Глава шестая: сухие цветы

 

 

«У меня не было выбора».

 

Эта мысль бродит по петле, в которую свернулся мозг, не выдержав испытания огнём. Извилины скорчились в клубок.

 

«Выбор есть всегда».

 

Я пытаюсь подняться, хватаясь за грядушку. Я подбираю сложенные в кучу шмотки, перед глазами всё плывет, нет, не так: подскакивает. Пластинка на повторе. Лязг в ушах. Кое-как нацепив трусы и штаны, ползу через пролёт, к себе. Гордо шествовать, как существо прямоходящее, не выходит. Более того, мне думается там, на полу, что пиши, пропал. Кончаю…сь. Смерть – не выход, верь в богов, во вселенную, в глюки мозга, хоть в ничто. Это тупик. Не сегодня.

 

Закидываю на кровать ногу, перекатываюсь по ней, благо, широка, загибаюсь, борясь с тошнотой. Ни в коем случае нельзя заблевать ковер. Объяснять, что произошло, признаваться, насколько хреново, и каким боком замешан Тони, я не стану, увольте. Лучше уж действительно сдохну, чем кто-то повздыхает.

 

«У меня не было выбора».

 

Чувство вины – остаточный эффект, отпустит. За то, что хотел его раньше. За то, что его не остановил. За то, что стал тем, кем клялся себе не быть.

 

«Выбор есть всегда».

 

Сам виноват, сам и отвечу. Что за разломы ума? Выбрал, так нечего ныть. Медленно, – невозможно медленно, – от горла откатывает. Мир перестаёт качаться. Наступает жужжащая, бьющая в уши, в поры иглами, тишина.

 

Снаружи, из внешней вселенной, трещит по вискам (как молот по наковальне) одна из маминых любимых песен. Мне слышится что-то роковое, хоть та включала её много раз. Надо подняться. Сделать над собой усилие. Ни за что не показывать слабость. В заднице зудит, точно её рота мужиков оттрахала, а не один с женскими ужимочками. Гланды – отбивные. Удалить, и всего делов.

 

Не с первой попытки попадаю рукой в карман, за телефоном. Тычу по клавишам. По памяти вбиваю нехитрый номер. Я звоню Кэт. Нет, я не настолько сбрендил, чтобы говорить о случившемся. Хочу, чтобы она была здесь. Рядом. Сочиню какую-нибудь более-менее правдоподобную отмазку… не купится, проницательна. Плевать. Я устал выдумывать оправдания.

 

Палец замирает над кнопкой вызова. Не успеваю нажать зелёную трубку, вибрация опережает. Входящий: Саммер. Жаль, что поздно. Впрочем, её интуиция ни на что бы не повлияла.

 

– Крис? – Перекрикивает шум. – Крис! Где ты? С тобой всё нормально?

 

– Поднимешься ко мне? – Голос срывается: откашливаюсь. – Поднимешься?

 

– Три минуты. – Короткие гудки.

 

Скатываюсь на пол, с опаской принимаю вертикальное положение. Переждав, пока перестанет кружиться голова, тащу с верхней полки свежую рубашку.

 

Дойдя до ванной, заглядываю в зеркало, навалившись на раковину корпусом. Вспухшие губы, багровый сгусток на нижней, отёкшие веки. Космы дыбом. На первый взгляд, мы очень душевно поеблись. Или я стал мнительным. Или же дело во взгляде. В нём нет (сожаления, страха)… ничего в нём нет. Вообще.

 

Свистит вода. Вода в раковине разбавляется розовым, когда я оттираю рот. Что за нахуй? Откуда кровь? Приглаживаю пряди. Брызгаю на щеки.

 

Кэт зовёт из коридора. Кэт зовёт меня. Я зову Кэтрин.

 

– Крис? – Миндалевидные глаза округляются. – Господи Иисусе… – Злость. Во все полтора метра. Сжимает кулаки. – Я его убью. Убью…

 

– Ничего такого не случилось. Мы просто немного повздорили.

 

– Я вижу, – она обнимает так, словно больше отпускать не намерена. Без колебаний прижимаю её, ближе. Под ладонями – острые лопатки, волосы пахнут дымом и детским шампунем, посечённые, взбитые.

 

Кэт – крохотная и родная. Кэтрин умная. Кэтрин знает, что делать. По отдельности мы – ни о чём. Вместе – друг о друге.

 

Вдалеке гремит переросшее в дискотеку празднество. Молниями – фейерверки. Дождём – конфетти, монетки и горсти риса.

 

Мать в своем стиле. Предоставила нам возможность уединиться. Наверное, усмехается себе под нос, ускользая от ответа, когда муж (теперь-то он муж, аллилуйя) выпытывает причину заговорщицкого вида. «Дети тешатся». Ей-то тешиться пришлось подпольно. Я прижимаю к груди кошку. Пусть радуется.

 

Каждая жизнь – трагедия, написанная тем, кто её живёт. В жизни играют разные актёры: у кого-то главные роли, кто-то в эпизоде, все вместе они делают спектакль. Кто – они? Уж не мы ли?

 

Я сижу на подлокотнике. Кэтрин убирает синяки тональным кремом. Пальцы у неё костлявые, ногти в заусенцах, подушечки нежные, мажет, будто знает, где больно. Не как. Она знает. Она всегда всё знает.

 

Свинчивает тюбик. Прячет в универсальный клатч. Губы дрожат. Пользуясь тем, что в кои-то веки дотягивается, едва различимо щекочет мне поцелуем щеку. «Я вытащу нас отсюда, – шепчет, – мы вырвемся отсюда. Начнем всё заново. Оба. Далеко. Можно по отдельности, но лучше всё-таки вместе».

 

Запахи мне уже по барабану. Любой культуры. Вливаемся в толпу. В толпу провожающих в путешествие. Джемму и Дэвида.

 

Джемма подмигивает, запустив букетом прицельно в Кэтрин. Та ловит его с преувеличенным энтузиазмом. К немалой зависти прочих девушек, девочек, дев, тёлок, баб, особей женского пола. Источает счастье за двоих.

 

Люди. Люди. Люди. И, кажется, они всё знают. «Кайфанул вдобавок, да? Вон как оргазмировал, в конвульсиях бился, повтора хочет, зуб дать можно». Пересмеиваются, бросаются сплетнями за спиной. Все знают. Каждый. Фантазмы тронутого рассудка. Я понимаю. Мне не легче.

 

Коричневый, матово-бежевый, серый, чёрный. Клеймо под маской временной татухи. Вдавленный в асфальт бычок. Завидев Тони, Кэтрин перёдергивается. Говорю ей: «Не лезь в это. Мы… сами разберёмся. Ты только держись от него подальше. Во всех смыслах. Поняла?» Уточняет: «Это приказ?» Я ничему не удивляюсь. И подтверждаю: «Да». Кусает губы, доедая остатки бальзама.

 

Гипотетически, неплохо было бы вздохнуть с облегчением: канитель с наркотой, наконец, прервётся. Но я не чувствую ничего. Вообще.

 

Мы с ней – против целого мира. Предки летят на острова. Бросают нас наедине с братцем-кроликом.

 

Перед тем, как исчезнуть в недрах тонированного лимузина, Джемма Холлидей обнимает всех, троих. И завещает Кэт: «Береги его».

 

Кэтрин кивает и отзывается: «А вы – себя». Похлопать охота. Я-то играю в себя. Но себя делает я плохо. Люди. Люди. Люди.

 

Гости расходятся. Мы теперь хозяева. Кэтрин неотлучно со мной, держит за руку, не оставляя наедине с Тони. Молча поедает его взглядами: телепатически что ли чекает, что произошло? Он каждым жестом, манерой смотреть, двигаться, поправлять шевелюру, взирая искоса, демонстрирует: «Крис – мой. Неважно, сколько между нами футов».

 

Крис, может, с ним и трахался. Я – нет.

 

То в жар, то в холод. До трясучки.

 

Кэтрин звонит матери, сообщая: «Остаюсь ночевать».

 

Джун не возражает, но советует помнить про средства контрацепции. Материнское сердце говорит: «Не проеби занятия». У нас никого нет. Друг без друга – совсем.

 

Тони без объяснений сруливает, неизвестно, куда. Полагаю, до утра. Отлепив улыбку, скрываюсь в душе. Трусь наждачной частью губки. Буду тереться до тех пор, пока кожа ни порозовеет, волоски ни встопорщатся, отмершие клетки ни слезут. Мне противно тело, оно грязное, как труп. Недельной давности. Выливаю полфлакона геля для душа. Мылюсь мылом. Ничто не помогает. Не поможет.

 

Чихать я хотел на то, вспомнит ли он завтра. Помню я, мне хватает. И чем я думал, надеясь, что всё пройдет, как сшибленная коленка?

 

До свадьбы заживёт? Кукиш с маслом: получите, распишитесь! Перекусите! Вконец оголодали, сиротки, при живых-то старших!

 

Спокойствие. Только спокойствие. Спускаюсь на кухню. За чашкой чаю. Чай – благородный напиток. Налью нам с Кэт чаю. Кэтрин останется со мной.

 

В гостиной, на диване, разлеглась сестра отчима, Кристина.

 

Лет двадцати пяти. Длиннющие волосы перепутались, чёрные, как змеи, придавая ей сходство с ведьмой из страшилок, туда же – потёкший мейк. В телевизоре крутят бамперами девчонки из попсового клипа. Не смотрит, изучая стену. Пила явно. Пульт отфутболен под тумбочку, неподалёку – дизайнерские босоножки. Нянька, как же. Незначительно старше нас, под градусом, в отрубоне.

 

Джемма предупреждала, что она не отошла от развода, лучше её не трогать. «Совершеннолетняя в доме – для галочки». Информация усвоена. Вопросов нет. Тенью стою в проходе. Пялюсь на её лицо. Длинноватый нос. Запавшие глаза. Родинка над прямой, вверх к виску, бровью. Платье еле прикрывает сиськи. Она выглядит несчастной. Я испытываю к ней то, к чему не был склонен никогда и вряд ли склонюсь когда-нибудь потом: сочувствие.

 

– Нельзя привязываться к людям, – говорю. – Они не умеют не делать больно. – Свет погашен, мелькает экран, озаряя бедлам, близкий к Бедламу *.

 

{ * Бедлам  – больница для умалишённых в Англии. }

 

Девушка с усилием переводит на меня взор.

 

– А ты типа эксперт? – спрашивает.

 

– Вроде того, – невесело усмехаюсь. – По крайней мере, сейчас – точно.

 

Силится улыбнуться. Не вытягивает.

 

– Ты ведь Крис, да? Мы с тобой тёзки. – Сгибает утянутые чулками ножки, освобождая мне место. – Падай, – я пристраиваюсь на край. Неприятно и сидеть, и стоять. Она вглядывается в меня... – Ты в точности такой, как он описывал.

 

– Кто? – Не мог он. Сложно вообразить, что он, Тони, способен с кем-то откровенничать. Молодая депрессивная тетка, тоже мне… делился, да?

 

– Племянничек мой тронутый. Он тебе дифирамбы целые пел. Братец мой новый, заявляет, похож на помесь эльфа с чёртом. – Отрывистый смешок. – Из его уст это ещё тот комплимент.

 

– Да уж. – Хорошо, что темно. Хорошо, что не заметен румянец. Сматываюсь, желая напоследок: – Спокойной ночи.

 

– Спокойной. – Вздыхает Кристина. Я-таки заставил её улыбнуться. Наверху Кэтрин. Кэтрин нужна мне больше, чем нужен себе я сам.

 

Напялила мою футболку, с цифрами на спине и груди, завинтила пушистые от расчёски локоны в косы, скомандовала отбой: «Будет лучше, надо отдохнуть».

 

Засыпаем в обнимку, без подтекста. В полуотрубе она сообщает мне, что

обязательно найдёт выход – выход для всех. То, как надо жить. То, как не надо, мы выражаем собой. Выход всегда есть, только вот куда?

 

– Авось, приснится, как таблица Менделееву. Всё разрешится.

 

– Завтра.

 

Игнорировать тело легче, чем ему поддаваться.

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: