся жизни. Наша - вся непреодолимо огромная детская жизнь и их - моментальная, от юности, бестолковая, суетливая, в нескончаемых заботах главная человеческая жизнь.

*

А вот к ним уже приехали еще быстрее выросшие внуки.

Быстрее выросли – по правилу о чужих детях, «которые растут быстрей».

Судьбы.

Прослеженные судьбы. Хотя бы тех школьных и студенческих знакомых. Может быть, это было бы чем-то очень важным, чем-то очень показательным. Чуть ли не открытием важных тайн жизни. Все бы как-то прояснилось... Но может быть, все кругом это знают?

 

 

Кто для чего?

Знаешь, если не наверняка, то в первом приближении, из каких бывают лётчики. «Он родился быть лётчиком?»

Ну, а его детский приятель? Для чего? Чтобы у него на плече спала девушка?

Для чего можно родиться?

 

 

Что-то случилось.

Что-то все же случилось? Пусто и тихо. Куда-то всё подевалось. Не стало пути. И «ожидания».

Сладкие ожидания. Почти безосновательные. Так просто - ни почему и ни за что. Как в школьные времена. Ощущение любовной тоски и сладкого ожидания. Просто так. «А вдруг... А я... А она... А мы...» Может быть, такая «тишина» - это закон? Хочется принимать меры. Безотлагательные. Страшно, что это может быть навсегда.

 

 

Волнение.

Духу не хватает. Жизнь волнует, но к этому волнению страшно приблизиться со своей необязательной, наглой как папарацци литературой. И это похоже на книжки-раскраски. Черно-белая жизнь. Она ещё безрадостней в их глазах, в их зверином понимании... Понимаешь что-то о них, и поднимается душащая, слезная волна жалости к ним. Как если бы смотрел на жадно лакающего из миски щенка. Он подчинен чему-то природному, мощнейшему, безжалостно принуждающему к жизненному подвигу. Он, захлебываясь, лакает. Не помнишь уже самого себя. На фоне этой жалости. Какие там раскраски, какое там раскрашивание! Ведь они живые. В них спрятано то природное, Божественное, что не даст им покоя до последнего издыхания.

Всё очень быстро.

*

Быстрая обучаемость. У человека выработалась способность всему учиться с пол-оборота, способность синтезировать новое знание. Раз, два - и уже готов вывод. Раз, два - и духовный опыт уже в кармане. Ну, а за опытом следует скепсис, разочарованность, упадок сил... И все уже надоело. Все очень быстро. Приспособлено к краткому человеческому веку. Человеку вообще близко ко всему. Всегда. Один шаг и... Человек быстро падает. «Я бы не поверил сам себе...» Слабый, зависимый, сомневающийся, быстро устающий, хрупкий психически человек. Все как бы однажды и единожды. Неотменяемый опыт.

*

Скоротечность опыта. Скоропостижность. Человек смят жизнью. Штамповка опыта. Бац! Бац! Как тазы из-под пресса или алюминиевые ложки.

*

Бросаешь, с удивляющим самого себя почти равнодушием, то одно, то другое. Понимаешь, что за этим уже не угнаться. Потребовалось каких-то двадцать лет на то, чтобы понять, что ничего не успеваешь. Бросаешь как недочитанную книгу.

 

 

Самообман.

Жизнь подмененной жизнью. В пустоту жизни досыпали горсть суеверий, предубеждений, ложных представлений, несколько упрощенных моделей мироздания, человеческих отношений, человеческих чувств... Всё это бренчит, как мелочь в кармане.

 

 

Наставления.

Уйти от этого напряжения жизни? И всё остановится. Никто и не собирается спасать от этого напряжения, но все же принимаешься убеждаешь себя, что другой жизни быть не должно, что надо жить этой жизнью. И именно так как есть. Без послаблений. Пока Г.Б. дает возможность работать. Надо жить в этом, с этими людьми. Ехать с ними в одном автобусе, толкаться в тех же магазинах, встречаться на этих улицах. В этой реальности есть всё. И нигде всего этого больше нет, кроме как на этих улицах. Все, приподнятое хоть чуть-чуть над этим, уже перестает видеть, слышать и понимать этот мир должным образом. Там больше света, тепла, комфорта, успокоенности и довольства.

Примеривание на себя всяких возможностей. Праздномыслие.

«Надо жить этой жизнью». – «Кто ж тебе не дает? Живи».

 

 

Привыкание.

Нам будто разрешено переделывать, перемарывать только до определенного возраста. Ну, или счетное количество раз. Мы вдруг замечаем, что некоторые вещи могут остаться, и таки останутся, в нынешнем состоянии. У нас не будет ни времени, ни охоты что-то менять. Это касается и мелочей и чего-то крупного. Привыкание к старости. К старческим мыслям. К старческому отношению. К себе и к миру.

 

 

Позитив.

«Ведь явно же! Мир не «налаживается», не улучшается, не совершенствуется, как надеялся , допустим, тот же Лев Николаевич. В мире нарастают проблемы, их не успевают сдерживать, от них не знают, как отбиваться…»

Так неутешительно думаешь, увидев, как утром старательный дворник, залезши в мусорный бак, топчется на мусоре, уминая его.

И будто это незначительное событие легло последним микроскопическим довеском на чашу весов нашего мнения о жизни.

Случайно упало не на ту чашу. Ведь виденную картину можно понять и позитивно: старается, мол, человечек, пытается утащить мир от края хаоса и беспросветности, вкладывает свои жалкие силенки в безнадежное дело.

Семья.

Его серьёзность отношения к миру. Всегда не до шуток. А Ей это непонятно. И неясно, кто взрослей, кто мудрей? Она - как бы знающая, нутром чувствующая, что надо торопиться в этом ускользающем мире? Или Он, понимающий, что торопиться бессмысленно, что всё равно никуда не успеть? Понимающий, что в наших силах только попробовать что-то понять, прежде чем время пожрёт твою торопливую жизнь. Весь его жизненный настрой - в сосредоточенности на задачах понимания, «приведения» мира в умопостигаемый порядок. Попытки, попытки... Приближение и откат...

 

 

Вина.

Способность всегда чувствовать вину. Всегда. В любой ситуации. Все переворачивать своей виной вверх. Она-то, конечно, всегда есть. В любом конфликте две стороны. Одна из них его... На практике, в большинстве случаев только эта, его, сторона и есть. Другой стороны не оказывается. Способность всегда чувствовать только свою вину. Способность жить в мире безгрешных. Непогрешимых. Надо понять как это? И запомнить. Тогда будешь тоже как бы готов к жизни среди непогрешимых. Они не смогут заставать тебя врасплох.

 

 

Мера человека.

Мера человека, мера его достоинства. Тоска по этому достоинству. Умение противостоять обстоятельствам. Противостоять жалким обстоятельствам собственной жизни.

 

 

Об отчаянии.

*

Отчаиваться бесполезно. Об этом каждый раз забываешь в нужный момент. Это почти детская игра, в которую по привычке играют и во взрослом состоянии. Раньше в отчаянии был смысл: на рёв прибежит мамочка, поднимет с пола, подует на ваву и всё будет хорошо. А теперь это совершенно бесполезно. Никто не прибежит, плачь - не плачь. У всех своя жизнь, свои истории. Они тоже когда-то отчаивались или и сейчас отчаиваются. И им тоже некому помочь. Ничем не помочь старикам, впавшим в нищету, придавленным болезнями, страхами. У них-то уже не должно быть детского отчаяния. Они-то уж давно должны были понять. Бесполезность отчаяния.

Может быть, это период такой? Период мрачномыслия. Все понимаешь превратно. А как надо понимать? Кажется, что если поймёшь, то, как бы оно ни было, как бы ни понял, все равно будет легче. Но разве поймёшь.

*

Что может быть страшнее отчаяния старого человека! Это страшнее отчаяния ребенка.

Правда, отчаяние ребенка непереносимей.

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: