Теории общества потребления

Одним из тех, кто изучал общество потребления, был французский социолог и философ Жан Бодрийяр. Его он рассматривал с позиции философии постмодернизма, одним из теоретиков которой он являлся. Бодрийяр — антикосьюмерист, то есть его взгляды на общество потребления — отрицательные.

Бодрийяр пишет о том, как общество потребления поменяло сознание человека, его восприятие окружающего мира. Теперь человека окружают не другие люди, а объекты потребления [3, c. 1]. Повседневное общение людей происходит не с другими людьми, а с теми предметами, которые составляют их окружение: работа с домашними хозяйством и со множеством технических средств, обслуживающих его, а так же со всей инфраструктурой и системой городских коммуникаций. Также происходит «общение» со СМИ, которое, конечно, не является никаким общением, лишь односторонним получением посланий, преследующих людей даже во сне, но по своей значимости получение информации от СМИ получило такую же значимость, какое ранее имели межчеловеческие коммуникации.

Понятия «окружение», «среда» стали широкоупотребительными именно благодаря тому, что человек стал жить во власти предметов: “Как мы живем, по существу, не столько в близости к другим людям, не в присутствии их самих и их размышлений, сколько под немым взглядом послушных и заставляющих галлюцинировать предметов, которые повторяют нам все время одну и ту же речь о нашем ошеломляющем могуществе, потенциальном изобилии, о нашем отсутствии друг для друга”. [3; с. 1].

Самой главной чертой этих предметов является их изобилие, которое, по словам Бодрийяра, вызывает у людей «феерическое слюноотделение». Само городское пространство состоит из огромных магазинов с гигантским выбором и улиц с яркими и завлекающими витринами. Подобное жизненное пространство, где излишки очевидны, продаёт человеку не просто предметы, а мечту о земле обетованной, где нет никакой нужды, где все жизненные блага доступны, что провоцирует постоянное потребление, которое подпитывается постоянным ощущениям счастья от получаемого: “И это повторяющееся действие в отношении потребляемой материи, товара, весь этот избыток принимает, если употребить большую собирательную метафору, образ дара, неисчерпаемого и красочного изобилия праздника”.

Потребление связано со знаковой системой [3, с. 3], присущей для всей реальности. Более того, оно предстаёт в виде симулякра — знака, не имеющего никакого отношения к реальности, который, тем не менее, становится единственной существующей реальностью, побуждающей индивида к каким-либо действиям [3, с. 4]. Бодрийяр рассматривает потребление как цепную психологическую реакцию, которая направляется современной магией [3,с. 3] природа которой бессознательна. Потребление предметов больше не связано с их сущностью — речь идёт скорее об отчужденных знаках предметов, которые существуют лишь в связи друг с другом.

Объясняя суть этой «магии», Бодрийяр сравнивает современных потребителей с маланезийскими туземцами. Они были восхищены пролетающими над ними самолётами, но самолёты никогда к ним не спускались. Поэтому туземцы стали делать подобие самолета из ветвей и лианы, выделили участки земли, которые они тщательно освещали ночью, и стали терпеливо ждать, когда настоящие самолеты там приземлятся. Можно сказать, что таким знаком они занимались «приманиванием» счастья или мечты. То же самое делает и современный потребитель: окружая себя предметами, которые должны приманивать счастье, симулировать удовлетворённость [3, c. 3].

Ментальность современного потребителя и ментальность примитивных народов пересекаются в том, что они основываются на вере во всемогущество мыслей, которая реализуется в вере во всемогущество знаков. Только если для примитивных народов такими знаками являются тотемы, то для современного потребителя ими являются потребляемые товары и услуги, которые символизируют богатство и потребление, являющиеся знаками счастья [3, c. 3]. Бодрийяр утверждает, что всё большее количество главных форм деятельности человека и общества работают по знаковой логике, предстают в виде символических систем, которые нужно раскодировать.

Знаки помогают человеку сбежать от действительности, испытать “глубокое удовольствие не быть в ней” [3, c. 5]. Образ, знак, послание, все то, что люди потребляют, даёт им душевное спокойствие, подкрепленное определённой выстраиваемой дистанцией от мира, которое не способен нарушить даже сильный намек на действительность. Смысл знаков и содержание посланий не является чем-то важным, он отходит в сторону, а отношение к истории, обществу и прочему не является отношением интереса или участия, а только лишь отношением любопытства, которое не способно полностью втянуть в процесс познания. Именно отказ от действительности в пользу интерпретации знаков действительно Бодрийяр называет основой общества потребления.

Значительную часть поведения и чувств человека Бодрийяр объясняет его включённостью в механизм общественного потребления. Даже понятие счастья (в том числе счастье как степень довольства общественным устройством), которую Бодрийяр называет не просто естественной склонностью человека, но и “абсолютной точкой отсчёта общества потребления” и “эквивалентом спасения” понимается как величина потребления, то есть, по сути, сводится к количественным характеристикам [3, с. 11], к обладанию знаками, которые наделяются значимостью (вне зависимости от полезности и действительной стоимости предметов, которые сами по себе уже ничего не значат).

Счастье имеет большое идеологическое значение не из-за того, что каждый отдельный индивид мечтает о его персональной счастья, а благодаря тому, что все мифы о равенстве, по сути, представляли собой проекты реализации общественного счастья. Счастье и есть равенство, а равенство есть счастье (для всех). Бодрийяр утверждает: чтобы быть проводником эгалитарного мифа, счастье должно быть измеримо, иметь какие-то количественные показатели, понятные для всех. Нужно, чтобы оно было благосостоянием, измеримым в вещах и знаках, «комфортом», чтобы большее благосостояние было средством устранения обречённости на неравенство и уравнивания всех судеб. Счастье как исключительно внутреннее состояние, глубинное индивидуальное наслаждение, которое не зависит от знаково-символической системы, при помощи которой счастье может быть продемонстрировано взглядам других людей, подвергнуто их оценкам; такое счастье, не имеющее потребности в доказательствах, оказывается сразу же исключенным из идеала потребления, где счастье есть прежде всего требование равенства (или, понятно, различия) и должно в связи с этим обозначаться всегда «в соответствии» с видимыми критериями. В этом смысле Счастье оказывается еще дальше от всякого «праздника» или от коллективной восторженности, так как, подпитанное требованиями равенства, оно основывается на индивидуалистических принципах, усиленных Декларацией прав человека и гражданина, которая открыто признает за каждым (за каждым гражданином) право на Счастье.

Демократию Бодрийяр так же объясняет через свойства потребления. Равенство людей понимается как равенство потребительской способностями, равенство перед знаками успеха и благосостояния [3, с. 11]. Демократический принцип применяется тогда не на уровне реального равенства, равенства способностей, ответственности, социальных возможностей, счастья (в самом широком смысле слова), а на уровне равенства перед феноменом Предмета и другими очевидными знаками социального успеха и счастья. Это — демократия уровня жизни, демократия телевизора, автомобиля и недвижимости, демократия, выражаемая в конкретных вещах, но также полностью формальная, которая соответствует — по ту сторону социальных противоречий и неравенств — формальной демократии, записанной в Конституции. Обе они, оправдывая одна другую, соединяются в глобальную демократическую идеологию, которая скрывает отсутствие демократии и неосуществимость и недействительность равенства. Потребление через обладание нужными предметами рассматривается как способ преодолеть отрыв от классов, находящихся выше в социальной иерархии. Также потребление одновременно обеспечивает и дифференциацию людей, и их сходство, заданное определенными потребительскими моделями [11, с. 1]

Однако Бодрийяр отмечает, что в обществе потребления равенство невозможно: оно основано на капиталистическом типе производства, на постоянном экономическом росте, которые провоцируют большее имущественное расслоение и социальную дифференциацию, чем социалистический тип производства. Изобилие в обществе потребления невозможно без существования нищеты [24; с. 1].

Политика в традиционном понимании в обществе потребления перестаёт существовать, вместо этого политические процессы подменяются на мнимое преодоление материального и социального неравенства при помощи увеличения объёма доступных для индивида благ. Конечной целью такого развития выступает сценарий, при котором все члены общества накопят большое и примерно одинаковое количество благ, которые помогут достигнуть социального равновесия, так как все будут иметь схожий уровень благосостояния. Даже коммунистические общества говорят о себе в терминах равновесия, индивидуальных или общественных «естественных», «гармонизованных» потребностей, свободных от всякого общественного разделения или классовых коннотаций — там также все начинается с политического решения и приходит к окончательному решению посредством изобилия, заменяющего формальным равенством благ демократию социальных отношений. Таким образом, в социалистических странах мы видим также, что «Революция благосостояния» приходит на смену политической и социальной революции [21, с. 258].

Само потребление оказывается оторванным от человека. Во-первых, оно абсолютно, человек никак не может повлиять на его всеобъемлющий характер, из-за которого постоянное потребление стало подлинным смыслом жизни всего общества. Во-вторых, поведение человека в такой ситуации оказывается иррациональным. В современной цивилизации, по мнению Бодрийяра, не существует рационального потребителя, самостоятельно осуществляющего свой выбор. Индивидуальный, продиктованный реальными потребностями выбор иллюзорен — он продиктован самой структурой общества потребления, придающей значение не предметам, а абстрактным ценностям, с которыми эти предметы отождествляются. Потребности производятся вместе с товарами, которые их удовлетворяют. В основе выбора товара лежит стремление отличаться от социума, и, поскольку поддержка таких отличий есть жизненное условие существования современной цивилизации, потребность всегда остаётся неудовлетворенной.

При всей значимости потребления, на деле оно оказывается абсолютно бессмысленным. Бодрийяр вскрывает фундаментальное свойство общества потребления: само по себе оно является бессмысленным, поскольку не исходит из понятия пользы, а совершает потребление ради потребления [3, с. 9], экономика растёт ради роста, из-за чего система общества оказывается способна поддерживать свою жизнеспособность только в условии постоянного роста.  Поощряемая государством и бизнесом постоянная переквалификация кадров, психологическая вредоносность конкурентной среды, расточительство — все это рассматривается Бодрийяром как целенаправленная производительная сила, извлекающая из всего ресурс роста [17, с. 65].

Росту ради роста способствует обман при помощи экономических показателей вроде валового национального продукта. Подобные показатели берут в расчёт только объективные, чисто экономические факторы, поддающиеся измерению согласно принципу экономической рациональности. На этом основании в подсчете не учитываются ни женский домашний труд, ни научные исследования, ни культура — и напротив, в нем могут присутствовать некоторые вещи, не имеющие к росту никакого отношения, исключительно в силу того факта, что их можно измерить. Кроме того, подобные подсчеты не учитывают оценку происходящих явлений и складывают все — как вредоносные, так и позитивные элементы [3, с. 9].

Самым характерным местом для общества потребления Бодрийяр называет гипермаркет. «Во многих отношениях в нём производится новая социальность», пишет Бодрийяр. Гипермаркет централизует целый район вместе с его населением, регулирует его деятельность, составляет для человека расписание дня, маршруты движения, поведение [6, с. 103].

Отношения человека и гипермаркета лежит в новой плоскости, ранее не существовавшей плоскости. Товары в гипермаркете — это уже не просто предметы, находящиеся в подчинённом положении. Теперь они сами задают функциональный и направленный запрос, в ответ на который люди приходит в гипермаркет. Они теперь существуют как бесконечный тест, на вопросы которого мы должны отвечать, причём ответ уже содержится в вопросе, то есть потребление товаров является самоочевидным. Утвердиться такому порядку помогают СМИ, которые функционируют по такому же закону: они больше не дают информации, не осуществляют коммуникацию, только задают нам вопросы, чтобы направить нас в нужное русло [4, с. 104].

Гипермаркет как символ потребительского общества стал своеобразной моделью любой будущей формы контролируемой социализации, так как в нём присутствуют все элементы и функции социальной жизни (работа, досуг, питание, средства гигиены, транспорт, медиа, культура). Все противоречия в обществе, социальная жизнь пытаются переписаться в терминах торговых сетей [4, с. 105].

Другим учёным, изучавшим общество потребления, был американский экономист Торстен Веблен. Он обосновывал принцип функционирования общества потребления через термин «демонстративное потребление». Этот термин Веблен связывал с понятием престижа, который как феномен возник сразу после появления частной собственности. Первой частной собственностью были, однако, не предметы обихода, потому что они не мыслились в подобном ключе. Ей являлись угнанные из чужих племён женщины, которые брались в жёны и становились собственностью исключительно одного человека. Вместе с самими женщинами присваивались и продукты их труда, вследствие чего появилось и закрепилось право собственности на вещи. Эти два института закрепились в форме обычаев и стали знаковыми символами, служащими доказательствами достижений и силы их владельцев [8, с. 33].

Следующий этап развития права собственности Веблен связывает с производственной деятельностью. Период, когда главным показателем твоей доблести являлись добытые на войне трофеи, уходит в прошлое, оставляя за собой привычку определять положение индивида в обществе и его социальный статус на основании накопленных им богатств. Таким образом, в любом обществе, где существует даже минимальное разделение труда и налажена производственная деятельность, будет существовать и негласный мотив конкуренции, которая находит выражение не только в стремлении индивидов достигнуть определённого уровня материального благосостояния, а вместе с ним и соответствующего места в иерархии общества, они также стараются обладать определённым набором знаков и символов, в сознании общества и индивида отождествлённых с определённым социальным положением[8, с. 35].

Как только владение собственностью воспринимается как основа для уважения человека в социуме, оно становится также необходимым и для самоуважения индивида. Так, человеку для обретения душевного спокойствия необходимо владеть той же частью материальных ценностей, что и другие представители его социальной страты, однако источником особого удовлетворения, естественно, служит обладание хоть немного большим объёмом благ, чем другие. Однако, увеличивая свой уровень потребления и повышая уровень персонального благосостояния, индивид перестает получать удовольствие от прежнего уровня и стремится к следующему, более растратному. Если же результат сравнения оказывается неудовлетворительным, индивид будет испытывать чувство дискомфорта и неудовлетворенности. Это денежное соперничество Веблен объясняет, главным образом, психологическими причинами: «Появление частной собственности было экономически неизбежно. [27, c. 1] Частная собственность базируется на “завистническом” сопоставлении – склонность человека сравнивать результаты своей деятельности с результатами деятельности других людей. Эта склонность порождается инстинктом мастерства. Завистливое сравнение вынуждает человека к соперничеству, вызывает желание превзойти других. Это превосходство человек может реализовать своим приобщением к праздному классу, почетной, непроизводственной деятельности. Таким образом, человек получает всеобщее уважение [20, с. 252].

Итак, демонстративное потребление включает в себя не только экономическое содержание, но и социальное, поскольку финансовое благополучие «подчеркивает» стиль потребления и занимаемое положение в обществе. Потребительские предпочтения высшего класса, всевозможные поддельные вещи в большей степени «иллюзорны». Следовательно, в обще- стве существует определенный «социокультурный» код, сверяясь с которы которому распознают формы знаково-символической системы. В обществе с признанием «финансового» статуса индивида происходит принятие норм потребления [1, с. 2] Им, как правило, не могут заниматься малоимущие классы, заработка которых хватает только на поддержание жизни (однако встречаются и такие примеры, отдающие немногие имеющиеся у них деньги за вещь, которую обычно могут позволить себе более состоятельные люди). Тенденция подкреплять свой социальный статус уровнем своего потребления нарастает по мере продвижения от низших слоёв к высшим. У высших слоёв больше средств, они могут (в теории) позволить себе купить большее количество вещей, благ и услуг, а значит, они должны делать это и на практике, потому что самим характером функционирования общественных норм установлена чёткая корреляция между доходами и расходами: чем выше доходы, тем должны быть выше и расходы.

У каждого социального класса существует некоторая доля материальных ценностей, стандартный набор благ, которым необходимо владеть человеку, который хочет соотносить себя с определённой социальной группой. По мере продвижения вверх по социальной лестнице человеком движет мотив «денежного соперничества»: целью становится приобретение большего денежного капитала, а значит и власти, признания, уважения со стороны остальных членов общества, которые сопутствуют этому капиталу. Достигнув некоторого желаемого уровня экономического благосостояния, индивид заменяет данный стандарт на новый, из-за чего он вынужден снова и снова приобретать вещи, блага и услуги, чтобы его считали представителем того класса, с которым он себя сравнивает [8, с. 36].

Подобное экономическое поведение поддерживает и выводит на новый уровень существовавший с варварских культур социальный слой, который Веблен называет праздным классом. Этим термином обозначается класс собственников, ведущих праздный образ жизни: они не занимаются тяжелым физическим трудом, покупают собственность и товары, недоступные для большинства других слоев, причем характер приобретения товаров и услуг носит демонстративный и показательный характер, а все их приобретения и символическая власть, связанная с владением данными богатствами, выставляется на обозрение всему остальному обществу. Термин «праздный» здесь употребляется в смысле непроизводительного потребления времени.

Именно праздность в обществе становится одним из самых важных критериев оценки высокого статуса. Ещё с древних времён труд ассоциировался с рабами и бедняками, он считался недостойным для человека с высоким социальным положением. В капиталистическом обществе такой статус труда сохранился и даже укрепился, так как стал традицией, укоренился в культуре.

Для людей с высоким социальным положением, в отличие от менее привилегированных слоёв, главными факторами, определяющими их поведение, становятся не само денежное соперничество, а его вторичные факторы, которые можно обозначить как культурное сопровождение экономического достатка. Таким фактором издавна было воздержание от производительного труда, таким фактором является связанное с ним демонстративное потребление, которое для демонстрации статуса требует сделать богатство и власть очевидными [20, с. 178].

Демонстративному потреблению способствует индустриализация, сопровождающая индустриализацию и развитие общества потребления. Жизнь в городе характеризуется большой степенью анонимности: человек постоянно находится в огромных незнакомых толпах, чувствует себя одиноко. В однородной толпе выделить себя можно лишь через демонстративное потребление, без которого не подчеркнёшь свой социально-экономический статус. Поскольку человек пересекается с другими членами общества в такой ситуации лишь мимолётно и косвенно, то и средства, с помощью которых он выделяет себя, должны быть максимально яркими и простыми для восприятия.

Подобная стратегия поведения не имеет смысла в деревне: там взаимодействие между жителями намного больше, «всех у всех на виду», поэтому невозможно скрывать свою бедность — твой социальный статус в любом случае будет виден твоему окружению. Совершенно иная ситуация в городе. Здесь люди судят друг о друге в основном по отдельным штрихам, которые нередко являются сознательно сконструированными символами в виде стиля потребления или использования отдельных вещей. Поэтому горожане тратят на поддержание благопристойного вида существенно больше, чем деревенские жители [21, с. 88].

Герберг Маркузе рассматривает капиталистическое общество и общество потребления как “технологическую рациональность” в силу того, что им присущи завоевание и подчинение природы, причём как при помощи практических средств, так и на уровне теоретических изысканий, которые служат для обоснования и оправдания практического и технологического характера общества. Этот хищнический характер общества распространяется не только на природу, а также на членов самого общества, которых оно стремится подчинить, поэтому делает всё для увеличения господства над человеком [30, с. 1].

В современном обществе рабство никуда не делось, оно лишь обрело новые и более прогрессивные формы, так как современные рабы даже не осознают собственное рабство. Прогресс в области и науки техники, дошедший в наше время до фантастических вершин, кардинально поменял существующее положение. Жизненный уровень возрос, и теперь уже капиталисту-предпринимателю нет никакой необходимости принуждать к рабскому труду угрозой голодной смерти. Он создает такие экономические условия, в которых рабочему даже не приходит в голову мысль об изменении социальной структуры, и ему остается только активнее включаться в «общество потребления» [28, с. 2]. Достигнутый уровень развития науки и техники создал принципиально новую систему потребительского общества, главным содержанием которого является удовлетворение материальных и зачастую ложных потребностей человека. Стало возможным освободить инстинкты от ненужного подавления, сам человек стал самодостаточной (в своих глазах), самоуважающей в бытовом плане единицей, о которой следует заботиться. Казалось бы, либерализация должна разрушить тоталитаризм, но необходимость социального контроля диктует усиление репрессий в виде «неототалитарной», «закамуфлированной» системы общественного контроля [30, с. 2].

Это, по мнению Маркузе, приводит к тому, что современным рабочим все больше движут мотивы не борьбы, но потребления. Рабство («существование в качестве инструмента, вещи») выступает в «сублимированном» виде: рабочий воспринимает его как единственную и свободную форму существования.

О революционной ситуации, считает Маркузе, не может быть и речи, поскольку единственной заботой трудящихся масс является совершенствование системы потребления. Все это, по выражению Маркузе, создает «паралич критицизма» и «общество без оппозиции». Возникает ситуация, в которой мышление и поведение строго ограничено определёнными рамками с целью контроля их. Все идеи, концепты, теории, содержание и цели которых выходят за пределы установленных рамок, оказываются либо отвергнутыми, либо упрощёнными языком и логикой одномерного мира, из-за чего они оказываются в подчинённом положении. Строгий рациональный порядок существующей системы заключает всё противостоящее ему в себя, не оставляя возможности оказать ему реального сопротивления. [16, с. 12]. Человек теряет присущее ему (как человеку) критическое измерение и сохраняет лишь измерение, отвечающее устремлениям его потребительского сознания. Единственными людьми, готовыми сопротивляться этому, оказываются “изгои” общества: национальные и религиозные меньшинства, люмпены, “критически мыслящая интеллигенция», представители слаборазвитых стран [6, с. 4].

Контроль рабов общества потребления осуществляется при помощи многих каналов. Этому служит «культурная индустрия», которая пронизывает все сферы жизни общества и с помощью которой неототалитарный режим встраивает в существующую систему производства и потребления все классы, а социум, объявленный свободным от идеологии, становится еще более идеологизированным. Индивидом манипулируют, скрыто воздействуя на него через средства массовой информации. Его принуждают вести праздный образ жизни: расслабляться, развлекаться, потреблять и вести себя в соответствии с образцами, которые даны в рекламе, любить и ненавидеть то, что любят и ненавидят все остальные. Из-за следования образцу любые альтернативы кажутся человеку иррациональными или утопичными. Причем эта мысль так сильно укоренилась в умах социума, что человек уже не может посмотреть на систему, частью которой он является, со стороны [31, с. 1].

Если говорить в общем, то потребителя, человека массы можно охарактеризовать следующим набором черт: прагматик, рационалист, ориентирован исключительно на удовлетворение материальных потребностей, восприятие прогресса исключительно как экономического роста, ведущего к экономическому росту и всеобщему равенству [6, с. 5].

Маркузе подвергает тщательному анализу одномерное мышление. Философией, соответствующей структуре индустриального общества, он считает современный позитивизм со всеми его ответвлениях, в особенности же — философию лингвистического анализа. Последняя, как известно, претендует на исцеление мышления и языка от метафизических и спекулятивных «призраков». В итоге вся эта философия определяется им как интеллектуальное оправдание глобальной социальной структуры, устраняющей альтернативные способы мышления, противоречащие установленному порядку суждений. В этом неототалитарном обществе задачи философии он называет политически-ориентированными, так как она формирует предельно идеологизированное общество, легко поддающееся манипуляции [16, с. 84]. Все процессы объясняются строго рационально, чтобы не возникали различные варианты трактовки, ведь одномерному человеку они не нужны, так как они создают излишнюю сложность. Примерами этому служат такие научные методы, как операционализм в физике, бихевиоризм в социальных науках. Их общая черта в исключительно эмпирической трактовке понятий, значение которых сужается до частных операций и поведенческих реакций [18, с. 9].

Прекрасной иллюстрацией операциональной точки зрения может служить анализ понятия длины у Бриджмена [31, с. 9]. Очевидно, что нам известно то, что мы подразумеваем под длиной, если мы можем определить длину любого объекта, ничего другого в физике и не требуется. Для того чтобы измерить длину какого-либо объекта, нужно совершить определённые физические операции. Таким образом, понятие длины определяется с определением операций, необходимых для ее измерения: это означает, что понятие длины подразумевает не более чем набор операций, при помощи которых она устанавливается.

Бриджмен понимал широкие следствия такого способа мышления для общества в целом: «Принятие операциональной точки зрения предполагает нечто большее, чем просто ограничение обычного способа понимания ”понятия“, это означает далеко идущие изменения во всех наших мысли- тельных привычках, в том смысле, что мы отказываемся от использования как инструментов нашего мышления понятий, о которых мы не можем дать точный отчет в операциональных терминах» [32, с. 65].

Бриджмен оказался прав, и подобный способ мышления действительно сумел занять доминирующие позиции в философии, психологии, социологии и других областях. Большое количество понятий, наиболее трудные для позитивистского объяснения, было исключено путем демонстрации невозможности дать им полной и исчерпывающее описание  в терминах операций или поведенческих реакций. Превосходство эмпиризма обеспечивает, таким образом, методологическое оправдание развенчание «ищущего научного сознания», сознания двумерного, в самой методологии которого заложен принцип рассмотрения объекта изучения со множества сторон, что является вредным для неототалитарного режима общества потребления, навязывающего свою волю его членам. Таким образом, позитивистская наука, дающая однозначную трактовку изучаемого объекта, формирует образец социально желательного поведения [18, с. 10].

Даже язык меняется согласно логике такого общества. Речь политиков и масс-медиа становится инструментом, с помощью которого сдерживаются качественные перемены в сознании людей. «Язык и речь наполняются магическими, авторитарными и ритуальными элементами», – описывает эту ситуацию Маркузе [16, с. 123]. Это «машинный» язык, в котором вещи и их функции отождествляются и слово «не должно иметь никакого другого отклика, кроме как публичного и стандартизованного поведения (реакции)» [16, с. 125]. Слово, превращаясь в клише, препятствует развитию значения. В предложениях спокойно сосуществуют те слова, которые ранее воспринимались только в качестве антонимов, такие как “чистая бомба” и “безвредные осадки”. Повторяясь раз за разом, они приучают человека к тому, что непримиримые, противоположные понятия могут сосуществовать. Отсутствие логики предстает как принцип логического манипулирования. Другими особенностями языка тотального администрирования называются фамильярность, дефисные конструкции и сокращения, а также аббревиатуры [31, с. 2] . Последние, являясь общепринятыми названиями военных структур, организаций, объединений, используются повсеместно в СМИ и поглощаются гражданами полностью, без разбора их частей, без расшифровки, в которой таится их истинное значение. Маркузе пишет: «Аббревиатура служит подавлению нежелательных вопросов» [16, c. 134]. Чтобы избежать нежелательного толкования отдельных слов в сокращении, общее его значение фиксируется и каждый раз воспроизводится целиком, без рефлексии по поводу его отдельных частей. Конкретность стиля языка постоянно навязывает определённые образы его носителям и тем самым препятствует возникновению, развитию и выражению «понятий», которые являются посмотреть на явления со всех возможных сторон, оценить его различные значения, а не одномерно отождествлять вещь и ее функцию. Функционализированный, сокращенный и унифицированный язык является языком одномерного мышления. Этот закрытый язык. Он «не показывает и не объясняет – он доводит до сведения решение, мнение, приказ» [16, с. 143], тогда как способность взглянуть со стороны, из-за рамок частных случаев, выйти за пределы используемых образцов и узкого понимания слов является вредоносной, подрывной для системы. Таким образом даже язык, основа человеческой коммуникации, является репрессивным аппаратом, заставляющий человека следовать логике, выгодной для общества потребления.

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: