Вам никогда не казалось, что когда люди веселятся, то Вы чувствуете себя среди них лишней? Вы умеете быть веселой?

Вы никогда не желали смерти кому-нибудь из людей, которых Вы знали? Я не говорю там о Гитлере, или о каких-нибудь убий­цах, или садистах.

Вы завидуете молодости? Естественной, здоровой молодости, легкости, красоте, без­заботности, с еще почти детскими пред­ставлениями о мире, наивными, но почти святыми?

 

Огромная запущенная квартира в одном из арбатских переулков.

У зеркала — Наталья, бывшая жена ав­тора. В глубине коридора, у книжной пол­ки — Игнат, их сын. Тихо.

Автор. Ты что, забыла? Я всегда говорил, что ты похожа на мою мать.

Наталья. Ну, видимо, поэтому мы и разошлись. Я с ужасом замечаю, как Игнат становится все больше похожим на тебя.

Автор. Да? А почему же с ужасом?

Наталья. Видишь ли, Алексей Александ­рович, мы с тобой никогда не могли по-че­ловечески разговаривать.

Автор. Даже когда я просто вспоминаю! И детство, и мать, то у матери почему-то всегда твое лицо...

...Кстати, я знаю почему. Жалко вас обеих одинаково. И тебя, и ее.

Наталья (обиженно). Почему жалко?

В дверях, со стаканом вина в руках появляется Игнат.

Автор. Игнат, не валяй дурака. Поставь стакан на место. (Наталье.) Ты что-то хотела сказать?

Наталья. А ты ни с кем не сможешь жить нормально.

Автор. Вполне возможно.

Наталья. Не обижайся. Ты просто поче­му-то убежден, что сам факт твоего суще­ствования рядом должен всех осчастливить. Ты только требуешь...

Автор. Ну это, наверное, потому, что меня женщины воспитывали. Кстати, если не хочешь, чтобы Игнат стал таким же, как я, выходи скорей замуж.

Наталья. За кого?

Автор. Ну это уж я не знаю за кого. Или отдай Игната мне.

Наталья. Ты почему с матерью не по­мирился до сих пор? Ведь ты же виноват.

Автор. Я? Виноват? В чем? В том, что она внушила себе, что лучше меня знает, как мне жить? Или что, в конце концов, может сделать меня счастливым?

Наталья (саркастически улыбаясь). Тебя? Счастливым?

Автор. Ну, во всяком случае, что касается матери и меня, то я острей все это чув­ствую, чем ты со стороны.

Наталья. Что, что, что? Что ты чувствуешь острей?!

Автор. А то, что мы удаляемся друг от друга и что я ничего не смогу с этим сде­лать. (Пауза.) Слушай, Наталья, я сейчас должен буду уйти.

Наталья. Хорошо, ладно. Я вот о чем тебя попросить хотела. У нас сейчас в квартире ремонт. Игнат очень хочет с тобой пожить неделю. Как ты на это смотришь?

Автор. Ну, конечно, с удовольствием. Буду очень рад.

Наталья усмехается.

 

Мы идем по скользким и твердым тро­пинкам. Ноги мои в постоянных цыпках и невыносимо чешутся. Тропинки бегут ря­дом среди высокой крапивы, запутанной в паутину с прилипшими к ней листьями об­летающей черемухи. По соседней тропке, сложив руки на животе и прижав локти, идет моя мать. Время от времени она бес­покойно поглядывает в мою сторону. Над нами тучей носятся комары.

Мы выходим на вытоптанный скотиной выгон. Сгорбленная старуха в намокшем ватнике ковыляет к деревне, погоняя взбры­кивающего телка.

Мать спрашивает у нее дорогу. Старуха суетливо проводит ладонью под платком и с интересом оглядывает нас с головы до ног. Ее маленькое лицо с живыми глазками забурело от солнца, и только глубокие мор­щины остались белыми.

— Или захворала? Сами-то откель?

— Да нет, мы знакомые просто, — поправ­ляя промокший воротник кофты, отвечает мать.— В гости. По делам, то есть... Она улыбается и, отвернувшись, смотрит в сторо­ну деревни.

— Дык ведь и дошли уж, вон, под береза­ми-то, пятистенка, крайняя, по-над берегом... Только поспешите, а то, я слыхать, док­тор — он вроде в город собрался.

— По-над берегом так и идти? — стараясь говорить по-деревенски, оживляется мать.

— Во-во, так и дойдете, — теряя к нам интерес, бормочет старуха.— Какой щас город...

Мы направляемся в сторону рощи, мая­чащей впереди над поворотом реки.

— Ма, а что такое пятистенка? — спраши­ваю я.

— Просто большая изба с пятью сте­нами, — отвечает мать и, неожиданно по­скользнувшись, оступается.

— Черт побери, — злится она.

— Как это с пятью? — спрашиваю я.

Мать поднимает с земли прут и чертит на тропинке прямоугольник.

— Что ты на меня смотришь? Смотри сюда. Здесь четыре стороны в этом прямо­угольнике. Это обычная изба, а если по­середине есть еще одна стена, то это уже пятистенка, — мать пересекает прямоуголь­ник прутом.

Я ухмыляюсь.

— Чему ты радуешься? — говорит она и зябко запахивается кофтой.— Ох, Алексей, Алексей...— вздыхает она.— Ну, теперь ты понял? Понял, что такое пятистенка?

— Угу, — отвечаю я, — я и сам знал, толь­ко забыл.

Мы долго стояли на мокром крыльце. На осторожный стук матери никто не отозвался.

— Может, их нет никого? — с надеждой пробормотал я.

Уже смеркалось и все вокруг погружа­лось в холодный туман, сквозь который едва различалась широкая мелкая в этом месте река и замершие в безветрии березы.

— Алексей, ну-ка сходи посмотри с другой стороны. Может быть, там кто-нибудь есть?

Мать озабоченно посмотрела на меня и поняла, что мне ужасно не хочется никуда идти и смотреть, потому что я очень боялся увидеть «кого-нибудь». Меня бросило в жар, и я потер и без того расчесанные ноги намокшим рукавом курточки.

— Боже мой, перестань чесаться, я тебе тысячу раз говорила! — сказала мать.

— Давай лучше постучим погромче. Один раз стукнула еле-еле... Думаешь, они так сра­зу и прибегут, — ответил я, умоляюще глядя на мать.

— Тогда постой здесь, а я пойду с другой стороны.

И снова я испугался. Я представил себе, что, когда мать скроется за углом, дверь отворят и я, не зная, что сказать, буду глядеть на появившегося на пороге доктора Соловьева.

Мать спустилась с крыльца и уже шла по блестящей в тумане тропинке, и когда не­ожиданно загрохотал железный засов, я бро­сился за ней, догнал ее и сказал, за­дыхаясь:

— Ма, там открывают...

— Что с тобой? — стараясь быть спо­койной, спросила она, возвращаясь к крыльцу...

В освещенном проеме двери стояла вы­сокая белокурая женщина в голубом шелко­вом халате. Я взглянул на мать и проглотил слюну.

— Здравствуйте, — сказала мать и улыб­нулась так, как будто нас ждали.

— Здравствуйте...— недоуменно ответила женщина в халате.— Вам кого собственно?

— Вас, наверное, — игриво улыбаясь, отве­тила мать.— Вы Надежда Петровна?

— Да, а что? Я вас раньше...

— Видите ли, — перебила мать.— Я пад­черица Николая Матвеевича Петрова. Они, кажется, дружили с вашем мужем. А уж там не знаю...— смутилась она.

— Николай Матвеевич? Какой Николай Матвеевич? — женщина в халате насто­рожилась.

— Петров... Николай Матвеевич... Врач. Он раньше жил здесь, в Завражье, а потом переехал в Юрьевец. Там он стал судеб­но-медицинским экспертом, — навязчиво объясняла мать.

— А-а-а... А сами-то вы откуда? Из города?

— Мы, в общем-то, из Москвы. Но в Юрьевце у нас комната, — объяснила мать торопливо.

— Москвичи, значит? — неодобрительно буркнула Надежда Петровна.

— Да. Мы эвакуировались прошлой осенью. Бомбежки в Москве начались. А у меня двое детей. А здесь все-таки у мамы старые связи. И потом, я ведь тоже в этих краях выросла.

— Дмитрия Ивановича сейчас дома нет... Он в городе...— вдруг разочарованно про­тянула Надежда Петровна и убрала руку с косяка. Я даже заулыбался от радости.

— Да мне, собственно, вы нужны. У меня к вам маленький дамский секрет, — как-то некстати ввернула мать. В глазах Надежды Петровны мелькнуло не то недоверчивое любопытство, не то страх.

— Ну, проходите, что же здесь-то стоять...— вдруг позволила она.

Вслед за Надеждой Петровной мы вошли в дом. Вместо сеней я увидел нечто вроде прихожей с блестящими полами и зеркалом, висящим на стене в овальной раме. В углу стояли старинные сундуки, а над входом в кухню висела керосиновая лампа с кра­сивым абажуром какого-то почти оранже­вого цвета. Громоздкие поблескивающие шкафы с медными ручками и замками. Ве­шалка у дверей с непонятным кругом вни­зу. На одной из гладких стен висела кар­тина в тяжелой раме.

— Вытирайте ноги только, Маша мыла полы, — сказала Соловьева.

Мы аккуратно вытерли ноги. Мать, чтобы подбодрить меня, сделала это с нарочитой старательностью и, как ей, видно, казалось, не без веселой иронии. Больше всего я боялся, что хозяйка заметит, что мы босые.

Надежда Петровна открыла дверь на кух­ню и, зябко поеживаясь в своем халате, обернулась к нам.

— Алексей, ты посиди здесь пока, я сей­час вернусь. Мы недолго, — преувеличенно бодро сообщила мать Соловьевой.

Я остался один, сел на стул против зер­кала и с удовольствием увидел в нем свое отражение. Наверное, я просто отвык от зеркал. Оно казалось мне предметом со­вершенно ненужным и поэтому драгоценным. Мое отражение не имело с ним ничего об­щего. Оно выглядело вопиюще оскорби­тельным в резной черной раме. Я встал со стула и повернулся к зеркалу спиной.

До меня доносились неразборчивые голо­са, звяканье дверок буфета, потом неожи­данный смех Надежды Петровны. И мне по­чему-то стало хорошо.

Я подошел к кухонной двери и осто­рожно приоткрыл ее. У зеркала, кокетливо поглядывая на себя то с одной, то с другой стороны, стояла Надежда Петровна и при­меряла сережки, весело поблескивающие золотом и чем-то голубым.

Я тихонько отошел к двери и сел на сундук.

— Бросили мы тебя тут, да? Тебя как зовут? — неожиданно появляясь в дверях, спросила Надежда Петровна.

— Алексей, — ответил я.

— Вы знаете, — сказала она, обращаясь к матери, — а у меня тоже есть сын. Не та­кой большой, конечно. Ой, господи, трудно сейчас с детьми, война все-таки. А мне еще хочется, — засмеялась она, — дочку. Он сей­час в спальне. Спит. Хотите посмотреть?

— А мы его не разбудим? — испугалась мать.

— Ничего, мы тихонько. Он у нас чудный! Он тут вдруг подошел к отцу и спросил — а почему пять копеек больше, а десять меньше. Дмитрий Иванович так и не ответил ничего. Не смог! Ему ведь поначалу дочку хотелось. Он даже имя ей придумал — Лора. А я приданое розовое приготовила: и кон­верт, и ленту. Пришлось все перешивать. Наделал нам хлопот, разбойник. Мы уж ведь уверились в дочке-то.

Она была весело возбуждена, и возбуж­дение это передалось моей матери...

Надежда Петровна осторожно открыла дверь в спальню.

Это была огромная и совершенно пустая комната. Было почти темно, синели только окна, и тихий свет ночника отражался в сияющем паркете. Прямо посреди, между ок­нами и дверью, откуда мы смотрели, стоя­ла не то кровать, не то еще что-то из крас­ного полированного дерева, с потолка падали каскады чего-то похожего на легкий голубой дым, а под шелковым, тоже голубым одея­лом, весь в кружевах спал розовый кур­чавый ребенок, положив на щеки длинные, вздрагивающие ресницы.

Вдруг малыш вздрогнул и открыл глаза.

— Разбудили мы тебя все-таки? Да? Вот у тебя мама-то болтает да болтает, — про­должала петь Надежда Петровна.— Кто к нам пришел-то? А? Незнакомые? Ну что же ты? Э-э? Не проснешься никак! Ну и ладно, ну и спи тогда. Усни, моя ягодка, спи.

Я смотрел на него, раскрыв рот и вы­тянув шею. В тишине раздался счастли­вый смех Надежды Петровны. Я обернулся и посмотрел на мать.

Глаза ее были полны такой боли и отчая­ния, что я испугался. Она вдруг заторо­пилась, шепотом сказала что-то Соловьевой, и мы вышли обратно в прихожую.

— А они идут мне, правда? — спросила ее хозяйка, закрывая за собой дверь.— Толь­ко вот кольцо... Как вы думаете, оно не грубит меня, нет? Как вы думаете?

Мать молча бросилась в кухню. Надежда Петровна за ней.

Надежда Петровна. Что с вами?

Мать. Вы знаете, что-то нехорошо...

Надежда Петровна. Господи, вы, наверное, с дороги устали? Я сразу как-то не сооб­разила... Вот, выпейте пока... Согрейтесь. Заболталась я совсем. Ведь ужин готовить надо. Из дома-то, небось, когда вышли?

Мать. О, спасибо. Да вы не беспокой­тесь, пожалуйста.

Надежда Петровна. Ну как же я вас так-то отпущу.

Мать. Да мы ведь поели перед уходом, недавно.

Из прихожей доносится кашель Алексея.

Надежда Петровна. Ой, что-то у него ка­шель какой нехороший.

Мать. Да, бегает везде, дети, знаете...

Надежда Петровна. Нужно обязательно, чтобы его Дмитрий Иванович послушал. Кстати, он сейчас приедет.

Мать. Нет, спасибо. Мы не сможем подо­ждать. Нам ведь два с лишним часа идти.

Надежда Петровна. А как же сережки? Деньги-то у мужа. Смотрите, как мальчик-то устал. А мы сейчас петушка зарежем. Только у меня к вам просьба маленькая. Сама-то я на четвертом месяце. Тошнит меня все время. Даже когда корову дою, подступает прямо. А уж петуха сейчас... сами понимаете. А вы бы не смогли?

Мать (в полной растерянности). Пони­маете, я сама...

Надежда Петровна. Что, тоже?

Мать. Нет, не в этом смысле. Просто мне не приходилось никогда.

Надежда Петровна. А... Так это пара пустя­ков... В Москве-то, небось, убитых ели. А я вот все это делаю здесь, на брев­нышке. Вот топор. Дмитрий Иванович утром наточил.

Мать. Это что, прямо в комнате?

Надежда Петровна. А мы тазик подста­вим. А завтра утром я вам с собой ку­рочку дам. Вы не думайте, это как пре­зент.

Мать. Вы знаете, я не смогу.

Надежда Петровна. Вот что значит наши женские слабости-то. Может, тогда Алешу попросим? Мужчина все-таки.

Мать. Нет, ну зачем же Алешу...

Надежда Петровна (приносит петуха, кла­дет его на бревнышко). Тогда держите, дер­жите. Крепче держите, а то вырвется, всю посуду перебьет. Ну-ка. Ой, что-то мне все-таки... Ну!..

Петух забился под руками у матери...

 

Наш уход был словно побег. Мать отве­чала невпопад, не соглашалась, говорила, что она передумала, что это слишком де­шево, почти вырвалась, когда Соловьева, уго­варивая, взяла ее за локоть.

 

Когда мы возвращались, было совсем тем­но и шел дождь.

Я не разбирал дороги, то и дело попа­дал в крапиву, но молчал. Мать шла рядом, я слышал шлепанье ее ног по лужам и шорох кустов, которые она задевала в темноте.

Вдруг я услышал всхлипывания. Я замер, потом, стараясь ступать бесшумно, стал при­слушиваться, вглядываться в темноту, но ни­чего не было слышно.

 

В то далекое довоенное утро я проснул­ся от счастья. В окна бил праздничный свет. Солнце, пронзительно вспыхнув, капризно преломлялось в граненом флаконе и радугой разбрасывалось по белизне фаянсового умы­вальника, стоявшего в углу. За открытой дверью никого не было. Я сел на кровать и свесил ноги. Прислушался.

Звонкий отзвук железной дужки о ведро, плеснувшаяся на закачавшуюся лавку вода, свежий глуховатый шум с улицы, донося­щийся через открытое окно, сквозь кружев­ные занавески и кусты с домашним жасми­ном на подоконнике. Я посмотрел сквозь раскрытую дверь в соседнюю комнату и на полу, около дивана, увидел туфли. Туфли с тонкими перемычками и белыми пугов­ками. Рядом стоял чемодан. Я мгновенно все понял, бросился к дверям и, обалдев от радости, остановился на пороге.

Около зеркала, освещенная белым солн­цем, стояла моя мама.

Она, наверное, приехала ночью, а теперь стояла у зеркала и примеряла серьги, поблескивающие золотыми искрами и матово сияющей бирюзой.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: