Ренуар. Последняя любовь».

Просто, без всякой актерской усложненной игры показывать молодую девушку. Просто как биологическое, живое, с «нежной бархатистой кожей», с какими-то несложными, но настороженными, опасливыми переживаниями по поводу неопределенности будущего... Такой вот набор, интересующий художника. И на таком материале – памятник молодости девушки, женщины.

Ренуар: «В жизни и так много неприятного, чтобы я еще умножал это. Нищета, смерть...»

Инопланетяне.

Перебили всех инопланетян, построили на завоеванной планете свой мир и теперь показывают на Рождество трогательные фильмы про Санту, улыбаются детям, рассуждают о вечных ценностях, навещают в приюте престарелых родителей, помогают бедным...

Наверно можно сочинить такую историю. И в ней не будет ничего необычного. Такое на Земле случалось не однажды.

Гром небесный.

Мишель Мерсье... Другие... Они все. Своим актерством снимают как что-то необязательное в своей жизни – то, что к ним приходит с их ролями, то, что накладывается на большую часть их жизни их актерским занятием. В жизни уже необязательно повторять все эти страсти, все эти выдуманные авторами фильма невероятные душевные бури, смертельные чувства... В своей обычной жизни можно, кажется, обходиться без всего этого. Не всем это, конечно, удается. Кто-то почти перестает различать игру и жизнь.

Игра и не игра. Игра в большую, внешнюю, главную человеческую жизнь, находясь в то же самое время в другой игре – предписанной актерством. Внешняя игра и внутренняя слились в одно неразличимое целое.

«Гамлет».

Шостакович в «Гамлете» Козинцева. И вдруг понимаешь, зачем тут Шекспир, Пастернак, Козинцев, Шостакович, Смоктуновский и другие собрались вместе. Теперь, через пятьдесят с лишним лет это особенно понятно. Нет реалий того мира, в котором создавался фильм, нет живого и горячего противостояния разнонаправленных идейных сил... Все это улетучилось, и осталась старая знакомая и, одновременно, незнакомая история, увиденная и по-новому рассказанная этими людьми.

Они собрались практически навсегда. Что-то настолько непредставимое пока должно перевернуть страницу истории этого мира, чтобы опять появилась возможность у кого-то собраться вместе частично в том же составе и рассказать эту историю как-то еще, но чтобы это было как в первый раз.

 

 

 «Невечерняя».

Маша со своей безумной «Невечерней» не смогла пронять Виктóра-Басилашвили! Ничего в его жизни не поменялось. Не убедила! Хотя казалось бы... Вот ведь для Протасова-Баталова это было так ясно, так непреодолимо!

А Виктóр? Слегка удивился, претерпел это пение... И ничего! И ничего! Это поражает.

Это отсылает к чему-то более масштабному, всеохватному, имеющему отношение чуть ли ни к судьбам человеческой цивилизации. Показано, как то, за что одни готовы отдать все блага мира и саму жизнь, для других – совершеннейшие пустяки! В этом ощущается что-то, имеющее фатально роковые последствия для людей на этой планете. С этим не знаешь, что делать! И от этого можно впасть в отчаяние.

 

 

«Своеобразие».

Солоницын в «Мужиках». Он прекрасно знал, как это.

Если они из этого поднимались, то поднимались очень высоко в своей работе. Большое дело в актерской практике – пройти эту школу. Может быть, большинство из них такие. Познали «своеобразие» этой жизни таки способом. Это знание – пропуск в мир понимания жизни как таковой. По крайней мере большинство так думает.

Неосторожно живут и чувствуют, что другого пути нет. Живут, не жалея себя.

И, конечно, то же самое можно сказать не только об актерах.

 

 

Роль.

Радуешься, когда неприятный актер, которого знаешь только по отрицательным персонажам, вдруг получает роль положительного героя. Эта положительность вдруг словно усиливается, делается более надежной, весомой. И все из-за того, что тот шлейф отрицательных впечатлений накладывается на положительную роль. Герой будто становится полновесным. Ему дано знать жизнь всесторонне: и с ее мерзкой стороны, и с положительной – по нынешней роли. Такого положительного героя не проведешь, не обманешь.

 

 

«Лурджа Магданы».

Фильм Тенгиза Абуладзе и Резо Чхеидзе, 1955г.

Сцена в суде. Народ смеется с дурачка, который рассказал правду, сам того не желая. И только Магдана серьезна. Она понимает этот мир глубже и трагичней своих односельчан. Она выбрала такое отношение к жизни, которое не всем по плечу. И на суде речь идет не просто о краже осла, а о чем-то высоком, сверхсерьезном, требующем для своей защиты всех сил от человека.

 

 

«Обратная сторона луны».

Не потянули на полноценную утопию. Что-то анекдотичное. А ведь могли бы прикинуть, как все это могло бы быть по-серьезному. Почему-то боятся позитивных фантазий. Утопических. «Гостья из будущего» не в счет. Только что-то мрачное, катастрофическое – вроде Лопушанского или «Терминатора».

 

 

Слово на экране.

*

«Иллюзионист».

Говорят о необыкновенных «свойствах сердца», которое не может забыть детскую любовь. Пустые, конечно, слова. Кино-производственные. Надо же публике как-то объяснять словами сложные вещи, случающиеся в жизни!

Что же делать! Все то - глубоко спрятанное, сверхсерьезное, неперносимое, что имеется в человеке, - вот так только в этой жизни и может проявляться. Тем более в таком грубом искусстве, как кино.

*

«Почему ты такой грустный?» - звучит в сериале или еще где. Техническая фраза. Для того, чтобы появился повод что-то фабульное вытащить на экран или на страницу книги. На самом деле в жизни чаще всего никто ничего такого «грустного» не замечает. Или это не грусть, а усталость или просто особенность физиогномики.

Фабульно-сериальные разговоры. Как бы по технологии фабульного творчества. По-другому ничего не достать из человека, из отношений, переживаний и пр.

 

«Расписание на завтра».

То, что можно было вместить в маленький рассказик, в пронзительную миниатюру - потому что тут не о чем особенно трепаться - они развернули в сложноорганизованное кинозрелище со всякими полезными для воспитания подрастающего поколения сопутствующими моментами.

А главное было – это история про мальчика, написавшего стихотворение, посвященное девочке, которая в школе не замечала его. Мальчик погиб на войне, а выросшая во взрослую тетю девочка едва помнила этого влюбленного в нее мальчика. Героев фильма, конечно, все это поразило, но на фоне лирической, детской, назидательной задумки фильма все это как-то смягчилось, уменьшилось в масштабе. Поразило, но ведь совсем не так, как такое должно потрясать на самом деле.

Под легким фабульным повествованием только приоткрылась жуткая правда о этой жизни. Которую не описать лирическими средствами.

И это грустно, как все на свете.

 

 

«Городской романс».

Музыка Каравайчука. Музыка дает особенное настроение фильму. Фильм вспоминается с музыкой. Такое редко встретишь.

 

 

«Семейное счастье».

С.Соловьев. Из киноальманаха «От нечего делать». (1969).

Персонаж Бурляева. По словам Соловьева он увидел его в «Андрее Рублеве». А если покопаться, может быть, режиссер фильма «Служили два товарища» увидел у Соловьева своего пьяненького прапорщика, которого застрелил поручик Брусенцов.

Такое вот это приблизительное, случайное киношное дело.

Нет, «Товарищи» были раньше – в 1968. Это Соловьев, похоже, схитрил. Прапорщик Карелова практически один к одному персонаж Соловьева. Просто чеховский герой перенесен во времена Гражданской войны.

А если посмотреть на Тихонова, как на перенесенного через столетие Болконского?

Соловьев наверное и о таких вещах мог подумать. С его манерой, с его стёбом, балаганом, постоянным снятием пафосных моментов в его фильмах... Да, наверняка подумал! И ему этот «перенос» представился забавным. И все это с невинностью на лице! Ведь это само напрашивается! Недаром актерам после ролей Ленина с трудом подбирали дальнейший репертуар. Это же зрительская психология, от которой никуда не деться. А с другой стороны, что же ему молиться на «Войну и мир»!

 

 

Виктория Федорова.

Уехала, бросив то, что только от нее и останется - фильмы «О любви», «Двое», «Преступление и наказание»... Ради чего? Ради новых жизненных впечатлений? Наверное.

 

 

Мюнхаузен.

«Замечаешь, что Мюнхаузен (в воплощении Янковского-Захарова-Горина) начинает как-то раздражать. С годами. Завиральные истории фон барона, трансцендентные, экзистенциальные идеи не захватывают больше.

Вытащили поэтический взгляд на реальность в эту самую несказочную реальность, и получился дурдом. Общепоэтические представления о мире смотрятся красиво только в условной, полудетской, может быть, как раз в театральной, среде, где люди не живут, а играют в жизнь. Резвятся!

Почему-то перестает это быть интересным. Видны дыры, натяжки, фальшь всего этого балаганного изображения реальности.

Как-то не на все времена получилось.

А может быть, это пройдет? Опять проникнешься...».

 

 

 «Чудо на 34-й улице».

Неожиданно непростой фильм в американско-голливудской обертке. «Чудо на 34-й улице» (1994). Фильм про веру. В Санта-Клауса ли, в Бога ли... Прошли, балансируя как на канате, рискуя свалиться в банальности того или иного сорта, которых уже достаточно наплодил голливудский кинематограф.

Люди понастроили церквей, понапечатали Библий, и при этом не в состоянии выйти из реальности в что-то хоть немного приближенное к тому, о чем говорится и в церкви, и в Библии.

Парадокс с религиозными чудесами. Их не выпускают из книг, из Библии. Ну, разве что дозированно: благодатный огонь, плачущие иконы, святые мощи... Да и то как-то не настаивая, попутно... Хотите верьте, хотите нет. Никаких других, новых чудес не пропускают к выявлению и оценке реальностью.

Боятся повредить хрупкий сосуд веры?

 

 

Хохмачи.

Брагинский, Горин, кто-то еще в том же роде... Но эти на первом месте. Несколько культовых фильмов, определивших эпоху в культурной жизни страны. В полном смысле слова, без всякого преувеличения. Подавляющее число граждан вобрали в себя эти ситуации, смешные идеи, словечки, фразы, миропонимание, отношение к жизни... Так устроен был тот «двухпрограммный» мир. Да еще – как в анекдоте: «Я тебе попереключаю!»

И вот то, что сделали эти, конечно, талантливые люди, вдруг стало определять духовное содержание подавляющего числа зрителей-граждан обширного государства. Не Чехов, Не Толстой с Федором Михайловичем, а эти хохмачи! Такое информационное устройство этого мира. Исделалось.

Хорошо ли это? Огромный кусок 20 века заполнили своими легковесными, профессионально остроумными, но никак не определяющими существо этого мира творениями. Пустячки, хи-хи-ха-ха.

Опять же, конечно, ни Рязанов, ни Захаров и пр. ни в чем не виноваты. Разве что в том, что делали вид, что это не пустячки. Гордились собой. И да, у них работа такая. Одни делают деньги – это банкиры, финансисты. А они делают мировоззрение. Эти хохмачи! Утешают, веселят, успокаиваю... А под конец даже и пугать начали. Почувствовали свою силу.

Человечество не справляется с такими пустячками. Въезжает и вязнет в них и уже не знает, как из них выбраться. И надо ли? Может быть, так - весело, карнавально - и встречать все, что положено в этой жизни?

Начинаем проникаться всем ужасом тех антиутопических фантазий, которые создает Голливуд как бы в развитие этой тенденции «смеховой» культуры. «Пятый элемент» и пр. показывают нам мир будущего, в котором, кроме маскультурной жвачки, уже ничего не осталось. Мы уже сейчас постепенно начинаем жить в таком мире. Он во всей красе явлен с экранов ТВ, в концертных залах. Попса повсюду.

То, что Кургинян демонстрировал нам своей перевернутой пирамидой. «Свободное» творчество на пару со свободой потребления этого творчества... «Козел на саксе», «Поезд на Чаттанугу», «джаз на костях»... Либеральное: «А чё?»

«Нет низких жанров». И т.п. Выпустили на свободу, на волю.

 

 

Халтура.

*

Кино-халтура. И они принимают эту халтуру. Играют, вдохнув в нее свое актерское мастерство, а главное – естество, если оно у них есть. Отливают халтуру в какую-то бронзу.

*

Несмываемые мерзости. В киношной продукции. Наплевали-таки в вечность. Исплевали ее.

 

 

Раневская.

*

«Красота это страшная сила!»

Дала вдоволь над собой поиздеваться.

*

«Лев Маргаритыч».

Трудно там делать что-то стоящее. Высекать Божественный огонь из повседневной рутины, каким этот мир кажется, если его не собирать, не обследовать, не обдумывать, не перебирать у него все косточки, не выворачивать его на изнанку...

Мир не поддается запросто художественной обработке.

 

 

Роль.

Визбор. Роль фронтовика в «Июльском дожде». Не стоило ему браться за это. В 1966 году! При живых фронтовиках. Которым было еще только едва за 40. Неловко как-то. Подставляться. Так нельзя.

Не можешь отделаться от ощущения фальши, неловкости...

И сейчас еще, через семьдесят с лишним лет, это актерство в фильмах о войне воспринимаешь с настороженностью, а тогда это должно было быть еще острее.

Не всякий фильм, не всякая роль, даже и в те времена, вызывает такую реакцию. А вот именно нечто такое – «тонкое», сверхпроникновенное, от души, на полутонах... Фильм «Освобождение» - пожалуйста. Там это вроде иллюстрированной истории войны. Не лезут в самую душу актерскими средствами.

 

 

*

ТВ-фильм о Марлен Дитрих и Ремарке.

«Она сделала аборт от Джеймса Стюарта».

Не «родила», а «сделала аборт»! И никто не поражается!

 

 

Интонация.

«Молдова-фильм». Из жизни  секретаря райкома. 70-е. Зандерлинг.

Совершеннейшие выдумки. Будут ли им доверять те, кто не знает ничего о том времени?

Интонация. Выверенность интонации. Внушающая доверие интонация. Интонация может протащить все что угодно. Интонационно оправданный мир. Выметенный мир. Выметенный интонацией. И будто бы реально существовавший.

Мир, которого нет. Фантастика людей, отношений, проблем… Социальная утопическая фантастика…

Нет таких людей, таких отношений, проблем…

А что есть? Интонация!

 

«Родная кровь».

«Воспитательное значение фильмов… Старое советское кино… Нынешнее поколение…» - тезисы доклада какого-то чиновника от кино.

Показали по ТВ сто раз виденную «Чужую родню». Евгений Матвеев, Вия Артмане...

Можно еще и еще смотреть на это. Слышать латышский акцент Артмане, неповторимые интонации Матвеева... Слушать эту «латиноамериканскую» музыку...

Удивляться этой мелодраматической выверенности! Без фальши и патоки...

«- Ты чего?

- Выдающийся я идиот в своей жизни – вот что. Скажи, пожалуйста, куда это меня все заносит? Ведь домой шел! Лежал бы я сейчас на печи без всяких мыслей. Заместо всего этого – вот... сижу здесь. А в терем тот высокой нет хода... Вот скажи – дурак я или нет?

- Дурак, конешно.

- Точно! Видишь! Непорядок в танковых войсках... Ну? Гасить электричество?

- Гаси!»

Режиссер фильма – Михаил Ершов, композитор – Баснер.

Как-то не особенно интересуются подобными вещами. По народной традиции...

«Воспитательное» ли это было кино или само это по себе – общечеловеческое, нормальное, не придуманное, естественное, живое?

А их самих – создателей этих легендарных советско-воспитательных фильмов - интересно, кто воспитал до такой нравственной интенсивности?

 

Забастовка сценаристов.

В США забастовали сценаристы. Оставят народ без сериалов! Какое несчастье!

Немыслимая вещь! Пока не разберешься, пока привыкнешь к новому пониманию.

В обществе потребления существует производство, удовлетворяющее потребность публики и в кинозрелище.

Внешним образом это очень похоже на искусство. Хотя многие считают, что это только имитация искусства.

И «это» нашло свое место в системе потребления.

Может быть, произошло только то, что кино просто встало в общий строй с другими искусствами. Ведь никого не удивляет, что живопись, музыка, архитектура, ювелирное искусство... просто работают, обслуживают определенные потребности человека. Не претендуя на что-то высшее в духовном смысле. Просто работа, просто ремесло.

Производство. Конвейр. Цеха. Склад готовой продукции. Отдел кадров. Планово-экономический отдел. И так далее.

Забастовали работники сценарного цеха. Выпуск продукции задерживается. Предприятие несет убытки.

Вот сидит сценарист за рабочим столом и не творит! Не создает нетленные образы. Ждет повышения зарплаты.

 

 

Горин-Рязанов.

«Они были… в… черных костюмах и черных полумасках. – На белых лошадях! – неожиданно подсказал Бубенцов».

Чем дальше, тем труднее извлекать смешное из трагического и даже из обыденного. Из реальности.

Эволюция как бы. Уходит легкость.

К этому относишься с пониманием и даже с уважением.

 

 

«Обычный месяц».

Производственный фильм с уклоном в лирическую драму. Мелодрама у персонажей Лаврова и Фатеевой не получилась.

Этот уклон, кажется, перевесил производственные моменты.

Чувственные отношения, но зажатые, спрятанные, насколько это возможно, от посторонних. Они такими и остались. И это всегда смотрится сильнее, чем сцены со срывом отношений в объятия, поцелуи, постель...

И не поймешь – что на фоне чего? То ли чувства, то ли производство.

Из-за «уклона» в какой-то момент думаешь, что чувства, просто человеческая жизнь, одноразовая между прочим, важнее всего остального. Хотя и от производства никуда не деться. Это основное наполнение обычной человеческой жизни.

Но и без того, что называют человеческим счастьем, все обессмысливается. Эта унылая производственная лямка до гробовой доски... Хотя, конечно, люди ко всему привыкают.

Проблемы внедрения «информационных технологий» - если говорить по-современному. Самое начало. 1976.

И не можешь выкинуть из головы, забыть, как все это плохо кончилось. И с целой страной, и с этим конкретным заводом. В незабвенном 1991 году. Или даже еще раньше.

Но остались фильмы... И будто внешне жизнь ничем не поменялась. Даже технологически, кажется, не очень далеко ушла вперед. И персонажи, и чувства, и любовные треугольники, чреватые супружескими изменами...

И все так же то производство заслоняет человеческую жизнь, то человеческая одноразовость вдруг дает о себе знать, делая все остальное неважным.

 

 

«Пароль не нужен».

Губенко, Нахапетов. Их умная сдержанность... Они своими актерскими, человеческими средствами порождают, может быть, мифы. Это не те – древние – мифы про циклопов и богов с Олимпа, это современные мифы.

В данном случае – мифы советских представлений о событиях Гражданской войны.

Актеры должны быть убедительными. Они молоды, привлекательны, у них героические роли. Они выкладываются. Им придумали хорошую историю.

Воображение Юлиана Семенова, актерство, психо-физика актеров – все вливается в миф. Которому доверяет нынешняя публика - так же как древние доверяли своим мифам.

В искусстве без этого не бывает.

Мир, история, пропускаются через творческую обработку.

Это не прервать, это не остановить. И зачем! Не один миф, так другой.

В некоторых исторических темах хотелось бы, конечно, поменьше пафоса и мифотворчества. Больше сдержанности. Это и достойней, и правильней, и ближе к оригиналу.

Но для таких советов нужно быть «членом худсовета».

 

 

Режиссер.

Он будто оскорбляет женщин, которых снимает в своих фильмах, своим своеобразным отношением к миру.

Женщина ждет любви, биологии, физиологии, а ей предлагают всякие заумные эстетские заменители, приберегая то, в чем отказывают женщине, для другого сорта отношений.

И будто искусство подменяет собой здоровую, соответствующую человеческой природе и мирозданию жизнь.

И пудрят, и пудрят мозги! Протаскивая свое уродство в этот мир, как только могут.

Иногда их жалко.

 

 

Фантастика.

«Звездные войны», «Пятый элемент», «Валериан» и пр.

Кажется, все так и будет. Какого бы уровня технический прогресс ни достиг, природа человека все сделает абсурдным. В безграничном космосе, где места хватило бы всем, всегда будет недоверие, подозрительность, глупость, жадность, зависть, жестокость, непонимание...

Понятно, что это проекция человеческого мира на фантатические представления о космическом будущем человечества.

На планете Земля уже тесно некоторым. Человек рвется в космос. Доберутся и до космоса.

Или не доберутся? С таким неумением жить даже на своей родной планете. И это останется только глупыми самонадеянными фантазиями.

И инопланетяне будут смеяться над ними.

Может быть, они уже смеются.

 

 

«Любовь Серафима Фролова».

«Я Ромку теперь за миллион не возьму. Я гордая!» - персонаж Лужиной. Пришла с фронта, увидела там жизнь в подлинном ее обличии, почувствовала отношения людей в их истинном, достойном такой жизни качестве. А тут этот Ромка, таскающий в дом случайных баб!

Да, скоро сказка сказывается...

Шепитько сняла в 70-х продолжение жизни таких героинь – «Крылья». Черно-белая жизнь, упластовывающая все прежде живое, трепещущее... Превращающее все в кусок спрессованного прошлого.

Эти три красавицы на один фильм. Лужина, Сёмина, Прохоренко. Можно совсем растаять...

Страшно представить их отражение в реальности.

Обратное отражение – реальности в зеркале кино – как бы красит эту реальность.

А если вот так – в духе жесткого гиперреализма, с горечью о прошедшей молодости и утраченном идеальном взгляде на жизнь... Жизнь, которая не красит, превращает этих женщин в старух.

Но пока длится эта сказочка о прекрасных женских судьбах...

«Ты свободна, нет у тебя никого. Или есть?»

Так просто: есть или нет. Свято место... Человеческий выбор невелик. Почти нет этого выбора. Есть – есть, нет – нет. И надо со всем этим что-то делать. Осуществляться в каких-то формах этой жизни.

И страшно оказаться не реализованным именно в этом чисто человеческом плане.

Цивилизация размывает такие вещи, делает все относительным, кажется, что можно чем-то пренебречь, прожить и так. И живут. В результате получается что-то, если не несчастное, то все-таки уродское, жалкое.

 

 

Будущее.

Может быть, вообще литература, ее функции в жизни переместятся в этот малохудожественный сериальный кинематограф. Там этот нескончаемый поток сиюминутного, повседневного – как золотоносная река. Крупицы чего-то, если не золотого, то ценного и интересного можно выловить. Попадается живое, подлинное, имеющее отношение к искусству. Это может быть фраза, разговор, оценка, взгляд на вещи, фабульный мотив, пейзаж, лицо, мелодия, голос...

А все остальное – в отвалы пустой породы.

 

 

Поворот.

Горин с его «откровизмами» в фильмах Захарова...

Замечаешь, где у него поворот.

Поворот замечаешь у многих современников. Тут не нужны, как с авторами прошлого, особенные старания при изучении их творчества. С современными авторами как-то проще. Знаешь самое главное – тот мир, ту среду, которая их вдохновила. Не претендуя, конечно, на окончательную полноту знания, но это и не так важно.

Трудно обмануть и обмануться. Все шито белыми нитками. Чувствуешь их почти как самого себя.

Поворот у них случается тогда, когда они находят предел своим способностям в поисках понимания. Они этот предельный для них уровень понимания выкладывают на общее обозрение.

Профессия этого требует.

Если бы это не подавалось как «откровизмы» высочайшего качества, не произносилось актерами как что-то запредельное в достижениях человеческого духа, с этим можно было бы легко примириться, это не коробило бы всякий раз.

«Хорошо сказано!» - часто повторяет Жванецкий на телевизионных встречах, обращая внимание на качество своих «откровизмов». Это та же история.

Они свое бессилие в дальнейших поисках понимания выдают за что-то в высшей степени окончательное в предельное по ценности для людей.

Это их «поворот».

 

 

Новая волна.

Они смотрят на мир через рамку киноэкрана. Накапливается кинематографический материал...

Они живут в мире кино. Бесчисленные киноленты их предшественников. Одно им нравится, другое нет. Какие-то идеи ими подхватываются, на какие-то идеи их наталкивает то, что они видят у других. Обычное творчество. Но мир уже не тот реальный мир, в котором они живут и делают все остальные вещи, кроме кино. Это мир кинематографа. Вся реальность, пока она не вошла в киномир, не рассказана киноязыком, для них не существует.

 

Они мыслят готовыми кинообразами. Они продуцируют не мысли и чувства, а что-то уже привязанное к тому, что однажды увидено на экране. Что-то и они добавляют в это. Поиск не прекращается. Мир перерабатывается под кинозрелище.

 

У них у всех есть избранные кинорежиссеры. Они пытаются смотреть на мир примерно так, как они. И при этом находить что-то новое, то, что до них еще никто не находил. 

 

Потом этот мир «новой волны» как-то исчерпал себя. Эта молодая компания распалась, разошлась кто куда. Наверное мир кино усложнился. А кино стало более коммерческим. Их стало слишком много. Они потерялись в этом половодье.

 

Они кажутся теперь очень молодыми, наивными, простодушными... Носились со своим кинематографом! Дети! Будто это самое важное в жизни. И по-прежнему есть чудики, погруженные во все это. Есть киноинституты, где во всем этом копаются, выстраивают какую-то внятную историю кино, пишут статьи и книги...

 

Авторское кино. Сейчас это так называется. Эта линия тянется со времен неореализма и «новой волны». Может быть, с еще более ранних киновремен. Работают. Что-то творчески зажигают.

 

Это не разочаровывает, когда находится новое имя, когда все будто заново. На секунду забываешь о киноискусстве. Какое-то чудо просто искусства, что-то говорящего человеку.

 

В общем-то все угадано правильно, в Интернете находишь примерно то же, до чего додумался самостоятельно:

«(фр. Nouvelle Vague) — направление в кинематографе Франции конца 1950-х и 1960-х годов. Одним из его главных отличий от преобладавших тогда коммерческих фильмов был отказ от устоявшегося и уже исчерпавшего себя стиля съёмки и от предсказуемости повествования. Представителями новой волны стали, прежде всего, молодые режиссёры, ранее имевшие опыт работы кинокритиками или журналистами. Они были против далёких от реальности коммерческих фильмов и нередко прибегали в кинематографе к экспериментам и радикальным для того времени приёмам».

 «Посредством критики и интерпретаций пионеры французской новой волны заложили фундамент для концептов, которые позже (в 1970-х) были объединены в кинематографическую теорию под названием «Теория авторского кино». Согласно этой теории, режиссёр должен быть автором фильма и принимать участие во всех этапах производства фильма, чтобы выработать свой собственный стиль. Таким образом, фильмы должны стать более индивидуальными и не подвергаться оценке по отдельности, но в свете всех работ режиссёра в целом».

 

«Четыреста ударов» Трюффо. Этот галоп... Этот почти бесфабульный показ... И слов не так много для говорливого французского кино. Эти длинные прогоны бегущего мальчика...

Под музыку чем-то напоминающую Овчинникова...

 

Овчинников! Ага! И сразу вспоминаешь о русской «новой волне» – о наших шетидесятниках.

 

Шпаликов, Далелия, Кончаловский, Хуциев... Тарковский!

 

 

«Нюркина жизнь».

«Я тоже поживу и буду знать».

Героня Варлей смотрит на жизнь как на что-то цельное, обозримое – с началом, серединой и концом. И будто все как на ладони. И ты видишь всю возможную перспективу жизни, и можешь выбрать правильную стратегию.

Конечно, это навязано конкретному персонажу – Нюрке – авторами. В реальности так не живут. Но в советском кино приветствовались такие образцы для изображения на экране. И ничего. в самом деле, плохого. Наоборот, этот плод авторского творчества за сценарным столом, как бы представляет очень мудрый подход к жизненному творчеству. Хорошо так обзорно, разумно, здраво окидывать взглядом себя в этом мире, строить свою жизнь по-доброму, с правильными установками.

Это еще и киношный способ подачи материала, привязанный к необходимости уложиться в определенные рамки по длительности. История должна закончиться примерно через полтора часа, как в этом случае. У сериала более расширенные рамки, но все равно история должна закруглиться в определенный отрезок времени. Весь изображенный мир должен быть собран в что-то компактное, более-менее внятное, доступное для понимания. Должен быть продемонстрирован законченный взгляд на мир, на человека, на жизнь. Другой фильм – другой, отдельный, со своими особенностями вариант миропонимания. Но опять же все должно быть закруглено, все концы спрятаны.

 

 

«Молодо-зелено»

С совсем молодым Олегом Табаковым. Это памятник времени. Памятник не Советской власти как таковой, памятник тому пониманию жизни, которое пытались сформулировать в фильме, закрепить средствами искусства как бы на века.

Они умерли раньше коммунизма. Переверзев уже давно, Табаков только что.

Шереметева, слава Богу, жива.

Те, кто делал фильм, думали о том, какие люди должны жить в этих построенных персонажами фильма городах. В прекрасном будущем.

Олег Табаков – это «Современник». Это искреннее желание найти такие ходы в жизни, чтобы сохранить молодую искренность, доверие к жизни, не разочароваться до антисоветчины...

Всем обычным, не травмированным чем-либо безнадежного состояния людям хочется радостной, здравой, доброй человеческой жизни. Кто может такого не хотеть! Конченные циники, надорванные изнутри люди...

Очевидная связь разочарования в самом себе и разочарования в жизни, в стране, в людях, ее населяющих. Под это приплетаются политические причины и объяснения.

Может быть, во всем диссидентстве нужно видеть именно это – их собственную слабость, неумение противостоять, гнуть свое, как бы все вокруг ни складывалось.

Жизнь разумная, без истерики, честная, совестливая, без внутреннего разложения...

Для этого совершенно необходимо религиозное чувство.

 

 

Мирра.

Ей бы у Ф.М. играть. А она все показала в этом слабом режиссерски, недостоверном фильме. Все выплеснула. Ей нужен был классический высокотрагедийный текст. Это была бы театральная или киношная бронза. Вместо этого несчастный фильм. В котором неловко все, кроме сцен с нею. На нее интересно смотреть. Ее почти не-актерство, актерство на грани подсмотренности в реальности. Красота Лили Брик и какая-то дебильная изуродованность...

 

 

Трагики.

«Великий трагик», «великая трагическая актриса»... Если вдуматься, то в этом поименовании есть что-то странное. Штамп времен старого «рутинного» театра.

«Великий комик» - это уже из эпохи кино. Амплуа комика. С комиками все более-менее ясно. Смех - это насущная потребность человека. Как еда, одежда, кров, здоровье... Смех может стать самоцелью. В этом нет ничего противоестественного. Не то что в случае с трагедией. Тем более если речь идет об амплуа трагика.

Это как профессиональные плакальщицы. Профессия такая - пугать людей, заставлять их содрогаться от ужаса, обливаться слезами, трепетать...

Какую же потребность публики обслуживали трагики? В чем смысл этого сдвига именно в трагедию, в это, в общем-то, однобокое, воспроизведение жизни, не похожее на разнообразную реальность.

А без надрыва нельзя? А посмеяться?

 

 

Кино и реальность.

Самый конец одного нелепого фильма. Наряду с глупо комикующими актерами случайно в кадр попал кусок подлинной реальности. По широкой дороге, вроде московского Бульварного кольца, несутся машины. На большой скорости проносятся грузовики с народно-хозяйственными грузами. Деловой, спешащий, что-то строящий, о чем-то хлопочущий реальный мир. А тут эти актеришки, не умеющие делать подлинное искусство! Ряженые, лоботрясы и бездельники, живущие за счет этого ревущего, смрадного, «тупого», неостановимого мира. Живая, настоящая реальность и стыдоба отвязного пустого балагана!

 

 

Роль.

Татьяна Иванницкая. Таня из «Адъютанта его превосходительства». Одна роль в кино. Одна такая роль. Такой наполненности, такой полноты! Красота, искренность, положенность, выбранноть, свершенность, неслучайность…

Сплошь – слова, которых не бывает, которых не знает Microsoft Word.

Такая полнота подлинности. Будто она ненадолго шагнула из реальности на экран и вернулась назад.

Будто она в самом деле дочь полковника Щукина, и ей, в конце концов, пришлось уехать после Гражданской войны в Париж. И только поэтому мы ее больше не увидели в кинематографе, а не по какой-то другой причине.

И будто так не сыграешь. Не притворишься такой настоящей.

 

 

«Человек с Земли».

О бессмертном человеке. Отношение к подобным фабулам... Это захватывает. Но остается чувство, будто тебя тонко и искусно развели. И дело не в сути того, о чем речь в фильме. Дело в том, что все может быть так или иначе, и еще миллион вариантов реальности возможен. Но бедное человечество не может ничего достоверного узнать о своем прошлом и настоящем. Очередная версия, очередной голливудский трюк. Профессионально сработанный.

И все же это как-то двигает мысль с насиженного места. Мысль о этом мире уходит от схоластической вековой неподвижности.

Хвалят за книжное или киношное воплощение фабульной идеи. Американско-голливудский подход. Рационалисты.

А вообще, они очень уж легко въехали в сложнейшие вопросы, над которыми человечество билось веками и тысячелетиями. А им все на раз-два.

 

 

Голливудские сапожники

*

Постельная сцена в американском фильме. Занимаются любовью так, будто это что-то невиданно особенное для человека, никогда не бывавшее с людьми. Как Адам и Ева, только что откушавших запретного плода. Столько американские актеры вкладывают в эту сцену отпущенного им Богом таланта, страсти, самоотверженности, желания во что бы то ни стало сказать что-то новое именно в этой компоненте голливудского представления об успешном фильме. На «Оскара» тянут.

*

Фабульные картинки. Плоскость. Холст. Его проткнешь – за ним пустота.

Такая пустота - после мастерски сделанных голливудских приключений. Калейдоскоп картинок. Комиксы! И пустота - в итоге.

Об этом говоришь, потому что есть представление о чем-то другого качества. Не просто холсты, не плоскость, не тонкий слой экранной ткани, за которой чернота... Что-то другое по ощущениям. При том, что все будто бы то же самое – и холст, и плоскость экранной простыни...

*

Какой-то фильм со Сталлоне.

«- Я сидел, одинокий, в своей квартире и мечтал о такой девушке, как ты.

- Это самое чудесное, что я когда-либо слышала».

Это и есть голливудские сапожники. А если им это скажешь, они возмутится: «Что ж такого! Если так и бывает!»

 

 

Бурков.

«Все будет “ля-ля”!» 

Как они думают о том, что от них останется? Утешает ли их то, что они наснимали?

Бурков не успел подумать ни о чем таком. Некогда было.

Или успел?

Ну, с фильмом, где у него это «ля-ля», все в порядке. Как и почти все у Буркова.

 

«Теория кино».

«Важности! Было б чего теория! Хоть бы и литературы! Баловство! Теория баловства?

Если бы у американцев голливудских спросить, так те с кино выгоду имеют. Вот у них теория! Коммерческого кино. На каких струнах человеческой психики играть, как правильно увлечь, заинтересовать, потрясти зрителя. Под это подогнать социологические исследования. Для точности дозировки идеологических, мировоззренческих стереотипов, рассчитанных на разные слои населения. Возрастное, религиозное, гендерное, расовое и так далее адресное распределение “художественных посланий”.

Это все можно, да это все и так есть, и всем этим давно пользуются голливудские творцы “высокого искусства”. Вот им такая теория нужна.

Но когда заговаривают о теории кино как о высоком искусстве! Тут уж... Эта теория прикладывается к чему? О чем эта теория? Высокие тонкости? Художественные чудеса? Неизъяснимые словами. Так все это в теорию не упрячешь! Каждый художник заново открывает этот мир в своих творениях.

Может быть, достаточно чего-то не со столь важным названием. Обзор художественных приемов, описание технических средств для достижения тех или иных задач и так далее. Только чтобы знали, что такое уже было, чтобы не открывали заново давно известное.

И опять же все это – баловство. Авторские игры, интересные только самому автору и тем, кто живет примерно в тех же пустяковых проблемах.

Скоморохи, балалаечники, гусляры... На потеху публики. Зачем им теория! Только все испортят. Теоретики!»

 

«Транзит».

С Ульяновым и Неёловой.

Жена главного героя (голос Володиной):

- Что успел сделать до сорока пяти, то и есть. Если ты не гений, само собой.

- Само собой, - согласился главный герой.

И жена, и он сам согласны на «не гения».

Пьеса Леонида Зорина. Многоумная. Не без натяжек.

Когда что-то лирическое пытаются пристроить к реальной жизни, к такой вот провинциальной жизни – немилосердной, непреодолимой, с дымящимися в морозном воздухе трубами металлургического комбината – всегда возникает впечатление «выкраивания».

Выкраивают из жизни мелодраму. Предаваться совсем уж вольным фантазиям не хотят – тогда был бы чистый беллетризм, чистая мелодрама, которая им претит, а вот так-то – будто бы увидено в жизни... Какой-то невиданный зверь. Живущий в глубинке. Чего не бывает!

Неёлова в своем амплуа: «Фантазии Фарятьева», «Осенний марафон». Заводится с полуоборота. По заказу драматурга-сценариста. Будто Ульянов-Багров ей мог что-то такое сказать, будто она могла что-то такое в нем увидеть! Он и по жизни не гений.

 

Мельницы.

Безудержные кино-беллетристы голливудского толка. Что-то придумали и тут же реализовали. Идея должна работать, приносить доход.

Это как вода, льющаяся на колеса мельницы. Мельница должна крутиться, зарабатывать денежки.

И при чем тут реальность с ее тупиками, с ее подлинными страданиями, с ее проблемами, требующими решения!

А при чем тут беллетристы!

 

Экранизация.

Два рассказа какого-то советского «выдатного писменника».

Одна из экранизаций - с Лавровым и Малеванной - про встречу друзей юности на какой-то парт-хоз конференции.

Налет совковости. Как короста. Это бросилось в глаза. Как грязь. Русская классика этого не знала. Там были чистые вещества. Негодяи и праведники, сомневающиеся и безрассудные, одержимые и пассивные... Но они были из цельного металла, без совковой патины, без налета бытовизма, без некой приспособленности к двойственности бытия, без этой пришибленности, подстриженности моральным кодексом строителя коммунизма.

Это какая-то совписовская ложь, имитация, подделка. Они все вымазаны советским бытом так, что не видно того, чистого металла, из которого делаются души.

И общение их не разбивает этой корки, этой засохшей грязи.

С ней, с этой грязью можно было бы смириться, принять к сведению без последствий, если бы хотя бы во время этой беседы, которая должна бы быть в высшей мере, они разрушали бы эту грязную оболочку. Но нет, они полностью выдерживают свои совковые правила.

Не происходит очищения. Они переродились, у них отбиты души. Происходит разговор не душ, а чего-то имитирующего души.

Они не расслабляются и уже, наверное не способны расслабиться.

Пустые разговоры, которые и близко не лежат с потребностью что-то понять в этом мире.

Это наверное реалистично, но до чего же тоскливо.

Сытое писательство. Нежелание говорить обо всем в высшей мере! Многозначительная пустота. Манекены, выполощенные и выхолощенные духовно.

Похоже, сам автор не подозревает, что здесь нельзя никого обмануть.

 

 

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: