Вы когда-нибудь голодали? Вы и Ваша семья?

Вы гордились своими успехами на работе? Были ли у вас друзья на работе, близкие, с которыми Вы и сейчас считаете необ­ходимым и естественным делиться своими заботами и радостями? Что Вы ощутили, когда уходили на пенсию и последний раз выходили из здания типографии?

Скажите, когда было слишком трудно, Вы находили силы жить дальше только из-за того, что у Вас на руках двое детей? И ста­рая мать?

Почти у всех людей вид проходящих поез­дов вызывает грусть... А у Вас? Почему?

Вам никогда не казалось, что Вы често­любивы? Вы никогда не думали: «Если бы я была главой государства, я бы сделала...»? Что бы Вы хотели сделать? Или Вы считаете, что это свойственно только мужчинам?

 

Квартира автора. Наталья и Игнат соби­рают рассыпанные на полу вещи из ее сумки.

Наталья. О господи! Вечная история, вот спешишь... Да ты не складывай, давай пря­мо так, некогда.

Игнат (отдергивая руку от сумки). Ой, током...

Наталья. Что?

Игнат. Током что-то бьет.

Наталья. Каким током?

Игнат. Как будто это уже было все когда-то. Тоже деньги собирал. А я вообще тут первый раз.

Наталья. Давай сюда деньги и перестань фантазировать, я тебя очень прошу. Ну лад­но, слушай, собери тут, чтобы грязи не было, ладно? Ты, здесь, пожалуйста, ничего не трогай. И потом, если придет Мария Ни­колаевна, скажи ей, чтобы она никуда не ухо­дила. Хорошо?

Наталья уходит. Неожиданно Игнат слы­шит звяканье посуды и поворачивается. В комнате — две женщины. Одна из них сидит за столом и пьет чай. Кто они и как сюда попали — неизвестно.

Незнакомка. Входи, входи. Здравствуй. (Второй незнакомке.) Евгения Дмитриев­на! Еще одну чашечку для молодого че­ловека, хорошо? (Евгения Дмитриевна вы­ходит.) Достань-ка, пожалуйста, тетрадь, там, из шкафа, (Игнату) на третьей пол­ке с края. Да, да. Спасибо. Ну-ка прочти мне страницу, которая лентой заложена.

Игнат (читает). «Руссо в Дижонской дис­сертации на вопрос, как влияют науки и искусства на нравы людей, ответил — отри­цательно».

Незнакомка. Нет, нет. Читай только то, что подчеркнуто красным карандашом. У нас мало времени.

Игнат. «Несмотря на то...» — ой, нет.— «Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные про­странства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши запад­ные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совер­шенно особое существование, которое, оста­вив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру...

...Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Ви­зантия была достойна презрения и презирае­ма и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иеру­салим не был притчею во языцех? Еванге­лие от этого разве менее изумительно?..

Что же касается нашей исторической нич­тожности, то я решительно не могу с вами согласиться...

...И (положа руку на сердце) разве не на­ходите вы чего-то значительного в тепереш­нем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка?..

Хотя лично я сердечно привязан к госу­дарю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человека с предрассудка­ми — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы пере­менить отечество, или иметь другую исто­рию, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал».

Из письма А. С. Пушкина П. Я. Чаа­даеву. 19 октября 1836 года.

Звонок в дверь.

Незнакомка. Иди, иди, открой.

Игнат открывает дверь. На пороге стоит Мария Николаевна.

Мария Николаевна. Я, кажется, не сюда попала.

Игнат захлопывает дверь и возвращается в комнату. В ней никого нет. Игнат испу­ган. Звонит телефон. Игнат снимает трубку.

Игнат. Да?

Автор. Игнат? Ну как ты там? Все в порядке?

Игнат. Ага.

Автор. Мария Николаевна не приходила?

Игнат. Да нет... Приходила какая-то, не в ту квартиру попала.

Автор. Ты бы там занялся чем-нибудь. Только хаоса не устраивай. Или позови кого-нибудь в гости... У тебя есть знакомые: ре­бята, девочки?

Игнат. Из класса?.. Они.. Да ну их...

Автор. Ну что же ты? А я в твоем воз­расте уже влюблялся. Что ты хмыкаешь? Во время войны. За ней еще наш военрук «бегал», контуженный. Такая рыжая, ры­жая... И губы у нее все время трескались... До сих пор помню... Ты меня слышишь? Игнат!

 

Наш четвертый класс «Б» маршировал в сторону городского сада, где находился осоавиахимовский тир. Командовал нами деревенский парень, тяжело раненный на вой­не. Он был нашим военруком. У него не хватало куска черепа, и поэтому он носил на голове розовую целлулоидную чаплашку с дырочками, похожую на дуршлаг. И мы, конечно, дали ему прозвище — простое и незамысловатое — «Контуженный».

Класс наш делился на две группы — мест­ных и эвакуированных из Москвы и Ле­нинграда.

— Левой! Левой! — командовал Контужен­ный, помахивая полевой дерматиновой сум­кой. Одет он был всегда одинаково — в кирзовые сапоги, вылинявшую гимнастерку и длинную солдатскую шинель, видавшую ви­ды. На голове у него была надета ушан­ка из искусственного меха.— Запевай! — вдруг крикнул он.

Это относилось ко мне. У меня тогда был пронзительный дискант.

До свида-анья, го-рода и ха-аты!

Нас доро-ога дальняя зове-от!

Молодые и смелые ребя-ата,

На заре уходим мы в похо-од!..—

завизжал я что было мочи. Остальные под­хватили:

Мы разве-ем вражеские ту-учи,

 Размете-ом преграды на пути-и

 И врагу-у от смерти немину-учей,

О-от своей могилы не уйти-и!..

Контуженный улыбался. Прохожие с уми­лением глядели нам вслед.

Навстречу, во главе с учительницей физ­культуры Ниной Петровной, с лыжами на плечах, шли ребята из четвертого «А». Нина Петровна была высокая тучная блондинка с широко расставленными серыми глазами и вздернутым носом.

Пока мы входили в калитку открытого тира с земляной насыпью позади дощатой стенки, на которую наклеивали мишени, Контуженный с невыразимой тоской, вызы­вающей издевательское хихиканье учеников, смотрел вслед Нине Петровне. Почувствовав на себе его взгляд, она обернулась, по­жала плечами и, усмехнувшись, пошла дальше.

— Контуженный! — крикнули из четвер­того «А».

— Тили-тили тесто! — присовокупил кто-то из наших.

— На месте-е! Стой! Раз, два! — зло ско­мандовал Контуженный.

Все приставили ногу, кроме ленинградца Асафьева, дистрофичного длиннолицего под­ростка.

Стоя на месте, он продолжал топать по снегу огромными валенками. Валенки у него были разного цвета — один черный, а дру­гой серый. Мы захохотали.

Контуженный оскалился, махнул рукой и крикнул:

— Стой! Стой, была команда. Оглох, что ли?!

Асафьев перестал топать и посмотрел на военрука своими прозрачными глазами.

На снегу лежало несколько матов. Старик в защитного цвета ватнике положил на каж­дый из них по мелкокалиберной винтовке и протянул военруку коробочку с патронами.

Группа из пяти человек выстроилась спи­ной к матам, и Контуженный крикнул:

— Кру...гом! Раз, два!

Все повернулись лицом к расклеенным в пятидесяти метрах мишеням. Только Асафь­ев повернулся вокруг собственной оси и, вернувшись в прежнее положение, посмотрел в глаза военруку.

— Кругом была команда! — сказал тот.

— Я и повернулся кругом, — тихо отве­тил Асафьев.

— Устав строевой службы проходил? Проходил или нет?!

Асафьев пожал плечами и сказал:

— Кругом по-русски означает кругом, именно то, что я и сделал. Поворот кру­гом, как мне кажется, означает поворот на 360 градусов...

— Каких еще градусов?! Кажется ему! Крру...гом!!!

Асафьев повернулся вокруг себя и снова оказался лицом к лицу с Контуженным. Снова все захохотали. Военрук побледнел, сжал кулаки и опустил голову.

— На огневые позиции — марш! — ска­зал он тихо.

Ребята стали укладываться на маты. Асафьев не трогался с места.

— Я тебя за родителями отправлю...— по­дойдя к нему вплотную, сказал Конту­женный.

— За какими родителями? — у мальчишки показались слезы.

— За такими, какими надо!

— Что за огневая позиция? Не пони­маю...— еле слышно сказал Асафьев.

— А ну, ложись на мат! — вдруг, дернув шеей и побагровев, заорал военрук.— Ог­невая позиция это... это огневая позиция, понял?!

Асафьев лег на мат и взял винтовку. Военрук отвернулся.

— Егоров! — вдруг вызвал он.

— Здесь! — вскочив с мата, ответил Егоров.

— А меня не интересует, что ты здесь.

— А не интересует, так зачем же тогда вызывать? — спросил Асафьев.

Военрук и глазом не моргнул.

— Ложись! — снова приказал он Егоро­ву.— Положено говорить «я», а не «здесь», понял? — и выкрикнул снова: — Егоров!

— Я! — снова вскочив на ноги, ответил Егоров.

— Определи основные части мелкори... мельколь... винтовки ТОЗ номер 8.

— Приклад...

— Ну.

— Дуло...

— Сам ты дуло.

— А чего же тогда? Дуло...— упрямо повторил Егоров.— Дуло...

— Какое же такое дуло?

— А что же тогда такое дуло? — спро­сил я с места.

— Дуло это дуло, понял?

— А я и говорил, что дуло, — промям­лил Егоров.

Военрук только рукой махнул.

Каждый получил по пять патронов. Я упер­ся локтями и стал целиться. Мушка пры­гала, и черная мишень плавала за ней мут­ным пятном. Мы сделали по пять выстрелов.

Контуженный снял со стенки мишени и подошел к нам. Внимательно просмотрев их, он поморщился, порвал все, кроме од­ной, в клочки и бросил на снег.

— Если бы на фронте мы вот так стре­ляли...— начал было он.

—... то вам бы не сделали дырку в го­лове, — спокойно закончил Асафьев.

Ребята затихли. Контуженный вдруг улыбнулся.

— Это точно...— Он расправил оставшую­ся непорванной мишень и посмотрел на меня.— Молодчик! — похвалил он.— Сорок девять из пятидесяти возможных очков.— А вы — мазло, — пренебрежительно бросил он остальным.— Вот ты, ты куда стрелял? Я видел, думаешь, не видел? — обратился он к Репейкину, до ужаса рыжему малому. — Ты вверх стрелял! За это... за это знаешь, что тебе?..

— А чего я сделал? — пробормотал про­винившийся.

— Как это чего?!

— Там ведь нет никого.

— А если бы был?

— Где? Там ведь деревья...

— А если бы кто-нибудь залез на дерево?

Мы посмотрели на верхушки голых берез с пустыми гнездами и захихикали.

— Мазло...— ухмыльнулся военрук, вырвал у меня из рук малокалиберку, лихо выбро­сил затвором стреляную гильзу и перезаря­дил. Потом поднял голову, вскинул винтовку и выстрелил. На снег, трепыхаясь, упала подбитая галка. Все в восхищении замерли.

— Вот так... Понял? — удовлетворенно ска­зал он.

Контуженный вынул из кармана шинели чуть смятые бумажки-мишени и пошел к стенке.

Не ожидая команды «На огневые пози­ции — марш», я, дурашливо-разгоряченный похвалой, упал на маты и поэтому даль­нейшее видел с уровня земли, отчего все показалось мне особенно неожиданным, опасным и нелепым.

В руке Асафьева мелькнула темно-зе­леная нарезная граната-лимонка. Через се­кунду она была уже у кого-то другого... Казалось, что не ребята отнимали ее друг у друга, а она сама скачет, как живая, от одного к другому.

Военрук скорее услышал или догадался, чем увидел, что происходит за его спиной.

Он поймал взглядом гранату в тот мо­мент, когда Асафьев сдернул с нее кольцо и сунул в руку анемичному Зыкину, ко­торый, пораженный испугом, сжимал ее изо всех сил, зачем-то прижав к животу.

—   Бросай! — надрывно хрипло крикнул Контуженный и прыгнул в сторону, надеясь успеть вырвать у него лимонку.

Зыкин не бросил, а скорее выронил гранату, и она покатилась к стенке.

— Ложись!!! В угол!!! На землю!!! — услы­шал я дикий крик военрука и почувство­вал, как надо мной пронеслось его тело, задев лицо полой колючей шинели.

Мгновение была тошнотворная темнота и лезущий в горло частый-частый стук сердца. Потом я услышал короткий, похожий на девичье хихиканье смех и открыл глаза. Воен­рук лежал, вдавившись телом в угол меж­ду стенкой с мишенями и землей.

В его позе было такое напряжение, будто он не закрывал собой гранату, а душил кого-то живого и сильного.

— Она же без запала, — тонким заикаю­щимся голосом сказал Асафьев.— Разби­раться надо.

Ребята снова захихикали, нестройно и вы­жидательно.

Контуженный приподнялся и посмотрел на Асафьева. От прыжка у него слетела шапка и целлулоидная чаплашка. Не без насторо­женного интереса ребята смотрели на розо­вую выемку за левым виском, где пульси­ровала нежная кожа.

— А еще... пионер, — беззлобно сказал военрук и отвернулся, ища шапку. Было так тихо, что мы слышали каждый тяжелый и хрипящий вздох Контуженного. Говорили, что все легкие у него порезаны осколками.

Асафьев поднялся, резко повернулся в своих нелепых валенках и направился в сто­рону выхода.

Он шел по городу медленно, как чело­век, знающий цену затраченному на каждый шаг усилию. В канун Нового года в Юрьевце выпало столько снега, что по городу было почти невозможно ходить... По улицам в раз­ных направлениях медленно двигались люди, неся на коромыслах ведра, полные черного пенистого пива. Асафьев с трудом расходился с ними на узких, протоптанных, в снегу тропинках и не слышал, как они поздрав­ляли друг друга с наступающим праздником. Никакого вина в продаже, конечно, не было, но зато в городе был пивной завод и по праздникам жителям разрешалось покупать пиво в неограниченном количестве.

Через некоторое время его силуэт мель­кнул у ограды Симоновской церкви, что стояла посреди пологого холма. Асафьев карабкался к его вершине. Там он остано­вился — дальше подниматься было некуда. И незачем. В трудности этого подъема не было для него избавления от стыда и горя.

В слезах, наполнявших его глаза, городок двоился и размывался. Дальше, за рекой, немногочисленные ориентиры заснеженной русской равнины отодвигались до неразличи­мости, и весь этот декабрьский предсуме­речный мир казался Асафьеву сейчас доли­ной ожесточения, безвыходности и воз­мездия.

 

Мне с удивительной постоянностью снится один и тот же сон. Будто память моя ста­рается напомнить о самом главном и толкает меня на то, чтобы я непременно вернулся в те, до горечи дорогие мне места, где я не был вот уже более двадцати лет. Мне снится, что я иду по Завражью, мимо березовой рощи, покосившейся, брошенной бани, мимо старой церковки с облупленной штукатур­кой, в дверном проеме которой видны ржавые мешки с известью и поломанные колхозные весы. И среди высоких берез я вижу двухэтажный деревянный дом. Дом, в котором я родился, и где мой дед — Николай Матвеевич — принимал меня на по­крытом крахмальной скатертью обеденном столе сорок лет тому назад. И сон этот на­столько убедителен и достоверен, что ка­жется реальнее яви.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: