Умеете ли Вы прощать? В больших вещах или в малых? Легко ли Вы расстаетесь с людьми?

 

Она спит на расшатанной кровати с подзо­ром до самого пола. Лицо ее покрыто веснуш­ками, рыжие волосы сбиты на сторону. Она часто дышит и время от времени вздрагивает во сне. Руки ее спокойны и легки. В избе темно, но я уже давно не сплю, и глаза мои привыкли к сумеречной дымной темноте.

Мимо деревни, где мы живем, петляет узенькая речушка, заросшая ольхой, и туман, поднимающийся над ней, сливается с белым гречишным полем за низиной, по которой она протекает.

За окнами ни звука. И тишина эта вызы­вает тихое и радостное чувство. Лицо ее, осунувшееся от забот, бледно, под глазами морщинки, которые ее старят и делают без­защитной и до боли дорогой. Темнота лежит на ее лице, и кажется, что даже во сне она прислушивается к враждебной тишине чужо­го дома и несет свою тяжелую неблагодар­ную судьбу — охраняет меня от опасностей, которые, как ей кажется, подстерегают ме­ня на каждом шагу.

Мне чудятся голоса:

«...Босоножку и мовешку надо сперва-на­перво удивить — вот как надо за нее браться. А ты не знал? Удивить ее надо до восхище­ния, до пронзения, до стыда, что в такую чернявку, как она, такой барин влюбился. Истинно славно, что всегда есть и будут хамы да баре на свете, всегда тогда будет и такая поломоечка, и всегда ее господин, а ведь того только и надо для счастья жизни!..»

Слова размеренные, редкие, то неестест­венно растягиваются во времени, то становятся отчетливыми и неприятными...

«...Постой, слушай, Алешка, я твою мать покойницу все удивлял, только в другом выхо­дило роде. Никогда, бывало, ее не ласкаю, а вдруг, как минутка-то наступит, вдруг перед ней так весь и рассыплюсь, на коленях пол­заю, ножки целую и доведу ее всегда — помню это вот как сейчас, — до этакого маленького такого смешка, рассыпчатого, звонкого, негромкого, нервного, особенного. У ней только он и был...»

Трудно отделить в своей памяти, что ты пережил, что сочинил, а что прочел в книгах, и поэтому, когда я вдруг слышу хриплый и скверный голос старика Карамазова, я уже не могу отличить, что именно я вспо­минаю — выдуманное, прочитанное или подслушанное.

«...Знаю, бывало, что так у нее всегда болезнь начиналась, что завтра уж она клику­шей выкликивать начнет, и что смешок этот теперешний, маленький, никакого восторга не означает, ну, да ведь ложь и обман, да во­сторг. Вот оно что значит, свою черточку во всем уметь находить!.. Но, вот тебе Бог, Алеша, не обижал я никогда мою кликушеч-ку! Раз только разве один, еще в первый год: молилась уж тогда она очень, особенно богородичные праздники наблюдала, и меня тогда от себя в кабинет гнала. Думаю, дай-ка выбью из нее я эту мистику! «Видишь, говорю, видишь вот твой образ, вот он, вот я его сниму: смотри-ка, ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мне ничего за это не будет!..» Как она увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол... так и опустилась... «Алеша, Алеша! Что с тобой, что с тобой! »

Она вдруг начинает плакать во сне, как будто слышит то, что слышу я. Сначала без­звучно, а потом взахлеб, сотрясаясь всем те­лом, и, вскочив на кровати, горько и отчаянно рыдает, придерживая себя то за щеки, то за горло, чтобы было легче дышать. Затем она просыпается.

— Какой я сон видела! Ой, я видела такой плохой сон!

Я успокаиваю ее, с трудом засыпаю, и тоже вижу сон.

Будто я сижу перед большим зеркалом, рама которого растворяется в темноте, неза­метно переходит в бревенчатые стены... Лица своего я не вижу. А сердце мое полно тоски и страха перед совершившейся непоправимой бедой.

Зачем я это сделал, для чего, зачем так бессмысленно и бездарно я разрушил то, ради чего жил, не испытывая ни горя, ни угрызения совести? Кто требовал от меня этого, кто попустительствовал этому? Для чего это? Зачем эта беда?

Пространство, отраженное в зеркале, осве­щено свечным светом. Я поднимаю голову и вижу в теплом золотистом стекле чужое лицо. Молодое, красивое в своей наглой и прямодушной глупости, с пристальными светлыми глазами и расширенными зрачками. Оглянувшись, я вижу в стороне того, другого, того, с кем я поменялся своим лицом. Он стоит, спокойно прислонившись плечом к сте­не, и не глядит в мою сторону. Он рассмат­ривает свои руки, затем слюнявит палец и пытается оттереть чем-то испачканную ла­донь. И у него мое лицо.

Зачем я это сделал?! Теперь уже ведь ничего не вернешь! Уже поздно, слишком поздно! Пусть мое, то есть теперь уже его лицо, не так уж и красиво, немолодо, ассиметрично, но все же это мое лицо. И не такое уже оно глупое, даже наоборот, скорее оно умное, это старое, перепроданное и ненавистное мне лицо.

Зачем я это сделал? Зачем?

 

Когда я проснулся, было уже светло. В гор­нице никого не было, только хозяйка за сте­ной громыхала ухватами.

— Слышь, милый, я в церкву пошла, спе­шу, а покушать здесь под полотенцем. Мух чего-то нынче... Блинов спекла, ты кушай, а то твои все уж на работу побежали к речке.

— Это по какому же поводу блины-то? — спросил я.

— Дык ведь, сегодня шестое по-старому. Преображение. Слыхал про праздники-то?

 

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: