Глава пятая: чёрт от ладана

 

 

Сцена первая. Дубль I

 

 

Мы на берегу океана.

 

Кэт смеётся и брызгает в меня водой. Босые ступни тонут в песке, льняной сарафан насквозь пропитался, прилип, просвечивают соски. Волосы одели силуэт. Синие, как горизонт, вьющиеся, как пена на безлюдном пляже.

 

Подхватываю на руки и кружу. Она, хохоча, отбрыкивается:

 

– Ты что творишь, неразумный? Сейчас вместе грохнемся!

 

Ещё не сполз с погоды летний загар, в других местах – полно курортников. Впервые вижу пучину океана так близко, она колышется под бризом. И мы падаем. Подоспевшая волна с шипением зарывает нас в соль, хлюпает в одежде, набивается в ноздри, рот, глаза, ткань моих закатанных джинсов.

 

Всё, что у нас есть – новорожденная дружба, родство и всплески радости. Царит тропический сентябрь. Нам обоим есть, что терять.

 

 

***

 

Мы – под сводом готического собора. С каких пор Джемма католичка? А вот. Похоже, для неё нет разницы, где и как славить своего бога. Бликующие в канделябрах свечи, массивные колонны, стремление ввысь, стекло и свет. Стоящие перед скамейками, по обе стороны прохода, знакомые. В основном, незнакомые. Многоголосие хора, глубокое, тонет где-то под куполом.

 

Я веду маму к алтарю. По идее, на моём месте должен быть её отец, но два года назад он скончался. Повесился после смерти жены (её матери, моей бабки) от удара. Сердечного, не по голове. Мы летали во Флориду, хоронить его и получать наследство. Он отписал дом и всё, чем владел, племяннице. «Джемма сбежала, про Джемму ни слуху, ни духу». И мы ничего не получили. Такие у меня гены.

 

Платье из белой тафты, высокие перчатки, туфли на шпильках. Лицо кутает фата, причёска филигранна, а улыбка искрится, точно это – лучший день. С каким ни сравни. Возможно, так и есть.

 

У невесты родинка на виске и лёгкий пушок в щеке, через пудру и румяна. На регистрации она сменит фамилию. Семью тоже? С меня на них?

 

Впереди, в десяти шагах, франтоватый, ожидает её жених. По правую руку от него – Тони.

 

***

 

 

Сцена первая. Дубль II

 

 

Мы на берегу океана.

 

Рядом – ни единой души. Полулежим на отмели. Солнце переливается отблесками на воде, стремится к горизонту. Оно зайдёт, мы останемся.

 

Кэт заколола слипшиеся, повисшие сосульками пряди на макушке. Поплывшая, бледная, она беспричинно напоминает мне гейшу, я говорю это вслух, и она нарочито-стыдливо опускает веера ресниц. Россыпи родинок на её бёдрах повторяют созвездия (знать бы, какие). Этого я вслух не говорю.

 

Мы болтаем обо всём на свете, пропуская между пальцев крупицы песка, щурясь на закат, соприкасаясь плечами.

 

«Все правы и все ошибаются», – говорит она. Избери поприще актрисы, не моргнув, вышла бы и героем, и антагонистом, сменив жизнь на перекуре. С овациями не считаясь. Ради самого перевоплощения.

 

 

***

 

«В полях, пастушкой, сплясала, хочу теперь в шелках вышагнуть», – сказала Джемма. Джемма сказала, Дэвид сделал. Одного роста со мной, шагает немного неуверенно. Не привыкла к такой обуви. Хочет, пусть хоть под звуки бубна празднует. Бубен, тот, наверное, был бы приятнее. Без каблуков.

 

Шарю взглядом по толпе. Толпа пахнет хуже, чем человек, выливший на себя все духи из индийской лавки, без разбора. Отыскав Кэтрин, успокаиваюсь.

 

На ней короткое платье с пышной, многослойной юбкой. Жёлтое. Вокруг шеи и запястий – бисерные плетения. Волосы с боков подобраны, желтой же, лентой. Ноги в фантазийных колготках и, как обычно, криперах на платформе. Что церковь ей, что театр: сама себе кукла и кукловод.

 

Парочка счастливых взрослых. Мы с Тони, как два свидетеля Иеговы. И, не то с нами, не то перед нами – девочка-звезда.

 

***

 

 

Сцена вторая. Дубль I

 

 

Мы в её комнате.

 

Она танцует перед зеркалом, я наблюдаю, сидя. Танцор из меня так себе. Что мешает, не уточняю. Зато вот, приватное шоу. Стрип под шмотками для хип-хопа. «Иначе, – говорит, – не умею, низы, они сами ведут». Растянутые штаны, огромная футболка. Прострочки рукавов чуть ли не на уровне локтей, скомканная дулька на затылке. Только что зарядилась. Шаг вперёд (одной ногой), шаг вперёд (другой ногой), руки на колени, зад назад, корпус вперёд, голову резко вниз, волосы рассыпаются, и, одним жестом: их за спину, себя в присед. Разомкнуть и сомкнуть ноги. Встать. Попробовать лунную походку. Споткнуться. Смеяться. Падать ко мне на колени. Друзья и только, вы что.

 

Дверь распахивается. На пороге – крошечное создание. С миллионом заколок. Грива, как у трубочиста, дыбом. Очи чёрные и, в отличие от сестриных, узкие.

 

– Китти, убери звук! – велит малышка Лиз, насупившись. – Мамочка придёт, будет с тобой грубо разговаривать! – Воздевает очи к люстре, но громкость снижает. Растрёпанная, часто дышит. Естественно, речь о старшей.

 

Колонки продолжают петь. Ведьма продолжает улыбаться. Среди картин, мы с ней – на бархате. В музыкальной шкатулке.

 

 

***

 

Священник – это посредник между святостью и сексом. У него прямой пробор, приплюснутый нос, розовое, лоснящееся лицо, парадное облачение.

 

Тони, что вот-вот (перед богом и людьми, между прочим) станет моим братом, надел пиджак поверх рубашки навыпуск. И такую тоску, будто не кровь родная женится, а левый мужик, приплативший за помощь. Я прячусь от его взгляда. Я концентрируюсь на канарейке в зале. Нарочно так вырядилась, чую: «Видь».

 

Кэтрин показывает большой палец. Руки похожи на птичьи лапки или снимок рентгена. Нам посредник не нужен. Как и секс. Без него даже интереснее.

 

***

 

 

Сцена вторая. Дубль ∞

 

 

Мы в её комнате.

 

Родителей дома нет. Мать, Джун (домохозяйка) и отец, Ричард (военный), японка и американец, познакомились в Токио. Смесь мягкости и муштры.

 

Дочь разлеглась на диване. Щёлкает крышкой зажигалки. Отбрасывает её и захлопывает. Поддевает и резким движением кисти впечатывает обратно. Я думаю: такие, как она, ложились за пулемёт погибшего бойца, таким писали из окопов. «Любимая, я бьюсь, чтобы вернуться к тебе».

 

Тандем культур видит: взволнованная. Мать думает: влюблённость. Отец думает: спорт. Оставлять время для учёбы напоминают оба. Кэт не спорит. Замечают: одежда повисла мешком. Предлагают денег, чтобы купить новую. Кэт соглашается. Выбрасывает завтрак, обед, ужин. Всё лишнее – в топку.

 

Пачка сигарет. Кофе, кофе, кофе. Святая доза. Аминь.

 

 

***

 

Мама глядит под ноги. Стежки ресниц прошивают нарумяненные щеки.

 

Перед алтарём передаю её Дэвиду, символически, торжественно. Разве она – вещь, которую можно передавать? Напутствие: «Только посмей обидеть жену, бизнесмен. Ни тебе, ни сыночку твоему не удастся отвертеться. Дело не в том, каково мне, перетерплю, но посмеешь поднять на неё руку, ногу, язык, всё что угодно, пожалеешь, что дал надежду. Она заботилась обо мне, потом я о ней, настал твой черёд… надеюсь, мудизм не семейный». Напутствие про себя.

 

Смотрю ему в глаза, ровно полсекунды. И отступаю. Оставляю их в центре, под взорами собравшихся. Фигурки на торте. Куклы на крыше лимузина. Подарочные статуэтки.

 

Кольца запаивают нерушимый, если верить клятвам, союз. Тони (чуть ни позёвывая) разглядывает задние ряды.

 

Кэт улыбается. Не Кэтрин, Кэт. Среди сотен лиц – мне одному.

 

Вот и всё. Назад пути нет. Поворачиваюсь к Тони. Он глядит на меня. Уже глядел, когда я повернулся. Глядит, ожидая чего-то. С каким- то подвохом глядит. Чёрт знает, что там, за размытыми кляксами в кайме.

 

Нас только что обвенчали. Их – в любви, нас – в похоти.

 

Официальная часть сливается в пятно, вереницей поздравлений мелькают гости. Шуршат речи, как подарочные упаковки, в саду расставлены столики, затейливы закуски. Среди зелени и благоухания – ледяные статуи.

 

Под парусиновым тентом возле бассейна импровизирован банкетный зал. Тёмные люди в смокингах радуют слух акустическим оркестром. Погода в южных штатах непредсказуема: тепло, как летом.

 

Цивильно и… скучно. Хрусталятся бокалы. Жмутся друг к другу белые розы в букетах. Элитное общество? Если это – элита, мне в другую сторону. Бордель или клуб, похожий на те, где играл отец. Его поднимали сотни рук. Он говорил со сцены, с гитарой и косяком: «Я люблю вас». И вправду же, любил. И его любили. Прошлое – прошло. Тьма отступила. Настал час высшего света.

 

Выше всего этого, надо всем – глаза Тони. Там пары воскурений. Героиновый ком в горле, отсутствие мысли. Священные фимиамы перед алтарём Дракона. Выше – надломанное три четверти. Выше – приоткрытые в улыбку губы.

 

Дышать нечем, хоть я не пригубливал спиртное, в отличие от некоторых. Он заливает в себя всё больше и больше. Утраивает пылкость взглядов в моём направлении. Уже ничем не прикрытых.

 

– Давай выйдем. – Девочка-солнце обеспокоенно дотрагивается до моего локтя.

 

Несколькими часами раньше мама заметила её и воскликнула: «Наконец-то! Я так рада с тобой познакомиться! А то от Криса ведь не дождёшься, так и будет прятаться». Кэт покосилась на меня, моментально уловила шевеление бровей (призыв подыграть) и подыграла.

 

Она догадывается, что мне нужно, раньше, чем я озвучу это. Как-то… мысленно.

 

Не то, чтобы я скрывал от мамы свою ориентацию, вовсе нет. Она сама любит повторять, что примет любой мой выбор. Пусть лучше думает, что кручу роман с неординарной, но относительно адекватной девушкой, чем вдаётся в подробности этого… узла, между мной и Тони. Мне самому-то страшно.

 

Гомером повеяло: «Приносили дорийцы тогда для великих богов гекатомбу *, тучные бёдра бычачьи в кострах, веселясь, возжигали…»

 

{ * Гекатомба – жертва; слово восходит к жертвоприношениям Гекате, богине смерти. }

 

Смеркается. Воздух подёрнут синевой. Кое-где прогуливаются такие же, как мы – беглецы от принудительного веселья.

 

Через джазовую партию до нас доходит стрёкот цикад, долетают всплески хохота и ресторанные звуки: вилкой о тарелку, ложкой о рюмку, ножом под дых… шучу.

 

Лжегёрлфренд, не таясь, достаёт из крокодильчатого клатча пачку, из той – две сигареты. Для неё и для меня.

 

– Первая затяжка – это откровение. – Мечтательно говорит Кэт. – Можешь ощутить любой вкус и ни за что не угадаешь, что будет в следующий раз. – Закуривает от своей готической горелки, обхватывает фильтр губами. Там отпечатывается вишнёвая помада. Втягивает щеки, шебарша бумагой, задумчиво направляет вверх мягкое седое облако. – Творожная запеканка. Румяная, с хрустящей корочкой. Чуток подгорелая, поэтому – горчит. Но так даже вкуснее. Держи. – Отдаёт зажигалку. – Наверняка, свою посеял. Опять.

 

Не стоит на месте, переминается с ноги на ногу – отпечаток радуги посреди глухого вечера. Ковыряет мыском опрятный газон, распахивает утопленные в черноту глаза, по-детски задрав лицо к туманностям прокуренного неба.

 

Кости обтянуты кожей, мышц практически не осталось. По сравнению с ней я, учитывая природную сухопарость – пышущий здоровьем турникмэн.

 

– Не переживай. Скоро всё прекратится. – Обещает. – Тридцать один. Очень неплохая цифра. Кстати, – невпопад, – в прошлый раз был клубничный джем.

 

Её разболтанность мне не нравится. Нюхнула в толчке, небось. Такой табун, что если кто-нибудь заметит? Хотя… им до фонаря. Сами нюхачи те ещё. У богатеньких искусственные радости – дело рядовое.

 

Шаг вперёд. Прикладываю ладонь к её шее, щупая пульс: колотит сотни на полторы. В минуту. Кэт сглатывает, глядит на меня снизу вверх. У скул – желваки, щёлкают стиснутые зубы. Не отступает. Только на секунду, на одну, двойным ресничным слоем отделяется. Чем-то ещё вкинулась? Поди пойми.

 

– Крис? – Охрипшим голосом. С трудом фокусирует взгляд, шепчет едва разборчиво. – Скажи... ничего бы существенно не изменилось, если бы я сказала, что люблю тебя?

 

 

Стоп. Снято.

 

 

Кто-нибудь, серьёзно, нажмите на паузу!

 

Я не читал, что делают в таких случаях. Я не нахожу, что сказать: пресечь (то, чего не можешь дать) и спасти (то, что есть). Я не успеваю осмыслить.

 

Брякаю первое, что пришло на ум, в её запрокинутое треугольное личико:

 

– Я не знаю, что значит это слово. – Складка на лбу. Дёрнувшийся подбородок. Всячески себя проклиная, пытаюсь загладить слова другими. – Кэт, ну ты чего? Что за "люблю тебя"? – сочинить бы что-нибудь веское, но голова, в кои-то веки, как назло, пуста. – Ты меня не знаешь, – отношения к чувству, тем более, к влечению, знание не имеет. – И я тебя люблю, как подругу, как сестру. Зачем вот это всё?

 

Я в прострации, словно не в своём дворе нахожусь, а в эпицентре дурацкого сериала, где персонаж прикидывается дегенератом, чтобы драмы побольше было. Может она и не вкладывала того смысла, что я вообразил. Может, это – амфетамин в её крови. Вброс в мозг. Любовь ко всему. Ко всему, что ни есть.

 

Берёт себя в руки. С видимым усилием растягивает губы в подобии улыбки. И пожимает плечами. Выпирающие из квадратного выреза ключицы натягивают тонкую прослойку кожи: колко. Сбивает с сигареты пепел. Просыпает пыльцу на ботинки.

 

– Ты только всерьёз не воспринимай, хорошо? Мне нужно было это услышать. Для чёрного вдохновения, нашествия воронов и прочего. Забудь, окей?

 

Такое забудешь, как же.

 

– Ладно.

 

Крутит перстень на безымянном пальце. Ромб из стекляруса приделан к плетёной спирали. Затяжка. Ещё одна затяжка.

 

– Вот и здорово, – долгий выдох. – Не хочу тебя потерять из-за такой ерунды.

 

Начинается следующая песня, грустная. Сильный полуакадемический тембр приглашённой певицы выводит высокие ноты. Кэт, прикрыв глаза, качается в такт, щипком гасит бычок, отправляет в свою сумочку. Предлагает:

 

– Может зайдём, потанцуем?

 

Соглашаюсь. Возвращаемся под навес. Вывожу её на середину, упокоив руки на тоненькой талии – вот-вот переломится. Она обнимает меня за шею, тонко дышит, прижимаясь к груди.

 

Кэтрин – старшая сестра, которой у меня никогда не было. Кэт – младшая, которую я когда-то давно, при отце, у мамы просил.

 

Переступаем по траве. Я люблю её. Но не так. Она важна мне, как единственный человек, с кем легко дышится. С ней можно быть любым, не опасаясь ничего. К чему коптить нашу близость страстью? Уйдёт лёгкость. Уйдёт прямота. Играть с огнём? Играть с ней? С кем тогда не играть?

 

Тони опускает на стол бокал. Оправляет рубашку. Пятернёй убирает назад волосы. Продвигается к нам. Идёт, как плывёт, грациозно.

 

Кэт вся аж подбирается. Прыгнуть может. Были бы когти, впилась бы ему в лицо. Тони по барабану. Тони заявляет:

 

– Я вас разобью. – Нашёл время для сцен, ничего не скажешь.

 

– Иди к дьяволу, – шипит моя партнёрша. – Я скорее удавлюсь.

 

– Ты мне и не нужна, – верхняя губа вздёрнута, чётко проявлена складка. – Только мой брат. – В глазах – мутнота, черти омут десертной ложкой размешивают. Послав по известному адресу ограничения, мозги собственно, взгляды, цивильность обстановки, он хватает меня в танец, как своего ведомого. Волоком тянет мимо зевак, не то вальсируя, не то зажимая в тиски.

 

Кэт растерялась. Кэт стоит, как прочие, приоткрыв рот. «Не лезь», – передаю сигнал, раз уж она их как-то читает. Не лезет. Могла бы, а не лезет.

 

От него несёт перегаром. У него холодные пальцы и помятый воротник рубашки. Под скулами – впадины, под нижними веками – коричневатые, болезненные круги.

 

Опиум, чёрный опиум. Что-то в нём есть. Бежать от него хочется. Улепётывать со всех ног, пока ни поздно. Нет, некуда: от себя не сбежишь. Это – моё тело, в его объятиях. Это – моё желание, навстречу ему.

 

Не в реальности мы. Мы где-то во сне. Одном из тех, которые мерещатся нам настоящими, пока ни вспомнишь, что спишь. Вспоминаю. Ничего не меняется.

 

На нас заинтересованно таращатся. Я вырываюсь – пячусь. Пол-аудитории уставилось, предвкушая скандал. Родители привстали со своих мест, отчим, вероятно, готовится разрядить обстановку, но сынок опережает его, закинув руку мне за плечо, делает шах и мат: товарищеский жест, невинный, вполне семейный. Беззвучно смеётся. Переводит танцульки в фарс. Я подыгрываю. Перебравшие тинэйджеры. Никакого криминала.

 

– Пошли-ка отсюда, братишка, – говорит он. – У меня для тебя кое-что есть.

 

Кэт подаётся было в моём направлении.

 

– Мы поговорим и вернёмся, – успокаиваю её. – Всё хорошо, даже не думай.

 

Она смотрит так, будто за моей спиной – сатана в облачении римского Папы. В ней какая-то борьба, какая, непонятно, но борьбу видно. Совладав с собой, Кэт кивает и становится Кэтрин.

 

Я чмокаю её в щёку, чтобы успокоить. Зря, наверное, после признания... меня просто потянула эта щека, нежная, за пудрой. Время измеряется секундами.

 

Тони, как только нас перестают видеть, берёт меня за руку и тащит в дом уже без спроса. В прихожей я отцепляюсь. Шугаюсь от него, как от чумного. И ору вполголоса, если так вообще бывает:

 

– Какого хрена ты, блять, творишь? Это перебор даже для тебя, не думаешь? Я понимаю, на себя похуй. На меня, конечно, похуй. Неужели нельзя хотя бы папаше свадьбу не портить?

 

– Ему всё равно. Он веселится. Пошли. Мы тоже можем.

 

Хватает моё запястье и тащит к лестнице, наверх. По крутым ступенькам. Втаскивает в свою комнату. Грохает дверью. Замок на оборот. «Вполоборота, – сквозь сон, – и заводится с пол-оборота. Вот как с ним договариваться?»

 

Пихает к стене (полупривычно), к стене – спиной, к спине – стеной. Запускает пальцы в вихры, целует меня, раздвигая рот языком, заражая тёплым вкусом алкоголя. Тщетно пытаюсь оттолкнуть, выпутаться, прорываю зубами его губу, надеясь откусить клок ненавистной плоти. Заворачивает мне локти за спину и выпаливает, даже не врезав за зубы (мол, сосать будешь без них):

 

– Ты слишком красивый для чистоты, Крис. Слишком красивый.

 

Лучше бы уродом был. Всяко меньше неприятностей. До меня, как до утки, доходит, с опозданием, зачем мы здесь. И... спокойно укладывается в сознании: констатация тупика. Позвать на помощь? Гениальная задумка! Стекутся все, кому не лень. Кэт, Джемма, Дэвид. Полсотни бездельников. Начнётся шумиха… и он снова представит ситуацию так, как выгодно ему. Меня – мнительной истеричкой. Себя – непричастным свидетелем моего позора. Обнял, мол, братика, а тот подумал: домогательство.

 

Заранее продумал или импровизация? Хотел утащить меня отсюда? Так бы и сказал. Зачем крутить сальто-мортале? Ради самого трюка? Для адреналина?

 

Узкая струйка крови плетётся по его подбородку. Нехило прокусил. И всё. В драке мне не победить. С меньшими потерями – смириться.

 

– Отпусти. – Сделав над собой усилие, добавляю: – Пожалуйста.

 

Садистски усмехается и отрезает:

 

– Вот уж нет. Ты сделаешь всё, что я тебе скажу. Сделаешь с удовольствием, смакуя и причмокивая. Если повезёт, кайфанёшь. – Пародийно куксится. – Ты ведь не собираешься создавать проблемы, правда?

 

Сшибает на пол, припечатав коленом в солнечное сплетение.

 

За шею и – опять-таки, к стене, воздуха не хватает… говорю же, узел. Именно в горле. Именно там. Индусы считали, там пятая чакра. Она отвечает за связь между высшим и низшим, духом и материей, а ещё за карму.

 

Глаза закатываются, становится темно. Тони ослабляет хватку, расстёгивает свою ширинку. Одной левой. Вынимает налившийся, вздыбленный член. Сил, чтобы бороться, не осталось. «Меньшими потерями отделаешься, – советует внутренний голос, – соси, сучка, старайся».

 

Возможно, завтра он не будет об этом помнить. Возможно, стоит подчиниться, чтобы не нарваться на худшее. Я не здесь, не сейчас.

 

Лобок начисто выбрит. Воздушная дорожка, блядская, уходит к пупку. Это выглядит забавно. В моем положении трудно разводить хохму. Я развожу. В молитвенной позе, жалкий, как подзаборный щенок.

 

Сам, добровольно, впускаю в рот головку, как-то шевелю языком, слизывая смазку, по спирали. Вдоль ствола и вверх. Он сдавливает мне шевелюру на затылке. Говорит что-то унизительное. Называет блядью. Ёбаным педиком.

 

Оно не имеет ко мне отношения, никакого. К оболочке – да (её подлатаю). Не ко мне лично. Загоняет глубже, в глотку тычется, натягивает губы, как резинку презерватива. Блевать охота. На слизистой выступают слезы. Затуманивают. Горло раскорячивается под напором, пропускает член внутрь. Долбится, с хлюпаньем, моими рвотными рефлексами, секундомером в голове (пройдёт, и это тоже пройдёт). Горьковатая сперма бьёт в нёбо, течёт на подбородок, а он сжимает мне челюсть, велит: «Глотай, сука!» Давлюсь, кашляю, глотаю.

 

Поднимает за шкирку и тупо вглядывается в распухшее, перемазанное лицо. Встряхивает, как неодушевлённый манекен. Пытаясь добиться хоть каких-то реакций. Без успеха.

 

– Неужели ты так до сих пор ничего не понял? – Что конкретно? Что он – озабоченная сволочь? Что моё согласие значит так же ничего, как политические взгляды проститутки? Давно понял.

 

– Позволь мне уйти. Ты ведь получил, что хотел.

 

Что-то неуловимо меняется в его взгляде. Глаза – пепелище. Не так давно мне мерещилась в них некая тайна. Оказалось, он служит только себе. Там, внизу.

 

– Вот ещё! Думаешь, моя цель – просто тебя выебать? Мне нужно, чтобы ты почувствовал, наконец, придурок. Хоть что-то. Пусть злобу. Если так хорошо контролируешь страсти. Каждый день я смотрю на твою смазливую харю. На то, как носишься с ней, с этой… Ты много значишь для меня. Слишком много.

 

Кожа светлая и ровная, на щеках отсвечивают волоски, лёгкие, как пух. Запоминающиеся черты. Пользуясь формулировкой Кэт: «Рисовал бы». Говорил же, внешность – не сам ты. Его лицо – чудовищный обман.

 

«Подотрётся и в унитаз смоет», – кажется, так она предсказывала?

 

Вспыхивает протест, намёк на что-то живое, но я отсекаю его, как удар сабли – равнодушием. Интересуюсь без интереса:

 

– Много значу. Фаллотренажёр, правильно угадал?

 

Губы – перевёрнутая дуга, полумесяц вниз рогами.

 

– И это в том числе. Давай проверим, тот ли ты евнух, каким кажешься.

 

Позвонки на шее чуть ни прогибаются под его нажимом. Пуговицы выходят из прорезей под шустрыми не по градусу пальцами: выправляет рубашку, оголяя мой торс. Проводит ладонью под тканью, вдоль живота до груди. Нащупывает сосок, очертив его ногтем. Не отзываюсь, хотя внутри поднимается волна. Он подтаскивает меня к складному дивану, утыкает носом в ворсистый плед, не слишком бережно освобождает от одежды. Модные джинсы. Рубашечка. Наряд образцово-показательного сына. Испариться бы, не чувствовать рук и губ на своём теле, не видеть, не слышать. Не быть. Дышу экономными порциями. Легче пережить, чем воспротивиться. Слабохарактерная тряпка. С наспех накаляканным лицом человека.

 

Он наваливается сверху.

 

Оттягивает меня назад за волосы, погружает свои пальцы мне в рот, развозит слюну и остатки спермы по нижней губе – к подбородку и шее, ими же, пальцами, напирает на мой сфинктер, использует слюну вместо смазки, сразу двумя (зачем мелочиться) растягивает, разминает, распирает.

 

Принимаю его безропотно, неподвижный, как труп. Член елозит по стенкам, ввинчивается по яйца, вызывает болезненное ощущение переполненности. Краем мысли радуюсь, что почти не питался. Взбил бы шоколадный мусс в заду. Дерьмо случается. Вот бы я, сверху, над собой и им, снизу, поржал. Я действительно наблюдаю. Крис, заломанный, пульсирует от кольца мышц до макушки и пят. С хуем в очке. К чему украшать. Тони ритмичен, как метроном. Сбивается, вылетает и исправляется. Меняет угол, целясь на простату. Ну и кто здесь педик? Кто знает, что на два-три пальца вглубь по передней стенке – железа с секретом? Я ржу над Крисом. Крис сам её вот, только, обнаружил.

 

Крис трётся о диван всем передом. Тони, подобрав ему угол, под углом, сам подобранный, поднимает его зад, обхватывает его член, надрачивая в одном темпе со своими толчками. Движения отдаются где-то за гранью физического тела, растекаясь по рукам, ногам, везде, где я бы себя ни чуял. Я? Да ладно? Я смотрю порно с Крисом. Крис кончает ему в руку. Я кончаю ему в руку. Он растекается в Крисе. Он растекается во мне. Разница между мной и Крисом исчезает. До судорог дрожу: лицом вниз, руками за спину.

 

Начало через жопу. Альфа и омега, блять. Начало и конец похожи, как клоны друг друга. Кто-то, хлюпнув хуем, выходит из чьего-то очка. Поднимается на ноги. Чьи ноги? Звякает ремень. Шуршат застёжки. Сужу по звуку. Брошенная на спину рубашка кажется жёсткой. На чью спину? Рубашка весит минимум тонну.

 

«Глупый, это Крис валяется, – укоризненно говорю себе, – пускай полежит, как лежал, так и поднимется. Впервой подниматься что ли. Когда в подворотне, за смазливое же личико, прибили, больнее ведь было. Крис – не его личико. Крис встанет».

 

Сам я в другом месте. Далеко и давно. С кем-то ужасно важным. Наверное, любимым. У неё синие волосы. Она русалка.

 

Мы на берегу океана.

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: