М.Н. Александр Гербертович, в своих текстах вы указываете на «мертвенность» современной архитектуры. С чем связано распространение этого феномена в больших городах?

Биография

Александр Раппапорт — крупный теоретик архитектуры, архитектурный критик, искусствовед, член Международного комитета архитектурных критиков (International Committee of Architectural critics, CICA). Автор более 200 публикаций по архитектуре, методологии архитектурно-градостроительного и дизайнерского проектирования, теории архитектуры и дизайна, изобразительному искусству, анимации и фотографии в разных странах. Сейчас живет на отдаленном хуторе в Мазирбе (Латвия), при этом активно участвует в архитектурной жизни мирового сообщества.

М.Н. Александр Гербертович, в своих текстах вы указываете на «мертвенность» современной архитектуры. С чем связано распространение этого феномена в больших городах?

А.Р. Я думаю, что это связано с дифференциацией, с разделением труда. Дело в том, что разделение труда оказалось сильнейшим и эффективнейшим средством получения различных количественных результатов и скоростей. Техника пошла по пути специализации и добилась, особенно в XIX веке, гигантских успехов. Но как бывает всегда, всякое успешное применение орудия оставляет в тени, вызываемые его применением, дефекты. Оно всегда что-то создает и что-то разрушает. Разрушительный эффект современной технологии сейчас только начинает в полной мере осознаваться, потому что долгое время он был заслонен своим позитивным, продуктивным эффектом. Мы стали получать большие скорости, большее количество, большее качество всяких предметов, но потеряли при этом человека, общество и формы культуры. Эта потеря — есть утрата «жизненности». Люди теряют полноту своей жизненных функций, жизненных проявлений, превращаются в частичных агентов некоторой машины. Это такая форма отчуждения. Она означает «мертвенность» как отсутствие жизненной полноты. Жизнь сводится к выполнению некоторых жизненных функций, которые специализируются и объединяются. Мы стали получать большие скорости, большее количество, большее качество всяких предметов, но потеряли при этом человека, общество и формы культуры.

Наращивание скоростей и эффективности приводит к обезличенности и дегуманизации мира. сс flickr.com Ramil Sagum

М.Н. «Мертвенность» появляется в определенный исторический период, с появлением технологий?

А.Р. Да, с моей точки зрения, разделение труда, специализация, сосредоточение каждого человека на узком спектре функциональной занятости в работе или в мышлении приводит с одной стороны к усилению, с другой к утрате. И люди постоянно эту утрату компенсируют, заслоняют количественными успехами. Количественные же успехи выражаются в нашей современной ситуации в продуктивности, в получении большего количества и скоростей. Продуктивность и скорость — вот что является целевыми, чуть ли не культовыми объектами современной цивилизации. А полнота, целостность, жизнеспособность и осмысленность существования при этом теряется. Попытки ее восстановить косвенным путем — смотрение телевизора, занятия спортом, или скажем алкоголем, все–таки, являются столь же частичными и, в конце концов, столь же разрушительными.

Мы стали получать большие скорости, большее количество, большее качество всяких предметов, но потеряли при этом человека, общество и формы культуры.

М.Н. Вы противопоставляете дизайн архитектуре. Дизайн клонирует, повторяет, производит одно и то же, архитектура же стремится к уникальности, которая является скорее инструментом различия, нежели единства.

А.Р. Я подчеркиваю, что дизайн абсолютизировал как раз специализацию. Дизайн, поскольку полагался на машинное производство деталей, достигал совершенства через сужение. Машина идеально производит плоскость или вытачивает круг. Дизайн построен на такой иделизации форм и геометрической схематизации жеста, которая получена машинным путем. А синтаксис этих форм как раз был структуралистски функционален, поэтому дизайн воплощает в себе эту специализацию достижения высокого качества через сужение характеристик самой вещи. Качество, в этом случае, — идеализация точности, ровности, гладкости, соответствия, эквивалентности, попадания, фитнеса. Дизайн, выражает такую специфическую, промышленную, техническую математизацию и расчленение целостных процессов на фрагменты, на их усиление для достижения тех или иных результатов. Зато он полностью утрачивает судьбу вещи, ее историю, ее существование в памяти — массу каких-то интимных контактов — ее образность. В данном случае понятие сингулярности не ключевое, сингулярность обсуждать надо особо, в этом сужении, аналитике, парциализации функции и достижения в этих частях максимальных качественных успехов.

М.Н. В современном городе, который стремится к разделению, аналитике, новизне, технике, скорости, все спешат, архитектуре там нет места. Спешащий не созерцает архитектуру, он может только потреблять дизайн. Как может присутствовать созерцательное отношение к миру в современном городе?

А.Р. На этот счет у меня есть две идеи. Первая связана с утопизмом. Утопии до сих пор были качественной формой идеализации. Но утопии, что к сожалению не было достаточно замечено, обладают двумя дефектами. Во-первых, в утопии нет истории: утопиям больше некуда развиваться, они обычно являют собой достижение предельного совершенства, предельно мыслимого. Во-вторых, в утопии нет снов, жители утопии не видят сны, потому что сны, как правило, реагируют на дефекты жизни и на имагинативные способы их преодоления. Это полностью стерилизованное общество. В стерилизованном и техническом обществе архитектура, как таковая, разумеется, не нужна. В конце концов, знак полностью вытесняет собой вещь…

М.Н. В своем блоге Вы недавно писали про кризис больших городов. Деурбанизация, изменение инфраструктуры, коммуникации и много других пунктов разрушения больших мегаполисов. Есть ли возможность для, не то чтобы создания какой-то иной структуры расселения, но для иного типа жизни?

А.Р. Ну вот я себя привожу в качестве такого примера. С одной стороны, я живу как бы в мегаполисе, то есть я каждый день пишу по статье, эти статьи публикую в интернете, и их читают люди в 20-30 странах мира. Это самая что ни на есть современная урбанизированная коммуникативная форма или образ жизни. С другой стороны, я живу на хуторе, как и мои соседи — хуторяне, слежу за наводнениями, состоянием зземли и леса, подрезаю кустарник, выращиваю цветы. То есть я живу в каком-то ритме локального природного окружения. И у меня эти две стороны не вызывают никаких внутренних конфликтов, наоборот они мне позволяют жить и дышать. С одной стороны я — космополит, человек мира, и в общем участвую даже с амбициозными планами в интеллектуальной жизни, с другой стороны я рублю дрова, собираю ягоды. Вот что-то такое делаю. И нахожу в этом способ существования, настолько понятный, что его не надо долго объяснять, он является для многих людей уже сейчас своего рода идеалом, потому что, и близость к земле и участие в планетарной жизни тоже очень важно. Сейчас благодаря интернету это стало реальным. Мы вот с вами беседуем, раньше нам надо было бы встречаться в центре больших городов. Сейчас мы можем все это неторопливо обсуждать по скайпу. Я не хочу сказать, что все должны превратиться в отшельников, это ведь связано с возрастом, мне 73 года, и меня деревенская эта жизнь более или менее устраивает. Большой город изменяет свою привлекательность. Но что происходит с мегаполисами трудно описать в двух словах, это тема для поэтов масштаба Данте и Рабле.

М.Р. Сейчас появляются тенденции замедления. Группы людей стремятся создать какие-то поселения внутри самих городов, особые места, где они могут отдохнуть от суеты. Возможна ли медленная жизнь в большом городе?

А.Р. Да одно другому не мешает. Но встает вопрос: к чему приведет эта инкапсуляция города каким-то руральными и природными анклавами. Есть много технических, проектных идей, которые сейчас не развиваются просто потому что балом правит автомобиль, дорожное строительство и спекуляция жилищем. Эти три силы настолько мощны, ну не говоря о денежных потоках, которые сейчас почему то все текут в города, хотя это уже совсем непонятно почему, они могли бы течь куда угодно. Так что понять причины болезненного, количественного роста городов сложно…

Создается впечатление, что урбанистика только пересказывает одно и то же в разных предметных языках.

Нынешняя урбанистка запуталась в закольцованности собственных методов, она не смотрит на это дело со стороны…Создается впечатление, что урбанистика только пересказывает одно и то же в разных предметных языках.

Парк «Золотые вопрота», Сан-Франциско. Отчуждение вынуждает человека создавать места, сообщества, где жизнь течет медленнее, внутри города сс flickr.com Rosy

Биография

Александр Раппапорт — крупный теоретик архитектуры, архитектурный критик, искусствовед, член Международного комитета архитектурных критиков (International Committee of Architectural critics, CICA). Автор более 200 публикаций по архитектуре, методологии архитектурно-градостроительного и дизайнерского проектирования, теории архитектуры и дизайна, изобразительному искусству, анимации и фотографии в разных странах. Сейчас живет на отдаленном хуторе в Мазирбе (Латвия), при этом активно участвует в архитектурной жизни мирового сообщества.

М.Н. Александр Гербертович, в своих текстах вы указываете на «мертвенность» современной архитектуры. С чем связано распространение этого феномена в больших городах?

А.Р. Я думаю, что это связано с дифференциацией, с разделением труда. Дело в том, что разделение труда оказалось сильнейшим и эффективнейшим средством получения различных количественных результатов и скоростей. Техника пошла по пути специализации и добилась, особенно в XIX веке, гигантских успехов. Но как бывает всегда, всякое успешное применение орудия оставляет в тени, вызываемые его применением, дефекты. Оно всегда что-то создает и что-то разрушает. Разрушительный эффект современной технологии сейчас только начинает в полной мере осознаваться, потому что долгое время он был заслонен своим позитивным, продуктивным эффектом. Мы стали получать большие скорости, большее количество, большее качество всяких предметов, но потеряли при этом человека, общество и формы культуры. Эта потеря — есть утрата «жизненности». Люди теряют полноту своей жизненных функций, жизненных проявлений, превращаются в частичных агентов некоторой машины. Это такая форма отчуждения. Она означает «мертвенность» как отсутствие жизненной полноты. Жизнь сводится к выполнению некоторых жизненных функций, которые специализируются и объединяются. Мы стали получать большие скорости, большее количество, большее качество всяких предметов, но потеряли при этом человека, общество и формы культуры.

Наращивание скоростей и эффективности приводит к обезличенности и дегуманизации мира. сс flickr.com Ramil Sagum

12345Следующая ⇒

Поделиться: