Глава десятая: очки для сна

 

 

(Я помню, как сегодня, хотя было даже не вчера.)

 

Мутная, жирная пенка облаков ползёт по сизому, как бульон, небу.

 

Пухломордая луна стыдливо прячет за ней рябые щеки, щербатые пробоины сгнивших зубов, прыщи кратеров.

 

Мы, вдвоём, лежим на плоской крыше. Я и Кэт.

 

Она недавно закинулась и рассказывает небылицы, строит планы на будущее, один невообразимее другого. Сбежим в Лас-Вегас: разбогатеем. Свалим в Лос-Анджелес, станем рок звёздами. Вырядимся в чёрное, выучимся петь и играть. Обзаведёмся фанами, готовыми на всё ради нашего взгляда. Откроем бизнес. Или, замаскированные, вооружённые, станем взломщиками сейфов. «Мы – Бонни и Клайд, – утверждает она. – Мы – Сид и Нэнси».

 

Её лохматая грива стелется по хрусткому, видавшему виды покрытию. Измятая футболка служит ей халатом, ноги согнуты, на них – малиново-розовые облегающие лосины. Руки под головой, взоры вверх, к тёмному, задумчивому куполу. Бездонному, бесконечному, грязному от копоти, уставшему от нас. «Ночь слишком красива, чтобы тратить её на сон», – говорит девочка-созвездие, руки в шрамах и родинках. Чеканная выделка лица, монетные зрачки, тонкие ключицы под расстёгнутым воротником.

 

Я думаю: «Слишком красива, чтобы тратить себя под Тони». Вслух не произношу.

 

***

 

Я застаю их совершенно случайно. Я прохожу мимо по коридору. Проход в его логово приоткрыт, щель между дверью и косяком мала, но позволяет смотреть незамеченным. Этот голос ни с чем не спутаешь. Она говорит:

 

– Выведи меня на того, кто занимается, если не хочешь сам. Мне наплевать. Дай координаты своих поставщиков, я договорюсь сама. Пожалуйста, Тони.

 

А он лениво отмахивается, заявляет, что шанс упущен. И он не намерен больше заниматься благотворительностью. Короче говоря (достоверней формулируя), он поддевает её всюду, куда достанет:

 

– На хую я вертел тебя и твои проблемы. Разбирайся сама. Пожалуйся Крису. Если ему, конечно, не всё равно. – Усмехается. – И вообще выметайся нахрен из моей комнаты. – Перебой сердца. Перебор гитарных струн. Перерыв между актами. – Быть может, потом отсыплю чуток, если будет настроение. Где твои мозги раньше были? Говорил же: бессмысленно. Говорил: займись делом. Не парься по хуйне. Вон, какая тощая. Какой там кончить? Тебя неохота, костями греметь. Какой смысл, у меня выигрывать? Даже порадоваться ты не сможешь.

 

«Вломиться и выяснить что происходит».

 

«Выяснить больше, оставшись на месте».

 

Я не удивляюсь, что она всё-таки сорвалась. Она не живёт. Её почти нет.

 

– Ёбаная сука, – почти любовно говорит Кэтрин. – Ты разрушаешь всё, к чему прикасаешься. Было бы ещё зачем, рушить. Я пыталась зачем-то. Всё не то.

 

– Ты сама решила следовать своим мечтам. – Усаживается на диван. Щелчок зажигалки: подкуривает сигарету. – Горят они синим пламенем. – Протягивает, едва не пропевает, выдыхая в неё колечко седого дыма. Дежавю-перевёртыш. Я впиваюсь в ладони колючими обрезками ногтей. – Хотела победить природу. Победила. Хотела превратить себя в фотоснимок. Превратила. Тонкая, как он. Хотела стать иконой? Да, молиться на тебя теперь, и только. Хотела получить инопланетянина в любимые? Получила. Только вон не можешь ничего, просто глядишь на него, замирая. Ну и гляди. На здоровьице. Хотела рисовать, чтобы до взрыва доводить? Будто сама смерть рукой водит. Рисуешь? Счастлива? – Предлагает ей зажигалку. Она отказывается. Глаза в глаза упулились. – Знаешь, Долли, – говорит он уже мягче, – мне всегда было любопытно: что вы, обречённые, при этом чувствуете? Мечтатели, чья мечта пришла и тем убила.

 

Кэтрин сощуривает воспалённые глаза. Тихо отвечает:

 

– Чтобы узнать, придётся самому стать обреченным. – Хочет уйти (я делаю было шаг назад), но останавливается. Поворачивается обратно. – Я не ожидала его. Ты его не ожидал, такого, какой он есть. Я, ещё в августе, составила себе план, что дальше. Он пришёл и по плану с ноги, нет плана. «Живи, – говорит, – такая, какая есть, живи». Мне так хотелось поверить. Ты даже представить себе не можешь, насколько хотелось. Мы с самого начала спорили про основу себя, у него она есть, у меня нет, он в пустоте один, я – сама пустота, меня самой нет, это сложно, хорошо, бла-бла-бла, знаю. А однажды он говорит: «Меня раздражает незаконченность. Куча всего, всё в процессе, ничего целого». Сказал, и меня как ударило. Вечером, когда ушёл Крис, пришёл отец. Сказал: «Ты знаешь, куда будешь поступать? Если будешь. А то у нас, в береговой охране, парней много. Вон, у Лоренса сын какой. Замуж выйдешь, дурь из головы выйдет». Уже утром я пришла к тебе за дурью. Будущего нет, Тони. Как хочешь, думай. Нет его и всё. Мы станем массой. Мы станем масками. Мы обречены на оскудение. Я не прощу тебя за Криса, не хочу и не могу простить. Ты не знаешь, что я делаю, и знать не хочешь, но можешь помочь мне закончить начатое. Наберёшься добреньким, отсыпь мне. Плачу налом. Никаких скидок.

 

Тони сидит, курит и смотрит на неё. Насмешки больше нет. Есть усталость.

 

– Долли, Долли. Знала бы, как ты меня заебала. Ни себе, ни людям. Что бы ты там ни делала. Это всего лишь одна человеческая жизнь. Оскудение так оскудение, и в нём жить можно. Вот ты мечешься, Крис, не Крис, закончить или кончить… Главное что? Ответь на вопрос, и будет тебе счастье.

 

– Главное, главное, – передразнивает Кэтрин. – А у тебя что главное? Кроме, конечно, ебли, насилия и…

 

– …музыки, – довершает Тони. – Ничего выше музыки.

 

Тишина, хоть башкой бейся: плотная.

 

– Музыка, она течёт. Картина – нечто замороженное. Вот в чём между нами разница. – Кэтрин стоит ко мне спиной. Синие волны льются с головы по её спине. – Я уже ничего не смогу. Ни рисовать что-то, кроме себя, ничего. Я на последнем издыхании. Достань мне мета, Тони, просто достань. Или выведи на того, кто его варит.

 

– Хочешь сдаться? Сдавайся. Что ещё? Насильно мил не будешь, – и, через паузу: – Я подумаю. – Ей больше и не надо. Выходит, не качаясь.

 

Успеваю нырнуть к себе, не обнаружив своего присутствия. Прижимаюсь спиной к двери и бессильно сползаю по ней вниз. Зарывшись пальцами в волосы, до натянутых корней. Проблема далеко за порошками: у самой сути человеческой. Мечта должна быть недостижимой. Иначе ей хана.

 

Ту фразу я помню. Она с чувствами, со своим телом, я – с мыслями и вещами, а это не одно и то же. Вот я возьми да брякни: да, всего много, да, на меня это тоже давит. То пустота, то тысяча и одна мелочь, неизвестно, что хуже. Ну так не вешаться же всем. Не бросаться, очертя голову, в колодец, потому что он страшный и тёмный. Я пытаюсь найти систему. До сих пор пытаюсь. Даже сейчас. Знаю, что невозможно, но пытаюсь же!

 

Патологоанатомы, вскрывающие юнцов-наркоманов, поражаются. Как с такой изношенной, преждевременно состарившейся изнанкой организм умудряется не рвать жизнедеятельность, храпеть, надрываться, а тащить человека сквозь дни, недели, месяцы? Кристина до замужества работала в морге. Она мне это рассказала. Я не врач, и не вижу сквозь плоть. Зато вижу, что происходит с человеком, которому больше не к чему стремиться. Который не видит цели.

 

Подобные вопросы даром не прошли.

 

Пришлось соврать, что пишу рассказ. Наша тема, щекотливая, затрагивается в сюжете. Крис притворилась, что поверила. Она не дурочка. Как-то поймала Кэт на пути с уборной и разговаривала с ней, мягко, неназойливо, но настойчиво. Я выхватил из контекста фразу: «В любом случае, бывает хуже. Не думай, что ты одна, в том, что с тобой происходит». Та выкрутилась, но доверия не внушила.

 

Актёры из нас бездарные. Без суфлёра не обойтись. Вот Тони – другое дело. Перед каждым новым человеком закрепляет новую маску.

 

Выгода сама стремится в его загребущие руки – люди либо не чуют, что он отдаёт душком, либо прикидываются, что в нос напихан фунт ваты, а, если понимают, помалкивают. Так-то. Не то, что мы, неудачники. Далеко пойдёт.

 

Я ощущаю давление на спину: серебристая ручка мотыляется вверх-вниз. С той стороны Кэт ломится внутрь. Отдираюсь от пола, чтобы впустить её.

 

Синие, синие волны. Русалка приплыла. Глаза грустные. Сказать ей нечего.

 

***

 

(Я помню, как сегодня, хотя это похоже на видение.)

 

Кэт мечется по своей тесной комнатушке, переворачивает стайки бумажек, вытряхивает содержимое ящиков. Даже под ковром шарит – но не находит ничего, кроме комков пыли и канцелярских кнопок. Бормочет: «Где-то было, я точно помню, что прятала на всякий случай… ну где же, где?» Обхватываю её, пытаясь вразумить: отбрыкивается, выдирается, требует оставить в покое. «Я должна спасти нас, как ты не понимаешь?» – она хлюпает носом, корчится, пытаясь сдержать слёзы. Случайно заезжает мне локтем в ухо и падает на диван, складной, с детским набивным узором из улыбчивых зайцев. Закрывает зарёванную мордашку руками. «Я должна нас спасти», – шёпотом. От чего или от кого спасать, не уточняет.

 

– Скажи, что всё это – сон, – хрипит. – И когда я проснусь, всё изменится.

 

– Это сон. – Лгу. Подхожу к ней, опускаюсь рядом на пол. Стискиваю узкую ладошку, ледяную и влажную, как лягушонок. – Он скоро закончится. Будет другой. Которым ты сможешь управлять. В котором нет смерти.

 

– Соври мне ещё, – всхлипывает Кэт. Подтягивает к себе вышитую подушку, сворачиваясь в позу эмбриона. – Мне нравится слушать, как ты врёшь.

 

Вот и приходит моя очередь травить байки о чистом без кристаллов будущем. О том, как она выкарабкается, станет кинодивой, а я буду рядом, несмотря ни на что. Под прицелами камер, микрофонами, визгом поклонников – искренние улыбки. В таблоидах – вдохновляющие истории о преодолении ей всех бед и горестей земных, на пути к успеху.

 

Лакричные глаза сохнут, закрываются. Она просит: «Не уходи», – и я остаюсь. Держа её руку. «Робин и Мэриан, – иронизирую я. – Сапфо и все её женщины. Мы – они».

 

Кэт засыпает.

 

***

 

 

Изнутри.

 

 

Я не вполне понимаю, где мы находимся.

 

Асфальтированный пол расчерчен зеброй по типу проезжей части. Заляпан белым порошком.

 

Деревянные стены облезли от старости. С потолка свисли дырявые балки. В центре крыша прохудилась. Из расщелины, попавшей в капкан досок, льётся робкая полоска лунного света. Мой голос даёт эхо. Как в тоннеле. Покинутый склад? Завод? Подвал?

 

Конечности Кэтрин обмотаны изолентой, стянуты до омертвения. Она восседает на треногом фортепианном стуле, смотрится в прорисованный месяцем блик, словно в зеркало. На животе тикает время. Вытянутые красные цилиндры: заряды за поясом. Коробка с обратным отсчетом – пряжка. Бомба.

 

Зыбкая серебристая тропинка мутирует в силуэт. Отражение самой Кэтрин – заострившиеся черты, обнажённая, ничем не прикрытая худоба. Могильная, потусторонняя. Подёрнутая рябью девушка смотрит на себя и текуче, неспешно говорит:

 

– Что за прок в том, чтобы быть красивой? Что толку в том, чтобы создавать? Взгляни на себя! – Другая, связанная девочка, часто дышит, на лбу испарина, руки побурели. Чуть, и отвалятся. – Разве кому-то это будет важно, если твои мысли обрастут жиром? Милая, разве ты не хочешь дышать?

 

– Отойди от неё! – Приказываю призраку. Ноги прилипли к бетону, бетон недавно залили, ноги в нём увязли. Тень поворачивается, спрашивает:

 

– Скажи, Крис, кто я для тебя?

 

– Я не знаю. – Еле слышно. – Не знаю.

 

Детские очертания растекаются. Из звёздной нити проступают иные контуры: воплощение моего кошмара.

 

Кэтрин крутится, пытаясь отпрянуть. Не может, привязанная к сиденью (в свою очередь, вцепившемуся в пол). Тони выходит из белого пятна. В земной ипостаси, каким я привык его видеть. Луна рассыпает мерцающую пудру.

 

– Смотри, – он вскользь кивает назад, на девочку-пленницу, – осталось не так много времени. Я позволю ей взлететь на воздух… да она сама просит, чтобы я это сделал! – Хватает, пристально всматриваясь, меня – за подбородок. Это легко представить. Ткани скатываются впёред, губы приоткрываются в утином клюве. Сбросить не получится. Невидимый цемент залепил целиком. – Я могу прервать… приостановить. Там уж от тебя зависит. Она не знает слова "стоп". Ей, раз торчать, так до вен. Раз любить, так до гробовой доски. Скоро начнёт ширяться, уже без меня. Ты знаешь. Сам. Ей бы бога, а бога нет. То-то и оно. Вот я думаю: «Бога нет, и слава богу». Мне хорошо. Мне идеал ни к чему.

 

Его голос распадается на два отдельных тембра, в стерео.

 

Сочится в меня через поры. Лезет под одежду, как рентген.

 

Отпускает. Тони отпускает меня, но не отходит. Ждёт реакции.

 

У него родинка справа от носа, немного ниже неформалы пробивают "Монро", пирсинг. Стереть её пальцами, как кляксу, прожечь окурком до ожога. Или же целовать-целовать-целовать, пока от моего яда ни начнётся заражение. Эпицентр – крохотная родинка, коричневая, как его неряшливые космы.

 

Скрипуче щёлкает устройство. Времени нет.

 

– Что ты хочешь взамен? – Бессмысленный вопрос.

 

– Тебе это известно. – До мурашек. – Что ты готов отдать за неё, братишка? – Такие чёткие губы. Такие жуткие глаза. – Твои принципы? Твоя… ненависть? Или её жизнь? – Каждое движение откликается дрожью. Я – паралитик. Я не смею шевельнуться. Впервые от меня что-то зависит… зависит ли?

 

– Она и без нас это сделает. Она хочет умереть. С твоей помощью или нет.

 

– Да, но я могу дать ей немного времени. У меня каналы связи на весь город. Нигде не достанет, стоит мне сделать пару звонков. Никто ей не продаст.

 

Неумолимо тикает заряд. Десять секунд. Девять. Восемь.

 

Кэт глядит на меня.

 

Кэт, обложенная взрывчаткой.

 

Кэт, от которой скоро останется воспоминание.

 

– Не надо, Крис, – говорит она. – Не надо. Такие, как я, не стареют.

 

В мерцающей колонне танцует её копия, в широкой вишнёвой юбке. Полыхает, кружась, бормочет колыбельную: ту, что она мне пела. Кровавый цвет. Воском кутает грудь, капает под босые ступни. Догорает свечка.

 

– Плевать, что станет со мной! – выпаливаю на выдохе. – Только спаси её! – Семь. Шесть. Пять. Четыре.

 

Тони улыбается своим прорисованным ртом. Три. Два. Один.

 

– Поздно. – Мир разлетается на осколки.

 

***

 

 

Извне.

 

 

Я просыпаюсь.

 

Холодный пот пропитал скомкавшиеся простыни. Сучу ногами, отбрасывая высунувшееся из пододеяльника одеяло. Время – два часа ночи. Он сказал, Кэтрин пойдёт до конца. Он сказал, она сама хочет прекратиться. Но я могу влиять на это? Если, по её логике, из нас троих я голова, мне одному решать, работать сердцу или нет. Люди на грани должны захотеть вернуться обратно в тело. То есть, опять же, всё решает сознание. К примеру, моя сознательность. Бред собачий. В котором что-то есть.

 

Набираю номер, бесцельно, чтобы удостовериться, что она жива, что финал сна – не ясновидящее третье око. Утомлённый голос, дыхание в трубку. Чуть легче.

 

– Ты чего не спишь? – говорит. – Крюгера боишься?

 

Она никогда не ложится в такие "детские часы". Зачастую вовсе не ложится. Ничего не делая, то есть совсем. Пытается читать, пытается учить – зубрить параграфы в истрёпанных учебниках, доказывать мамочке, что ничего из ряда вон не произошло: «Я всё ещё примерная ученица». Память села, как зарядка аккумулятора. Концентрация на нуле. Забивается в объятия кресла, растекается, падает куда-то, когда закрывает глаза. Так до рассвета. Не спит. Не бодрствует. С телефоном на коленях: как бы связь.

 

– Как ты? – Спрашиваю. Дилер не смилостивился. Я сделаю так, чтобы он прекратил о милости даже думать. Сон в руку.

 

– Без понятия, – отвечает. – Вроде, нормально.

 

Порох не добавляет энергии. Расходует её собственную, авансом, за счёт последующего упадка сил. Если хочет, жить будет, если же нет… Я видел людей, которые могут употреблять, что пожелают, легко обходясь без всего, перепивать всю компанию, спокойно отказываясь от выпивки, когда незачем. Воля – то, чего в ней мало. «Воля к жизни» – то, чего у неё нет совсем.

 

– Тебе нужно поспать, – советую, – отдохнуть…

 

– Не могу, – перебивает. – Я преждевременно умру, если отключусь.

 

Кэт теперь боится спать ночью. Кэт теперь боится засыпать одна.

 

– Не умрёшь, – обещаю. – Я не разрешаю.

 

Выдох, придушенный смех.

 

Представляю, что она улыбается. Микроскладки на губах разглаживаются, показывается ряд белых зубов (если присматриваться, видны источенные края). Если критично и внимательно присматриваться.

 

– Ну конечно. Самой себе разрешить мне, по-твоему, нельзя. Нужно распоряжение свыше.

 

– И не надейся, – запавшие углы рта расползаются к щекам. Улыбка у меня такая, не пугайтесь. Вместо самопотакания и самовосхваления она требует эталона. Идеального мерила, чтобы действовать, требует. Не то, что я.

 

Мне некуда равняться, кроме того, кого похоронили ради сверхчеловека. «Решай сам. Всему хозяин. Делай, что пожелаешь. За всё отвечая».

 

– Попробую... – соглашается, молчит несколько секунд. – Спасибо тебе.

 

– Приводи себя в порядок, Кэт. Мы отсюда вырвемся.

 

– Да, – повторяет эхом. – Мы вырвемся.

 

Ворочаюсь на перегретой постели, положив трубку на подоконник.

 

Одеяло шлёпается на стриженый ёжик ковра. Шторы заперли луну за пределами дома.

 

Решение формируется молниеносно. Придётся пожертвовать толикой времени, гордыней и растительностью в причинных областях. Главное – грамотно сервировать и подать. Спасти её через него. Почему бы и да.

 

Идея тривиальна, как табуретка. Неожиданна, как передоз. Я привстаю, вытаращившись в темноту, настолько судьбоносным и простым мне это кажется. Можно было додуматься раньше. К примеру, когда сидел с Бри, думая о еретиках. Хочешь жить, умей договариваться с жизнью. Хочешь сохраниться в теле, давай ему, сука, жрать.

 

Иногда для того, чтобы победить, нужно сдаться на милость проигравшего. (Троянский конь.) Втереться в доверие, сыграв капитуляцию. Инквизиторы пололи грех, считая грехом саму жизненность. Не тем ли страдаю и я? Вот, взять маньяка за стеной: ему мало надо. За малое он даст много. А я сижу, носом в коленки. Понимать – не убегать. Понимающий владеет всем.

 

Это – решение всех наших проблем разом.

 

Это – прилив новых проблем, похлеще прежних.

 

Вожусь в простынях. Сна ни в одном глазу. Взбадриваюсь свежей парой линз, отрываюсь от душной кровати, трепеща не то от своей догадливости, не то от предвкушения. Сделаю, пока ни дал попятную. А то, мозг, он такой. Примется за сомнения и, пиши, пропало.

 

***

 

Где-то между.

 

 

Дверь не заперта. Вдохнув поглубже, толкаю и переступаю порог.

 

Сердце колотится, как сумасшедшее. В голове – кристальная ясность. Я соображаю, что делаю. Я, вычистившийся до состояния медного чайника, облачённый в клетчатые пижамные штаны и не застегнувший рубашку, добровольно, без всяческого принуждения шагаю внутрь его комнаты.

 

Тони покачивается на крутящемся кожаном кресле, заседая перед компьютером: массивные наушники облепили голову, плотные амбушюры забили слух. Что-то строчит в записной книжке размашистым почерком, но разобрать каракули у меня не выходит. Обнаружив гостя, захлопывает её и отодвигает. Стягивает наушники, уставившись на меня. На мой вид.

 

– У меня к тебе предложение, – насмешливо, даже весело, завожу разговор.

 

– Многообещающий пролог. – Вытягивается, заложив руки под затылок. Белая, наверняка дизайнерская, футболка облепила торс, потёртые джинсы велики…

 

Замечать всё подряд – навык нехитрый. Особенно если пытаешься отвлечься от себя.

 

– Ты перекрываешь доступ к наркоте для Кэт, – требую. – Как бы ни просила. Что бы ни сулила взамен. Причём не только сам отказываешь ей в поставках, но и всех барыг знакомых убеждаешь, вплоть до верхушки. Она не полезет в Сан-Франциско. По крайней мере, пока. Никого там не зная, легко спалиться. Меня не волнует, как. Ты это можешь, ты это сделаешь. Я знаю, что можешь.

 

– Интересно. – В глаза впрыгивают те самые искры. Тони переносит вес вперёд, опершись локтями на колени, пальцы в замок, под подбородок. – Если я правильно понял, в качестве платы я смогу трахать тебя, когда захочу, в любых позах и ракурсах. Занятно. Ты считаешь себя таким для меня привлекательным, что можешь диктовать. Почему бы мне ни послать тебя? Нет, самооценка на уровне. Понимаешь, не пошлю.

 

Напоминаю себе: командую парадом я.

 

Напоминаю себе: главное, уверенность.

 

– Да, знаю. – Его пропорциональные губы расплываются в улыбке. Во взгляде – торжество с ноткой недоверия. Вынюхивает двойное дно. Я прямо-таки вижу борьбу в нём: желание отпердолить меня с перспективой продолжения сражается с закономерным недоверием к человеку, его ненавидящему. Способному воткнуть перо в спину, стоит чуть ослабить самоконтроль.

 

Готовлюсь к змеиному броску, к едким словам, к чему угодно. А он встаёт. Неспешно. Грациозно. По-кошачьи бесшумно приближается. Проводит на кончиках пальцев тропинку от моего пупка вверх, по груди; очерчивает мою скулу, низкую, выгнутую от низа рта к уху – чувствительно, но мягко касаясь неразбуженной кожи. Плотоядная ухмылка не сползает с его лица. На ресницах, в полуприкрытых веках с еле уловимыми следами дымчатых красок чувствуется какая-то другая эмоция… нежность? «Эй, приятель, да ты, походу, того… свихнулся малость, – говорит внутренний голос, и я с ним совершенно солидарен, – какая нахуй нежность? Забыл, кто перед тобой? Не той пробы».

 

– Она так дорога тебе, – проглатывает вопрос. – Что ты согласен продаться? – прищуривается. – Твои вопли, игры в недотрогу, стремление сбежать от меня, – вплотную, – и вот ты являешься, весь из себя Ганимед, и ради кого? – Левое веко объёмней, чем правое: нависшее, припухшее. – Приходной промокашки? – Все усилия – на то, чтобы не заехать ему по морде. – Она не шевельнёт и мизинцем, чтобы спасти тебя, а ты торгуешься за её благополучие своей… честью? – смешок. Чего он добивается? Чтобы я сорвался, залепил ему в лобешник и забрал предложение обратно?

 

– Ни черта ты не знаешь. – Сдерживаю неподдельную ярость. – Ни про меня, ни про неё. Столько времени плавил ей мозги, а сути так и не понял.

 

– Зато ты за три месяца понял всё. Даже немножко больше, для страховки. – Поддразнивает. – Ты не догадаешься. Некоторым людям просто жизненно необходимо страдать. Я бы сказал, большинству. Повод может быть любым, от сломанного ногтя до войны где-нибудь в Грузии. Им кажется, вселенная не в порядке… но, на самом деле, непорядок у них тут. – Проводит мне ладонью по волосам. И не спешит её убирать. – Есть проблемы. Есть сублимация. – Второй ладонью – с другой стороны. Держит моё лицо в руках, а я собираю по костям здравый смысл. – Иначе у них переживательский голод. – Без контакта губ сильнее не приблизиться. – Не из чего творить. Не из чего ощущать самих себя живыми. Напоминает наркоманию, тебе так не кажется? Чувства, чувства, чувства. Ты говоришь, что знаешь её. Ты хоть раз видел её истерику? Нет? Ты её не знаешь.

 

– Не суди по себе. Если я не доводил человека до истерики, это не значит, что я знаю её хуже, чем ты. – Нехотя признаю, что он прав. За созиданием – трагедия. Кэтрин предрасположена к краху. Раз хочешь узнать кого-то, доведи его до черты. Отворачиваюсь, перервав дуэль взглядов, упуливаюсь в машинную обстрочку шва на его рукаве. Белые нитки на белом хлопке.

 

– И опять ты упёрся, как баран… – Тони нравится чувствовать себя хозяином положения, растекаясь мыслию по древу. Ситуация забавляет его не меньше, чем меня. Рыбка клюнула, осталось подсечь. Его дыхание щекочет шею, руки раздвигают края кофты, почти не дотрагиваясь, блуждают по коже.

 

Отодвигаюсь, смотря на него в упор:

 

– Меня не волнуют твои бредни. Ты принимаешь условия или нет?

 

– Господи, как же мне в тебе это нравится! – Он широко улыбается. – Даже находясь в полнейшей жопе, ты уверен, что влияешь на её климат!

 

Правильная тактика. Пометка на будущее. Втянуть носом воздух, загружая его в лёгкие: грязные мешки от пылесоса. Замереть. Выдохнуть. Основная задача – не поверить в собственную ложь.

 

– Не увиливай, – говорю, – мне нужен внятный ответ, а не…

 

Вместо ответа он целует меня. Пространства всё равно не оставалось. Таки-притянуло. Губы – мягкие, слегка шероховатые. Я приоткрываю рот, пропуская чужой язык, позволяю сплестись с моим, скользнуть по ребристости нёба…

 

Чтобы удержаться в здравом уме, напоминаю себе: это не взаправду. Отзываюсь. Обнимаю его лицо ладонями. Он кусает мою верхнюю губу, оттягивает и снова впивается. Я проваливаюсь, падаю, совсем как Кэт, в небытие наяву. Удаляюсь от своего тела, позволяя ему раствориться.

 

Я ненавижу Тони Холлидея. Но, блять, я его хочу. Рубашка падает на пол.

 

– Попроси меня тебя трахнуть, – хрипит. – Проси, сучка.

 

– Иди нахуй, – выдавливаю, – я на это не подписывался.

 

Неопределённо хмыкает. Поддевает за загривок, тащит к расправленной койке. Я выворачиваюсь, не позволив опрокинуть раком, скидываю его на простыни и нависаю сверху. Он захватывает мои кисти, сталкивая на кровать, припечатывает к подушке. Нависает надо мной, как неотвратимость. Рок.

 

– Ишь ты, какой инициативный. – Алчно осматривает. – Хочешь ведь, тварь, но корчишь религиозную целку. Цену себе набиваешь или что?

 

– Тебе что, доставляет особое удовольствие язвить или что? – Саркастично поднимаю брови. То есть мне кажется, что это так выглядит. Готов поспорить, лаю как новорожденный выродок шакала, а что с физиономией, одному чёрту известно. Который отвечает:

 

– Мне доставляет удовольствие видеть тебя без шмотья.

 

Освобождает запястья, стягивает мои инфантильные штаны. Облизывает пересохший рот, удовлетворённый степенью возбуждения.

 

В глазах – поволока. Ему похуй уже на всё: «Вижу цель, не вижу препятствий».

 

А во мне – противоречия. Мне жутко, мерзко и стыдно от того, что я вытворяю. В то же время, я соображаю головой, потому, нет, ни за что его не осажу.

 

Слишком многое поставлено на кон. Слишком заводит проклятая реакция, его манеры, взоры жгучие, исподресничные… Не тело приняло решение. Не оно.

 

– Расслабься, блять. Чего ты весь скорчился? Сам пришёл. Тебе это надо, – знает, куда колоть, – незачем тут изображать аристократку в брачную ночь.

 

Яйца наливаются тугой, неразрешённой похотью. Подтягиваюсь к нему и собственноручно избавляю от футболки. Избавляю и натыкаюсь на такое вожделение в глазах, что не по себе становится.

 

Джинсы он стаскивает сам.

 

У него уже стоит. Крайняя плоть не наслаивается на возбуждённо торчащую вверх головку, влажную. Я усаживаюсь на него верхом. Он целует меня: шею, ключицу, обводит языком набрякший сосок. Прогибаюсь, забыв напрочь, что и как должен изображать. Охаю, когда в зад проникают его пальцы, обмоченные в слюне. О том, как выглядели его губы, когда пальцы свезли их – приоткрыли развратно – я стараюсь не думать. Я стараюсь не думать. У меня получается.

 

– Шлюха, – говорит Тони, – самая настоящая.

 

– Да пошёл ты. – Неубедительно огрызаюсь, насаживаясь сам. Уже не больно, как в прошлый раз. Разрабатывает он недолго (невтерпёж же) подменяет свои пальцы членом, вводя без особой щепетильности. Растягивает рефлекторно сжавшиеся мышцы. С присвистом втягиваю воздух, подмахиваю бёдрами. Проникает до основания, заставляя меня скрипнуть зубами, чтобы не застонать – скорее от кайфа, чем от боли. «От кайфанутой боли», – ввернула бы Кэт. Из-за мысли о ней становится странно. Ничего не меняется. Башня по-прежнему отсутствует. Хочется одного: не останавливаться. Ноги заведены за поясницу, гениталии трутся живот. Лицом к лицу с тем, кого боялся.

 

Подскакиваю, закатываю глаза, матерюсь и богохульствую одновременно, шестым чувством догадываюсь, что такие штучки лишь раззадоривают пыл. Боль никуда не пропадала. Она есть, грызёт от сфинктера по непригодному для инородных предметов проходу, но это… не важно. Я даже начинаю её переворачивать, убирать неприятие. Боль умеет быть приятной, когда не пытаешься её прогнать.

 

Он мацает мой зад (наверняка, взойдут синяки), вталкивается в узость. А я приближаюсь и целую его девчачью, мерилинскую родинку, сползая на припухлости губ. Вздрагивая под толчками, которые волна, дыша волной. Если он и удивлён, это незаметно. Сжимает мою кожу в преддверии оргазма.

 

Я убиваю его в себе. Я убиваю его, не притрагиваясь ни ножом, ни верёвкой, ни пулей. Разбередить раны, засыпать перцем душу. Вскрыть череп, содрать сувенирный скальп. Настолько живо представляю, как семя, жизнь, умирает во мне, что кончаю раньше него, запачкав тёплым, липким – кожу на животе.

 

Ощущение спермы, истекающей из жопы, хм… специфическое. Ниспадаю с ним рядом. Изведённый, как марафонец, резиновый, как вагина из сексшопа. Мозг, бедный, бьётся в перегрузке, не совладав с информационным потоком. Шамкает мне: иди, смывай с себя эту дрянь, возвращайся к себе, слиняй (от неандертальского бастарда) в родную прохладную постель. Указываю ему, куда идти, дозволяя себе отдаться сну. Глухой иронией звучит это слово: отдаться. По-другому никак. Способ надёжный. Верно же?

 

Перед тем, как провалиться в забытье, я чувствую, что меня обнимают.

 

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: