ГЛАВА ВТОРАЯ. Важнейшие направления в изучении сюжетности

Сканирование:

Кафедра русской классической литературы и теоретического литературоведения Елецкого государственного университета

http://narrativ.boom.ru/library.htm

(Библиотека «Narrativ»)

[email protected]

ВВЕДЕНИЕ. Поэтика сюжетов и ее задачи¹

 

 

Задача исторической поэтики, как она мне представляется, — определить роль и границы предания в процессе личного творчества. Это предание, насколько оно касается элементов стиля и ритмики, образности и схематизма простейших поэтических форм, служило когда-то естественным выражением собирательной психики и соответствующих ей бытовых условий на первых порах человеческого общежития. Одномерность этой психики и этих условий объясняет одномерность их поэтического выражения у народностей, никогда не приходивших в соприкосновение друг с другом. Так сложился ряд формул и схем, из которых многие удержались в позднейшем обращении, если они отвечали условиям нового применения, как иные слова первобытного словаря расширили свой реальный смысл для выражения отвлеченных понятий. Все дело было в ёмкости, применяемости формулы: она сохранилась, как сохранилось слово, но вызываемые ею представлении и ощущения были другие; они подсказывала, согласно с изменившимся содержанием чувства и мысли, многое такое, что первоначально не давалось ею непосредственно; становилась, но отношению к этому содержанию, символом, обобщалась. Но она могла и измениться (и здесь аналогия слова прекращалась) в уровень с новыми опросами, усложняясь, черпая матерьял для выражения этой сложности в таких же формулах, переживших сходную с нею метаморфозу. Новообразование в этой области часто является переживанием старого, но в полых сочетаниях. Я уже выразился при другом случае, что наш поэтический язык пред-

 

¹ Статья, воспроизводимая ниже, найдена нами среди заметок и отрывков, вложенных автором в папку Сюжеты. Ввиду того, что по содержанию своему она может служить как бы Введением в историю поэтических сюжетов, мы помещаем ее в начале книги. [Прим. редактора акад. издания.]

 

493

сбавляет собою детрит; я присоединил бы к языку и основные формы поэтического творчества.

Можно ли распространить это воззрение и на матерьял поэтической сюжетности? Дозволено ли и в этой области поставить вопрос о типических схемах, захватывающих положения бытовой действительности; однородных или сходных, потому что всюду они были выражением одних и тех же впечатлений; схемах, передававшихся в ряду поколений, как готовые формулы, способные оживиться новым настроением, стать символом, вызывать новообразования в том смысле, в каком выше говорено было о новообразованиях в стиле? Современная повествовательная литература с ее сложной сюжетностью и фотографическим воспроизведением действительности повидимому устраняет самую возможность подобного вопроса; но когда для будущих поколений она очутится в такой же далекой перспективе, как для нас древность, от доисторической до средневековой, когда синтез времени, этого великого упростителя, пройдя по сложности явлений, сократит их до величины точек, уходящих в глубь, их линии сольются с теми, которые открываются, нам теперь, когда мы оглянемся на далекое поэтическое прошлое — и явления схематизма и повторяемости водворятся на всем протяжении.

Слово «сюжетность» требует ближайшего определения. Недостаточно подсчитать, как то сделали Гоцци, Шиллер и недавно Польти,¹ сколько — и как немного! — сюжетов питали античную и нашу драму, недостаточны и опыты «табуляции» сказки или сказок по разнообразным их варьянтам; надо наперед условиться, что разуметь под сюжетом, отличить мотив от сюжета, как комплекса мотивов. Под мотивом я разумею формулу, отвечавшую на первых порах общественности на вопросы, которые природа всюду ставила человеку, либо закреплявшую особенно яркие, казавшиеся важными или повторявшиеся впечатления действительности. Признак мотива — его образный одночленный схематизм; таковы неразлагаемые далее элементы низшей мифологии и сказки: солнце кто-то похищает (затмение), молнию-огонь сносит с неба птица; у лосося хвост с перехватом: его ущемили и т. п.; облака не дают дождя, иссохла вода в источнике: враждебные силы закопали их, держат влагу взаперти и надо побороть врага; браки с зверями; превращения; злая старуха изводит красавицу, либо ее кто-то похищает, и ее приходится добывать силой или ловкостью и т. п. Такого рода мотивы могли зарождаться самостоятельно в разноплеменных средах; их однородность или их сходство нельзя объяснить заимствованием, а однородностью бытовых условий и отложившихся в них психических процессов».

 

¹ Georges Polti, Les 36 situations dramatiques, Paris, 1894.

 

494

Простейший род мотива может быть выражен формулой: а + b: злая старуха не любит красавицу — и задает ей опасную для жизни задачу. Каждая часть формулы способна видоизмениться, особенно подлежит приращению b; задач может быть две, три (любимое народное число) и более; по пути богатыря будет встреча, но их может, быть и несколько. Так мотив вырастал в сюжет, как формула лирического стиля, построенная на параллелизме, может приращаться, развивая тот или другой из своих членов. Но схематизм сюжета уже наполовину сознательный, например, выбор и распорядок задач и встреч не обусловлен необходимо темой, данной содержанием мотива, и предполагает уже известную свободу; сюжет сказки, в известном смысле, уже акт творчества. Можно допустить, что, совершаясь самостоятельно, развитие от мотива к сюжету могло дать там и здесь одинаковые результаты, то есть что могли явиться, независимо друг от друга, сходные сюжеты, как естественная эволюция сходных мотивов. Но допущенная сознательность сюжетной схематизации указывает на ограничение, которое можно выяснить на развитии мотивов «задач» и «встреч»: чем менее та или другая из чередующихся задач и встреч подготовлена предыдущей, чем слабее их внутренняя связь, так что, например, каждая из них могла бы стоять на любой очереди, с тем большей уверенностью можно утверждать, что если в различных народных средах мы встретим формулу с одинаково случайной последовательностью b (а + bb¹b² и т. д.), такое сходство нельзя безусловно вменить сходным процессам психики; если таких b будет 12, то по расчету Джекобса¹ вероятность самостоятельного сложения сводится к отношению 1:479,001,599 — и мы в праве говорить о заимствований кем-то у кого-то.

Сюжеты — это сложные схемы, в образности которых обобщились известные акты человеческой жизни и психики и чередующихся формах бытовой действительности. С обобщением соединена уже и оценка действия, положительная или отрицательная. Для хронологии сюжетности я считаю это последнее обстоятельство очень важным: если, например, такие темы, как Психея и Амур и Мелюзипа,* отражают старый запрет брака членов одного и того же тотемистического союза, то примирительный аккорд, которым кончается Апулеева и сродные сказки, указывает, что эволюция быта уже отменила когда-то живой обычай: оттуда изменение сказочной схемы.

Схематизация действия естественно вела к схематизации действующих лиц, типов.

Несмотря на все смешения и наслоения, какие пережила современная нам сказка, она является для нас лучшим образцом такого рода бытового творчества; но те же схемы и типы слу-

 

¹ Folk-Lore, III. стр. 76 след.

 

495

жили и для творчества мифологического, когда внимание простиралось на явления внечеловеческой, но очеловеченной природы. Сходство очертаний между сказкой и мифом объясняется не их генетической связью, причем сказка являлась бы обескровленным мифом, а в единстве матерьялов и приемов и схем, только иначе приуроченных. Этот мир образных обобщений, бытовых и мифологических, воспитывал и обязывал целые поколения на их пути к истории. Обособление исторической народности предполагает существование или выделение других, в соприкосновении или борьбе между собою; на этой стадии развития слагается эпическая песня о подвигах и героях, но реальный факт подвига и облик исторического героя усваивается песней сквозь призму тех образов и схематических положений, в формах которых привыкла творить фантазия.

Таким образом сходство сказочных и мифологических мотивов и сюжетов протягивалось и на эпос; но происходили и новые контаминации: старая схема подавалась, чтобы включить в свои рамки яркие черты события, взволновавшего народное чувство, и в этом виде вступала в дальнейший оборот, обязательный для поэтики следующих поколений. Так поражение при Ронсевале могло стать типическим для многих «поражений» во французских chansons de geste , образ Роланда для характеристики героя вообще.

Не все унаследованные сюжеты подлежали таким обновлениям; иные могли забываться навсегда, потому что не служили выражению народившихся духовных интересов, другие, забытые, возникали снова. Такое возвращение к ним более постоянно, чем обыкновенно думают; когда оно проявляется оптом, оно невольно возбуждает вопрос о причинах такого спроса. Как будто у человека явилась полнота новых ощущений и чаяний, и он ищет им выхода, подходящей формы и не находит среди тех, которые обычно служили его творчеству: они слишком тесно срослись с определенным содержанием, которое он сам вложил в них, неотделимы от него и не подаются на новое. Тогда он обращается к тем образам и мотивам, в которых когда-то давно отлилась его мысль и чувство, теперь застывшие и не мешающие ему положить на эти старые формы свой новый чекан. Гёте советовал Эккерману обращаться к сюжетам, уже пытавшим воображение художника; сколько писали Ифигению, и все различны, потому что каждый смотрел по-своему.¹* Известно, какое множество старых тем обновили романтики. Pelléas и Mélisande Метерлинка еще раз и заново пережили трагедию Франчески и Паоло.

До сих пор мы представляли себе развитие сюжетности как бы совершившимся в пределах одной народной особи. Построение чисто теоретическое, оно понадобилось нам для

 

¹ Eckermann, Gespräche mit Goethe, под 18 сент. 1823 г.

 

496

выяснения некоторых общих вопросов. В сущности мы не знаем ни одного изолированного племени, то есть такого, о котором мы могли бы сказать достоверно, что оно когда бы то ни было не приходило в соприкосновение с другим.

Перенесем нашу схему эволюции сюжетности на почву общения народностей и культурных сфер и прежде всего поставим вопрос: всюду ли совершился переход от естественной схематизации мотивов к схематизации сюжетов? На почве сказочной сюжетности этот вопрос, невидимому, решается отрицательно. Бытовые сказки дикарей не знают ни типических тем, ни строгого плана наших сказок, нашего сказочного матерьяла; это ряд расплывчато-реальных или фантастических приключений, без органической связи и того костяка, который дает форму целому и ясно проглядывает из-под подробностей, отличающих один варьянт от другого. Варьянты предполагают основной текст или сказ, отклонение от формы; бесформенность не дает варьянтов. И среди этой бесформенности сказочного матерьяла вы встречаете знакомые нам схематические темы, сюжетность европейских, индийских, персидских сказок. Это — захожие сказки.

Итак: не все народности доходили до схематизации сказочной сюжетности, то есть до той простейшей композиции, которая открывала путь к дальнейшему, уже не механическому творчеству. В матерьяле бесформенных рассказов схематические сказки остаются пятном, не расплывшимся в общей массе. Отсюда заключение: там, где рядом с такими сказками не существует сказок без формы и плана, развитие дошло до схематизации, и если не создало сказки, то поэтические сюжеты могли переселяться из одной среды в другую, пристроиться к новому окружению, применяясь к его нравам и обычаям. Так восточные сказки, проникшие к нам в средние века, пришлись по плечу насажденному церковью мизогинизму; так иные восточные рассказы питали эпизодически фантазию шпильманов. Усвоение бывало своеобразное: наш Дюк Степанович прикрывается не зонтиком, а подсолнечником, что, повидимому, не смущало певцов. Непонятый экзотизм оставался, как клеймо на ввозном товаре, нравился именно своей непохожестью, таинственностью.

Но если одна из пришедших в столкновение народно-культурных сфер опередила другую в понимании жизни и постановке идеалов и в уровень с ними выработала и новый схематизм поэтического выражения, она действует на более отсталую среду заразительно: вместо с идеальным содержанием усваивается и выразившая его сюжетность. Так было в пору введения христианства с его типами самоотреченного подвижничества, так в меньшей степени, когда французское рыцарство сменило Европе, вместе с своим миросозерцанием, схематизм бретонских романов; Италия — культ классической древ-

 

497

ности, его красоты и литературных: образцов; позже — Англии и Германия — любовь к народно-архаическим темам. Всякий раз наставала эпоха идейного и поэтического двоеверия, и шла работа усвоений; восприятие классических сюжетов иное в Roman de Troie ,* чем, например, у Боккаччьо и французских псевдоклассиков. Уследить процессы этих усвоений, их технику, разобраться в встречных течениях, сливавшихся в разной мере для новых созданий — представляется интересной задачей анализа. Чем проще состав скрестившихся элементов, тем легче его рознять, тем виднее ход новообразования и возможнее подсчет результатов. Так могут выработаться некоторые приемы исследования, пригодные для анализа более сложных отношений, и в описательную историю сюжетности внесется некоторая закономерность — признанием обусловленности и эволюции ее формальных элементов, отзывавшихся на чередование общественных идеалов.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ.¹ Мотив и сюжет

 

 

В какой мере и в каких целях может быть поднят вопрос о истории поэтических сюжетов в исторической поэтике? Ответ дает параллель: история поэтического стиля, отложившегося в комплексе типических образов-символов, мотивов, оборотов, параллелей и сравнений, повторяемость, или и общность которых объясняется либо а) единством психологических процессов, нашедших в них выражение, либо b) историческими влияниями (сл. в средневековой европейской лирике влияние классическое, образы из Физиолога и т. д.). Поэт орудует этим обязательным для него стилистическим словарем (пока несоставленным); его оригинальность ограничена в этой области либо развитием (иным приложением: суггестивность) того или другого данного мотива, либо их комбинациями; стилистические новшества приурочиваются, применяясь к кадрам, упроченным преданием.

 

¹ Возвращаясь в одном из последующих курсов к поднятым ниже вопросам и резюмируя их вкратце, автор предпосылает своему резюме несколько общих соображений, касающихся вопроса о поэзии и поэтике. Приводим их здесь. [Прим. редактора акад. издания].

¹) Задача исторической поэтики: отвлечь законы поэтического творчества и отвлечь критерий для оценки его явлений из исторической эволюции поэзии — вместо господствующих до сих пор отвлеченных определений и односторонних условных приговоров.

²) Определение поэзии со стороны объекта и психологического процесса.

а) Красота составляет ли объект поэзии = искусства? Имманентна ли она природе, или является категорией наших ощущений? Красота, как чувственно-приятное; общность некоторых его категорий (ритм, симметрия, волнистая линия, известные цвета, золо-

 

498

Те же точки зрения могут быть приложены и к рассмотрению поэтических сюжетов и мотивов; они представляют те же признаки общности и повторяемости от мифа к эпосу, сказке, местной саге и роману; и здесь позволено говорить о словаре типических схем и положений, к которым фантазия привыкла обращаться для выражения того или другого содержания. Этот словарь пытались составить (для сказок — v. Hahn, Folk-Lore society; для драмы — Polti, Les 36 situations dramatiques¹ и т. д.), не ответив требованиям, несоблюдение которых объясняет недочеты и разногласия при решении вопроса

 

тое деление и т. д.) и разнообразие их народных и исторических применений (контрасты и диссонансы; история цветов — до увлечения блёклыми; переживание древних критериев приятного и нарастание новых; история идеала природы); вопрос эволюции вкусов.

b) Красота: допустить ли ее природную имманентность, или понять ее как чувственно-приятное, преобразующееся в искусстве: искусство (живопись, скульптура) дает тот лишек, который отличает ее от фотографии; мы можем говорить об этом лишке и в искусствах, не вызывающих идею подражания. В чем он состоит?

c) Безобразное, невидное, обыденное — как объект искусства производит на нас эстетическое впечатление. Эстетическое обнимает и красивое, и безобразное.

d) Под эстетическим мы разумеем тот акт восприятия нами объектов внешнего мира, который посредствует между разбросанностью массовых впечатлений и тем аналитическим усвоением явлений, которое мы называем научным. В эстетическом акте мы отвлекаем из мира впечатлений звука и света внутренние образы предметов, их формы, цвета, типы, звуки, как раздельные от нас, отображающие предметный мир. Они отображают все это условно: предметы схватываются интенсивно со стороны, которая представляется нам типической; эта типическая черта дает ему известную цельность, как бы личность; вокруг этого центра собираются по смежности ряды ассоциаций,

Типичность условная: эстетические типы = внутренний образы — не научные; сл. эстетические типы языка: содержательный анализ корнеслова, как и разнообразие эпитетов, указывает на разнообразие типических восприятий, удерживающихся в народно-исторической традиции, развивающихся путем тех же ассоциаций — Переживание этих внутренних образов и групп ассоциаций вызывает вопрос об условиях и законах их эволюции.

Чем далее образ или ассоциация образов удерживается в предании человечества, тем более мы вправе заключить об их эстетичности.

e) Эстетическое восприятие внутренних образов света, формы и звука — и игра этими образами, отвечающая особой способности нашей психики: творчество искусства. Eг o материалы в области поэзии: язык, образы, мотивы, титл, сюжеты — и вопрос эволюции. (Сл. к вопросам здесь подпитым Гроос, Введение в эстетику, пер. Гуревича (Киев-Харьков, Иогансон) стр. 21 — 3, 17, 30, 33, 39, след.; 62 след.; 68 след.; (124, 126 — 7, (128, 132 — 3, 177 след.; 186, 192 — 3).

¹ Сл. Этнографич. Обозрение, кн. LXI (1904), стр. 1 сл.; Владимиров, Введение в историю русск. слов., стр. 156 и след. (сказочных сюжетов насчитывают всего 41?).

 

499

о происхождении и повторяемости повествовательных тем. Требование это: отграничить вопрос о мотивах от вопроса о сюжетах.

a) Под мотивом я разумею простейшую повествовательную единицу, образно ответившую на разные запросы первобытного ума или бытового наблюдения. При сходстве или единстве бытовых и психологических условий на первых стадиях человеческого развития такие мотивы могли создаваться самостоятельно и вместе с тем представлять сходные черты. Примерами могут служить: 1) т. наз. legendes des origines : представление солнца — оком; солнца и луны — братом и сестрой, мужем и женой; мифы о восходе и заходе солнца, о пятнах на луне, затмениях и т. д.; ¹ 2) бытовые положения: увоз девушки-жены (эпизод народной свадьбы), расстана (в сказках) и т. п.

b) Под сюжетом я разумею тему, в которой снуются разные положения-мотивы; примеры: 1) сказки о солнце (и его матери; греческая и малайская легенда о солнце-людоеде); 2) сказки об увозе. Чем сложнее комбинации мотивов (как песни — комбинации стилистических мотивов), чем они нелогичнее и чем составных мотивов больше, тем труднее предположить, при сходстве, например, двух подобных, разноплеменных сказок, что они возникли путем психологического самозарождения на почве одинаковых представлений и бытовых основ. В таких случаях может подняться вопрос о заимствовании в историческую пору сюжета, сложившегося у одной народности, другою.

И мотивы и сюжеты входят в оборот истории: это формы для выражения наростающего идеального содержания. Отвечая этому требованию, сюжеты варьируются: в сюжеты вторгаются некоторые мотивы, либо сюжеты комбинируются друг с другом (сказки и эпические схемы: миф о Язоне и его сказочные элементы: а) бегство Фрикса и Геллы от мачехи и златорунный овен = сказки о таком же бегстве и в тех же условиях; помощные звери; b) трудные задачи и помощь девушки в мифе о Язоне и сказках); новое освещение получается от иного понимания стоящего в центре типа или типов (Фауст). Этим определяется отношение личного поэта к традиционным типическим сюжетам: его творчество.

Я не хочу этим сказать, чтобы поэтический акт выражался только в повторении или новой комбинации типических сюжетов. Есть сюжеты анекдотические, подсказанные каким-нибудь случайным происшествием, вызвавшим интерес фабулой или главным действующим лицом. Примеры: 1) камаонские сказки

 

¹ К légendes des origines сл. Friedrich von der Leyen, Zur Entstehung des Märchens в Arch. f. d. Stud. d. neuer. Sprachen, CXlV. 1 — 2 Heft, стр. 15 и след.

 

500

типического характера — и местные легенды. Влияние типа (своего или захожего) на сагу анекдотического характера: сказки диких бесформенны; типическая сказка дает им определенную форму, и они исчезают в ее штампе (cл. влияние сказок Перро на народные английские). Местные сказания формуются под влиянием захожего, сходного содержания, но определенного типа (к псковской горе Судоме, вероятно, примыкал когда-то рассказ о «суде»; иначе трудно объяснить приурочение к данной местности Суда Соломона). 2) Современный роман не типичен, центр не в фабуле, а в типах; но роман с приключениями, roman d ' aventures , писался унаследованными схемами.

 

Теория заимствования

 

Различие мотивов и сюжетов дает нам точки зрения на пределы, в которых приложима гипотеза заимствования. Сходство мотивов (и типов), бытовых или религиозных, в двух сказках, принадлежащих далеко отстоящим друг от друга народностям, не дает повода говорить о перенесении сказки из одной области в другую, ибо 1) мотивы могут быть общечеловеческим, самородным выражением бытовых форм и взглядов, которые существовали у всех народностей в известную пору развития; у иных вышли из практики жизни и доживают в символах обряда и сказки, у других дали формы религиозному культу. Например, мотив брака людей с зверями принадлежит к воззрениям тотемизма; встречая его в сказках европейских, мы можем предположить, а) что мотив является переживанием, survival, доисторических местных воспоминаний; b) что он мог быть искони крепок местной сказке, но и вторгнуться в нее, как эпизод; с) что он мог быть перенесен в составе сказки из одной местности в другую. Или другой пример. Известны сказки о превращениях, переживаниях человека в животных и растительных формах; вера в такую метаморфозу, покоящаяся, как и тотемизм, на очень древних пантеистических воззрениях, получила особое развитие у кельтов и орфиков (Пифагор), религиозное значение у орфиков и в Индии.* Мотив «превращений», встреченный нами

 

¹ Nutt, The celtic doctrine of re-birth, Лондон, 1897. Grimm Library № 6. The voyage of Bran, vol II.

504

в сказке, не дает нам повода говорить об отражении индийского миросозерцания, как странно было сопоставлять самопожертвование Будды (обратившегося в птицу, чтобы напитать голодного охотника) с темой Боккаччевской новеллы, где Federigo жертвует своим любимым соколом, чтобы угостить свою милую.¹ 2) Местные мотивы заслоняют пришлые (следы приурочения: множество восточных сказок исчезает в европейских и т. п.), но вопрос, с какой стороны пошло заимствование этим не решается.

На почве мотивов теории заимствования нельзя строить; она допустима в вопросе о сюжетах, то есть комбинациях мотивов, о сложных сказках, с цепью моментов, последовательность которых случайна и не могла ни сохраниться в этой случайной цельности (теория самозарождения), ни развиться там и здесь в одинаковой схеме из простейших мотивов (теория мифологическая). Чем сложнее сказка, чем нелогичнее последовательность, тем более поводов говорить о заимствовании. Примеры: 1) Сказка о «Der getreue Johannes»;² 2) сказка о Матроне эфесской; 3) зулусская сказка об Uthlakaynyana.³

Uthlakaynyana — то же, что наш «мальчик с пальчик», Попадается к людоеду, который отдает его своей матери, дабы она его сварила. Давай играть, говорит ей Uthlakaynyana, будем вариться поочередно. Та согласилась: поварился он, вышел, а когда вошла в котел старуха, он уже успел вскипеть как следует, она и сварилась. Это напоминает нам сказку у Гриммов № 15 (ведьма хочет изжарить Гретель в печи, но девочка говорит, что не знает, как войти в печь; старуха хочет показать ей, просовывает голову в отверстие, а Гретель впихнула ее туда и затворила). Посредствующие формы, с котлом вместо печи, представляют занзибарские и камаонские сказки: демон (или людоед) хочет сварить молодого человека в котле, велит ему играть в известную игру (занзибарская версия), либо ходить известным образом вокруг котла (Камаон): тем и другим он хочет воспользоваться, чтобы ненароком втолкнуть свою жертву в котел; тот догадывается в чем дело, говорит, что не знает, как взяться за дело, и пока демон показывает ему, сам втаскивает его в котел.

4) Сказка о преследовании и превращениях. В лорренской сказке ⁴ молодой человек убегает от людоеда или какого-нибудь другого злобного существа вместо с его дочерью. Тот преследует их, они избегают его, прекращаясь в сад и садов-

 

¹ Сл. мою заметку по поводу Cosquin и Журн. М. Н. Пр., ч. CCL. отд. 2, стр. 291 — 3. [Собр. соч., т. XVI, 1938, стр. 212 — 230].

² У Koehler'a, Aufsätze über Märchen und Volkslieder, Берлин, 1894. I: Über die europäischen Volksmärchan, 31 след.

³ Сл. : Cosquin, L'origine des contes pop. européens et les théory de Mr. Lang. Париж, 1890, стр. 10 — 11.

⁴ Cosquin, I. с., стр. 12 — 13.

 

505

ника, церковь и причетника и т. д. Последнее превращение встречается в большинстве сказок этого типа. Сл. алгонкинскую сказку: дикий кот преследует зайца; заяц кружится по снегу, воткнул в него веточку и сел под ней; является дикий кот, перед ним вигвам, в нем благообразный старец. Пробежал мимо тебя заяц? спрашивает он старика. Да их тут много бегает в лесу. Старик приглашает дикого кота к ужину и ночлегу; на другое утро он просыпается в снегу, а старика нет. Далее дикий кот попадает в деревню; видели вы зайца? спрашивает он. Ответ: подожди, пока в церкви отойдет служба. Его ведут в церковь, где он присутствует на проповеди, затем к деревенскому старшине. На другое утро он очутился в болоте.

При существовании европейских сказок того же содержания, с церковью, как эпизодом превращений, алгонкинская сказка обнаруживает свое происхождение; это такой же показатель заимствования, как, например, культурный колорит сказок типа Золушки, записанных у культурных народов, заставивший Джекобса предположить, что индийские варьянты этого сюжета пришли из Европы.

Заимствование предполагает встречную среду с мотивами или сюжетами, сходными с теми, которые приносились со стороны. Алгонкинцы знали дикого кота и зайца, может быть, ставили их и в известные враждебные отношения и т. д., и все это внесли в захожий рассказ о преследовании демоном убежавшего от него юноши. Происходила контаминация, следы которой видимы: 1) в остатках неприуроченных мотивов (церковь в алгонкинской сказке, моногамия в индийских сказках типа Золушки и т. п.); 2) в недостатках мотивирования и их следствиях (скомканность, недосказанность), потому что встречные мотивы не могли всегда быть настолько сходными, чтобы замена одного другим не повлияла на логическую и психологическую связь рассказанных событий. — Результаты совершившейся контаминации: 1) приурочение захожего сюжета к местным историческим отношениям (местные саги с бродячими мотивами) или к общей формуле: «в тридевятом царстве»; 2) победа формы более цельной и законченной над схематической. Это та же борьба за существование и победа сильного, как в поэтическом языке победа одних формул над другими. Вопрос в том, где сложились эти законченные формы и какие были пути их распространения?

Возникновение теории заимствования и ее главные представители. — Обобщения: Koehler, G. Paris, Cosquin и др.* Точки отправления: буддийская Индия; мотивы: не древность индийских версий сравнительно с европейскими, а богатство индийских повествовательных сборников, любовь буддистов к апологам нравоучительного характера, прилаженных к истории перерождений Будды (жатаки) и распространившихся по путям пропаганды. Разумеется не вое сюжеты жатак* были

 

506

изобретением буддистов; они могли найти их и в местном предании, но и в преданиях египетских, персидских, ассирийских, Коскен¹ разобрал во 2-м приложении к предисловию своих лоренских сказок — египетскую сказку о Двух братьях, найденную в папирусе XV в. до н. э. Ее сходство не только с европейскими, но и с индийскими сказками замечательно; откуда пошло заимствование? Если из Египта, «то следует предположить, что в индийские сказки проникло известное количество египетских мотивов, что открыло бы нам совершенно новый кругозор. Оказалось бы при таком предположении, что индийский сказочный репертуар, откуда сказки и фабльо растеклись в разных направлениях, питался не исключительно только местными источниками, а воспринял и другие, неизвестные нам до последнего времени. Если, например, сказка о Двух братьях родилась в Индии, то в таком случае выводы могут получиться, как мне кажется, чрезвычайно важные: оказалось бы, что сказка о Двух братьях либо ее главные мотивы существовали в Индии ранее того времени, когда писец Еннана, современник Моисея, записал или скорее переписал ее египетский, вероятно, гораздо более древний пересказ. Это предположение отнесло бы нас в Индию к эпохе до XIV века до н. э. У каких народностей, занимавших в то время Индию, могли египтяне заимствовать схемы сказки о Двух братьях? Трудно предположить, чтобы то были арийцы, то есть раса, игравшая там в историческое время выдающуюся роль и создавшая литературу санскрита, ибо не доказано, что до XIV века до н. э. они занимали Индию. Но есть еще один важный вопрос: судя по их древнейшим литературным памятникам, у них еще не существовало в ту пору идеи метемпсихозы, между тем как сказка о Двух братьях главным образом на ней построена. Если, стало быть, уже в ту древнюю пору египтяне заимствовали у индийских народностей сказочные схемы (что, само по себе, не представляет ничего невероятного), то вопрос может итти только о народностях, живших в Индии до вторжения арийцев, народностях, обладавших, повидимому, сильно развитой культурой и, вероятно, кушитах, принадлежавших, подобно Египтянам, к великой хамитской семье. От этих-то первобытных обитателей Индии арийцы-завоеватели и получили, в таком случае, и свои сказочные схемы и, может быть, идею метемпсихозы, чуждую арийской расе, но выразившуюся в целом ряде ее сказок».²

Итак: кушитские сказки стали достоянием индийских арийцев, у буддистов получили особое значение, в применении к разным существованиям Будды. Предполагается, что эти буддистские жатаки, проникнув в другие области Азии и в

 

¹ См. мой отчет о его Contes pop. de la Lorraine в Ж. Мин. Нар. Пр. CCL. отд. 2, стр. 288 след. [Собр. соч., т. XVI, стр. 215 — 216].

² [Cosquin, I, стр. XXXIII]

 

507

Европу, и легли в основу народных европейских сказок. Переход мог совершиться 1) литературным и 2) устным путем.

1) При помощи переводов восточных сказочных сборников: а) Панчатантра, ¹ b) Семь мудрецов; его индийский оригинал не найден; восточные переводы: сирийский Sindban X в., ² евр. Mischle Sandabar первой половины XIII века, 1001 ночь (1) Булакская версия; 2) перевод Habicht'a, von der Hagen'a и Scholl’я), Sindibad Nameh — персид. поэма XIV в., Nachsebi , перс. поэма XIV в.; западные переводы: Le roman des sept sages ed. Кeller, version dérimée изд. G. Paris'ом, Historia septem sapientum изд. G. Paris, Scala coeli в Orient und Occident III, 397, тексты d'Ancona’ы и Leroux de Lincy, La male marastre, ³ с) Варлаам и Иосаф . ⁴

Из индийских источников при помощи арабских версий могли переходить литературным путем и отдельные повести, распространявшиеся в таком виде, либо входившие в состав таких сборников как Disciplina clericalis ( Discipline de clergie Chastiement d ' un p è re à son fils ) испанского крещеного еврея Петра Альфонса (сборник написан после его крещения, в 1106 г.). В иных случаях может явиться сомнение, литературным или устным путем могла проникнуть на запад та или другая восточная повесть. Примером могут служить сказки 1001 ночи: ⁵ арабский (восходящий к персидскому источнику) оригинал упоминается в Х веке; дошедший до нас текст при-

 

¹ Сл. Bedier, Les Fabliaux², Париж, 1895: таблица текстов на стр. 82 — 3: утрачен древний санскритский оригинал, из которого вышел с одной стороны сохранившийся санскритский текст Папчатантры, с другой — утраченный пеглевийский перевод VI пока, откуда через посредство сирийского пошла арабская версия VIII пока, Калила и Димна. С арабского сделаны были переводы: греч. (Стефанит и Ихнилат) Симеона Сифа XI в. (от которого пошел слав. перевод XIII века) и еврейский (Joёl’я, ок. 1265 г.), откуда латинский Иоанна из Капуи ( Directorium Humanae Vitae) ок. 1270 г. — Сокращения санскритской Панчатантры; Гитопадеша и др. Сл. мой очерк истории русск. повести у Галахова, Ист. русск. слов., I, § 7.

² Sintipas, греч. перевод Михаила Андреопула XI века; Cendubete, Libro de los enganos, изд. Comparetti, 1869 г.

³ Сл. таблицы у Bédier стр. 136 — 7; Comparetti, Researches respecting the book of Sindbad ed. by the Folk-lore society, Publications IX, Лондон, 1882; мой очерк у Галахова, стр. 440 след.; о славянских переводах М. Мурко, Die Geschichte van den sieben weisen Meistem bei den Slaven в Sitzungsberichte венской Академии, т. CXXII, Wien, 1896 и в Rad 1890 года: Bugarski i srpski prijevod knjige о Sedam Mudraca; сл. еще Ольденбург, О персидской прозаической версии книги Синдбада в Сборнике статей по востоковедению учеников бар. В. Р. Розена, Спб. 1897, стр. 253 — 78.

⁴ Сл. мой Очерк, стр. 422 след. и новейшая работа: Ernst Kuhn, Barlaam und Josa phat в Sitzungsberichte der bауеr. Akad. Wiss; CCXX, I Abt. München, 1893.

⁵ Сл. мое введение к переводу сказок Ю. Доппельмейер, Москва, 1890, стр. XIII след. [«Тысяча одна ночь. Арабские сказки. Новый полный перевод Ю. В. Доппельмейер, со статьею: «Сказки Тысячи одной ночи в переводе Галляна» ак. А. Веселовского», 1890. См. Собр. Соч., т. XVI, стр. 231 — 257].

 

508

надлежит времени после 1361 года, а между тем сказка о Гейкаре известна в южно-слав. переводе XIII в., сказка о волшебном коне легла в основу Cleomad è s Adenet'a li rois и Li cheval de fust Giraudin'a из Амьена, XIII века; она же дала сюжет нашей былине о «Подсолнечном царстве»; наконец, сказка о двух братьях-царях и великане, стороживших и не устерегших жены — отразилась в былине о Святогоре; у Генриха фон Мурен (XIII — XIV в.), у Cercambi (XIV), Ариоста и в мадьярской сказке. 1

Египет как один из центров распространения сказочных мотивов и (в христианскую пору) легенд. Сл. Revue critique, 1901, 8 Juillet, № 27, в отчете о Griffith, Stories of the High Priests of Memphis, the Sethon of Herodotus and the Demotic tales of Khamues. Oxford, Clarendon Press, 1900. — Сказания о «prince Khâmouis, Satni, fils de Ramsès II, grand-prêtre de Phtah et régent d'Egypte pendant plus de 20 ans durant la viellesse de son père, qui eut d'assez bonne heure la réputation d'un magicien», сохранившиеся в эпоху Птоломеев и Цезарей. Текст, изданный Гриффитом, редактирован, вероятно, во второй половине I века н. э.

Следы буддизма в Мексике. Сл. Этнограф. Обозр., кн. LVI (1903), стр. 163 — 4: в китайских летописях династии Лианг найден рассказ о буддийском монахе Уп-шене, вернувшемся из Фузанги (по-кит. = Америка) в 499 г. н. э. Из рассказа Уп-шена видно, что уже в 458 г. пять буддийских монахов были в той стране и проповедывали буддизм. Уп-шен подробно описывает страну, растения, нравы, отсутствие солдат и оружия, погребальные церемонии — все это может относиться лишь к Мексике. В преданиях сохранился рассказ о странном белокожем человеке в длинном одеянии, который учил народ воздер-

 

¹ К былине о Подсолнечном царстве сл. G. Paris, Hist. lilt. de la France, XXXI; Chauvin, Pacolet et les « Mill et une nuits», Liege, 1898, p. 19 и отчет G. Paris'a в Romania. т. X XVII, стр. 325; Giraudin не подражал Adenet'y. — К Акиру — Гейкару: Jagić и Kuhn и Byzant. Zs., I; Барсов, Чтения московск. Общ. ист. и древн. 1886, кн. Ill, стр. 1 — 11: серб. текст в рук. XVI в.; Веселовский, Нов. отнош. муромской легенды о Петре и Февронии в Ж. М. Н. Пр., 1871, апрель; его же разбор книги Драгоманова в Др. и Нов. России, 1876, №2 [см. Собр. Соч., т. XVI, стр. 167 — 184].; его же в Ист. русск. словесности. Галахова, 1880, I, стр. 415 след.; Лопарев, Слово о св. патриархе Феостирикте, Спб., 1893, изд. Общ. любителей др. письм., XCIV; Вс. Миллер в Ж. М. Н. Пр., т. 300, стр. 207 сл.: об армянской сказке и источниках истории Акира; Потанин, Акир повести, и Акир легенды, в Этногр. Обозр ., XXV, 1895, стр. 105 — 125; Krumbachor, Gesch. d. byz. Lileratur , 2 Ausg., стр. 297 — 8: Акир в связи с сказочным житием Эзопа; Архангельский, К ист. южно-слав. и древнерусск. апокриф, литературы, Спб. 1899, стр. 2: Слово премудрого Акур iа; Мендельсон в Этногр. Обозр., XXXII, 1 след.: Синагрон в легенде о Касьяне; Хаханов в Этногр. Обозр., XVII, стр. 160 след.: Армянская легенда о Сенехериме; Swynnerton, Indian night' s entertainment, London, 1892 и отчет в Folk- Lore, IV, I, стр. 95: Sennacheribs disaster.

 

509

живаться от зла, жить по правде, трезво и мирно; он подвергся преследованию и бежал. У селения Магдалены сохранилась статуя, которую называют Ви-ши пекока = уп-шен-бикшу (монах). Кроме летописного сказания и народных преданий, памятники архитектуры и искусства, календарь и различные предметы, найденные испанцами, указывают на связь с азиатской культурой. Гватемала — и Гаутама («lа» по скр. = страна); Гватемозин = великий жрец; на изображении (Будды?) в Паленке читается имя Шау-Моль = Сакъя-Муни; мексиканские жрецы назывались lama. Найдено изображение буддийского жреца в его костюме. Голова слона, обычный символ Будды, нередко встречается в мексиканских древностях, а слон в Америке не водится. — Сл. Etudes franciscaines, 1905, avril: Germain, Le bouddhisme dans I'ancien Mexique. — Ehrenreich, Die Mythen und Legenden der südamerikanischen Urvölker und ihre Beziehungen zu denen Nordamerikas und der alten Welt в Suppl. z.Zs. f. Ethnologic, 37 Jahrgang, 1905 и отчет в Deutsche Literaturzt., 1906, № 10, стр. 612 — 13: «Zahlreiche Übereinstimmungen (сказаний и мифов) zeigen sich zwischen Süd- und Nordamerika, andere zwischen Amerika und der alten Welt, besonders Ostasien. Sie beruhen teils auf unabhängigen Wiederholungen (?), Wirkungen des Volkergedankens, teils auf Entlehnungen. Für letztere kommen besonders die grossen Verkehrswege, Wanderungen von Völkergruppen und Gebiete starken Kulturgefalles in Betracht. Einwandorungen aus Asien konnen nicht nur über die Behringsstrasae, sondern auch über die Kurilen und Aleuten, ja auch auf dem Seewege durch Verschlagungen erfolgt sein (стр. 92). In Amerika sind die Mythen besonders langs der pazifischen Seite gewandert, und zwischen den Endpunkten dieser Strasse zeigen sich die grossten Übereinstimmungen (стр. 102)».

Буддизм и христианство. Сл. G. A. v. d. Bergh v. Eysinga, Indische Einflüsse auf evangelische Erzählungen. Mit einem Nachwort von Ernst Kuhn. Геттинген, 1904, и отчет об этой работе Пешеля в D . Litteratarzt ., 1904, № 48 (Пешель согласен с автором, допуская индийское влияние на евангельские легенды). Область, где могло произойти влияние — Туркестан, где «могли сходиться сирийские христиане, манихеи, буддисты, а также, несомненно, и представители других религий».

2) Устное международное общение: ¹ Там, где общение поддерживалось общением религиозным, где буддисты разносили вместе с своей верой и свои жатаки, влияние последних на сказочную фантазию того или другого народа несомненно.

 

¹ Сл. мой отчет о Коскене, стр. 289 — 90.

 

510

Так было в Азии (камаонские сказки); относительно Европы вопрос ставится иначе. Коскен¹ говорит о древних до-христианских сношениях Индии с странами запада. Bienand указал, какие следствия имело в половине первого столетия до н. э. открытие муссона или периодичности известных ветров, которые в Индийском океане дуют в течение 6 месяцев с запада на восток, а в следующие 6 с востока на запад. Со времени Марка Антония и Клеопатры в главных торговых пунктах восточных морей образовались римские конторы, организовались купеческие общества. Кроме тех, которые ежегодно отправлялись на восток сухим путем, из Египта выезжало в пору муссона средним числом до 2000 человек с целью посетить берега Черного моря, Персидского залива и Индийского полуострова. Шесть месяцев спустя такое же количество путешественников являлось с обратным муссоном в Египет. Разумеется все, что достойного внимания совершалось в одном месте, передавалось в другом; Восток и Запад входили в постоянное общение друг с другом. Коскену это общение важно особенно по вопросу о передаче индийских сказок: повторяемость путешествий должна была ей содействовать, и надо сожалеть, что, в подтверждение этой гипотезы, не сохранилось ни одной из греко-римских aniles fabulae, кроме Апулеевой Психеи.

Пути международного устного и литературного общения между Востоком и Западом в христианскую пору и средние века.

1) Христианские влияния: миросозерцание и сюжеты (библейские, евангельские, апокрифы, легенды. Патерик. Значение египетского монашества). Паломничество. Посредствующая роль Византии в передаче религиозных и светских сюжетов (Оттоны и Руодлиб).* Акир. Богомилы. Апокрифические сюжеты в обороте европейской литературы: Сивилла, Граль (апокрифы в искусстве).

2) Влияние арабов (в Испании и Сицилии) и евреев.

3) Крестовые походы.

4) Монголы и путешествия на восток:² «Влияние монгольских вторжений было значительное, чем полагают. «Пусть представит себе читатель, — говорит Leod Feer,³ — громадное движение, вызванное могуществом монголов в XIII в., татарских посланников при европейских дворах;... резиденции каганов в Каракоруме, позднее в Kambolik'е, где всевозможные причины, политические расчеты, религиозное рвение, торговые выгоды, случайности войны и жажда приключений соединяли пришельцев изо всех стран, обращали уголок средней Азии в сборный пункт, в миниатюру Азии и Европы. Вообразите себе двор Мангу, где монах, пришедший с целью про-

 

¹ Т. I, стр. XXII — XXIII.

² Сл. мой отчет о Коскене, стр. 290 — 91 и мнение Бенфея.

³ [Leon Féer, La puissance et la civilisation mongoles au XIII^е siécle, 1867, стр. 37.]

 

511

поведывать христианство, мог любоваться колоссальными затейливыми мозаиками из серебра, награбленного монголами и отлитого — золотых дел мастером из Парижа; где он встречал женщину из Меца, молодого человека из окрестностей Руана, не считая многих представителей других народов и стран. Никогда, быть может, не было столь близкого общения между людьми, сошедшимися из самых отдаленных друг от друга областей... Сильное сотрясение, данное (монголами) средневековому обществу, последовавшее за значительным движением крестовых походов, имело важное последствие: оно изменило круг ходячих сведений, вывело народы из их неподвижности, приучив их обращать взоры к новым странам, особливо на Азию. Когда исчезла причина, остались ее следствия — и путешествия последовали одно за другим».

Коскен заключает, что буддистские народы могли в известной мере содействовать распространению индийских сказок не только в Азии, но и в Египте. Едва ли он имеет при этом в виду случайных обывателей-европейцев при дворе Мангу, а скорее долговременное пребывание монгольских орд на европейской почве, которому Бенфей дает особое значение. Здесь, в самом деле, могли установиться международные связи, от народа к народу, не по отдельным его представителям, и буддистские жатаки переселиться, например, в русские сказки. Полагаю, что Россия должна тут стоять на первом плане, ибо можно ожидать, в случае верности гипотезы, что именно русские сказки представят наибольшее количество верных отражений восточных. Работа подобного рода не была еще сделана, да и едва ли она дала бы какие-нибудь результаты в указанном смысле. Выше я сказал о религиозном, то есть буддистском моменте, приписанном монголам, имея в виду их долгую европейскую оседлость и возможность массового влияния. Но именно это влияние трудно себе представить, ибо не было того общения, которое выходило бы за пределы временных и случайных. Орда стояла в русской земле, но не всякое сожительство ведет к общению».¹

5) Центры общений: Неаполь и Кипр.*

 

 

3. Теория этнографическая²

 

Наряду с повторяемостью образов, символов и повторяемость сюжетов объяснялась не только как результат истори-

 

¹ Религиозная рознь не мешает, если она совершается на почве культурных влияний. Вопрос о возможности еврейского влияния на сказочную литературу: параллели к былине об Алеше-Цимбелине; Садко? — Откуда сны Шахайшы и Шемякин суд? Монгольское посредство.

² В своих заметках и фрагментах А. Н. Веселовский называет эту теорию также психологической. Так как в §3 он не делает характеристики и оценки этнографической гипотезы, ограничиваясь иллюстрацией ее на примере, то мы считаем уместным восполнить этот пробел с помощью

 

512

ческого (не всегда органического) влияния, но и как следствие единства психологических процессов, нашедших в них выражение. Я разумею, говоря о последних, теорию бытового психологического самозарождения; единство бытовых условий и психологического акта приводило к единству или сходству символического выражения. Таково учение этнографической школы (последней, явившейся по времени), объясняющей сходство повествовательных мотивов (в сказках) тождеством бытовых форм и религиозных представлений, удалившихся из практики жизни, но удержавшихся в переживаниях поэтических схем. Учение это, а) объясняя повторяемость мотивов, не объясняет повторяемости их комбинации; b) не исключает возможности заимствования, потому что нельзя поручиться, чтобы мотив, отвечавший в известном месте условиям быта, не был перенесен в другое, как готовая схема. Примером может служить схема «Муж на свадьбе жены» (Созонович).¹

Образцы толкований мифа о Психее: а) мифологическое толкование (De Gubernatis); b) заимствование;² с) этнографическое (Steinthal, Lang и др.): 1) матриархат и эксогамии: женщина принадлежит всему клану; 2) выход из матриархата: девушка принадлежит всем, прежде чем достаться одному: австралийский обычай; она выбирает себе цацана у пшавов, но этим нарушает права на нее других; отсюда целый ряд обычаев,

 

отрывка начатой статьи, сохранившегося в той же папке. Краткая оценка теории дана автором также и в одной из программ к университетским чтениям, которая воспроизведена нами в Приложении целиком. Мы предпочли, однако, вставить здесь фрагмент статьи ввиду большей обстоятельности его изложения. О Психее, Мелюзине и Лоэнгрине подробно в главе о тотемизме, эксогамии и матриархате. [Прим. редактора акад. издания.]

¹ Сличи основной мотив: муж в отлучке, его считают умершим, родственники принуждают жену выйти за другого; муж является во время (сл. эпизод Одиссеи о женихах Пенелопы). Видоизменение или варьянт: предатель, ложно доносящий о смерти мужа; таков Добрыня и его западные параллели. В былине его вина удвоена: он назван братом; зачем понадобился этот double emploi? Крук и его анализ эпизода Пенелопе: судьба вдовы в древнем общество; ее рукою располагает клан, родственники, братья мужа (левират). Такое предание, уже не отвечавшее условиям быта и непонятное Гомеру, принято было им как насилие; но в его рассказе сквозят черты, указывающие древние права клана. С этими данными вернемся к Добрыне: я полагаю, что в его былинах слился мотив сватовства-умыкания с мотивом «мужа на свадьбе жены»; суть последнего могла быть такая: Добрыня уехал, считается умершим; Владимир принуждает жену выйти за другого, и этот другой — брат Добрыни, Алеша. Заключим ли мы из этого, что и в былине отразились представления о левирате? Что до первого мотива (умыкание), то именно он, а не мотив «мужа в отлучке» мог идти к песням этого типа, раздающимся на польской и болгарской свадьбах; она раздавалась там как песня об умыкании, после и в той форме, которую она получила в схеме «мужа в отлучке» (скоморошьей?).

² Милетские рассказы, Апулей, Лафонтен. К Амуру и Психее Лафонтена сл. Faguet в Rev. des cours et conférences, V année, 2 ser., № 31, стр. 642 и след.

 

513

довольно распространенных, что молодая не открывает фаты перед родственниками мужа — у кавказцев — и с ним видится тайно ночью; иначе связь нарушена.

Психея хочет видеть Амура — и он исчезает; звериный образ — тотем эксогамического рода: сл. легенду о рыцаре-лебеде (Лоэнгрин); ведь и об Амуре рассказывают, что он страшное чудовище. В сказании о Мелюзине* тотем на стороне женщины и отношения обратные (сл. Partenopex de Blois, Lay de Lanval). Та и другая сага указывают на зарождение личного брака.

Я истолковал при другом случае (Три главы из исторической поэтики, стр. 271 — 2) в связи с умыканием невесты довольно распространенный обычай (между прочим у бурят), что невеста прячется от жениха; у мордвы, наоборот, прячется жених, что можно сопоставить с обычаем некоторых народностей, что в первое время после брака муж посещает жену тайком, долгое время не видит ее. Может быть, в том и другом случае мы имеем дело не с survival увоза, а с аналогией к обычаю кавказских женщин прятаться под фатою перед родственниками мужа. Для объяснения специально значения сказаний о Психее и Мелюзине все эти указания еще не достаточны: важен тотем и характер развязки. Мы знаем, что в тотемистических кланах брак между членами его был запрещен; предположим, что и Мелюзина и ее муж, Психея и Амур принадлежали к одному эксогамическому клану, не зная того; открытие общего тотема разрывает связь: Мелюзина исчезает, Амур также, а Психея соединяется с ним лишь после долгих испытаний (в легенде о рыцаре-лебеде, тотемистической в своей основе, исход другой).² При таком объяснении сказание о Психее указало бы нам на бытовую среду, в которой совершался перелом от эксогамического к эндогамическому браку.

Экскурс. И без этого гипотетического объяснения, за которое я не стою, сага о Психее-Мелюзине представляет хронологические моменты к истории личного брака. По мнению Колера, l . c ., стр. 51, след., тип Мелюзины должен был развиться в тотемистической матриархальной семье; в легенде о Психее и Амуре роль Мелюзины играет Амур: он исчезает, как Юпитер с глаз Семелы. Центр тяжести перенесен на мужчину под стать с водворением патриархальных отношений. Нечто подобное подсказывает мотив

 

¹ J. Kohler, Der Ursprung der Melusinens age (1895, Lpz.); сл. стр. 21 (японская версия): Hohademi женится на дочери морского царя, родит, не велит мужу являться к ней, пока она его не позовет; он не соблюдает обещания, видит ее в образе дракона, после чего она исчезает, покинув своего ребенка.

² Вопрос о составе Апулеевской легенды: а) мотив исчезающей жены был ли искони соединен в милетской сказке с b) мотивом возвращения (в легенде о рыцаре-лебеде b) нет).

 

514

девушек-лебедей в сказках, в саге о Велунде-Виланде и т. д., в былинах: кто-нибудь похищает лебединую сорочку девушки, она становится его женой и, прижив от нее детей, находит спрятанную им сорочку и уезжает, оставив детей, т. е. возвращается в свой тотемистический род, а детей оставляет, как Мелюзина и морская царевна японской сказки. С точки зрения бытовой, легенды подобного рода указывали бы на разрушение матриархальной семьи, в которой дети принадлежат роду матери.

Несколько итогов из анализа легенды о Психее и сродных ей. 1) Бытовая основа. 2) Возможность проникновения бытовой схемы в оборот мифа. 3) Литературная обработка у Апулея и литературные переходы сказания; 4) аллегоризация Психеи и новое понимание (Лоэнгрин Вагнера).

Приемы и выводы этнографической школы: 1) переживание древних бытовых и религиозных отношений в обрядах, детских играх, сказках и т. п. (брак увозом, куплей, левират, кувада; животные-кормильцы, браки со зверями, метаморфозы, следы каннибализма, engines и т. п.); 2) можем ли мы заключить по сказочной схеме о ее местном бытовом содержании? Перенесение схемы-формулы, сложившейся на стороне, в среду, не знавшую соответствующих бытовых условий; перенесение и наслоение; 3) сохранность формулы при новом содержании (братство и побратимство; Пенелопа и левират); 4) в результате: сходство мелких мотивов, символически выразивших старые формы быта и религиозного сознания; мотивов, а не сюжетов = комбинации мотивов, отвечающей комбинации лирических общих мест и образов в песне.

 

Анимизм и тотемизм

 

§ 1. Анимизм и тотемизм. — Определение. Отражения их в а) поэтическом анимизме = психологическом параллелизме, далеком отражении-переживании представления о тождественности человеческой и окружающей ее на земле жизни; b) в по-

 

¹ Lewis Morgan, Ancient Society, 1877; Мaс Lennan, Studies in ancient history, нов. изд. 1890; F. B. Jevons, An introduction to the history of religion, 1896, ср. отзыв Marillier и Rev. de I'hist. de rel, XXXVI n°2 и 3 и XXXVII, n°2 и 3 и ответ Джевонса в Folk-Lore, X, n°4 1899; его же The place of totemism in the evolution of religion в Folk-Lore, 1900, X; Frazer, Totemism, франц. дополн, изд. 1898; его же. The origin of totemism в Fortn. Rev., 1899, IV и V, Observations on central australian.

 

516

верьях и сюжетах: о происхождении людей от зверей и растений, о браке животных с людьми, о зверях-кормильцах и помощных. Сл. мотив сказки о душе великана, заключенной в животном и т. п.; мотивы сказки о Мелюзине и рыцаре-лебеде будут рассмотрены особо. Следы тотемистических воззрений в символике и мифах антропоморфических религий и в культе животных (медведь).

§ 2. Тотемизм. — Основные черты его по Лэнгу ( Myth , ritual and religion I, стр. 57 — 81). Если ребенок в Новой Каледонии собирается убить ящерицу, ему разъясняют, что этого делать нельзя, так как он убьет своего предка. Точно также зулус не убивает известной породы змей, считая их душами своих родичей. Змея, явившаяся во время жертвоприношения Энея, была принята за дух самого Анхиза. Институт тотемизма — явление общее и основное. Самые яркие его формы — австралийские. Австралийская группа Murri, черных товарищей, распадается на несколько местных подгрупп, владеющих или охотящихся каждая на значительной территории; они не объединены родством, но внутри каждой подгруппы есть ряд коллективных единиц, объединенных верой в свое кровное родство и общее происхождение от кенгуру, эму, игуаны, пеликана и т. п. Группа пеликана в сев. части Куинсленда считает себя родичами одного народца той же семьи, живущего на крайнем юге Австралии. Кланы, объединенные происхождением от общего прародителя, называются происходящими от «той же плоти», все остальные — «чужой плотью». Туземцы женятся только на представителях последней, едят только ее и лишь в крайности соглашаются отведать мяса того животного, которое плотью и кровью связано с данным кланом. Наряду с делением кланов по месту жительства и по родству у многих австралийцев существует особое деление, еще не выясненное. Так каждый член клана из области Mount Gambier является по рождению либо Kumite, либо Kroki. Классификация эта прилагается и ко всему чувственному миру. Так жимолость принадлежит к категории Kumite и сродни группе; с другой стороны, кенгуру, лето, осень, ветер и дерево shevak принадлежат Kroki и сродни группе черных какаду. Некоторые из членов Kroki считают своими братьями солнце, ве-

 

totemism в Journ. Anthr. Inst. of Gr. Brit., N. S., 1899, I, 2 и 4 и Golden bough, 1890 — 1901; E. Tylor, Remarks on totemism with special reference to some modern theories respecting it, там же, 1899, VIII и XI, стр. 138 — 148; Spencer and Gillen, Some remarks on totemism, там же, N. S.» I и The native tribes of central Australia, 1899; Marillier, La place du totémisme dans l’évolution religieuse въ Rev. de l'hist. des rel., т. 36 и 37; A. Lang, The secret of the totem, 1905; его жe Mith, ritual and religion, 1887; его же Custom and myth, 1897; его же The origin of totem names в Folk-Lore, 1902; Pikler und Somló, Der Ursprung des Totemismus, 1900; Durkheim, Année sociologique, 1902, кн. 5; Штернберг, Тотемизм в Энц. Слов. Брокгауза и Эфрона.

 

516

тер, кенгуру, некоторые Kumite — дождь, гром, зиму. Животных, связанных с данной группой, не убивают и мяса их не едят, за исключением тех случаев, когда к такому акту вынудит голод, и тогда выражается обыкновенно сожаление по поводу того, что пришлось отведать мяса друга. Сэр Джордж Грей рассказывает, что семьи пользуются тем или иным растением или животным как головным украшением или кобонгом (тотем), и следят, чтобы никто никогда не убил сознательно животное их кобонга, которое они считают своим ближайшим другом (за нарушение этого наказывают духи). Между племенами-общниками одного тотема запрещены браки, а поэтому строго преследуются всякое ухаживание и любовные отношения, и виновные подвергаются суровому наказанию. — Связь тотемизма с матриархатом; тотем татуируется на теле. — Тотемизм в западной и южной Африке; те же отношения: родственные тотемистически группы распределяются по разным племенам; названия тотемистических групп по животным и растениям (буйвол, дикая кошка, пантера, собака, муравей = мирмидоны). Вероятно и эти племена ведут свое происхождение от известных животных и растений, ибо и у них запрещается употреблять в пищу мясо тех животных, имя которых они носят. Особенно несчастна группа Intchwa у Ашанти и Фанти, которые, будучи большими любителями собачьего мяса, не могут есть его, как и древние египтяне, которые не ели баранины, бывшей в большом употреблении у соседей их, Lycopolitae. Ограничения эти должны быть, повидимому, связываемы с распространеннейшим среди каннибалов отвращением к мясу своих сородичей. Если воздержание от известного рода животной пищи и названия по животным позволяют заключить о тотемизме ашантиев, то о бечуанах у нас есть положительные известия: названия групп ( tribu ) — «крокодиловы, рыбьи, буйволовы люди» и т.п. Bakuenoa называют крокодила своим отцом, поют вокруг него на его празднике, клянутся им и вырезают на ушах своего скота изображение его открытой пасти. В других местах население старается во внешнем своем облике напоминать животное-тотем. Глава семьи называется «большим человеком крокодила» (ср. «большая женщина кошки», прозвище герц. Сутерландской). — Бечуаны не едят мяса и не одевают шкуру животного, имя которого носит их клан; если животное это опасное, как, например, лев, то они убивают его только после предварительных извинений и восхвалений. За такой жертвой следует очищение.¹ — Тотемизму северо-американских индейцев: те же названия по животным, воздержание от их употребления в пищу; животный геральдический знак; запрет брака между членами того же тотемистического клана; родословная по женской линии (ма-

 

¹ О тотемизме на островах Самоа см. Lang, о. с., II, стр. 33 сл.

 

517

триархат).¹ Тотемы: заяц («большой заяц был человеком чудовищных размеров»), карп, медведь, солнце; то же в южной Америке (Перу). Солнце, источник, река, озеро, море, медведь, лев, тигр, орел, кондор и др. Когда цари инков стали цивилизовать тотемистические группы, говорит Гарсилассо де ла Вега (род. около 1540 г. от испанца и принцессы инки),* они указывали на то, что их собственный тотем, солнце, обладает «блеском и красотою», противуположными «уродству и грязи» лягушек и всяких гадов, которых рассматривают как богов. Гарсилассо не употребляет слова «тотем», но, в том же значении, — pacarissa : pacarissa солнца, медведя, лягушки и т. п., то есть тех животных объектов, от которых тот или другой клан вел свой род (ел. там же, I, стр. 207 — 8). — Те же явления тотемизма среди кланов на Амазонской реке и у неарийских народностей Индии. В Ethnology of Bengal (стр. 63) Дальтон рассказывает, что кланы Garo делятся на mahari (motherhood). Дети принадлежат mahari; никто не смеет жениться на девушке своего mahari. Но называются ли mahari по именам растений и животных? Мы знаем, что Killis, аналогичная группа бенгальских Нов и Mundos, носят такие названия. Mundaris, подобно Oraons, принимают для отличия групп имена животных, причем мясо таких животных носит табу. Дальтон передает, что одна княжеская семья в Nagpur'e ведет свое происхождение от змеи. Среди Oraons он находит кланы, которые не едят черепах, другие не употребляют в пищу масла, добываемого из дерева-тотема, и не садятся в его тени. Названия кланов обыкновенно по именам животных или растений, и мясо или плоды их обыкновенно табу. Risley, Asiat . Quart ., № 3, наблюдал те же явления тотемизма и эксогамии у других неарийских племен Индии. Любопытно следить, говорит он, за тем, как такие кланы, подымаясь по социальной лестнице, отбрасывают свои тотемистические клички и начинают называться по имени какого-нибудь предка (то же замечали и в Австралии). В таком случае практически эти неарийские группы оказываются в том же положении, что и брахманы, делящиеся на аксогамические группы ( gotra ), члены которых возводят свой род к мифическим rishi , вдохновенным святым, имя которых готры и носят. Вероятно и брахманские готры были когда-то тотемистическими группами, утратившими тотемистическую кличку, которая была заменена именем эпонима-героя, rishi. Практический взгляд на связь человека,

 

¹ Lafitau, миссионер нач. XVIII в. [ Moeurs des sauvages amé riquains comparé es aux moeurs des premiers temps, Париж, 1724], был, может быть, первым писателем, объяснившим некоторые особенности греческих и других древних мифов и обычаев как переживания тотемизма. Химера, сочетание льва, козла и змея, обозначает, по мнению Lafitau, соединение трех групп (tribes), подобно тому, как волк, медведь и черепаха символизуют союз ирокезов (Lang, I, стр. 73).

 

518

«божеств, растений, животных и т. п., регулирующий жизнь диких племен (см, пример у Либрехта, Zur Volkskunde , стр. 395 — 396), является одной из наиболее ярких черт мифологии. Порфирий [ De abst ., II, 26) отмечает и описывает его у египтян. Тот же взгляд господствует и на Тихом океане, в Меланезии, на Новой Зеландии и у якутов. Robertson Smith ( Kinship in Arabia ) предполагает существование тотемизма у семитов. — Следы тотемизма мы встречаем и в греческой мифологии и религии (Lang, о. с., стр. 276 — 288): воплощение богов; фессалийцы чтили аиста, фивяне — ласку; ходило предание, что ласка помогла Алкмене, рождавшей Геракла; по другой версии ласка была сама матерью героя. Фессалийские мирмидоны; мышь в культе Аполлона; культ волка в Дельфах и Афинах: в Афинах поклонялись какому-то герою в виде волка; Аполлоний Родосский (II, 124) говорит, что афиняне особо чтили волка и каждый убивший его должен был приготовить все необходимое для его погребения. Так один арабский клан оплакивает и торжественно погребает всякую павшую газель. Больше того, на Левкадах в честь мухи приносили к жертву быка близ храма Аполлона. Павсаний рассказывает о колонистах, которые поклоняются миртовому кусту, в котором спрятался указывавший им путь заяц, как карийское племя Иоксидов — спарже. На Тенедосе поклонялись Аполлону и эпониму острова, Теннесу; отцом Теннеса называли Аполлона и Кикна — лебедя (ср. лебедь как тотем одного австралийского клана). — Запрет убивать тотема соединялся у тотемистических народов с обычаем торжественного приношения животного-тотема самому тотему однажды в год (стр. 279). Робертсон Смит сравнивает принесение в жертву Гекате собак, тогда как она сама звалась собакой; в Риме приносили ту же жертву ларам, которых облекали в шкуры собак. Римляне воздерживались от мяса посвященного Марсу дятла. — Названия греческих γένη по животным: Crioeis о героем Сriо (баран), Cynedae от Cynus (cл. II, 205); Телмиссийцы и Ликии, потомки Телмесса, сына дочери Антонора, с которой Аполлон соединился в виде пса. Вероятно нос был первоначально тотемом телмиссийцев. — Тотемизм египетской религии (Lang, II, 101 — 111): метаморфозы богов, и борьбе Гора и Тифона — следы тотемизма; запрет есть священных животных, привязанных к известным кланам: Геродот замечает, что жители Фив, божество которых Аммои Ра или Khnum имело голову барана, воздерживаются от мяса овцы и приносят в жертву козлов; а мендесцы, божество которых изображалось с головой козла, не ели козлятины и приносили в жертву овец. Боги с головами животных — тотемы на переходе к антропоморфическому типу (ср. символы орла, совы при греческих божествах).

§ 3. К литературе о тотемизме. — Общие положения Джевонса (Introduction, стр. 96 след.) следующие. Родовое устрой-

 

519

ство первобытного человека; род как кровный союз, в который можно вступить общением крови (стр. 97 след. — побратимство). Представление, что и все в окружающем мире живет такими кровными родами, кланами; стремление породниться с теми из них, которые, казалось, обладают особым могуществом: представление союза между человеческим кланом и каким-нибудь животным кланом, который и становится тотемом первого. — Тотемное животное Mount Gambier называют своим tumanang , то есть плотью, и они чтят его как члена своего клана. Самым священным делом считалось почитание крови рода; это переносилось и на тотем: его нельзя было убивать, употреблять в пищу. Отведавший животного или растительного тотема (даже не зная того) заболевает или умирает. На тотема опасно взглянуть, и имя его стараются не произносить. Члены кланов стараются и во внешности походить на своих тотемов. Так на погребении у Thlinkits один из родственников умершего является в костюме, изображающем тотема; присутствующие приветствуют его криком соответствующего животного. Овечья шкура, на которую садили у римлян жениха и невесту, пережиток тотемизма (ср. русский брачный обряд). Мифы рассказывают, каким образом тотем, прародитель клана, принял человеческий образ; позже, в пору упадка тотемизма, явились обратные мифы, объяснявшие, каким образом человекообразный бог мог быть животным. Результат идеального союза клана с тотемом: человек приобретал дружественно к нему расположенную силу, божество, между тем как все остальные духи являлись в отношении его силой враждебной, со стороны которой можно было ожидать того же, что и со стороны членов чужого клана. Отношения между человеком и тотемом, носившие сперва характер союза, затем кровного союза, в конце концов требовали объяснений. На этой почве складывался миф, говоривший об общем предке-животном. Отсюда возможен был позднее переход к антропоморфическому представлению этого предка. Отношения между кланом и тотемом изменили в конце концов и отношения между членами клана: их связывала не только кровь, но и религия: они не только клан, но и религиозная группа. Помощь, которую бог оказывает клану, обязывает его членов. Автор связывает с тотемизмом приручение животных (стр. 113 cл.); он считает вероятным, что каждый вид животного почитался, как тотем, в другом месте или в другую пору. С течением времени, в силу изменившихся условий жизни религиозной, социальной и экономической, отпало табу на употребление их в пищу (стр. 117). — Следы тотемизма в Египте. Священное животное погребалось как человек; за убиение такого животного платилось так же, как за убийство родственника. — Дальнейшее развитие (и разложение) тотемизма (стр. 122 ел.). Известный животный тотем остается священным, но из него

 

520

выделяется особый представитель, окруженный особым почетом, например. Апис; далее на почве политических и общественных движений какой-нибудь местный тотем последнего рода выходит из границ своего клана и становится предметом более широкого культа. Другое явление того же порядка: переход от животной формы к смешанной (боги с головами животных) и антропоморфической. Греческие примеры (стр. 125 ел.): афинские Cynodae (о которых мы, впрочем, не знаем, чтили ли они собаку) и собачий клан у могикан. Почитание волка и морского рака в Греции. Точка отправления: а) приобщение к роду путем общения крови касается кланов, не личностей, явившихся объектами общения; b) тот фазис тотемизма, когда значение животного клана-тотема выражается в одной, особо священной особи; сл. Апис (стр. 130 сл.). Общение крови между членами человеческого клана и этой животной особью. Жертва (животное = бог), как выражение этого общения (стр. 144 сл.).

§ 4. Новые взгляды на значение и распространение тотемизма (териолатрия; экономическая подкладка). — Говорить о тотемизме не следует; следует говорить о тотемизмах, требующих различного объяснения. В одной Австралии есть разности: тотемизм центральных австралийцев отличается от того же явления у северо-американцев, у племен центральной Америки малайцев и т. д. У северо-американцев следует отличать totem от manitu ; в других местностях nagual и nyarong не вполне отвечают понятию totema . (Можно ли отвергать древнее существование тотемизма у народов, сохранивших, например, животные символы, название кланов по животным, но не сохранивших тотемистического ритуала, например, принятия в род, не знающих табу и т.п.? Целое, воссозданное из обрывков, неодинаково сохранившихся у той или другой народности, связь которых восстановляется по аналогии о представлениями и ритуалами народов, живущих в тотемистическом институте).

Возражая Джевонсу, Марилье настаивал на том, что следует проводить глубокую разницу между тотемистическим и териоморфическим культами, что культ предков так же, как культ растительной силы, существовал совместно в первобытном обществе; что аграрные культы и почитание небесных светил нельзя сводить к тотемизму. Религия первобытной группы выражалась не в одном тотемизме исключительно, и различные виды жертвоприношения имели место на ряду с торжественным закланием тотема с целью приобщиться его жизни. — Pikler и Somló, основываясь на том, что племена, не знакомые с пиктографией, не знают и тотемистических представлений, стараются доказать, что отдельные роды получали название от знаков собственности и т. п., которые обыкновенно представляют ив себя изображения животных и растений. Позднее явилась будто бы уверенность, что животное или ра

 

521

стение родового знака были действительными родоначальниками. — Штернберг замечает, что генезис тотемизма многосторонний; главный источник: родовой культ и вера в чудесное рождение. — По наблюдениям Spencer'а и Gillen'a тотемизм центральных австралийцев лишен социальной стороны. Ребенок обыкновенно не принадлежит к тотемистической группе матери. Мать замечает место (дерево и т. п.), где, по ее понятиям, она зачала, и дух предка, жительствующий там, делается тотемом ребенка. Обязанности и права, связывающие членов тотемистической группы — чисто религиозные; эксогамии не наблюдается; у Arunta есть указания, что в былое время обязательна была эндогамия. Ежегодное празднество ( intichiuma ), имеющее целью поддержание и умножение тотемистического вида животного или растения. Участвуют первенствующие члены клана; обряды: члены группы Эму, например, открывают себе жилы и в запекшейся крови, оставшейся на земле, рисуют отдельные части птицы, посредством заклинаний зовут ее, просят положить яйца и т. д. Другие группы торжественно съедают животное, считающееся их тотемом.

Работа Спенсера и Гиллена заставила Фрезера (ср. его работы, указанные выше на стр. 33) дать новую формулу тотемизма: это магия, имеющая главной целью поддержать необходимых для группы видов животных или растений (то же Спенсер и Гиллен, Some remarks on totemism ). Против этого мнения высказался Durkheim, оспаривая мнение Фрезера, основанное на том, что у племени Арунта, которое он считает архаичным по быту, встречается и съедание тотема и предание о бывшей эндогамии, т. е. явления, противоречившие его прежнему понятию тотемизма. Дюркгейм утверждает, что Арунта уже не архаическое племя, что их быт (сознание племенного единства, наследственные вожди и т. п.) носит следы позднейших изменений. Анализируя внешний быт Арунта, Дюркгейм приходит к заключению, что они были тотемисты, эксогамны и родство считали по материнской линии.

§ 5. Легендарные сюжеты из области тотемизма. — а) Происхождение людей от растений и животных; b) браки со зверями, чудесное зарождение, генеалогические сказания; c) звери-кормильцы (Кир вскормлен собакой, два родоначальника бурят — свиньею. Вопрос о возможном вычете исторического момента из эпического предания. Пример: Апраксеевна наших былин и толкование имени Вс. Миллером);* d) помощные звери; е) песиглавцы (средневековые поверья и звероголовые египетские боги); f) превращения (в зверей и растения в мифах и сказках); g) метемпсихоз, чудесное зарождение в связи с перерождением (кельтские легенды).

Collectanea к а) и b). — Сл. Comte H.de Charencey, Le Folklore dans les deux mondes , 1894. — Люди собаки: индийские

 

522

племена, живущие между Гудсоновым заливом и Скалистыми горами (сл. названия племен: Заячья-кожа, Собачьи-бедра) рассказывают, что их предки вышли из какой-то далекой страны (они зовут ее «другой мир»), где находились в состоянии рабства у каких-то сильных людей; между ними были и знахари, ночью обращавшиеся в псов и соединявшиеся с индийскими женщинами. От такой связи и произошли индийцы (стр. 256). — Легенды айно (на о. Иезо, севернее японского архипелага, на Курильских островах, на южном берегу Камчатки, в части Сахалина и по берегу Манджурии): «Когда мир вышел из воды, явилась женщина и поселилась на самом красивом из тех островов, которые занимают ныне айно. Она приплыла на корабле, который гнал ветер, дувший с запада на восток». Здесь она жила в чудесном саду. Когда она купалась однажды в реке, отделявшей ее владения от остального мира, то увидела плывущую к ней собаку и испугалась; но та попросила ее приютить ее: она будет ей покровителем и другом. От этой пары пошли айно (стр. 260). (По другой легенде японская девушка была заключена отцем в бочку и брошена в море, в наказание за свое неповиновение; бочка пристала к острову Иезо, где ее раскрыла зубами собака — результат тот же; стр. 262). — Предание жителей Пегу (Индо-Китай) и яванское указывают на то же соединение собаки с женщиной (стр. 263). — Предание киргизов в горах Иссык-Куль и в кокандском ханстве (киргизы == кырк-кыз: 40 девушек): будто народ произошел от соединения ханской дочки и ее спутниц с красной собакой; монголы зовут киргизов «бурут»: волки.¹ Монголы считают себя сынами Буртè-Чонò² = серый волк. — Китайцы о тюрках-уйгурах: царь запирает дочку-красавицу в башню, ибо ни за кого не хочет выдать ее замуж; здесь она соединяется с волком. По другому китайскому преданию тюркский народ, живший около V века на берегах Каспия, был уничтожен неприятелями, лишь один шестилетний мальчик был спасен и некормлен волчицей, от которой потом и имел детей (стр. 263). — Арабские писатели о людях-собаках в Арании или Африке (стр. 208). — Сабинские гирпины (hirpus: lupus) собирались на горе Соракте «и здесь исполняли некоторые обряды в память древнего предсказания, грозившего им полным уничтожением их племени, если они перестанут жить, подобно волкам, грабежом и убийствами»; они являлись в волчьих шкурах и выли по-волчьи. То же рассказывается о Tonkaways в Техасе, которые приписывают себе то же происхождение (от волка): «эти индийцы

 

¹ Стр. 266: другие названия киргизских племен: олени, желтые лоси, большие лоси; сл. Гарин, Корейские сказки, 22 (рождение от священной горы), 23 (от дракона), 24 (от бобра), 50 (от Большой Медведицы).

2 Ср. Алтан-Тобчи, монг. летопись, перев. Галсана Гомбоева, СПБ. 1858, стр. 119 — 120.

 

523

на одном из своих праздников провозглашали торжественно, что они созданы, подобно волкам, чтобы жить грабежом и военной добычей» (стр. 271). — Волчица в легенде о Ромуле и Реме и на римских знаменах (стр. 271). — Греческая легенда о Ликаоне, обращенном в волка; по Платону тот, кто в храме Юпитера Дикийского в Аркадии отведает от человеческих внутренностей, смешанных с мясом других (жертвенных) животных, становится волком (стр. 272 — З).¹

Сказки. Сл. Афанасьев, Нар. русск. ск., № 56: Крошечка-Хаврошечка (покойная мать является чудесной помощницей дочки в виде бурой коровы; дальнейшие превращения: корова убита, из ее костей вырастает яблоня); № 57: Бурёнушка (тот же мотив); сл. № 149: Ярысь-поле; № 76: Буря-богатырь Иван коровий сын (чудесное рождение от щуки: отведала от нее королева, девка-чернавка, а корова выпила ополощины; вырастают три мальчика); № 89: Иван Медведко (от медведя и бабы); № 146: Сестрица Аленушка, братец Иванушка (превращение в животное; сл. 147: Царевна-сера-утица; № 148: Белая уточка); № 150: Царевна-лягушка (серия превращений; женитьба на животном; сл. 151: Царевна-змея). Кащей (душа Кащея в яйце и т. п.).

Легенда о Кире. Сл. Клингер, Сказочные мотивы в Геродоте, Киев, 1903, стр. 33 сл., 34, 38 (см. Н. Usener, Sintflutsagen = Religionsgeschichtliche Untersuchungen, III, 1899, стр. 110 — 111), 39 и сл.

К с) и d) сл. Marillier, Rev . de l ’ hist . des religions , XXXVI, статья I, стр. 227 и cл.

К е) Песиглавцы — Александрия и Послание пресвитера Иоанна; легендарное представление Аттилы. Песиглавцы средневекового поверия и звероголовые египетские боги. — Кинокефалы и легенда о св. Христофоре. Сл. мою Из истории романа и повести, I, стр. 453 след. Акты св. Христофора, 458 след. (кинокефал) н апокрифическ. Деяния Андрея и Варфоломея. (кинокефал). Египетские кинокефалы (Анубис) и Христофор: Онуфрий ( = благое существо: nos — nepos). Христофор у De Voragine и в его источниках.

К f) Превращение в зверей и растения в мифах и сказках, как обратный тотемистическим представлениям процесс.

К g) Возрождение, cл. Nutt, The Celtic doctrine of re-birth (London, Nutt, 1897), и отчет Marillier в Rev. d'hist. des religions, t. XL, №1, Juillet — Août, стр. 60 след. Большая часть фактов относится к идее партеногенезиса (см. далее). По одной версии (Nutt, о. с., стр. 38 сл.) Кухулайн, сын бога Lug и Dechtire (сестры Конхобара), привлеченной Lug’ом в страну

 

¹ Сл. сказания об инкубах, змеях, медведе и др. Халанский, Южно-слав. сказания о кралевиче Марке, I, 38 след. Тот же мотив в фазе превращения: Александр Великий от Нектанеба-дракона; Юпитер — Леда.

 

524

фей, где она зачала от него. Кухулайн родился, умер и проник снова в Dechtire под видом маленького насекомого, которое она проглотила, когда пила воду. Кухулайн является во сне той, которая была одновременно его супругой и матерью, и открывает ей свое происхождение.

По другой версии отец Кухулайна — властитель страны фей; он похитил Dechtire, превратил ее в птицу и, по истечении 3-х лет, когда ей уже предстояло родить, отправил ее вместе с подругами опустошать поля Ульстера, чтобы привлечь в чудесную страну отца ее и его витязей, которым, по рождении, должен был быть передан ребенок. Ness проглотила червяка; ее сын Конхобар зовется по матери сын Нессы, mac Nessa. Chulainn = собака Culann'a: след тотемизма. Периодические табу, воспрещающие витязям Ольстера в известный момент всякую деятельность; иные видели в этом забытые следы обрядовой кувады. Нельзя жениться на девушке, каплю крови которой выпил, так как тем самым она стала принадлежать роду данного мужчины (Марилье, о. с., стр. 71, примечание 1).

Возрождение Etain Echraide, дочери Ailill (Nutt, стр. 47 ел., Марилье, стр. 80 след.). Conall Cernach родился от Findchoem, проглотившей червячка (Марилье, стр. 82). — Превращения Tuan Mac Cairill (Nutt, стр. 76 след.): он был первоначально сыном Starn, брата Partholon, первого витязя, ступившего на берег Ирландии и в образе человека, оленя, вепря, орла и, наконец, лосося принимавшего участие во всех нашествиях, которым подвергалась Ирландия. Когда он был лососем, жена Cairill'я отведала его мяса, и он родился от нее в человеческом образе. — Превращения и возрождения Taliessin'a (в поэме Kat Godeu . = Битва при Годеу): он был поочередно мечем, слезой, звездой, книгой, орлом, оракулом, каплей воды, арфой, змеей, копьем и т. п. — Сходные пантеистические образы в стихотворениях, приписанных мифическому поэту Amairgen, сыну Mil (VIII в.: «я ветер, дующий над морем, я волна, подымающаяся из бездны» и т. д.) (Марилье, стр. 84 — 85). Сл. Марилье, стр. 94 — метаморфоз» [миф о Загрее].

 

 

ГЛАВА ПЯТАЯ. Образование исторического сознания

 

 

I. Легенды о старых и новых людях. Встреча великана с человеком. Старшие и младшие богатыри. Поверья об Антах, Чуди и других. Tuatha de Danan и курганные легенды. Память о каменном и железном веках.

 

§ 1. Встреча великана с человеком. — Сл. Сочинения А. А. Котляревского, IV, стр. 455 след. о первой встрече человека с исполином. — Материалы: Kalewipoeg , XVI песня, ст. 790 след. (пер. Kreuzwald'a); * нем. сказания у Я. Гримма, Deutsche Mythologie , стр. 505 — 7: дочь великанши приносит матери в фартуке мужика с плугом и волами, приняв их за зверьков или карликов. Мать велит отпустить их: «эти люди еще сожрут нас», говорит она, и вместе с дочерью покидает страну. То же в финском сказании у Ganander'a.¹ — То же у кашубов (дочь, мать), поляков, русских (сын, мать), малоруссов (сыновья, матъ). Лишь в эстонском сказании отсутствует черта, что человек, которого находит великанша или великан, — пахарь. В эстонском, кроме того, роль матери играет отец (указание на более позднее время?). — Сказание это распространено у северных народов; южнее его не знают (победа труда).²

§ 2. К Антам, Чуди и т. д. — Сл. мои Заметки по литературе и народной словесности в Приложении к 45-му тому Записок Ак. Н., №3 (1883), стр.80 след.; G. L. Gomme, Ethnology in foIklore, Лондон, 1892, стр. 43; Marian Roalfe Cox, An introduction to folklore, Лондон, 1895, стр. 15 — 16.

 

¹ Имеется в виду Mythologica fennica, Abo, 1822. [Прим. редактора акад. изд.]

² См. также материалы у Wuttke, Der deutsche Volksaberglaube der Gegenwart, 3-tte Bearbeitung von E. H. Meyer, Берлин, 1900, и в Rep. crit., 1900, № 44, стр. 333, прим. (Эльзасское поверье из E. Martin und H. Lienhardt [Wörterbuch der elsässischen Mundarten], № 44: «la Iégende de la demoiselle du Nideck rapportant dans son tablier en guise de jouet une charrue attelée de deux boeufs avec Ie maître et Ie valet qui la conduisent»).

 

588

Сказания на тему о глупом великане, которого герой или героиня проводят, уверив его, напр., что они высосали сок из камня (а то был орех), и он силится это сделать и т. п.

По остяцким верованиям их старые богатыри, спасаясь от христианства, убежали в леса и тундры, севера и на запад, на Урал, и там обратились в каменные глыбы (Живая Старина, т. II, Вып. 4-ый (1891), стр. 107).

О Чуди сл. Соболевский в Живой Старине, III, 1893, стр. 118: наш север (губ. Архангельская, Вологодская, Олонецкая, отчасти даже Пермская) богат преданиями о «Чуди белоглазой», а ближайшая к Двине часть Архангельской губ. (уезды Шенкурский и Холмогорский) в особенности. В Шенкурском уезде рассказывают, что Чудь защищалась от русских, строила крепости. Но защита не удалась: одни бежали в леса, другие со всем имуществом закапывались в глубокие ямы с крышей на столбах, на которую накладывалась земля и камни; они подрубали столбы и гибли. В деревне Чучепале, на реке Мезени (близ границы Вологодской губ.), рассказывают, что русские загнали Чудь в полынью. Автор сближает эти предания с особой детской игрой в «прятки» в Пинежском уезде: половина детей прячется, другая идет ее искать, припевая: «Пойдем Самоядь искать, Самоядочку трепать; Уж мы Самоядь найдем, Пополам разорвем». — Сл. карельскую легенду в Древн. и Нов. России, 1880, № 10, стр. 273 — 4 (борьба русских с финнами) .

S. Reinach, Les monuments de pierre brute dans Ie langage et les croyances populaires в Rev. archêol., 3 sér., т. XXI, стр. 224.

 

II. Легенды об изобретениях. Добывание огня. Легенды о ковачах.

 

§ 1. К легендам о ковачах . — О . Schrader, Sprachvergleichung und Urgeschichte, 2 изд. (1890), стр. 225 след.¹ Память о старых ковачах: Thubalkain (Mas., I, 4, 22), и Рагведе Tvashta кует для Индры молнию; в Зенд - Авесте гений металлов — один из семи Amesha spenta Kahathra vniryn; Гефест, Вулкан; кузнец Mamuriua в Carmen saliare; кующие боги в Voluspá. Первоначальные орудия ковача — каменные (от сев. hamarr, старосл. камы, греч. άκμων = наковальня, санскр. acman = камень; καμινος; = печь, старосл. камень, скр. астоп = молоток и наковальня). Сходство саг о Гефесте и Дидоне с легендой о Велунде (указано уже Купом): как Ныдуд калечит Веланда,

 

¹ Schrader, Reallexicon der indogerman. Altertumskunde, стр. 1048, отрицает существование кузнечного дела у индогерманцев: они познакомились с ним лишь в Европе, в период железа. Иначе Max Förster в Beiblatt к Anglia, т. XIII, 1902, № VI, стр. 170: др.-инд. tákšan-, ав. tašan-, греч. τεκτων обозначает, по его мнению, работников над металлом, и лишь позже других работников вообще.

 

589

так Гефест — у Гомера κυλλοποδιων (кривоногий), αμφιγυήεις (хромающий на обе ноги), либо от рождения, либо от того, что его сбросили с Олимпа. Как Велунд изнасиловал Бодвильду, так Гефест хочет изнасиловать Афину, когда она явилась к нему, чтобы заказать оружие. Как Велунд в неволе у Нидуда, так Дедал у Миноса; оба улетают на крыльях. На севере, Эгиль, брат Велунда, делает неудавшуюся благодаря хитрости Велунда попытку подняться на крыльях и падает; на юге сын Дедала, Икар, падает вместе с летательным аппаратом, хотя, правда, благодаря собственной неосторожности.

Автор отрицает отожествление Дедал = Гефест, ибо Дедал — представитель искусства резьбы по дереву и архитектуры.¹ В германских поверьях кузнецы — великаны и дверги, ливеры — маны; то же в греческих: киклопы и пигмеи; кабиры, тельхины, корибанты, ’Ιδαιοι Δάκτυλοι. — Соединенное понятие ковачя и знахаря в ’Ιδαιοι Δάκτυλοι; они называются γόητες = волшебники; св. Патрик призывает всякие добродетели «против заклинания женщин, кузнецов и друидов». Кузьма и Демьян — врачи и кузнецы; то же на германском севере. Соединение кузнечества с музыкой, поэзией и пляской.

Сл. О. Jiriczek, Deutsche Heldensagen , I, стр. 2: смена каменного и железного века: древние каменные орудия окружены в пору позже наступившей прогрессивной культуры суеверным почетом, служат целям волхвования и т. д.² С другой стороны, искусство обрабатывать металлы представляется чем-то чудесным.

К сведениям, собранным Шрадером, следует присоединить аналогические из Африки.³ Любопытной иллюстрацией могут служить охотничьи песни вогулов, в которых медведь, священный обитатель лесов, говорит с ужасом о металлическом оружии в руках человека и со страхом взирает на топор величиной с бычью лопатку, на колчан с железными стрелами, на копье, железный нож. ⁴ Здесь очень ярко сказалась наивная гордость первобытного народа, который видит перед собой новое, лучшее и более могущественное оружие. По выражению Мункачи финский эпос — «героическая поэзия, созданная во славу металлургии».

Кузнецы и шаманы у якутов, см. V. Sieroszewski, Da chamanisme d ' apr è s les croyances des Yakoutes в Rev . de l ’ hist . des relig ., XLV1, стр. 319 — 20.

 

¹ Этимологии Гефеста и Вулкана, стр. 232.

² Е. Cartailhac, L'âge de pierre dans les souvenirs et superstitions populaires, Париж, 1878.

³ Hoernes, Urgeschichte des Menschen, Вена, 1892, стр. 312. Сл. еще литературу у Jiriczek, I. с., стр. 7.

⁴ Munkacsi, Ethnologische Mitteilungen aus Ungarn, IV, 1895, стр. 41 след.

 

590

§ 2. Снесение (похищение) огня с неба.¹

А. — У зулусов:² птица молнии, так и у американских индейцев. В Австралии: огонь похищен человеком, обращенным впоследствии в птицу; так и в нормандском предании. Либо похитителем является птица.³ У северо-американских (?) ThIinkeet'oв Yehl, божество или герой, положивший основание искусствам, рожден матерью: дельфин или кит предсказывает ей, что она выпьет соленой воды и проглотит камушек; от этого родился Yehl. Однажды он убил чудесного журавля и, одевшись в его шкуру, мог летать (yet he is always known as a raven). Во время потопа он улетел к небу и там продержался, захватив клювом облако, пока не сошла вода. В то время светила держал в ящиках какой-то старик (old chief). Yehl похитил их и разместил светила по небу. Он же украл огонь и держал его в -клюве, пока не достиг берега ThIinkeet'oв. Здесь огонь упал на камни и лежавшие на земле деревья, откуда его и теперь добывают. Он похитил и воду, которую Khanukh, родоначальник рода Волка у ThIinkeet'ов, держал в собственном роднике. Yehl, родоначальник рода Ворона, и Khanukh, родоначальник рода Волка, как представители первобытного космогонического дуализма. Их спор (как между Вейнемейненом и Юкагайненом) о том, кто из них старше на свете; Yehl (как Вейнемейнен) отвечает, что существовал раньше, чем стоит свет. Подобная похвальба встречается в стихотворении Эмпедокла (?) и Талиесина. Khanukh оказался сильнее волшебством, но Yehl вce же похитил воду, как Один похитил мед Иотуна, захватил своим клювом и улетел. ⁴

В. — К легенде о Прометее. Обработки Кальдерона, Гердера, Гёте, Байрона, Шелли. ⁵ — Προμθευς == промыслитель. ⁶ Критика куновской теории. ⁷ Прометей — прозвище; не сохранилось ли имя в глоссе Гесихия: ’Ιθάς, ο των Τιτάνων κήρυξ Προμηθεύς; ιδάς, ιθαινομαι = θερρμαίνομαι у Гесихия, стало быть: ’Ιθάς = Αίθων.⁸ Эпитет Прометея: πυρφόρος;. У Панопея, фокейского пограничного города, основанного флегийцами, стояла часовня со статуей Прометен. Приезжим показывали здесь

 

¹ Сл. Kuhn, Die Herabkunft des Feuers und des Gottestrankes; Bloomfield, Contribution to the onterpretation of the Veda и отчет Henry в Revue critique, 1894, № 15; Д. Н. Овсяннико-Куликовский, К истории культа огня у индусов, Одесса, 1871.

² A. Lang, La Mythologie, trad. par Parmentier, Париж, 1886, стр. 185 след., 105, 100.

³ Сл. ibid., стр. 189 — 190, 157 примечание 1-е.

⁴ A. Lang, Myth, ritual and religion, II, стр. 50 след.

⁵ К. Bapp, Prometheus, Ein Beitrag zur griech. Mythologie в Progr. des grossherz. Gymnasiums zu Oldenburg (1896).

⁶ Ibid., стр. 4.

⁷ Ibid., стр. 5 — 6. Ср. Gruppo, Griechische Kulte und Mythen in ihrer Beziehung zum Orient, I (1887), 131: против pramantha = Prometheus.

⁸ Bapp, о . с ., стр. G,

 

591

землянку, в которой у титана помещалась мастерская, а гигантские цвета глины обломки скал, которые лежали вокруг, толковались, как остатки вещества, из которого был создан .человек.¹ В Миконе (= Сикион) Прометей погрешил против Зевса по Гесиоду, Феог ., 535: και γαρ ότ εκρινοντο θεοι θνητοί τ‘άνθρωποι | Μηκώνη τότ‘ έπειτα μέγαν βουν πρόφρονι θυμψ |. δασσάμενος προύθηκε, Διος νόον εξαπαφίσκων² По Схолиасту lliad. 15, 190, в Сикионе три кронида поделили между собою свет; по схолиасту Эсхила, Prom . 1021, там же совершился раздел быка между Зевсом и богами. Почему автор считает легенду об обмане Прометея при разделе жертвы — поздней (сл. сказание о дележе между человеком и чертом и т. п.)?

Похищение огня: Цицерон (Т usc . disp ., II, 10), ссылаясь на Accius'a (следовавшего, вероятно, Эсхилу), говорит, что Прометей похитил огонь с дымившегося места на о. Лемносе, nemus exspirante vapore, у Гефеста — по Платону, Protag ., 321. Сервий к Виргилию, Eel., VI, 42: Prometeus dicitur coelum ascendisse et adhibita facula ad rotam solis ignem furatus. Велькер считает эту легенду изобретением Сапфо. Прометей, по его мнению, похитил огонь из огненной горы, что подтверждается и Лукианом, Prom ., 5.

Гефест, как бог земного огня и кузницы.³ Объяснение хромоты Гефеста тем, что его свергли с неба, позднейшее: Reuleaux ⁴ объясняет это тем, что у большинства народов разведение огня поручалось первоначально хромцам. ⁵ — Близость Прометея к Гефесту по существу, оттуда их смешение. По Diod., V, 74, Гефест первый научил людей употреблению огня. В 20-ом гомеровском гимне он восхваляется, как основатель культуры, выведший человечество из полуживотного состояния, в котором оно находилось, когда жило в пещерах. ⁶ Прометей, как и Гефест, не бог молнии, а демон земного огня. ⁷

Прометей и Кабиры.⁸

Прометей и потоп. ⁹

¹ Стр. 7.

² Стр. 9 — 10.

³ Стр. 15.

⁴ Roscher, Lex., I, кол. 2040, 20.

⁵ Если о Гефесте говорится иногда, что он летает, как Дедал и Beлунд, то следует разуметь взлетание пламени.

⁶ Как Прометей у Эсхила.

⁷ Стр. 17. Там же отношение мифа о Прометее к мифам о Веланде и Локи: последний из рода великанов? пригвожден к скале; когда он движется, происходит землетрясение, как при движении заключенных титанов и гигантов. Loki — Lodur принимает участие в создании людей.

⁸ Стр. 18 след. Стр. 26 — 7: миф о происхождении людского рода в самофракийских мистериях.

⁹ Стр. 27 след.; сл. стр. 33. Легенда о похищении Прометеем огня не предполагает, что до него огонь не был известен людям: утрата огня связана с мифом о потопе, которым Зевс наказал людей; Прометей достает огонь у Гефеста.

 

592

Девкалион и Пирра. Пандора. ¹ По Аполлодору, I, 7, 2, Девкалион построил по совету отца своего Прометея ящик, в котором он спасся от потопа со своей женой Пиррой. Эсхил приписывает Прометею изобретение корабля. С IV века ходит легенда о том, что он сделал людей из глины с помощью Афины. ² Сохранились следы сказания, что Прометей создал жену, которую боги украсили всевозможными дарами και ονομάσαι εκ του δώρου και πάντων των δεδωκότων³ (смешение с Пандорой, созданной Гефестом).

Проступок и наказание Прометея. По Гесиоду Пандору создает не Прометей, а Гефест, по приказанию Зевса, который посылает ее в возмездие за похищение огня, αντι πυρός как губительное зло (позднее пессимистическое воззрение на женщину) . ⁴

Такому же изменению подвергся у Господа Прометей: похититель огня, спаситель человека, умница становится обманщиком, вором и смутьяном (миф, отражающий противоположность природного культа религии Зевса). ⁵ Прометей прикован к скале на Кавказе. Позднейшие мифографы приписали Прометею посягательство на Афину (как Титию — на Латону, Иксиону — на Геру). ⁶ Эсхил смотрит на Прометея, как на проступившегося против Зевса, на стороне которого и конечная победа и право.⁷ Позже воззрения меняются. Сл. Прометея Гёте:

 

«Hier sitz' ich, forme Menschen

Nach meinem Bilde,

Ein Geschlecht, das mir gleich sei,

Zu leiden, zu weinen,

Zu geniessen und zu freuen sieh

Und dein nicht zu achten

Wie ich!»

 

Для Байрона Прометей борец против глухой тирании судьбы, представитель во всех бедствиях непреклонного свободного человеческого духа. ⁸

К литературе ел. Кг. Nyrop, Smede в Dania , апрель — октябрь, 1902, №35.

С. — Смена каменного, бронзового и железного периодов, Религиозный культ каменных и бронзовых поделок в период железа. Волосы Flamen Dialis позволено стричь лишь свобод-

¹ Стр. 36 след.

² Стр. 37.

³ Стр. 38.

⁴ Стр. 43 след.

⁵ Стр. 44.

⁶ Стр. 45.

⁷ Стр. 45 — 46.

⁸ Ср. типы Прометея и Иракла. Н. Usener, Die Sintflutsagen (1899), стр. 63 — 5.

 

593

ному человеку бронзовым ножем или ножницами.¹ Так римские и сабинские жрецы могли стричься только бронзовыми ножницами.² Готтентотские жрецы, при жертвоприношениях или обрезаниях, употребляют не железный нож, а осколок кварца. У Moquis'ов Аризоны каменные ножи и топоры, вышедшие из употребления, сохранились в религиозных обрядах. При построении иерусалимского храма и алтаря евреи не употребляли железа.³

Сл. в Modern Philology , т. II, №2, окт. 1904, стр. 225 след. John Rhye о Read, A guide to the antiquities of the bronze age in the department of british and medieval antiquities: одинаковая последовательность рас, следовавших друг за другом в Британии и Ирландии. Две первых, до явления гойделов: первая — аборигены, карликовая раса, обитатели насыпей, которых обычно называли эльфами и наделяли всевозможными атрибутами, имеющими отношение к темным божествам, и на которых смотрели с опаской, с какой смотрят на краснокожих в Сев-Амер. Соед. Штатах. Вторая раса: иберно-пиктская. Какой из этих рас принадлежит введение обработки металлов? Рассказывают об обитателях насыпей, эльфах, что они боятся железа. Из этого не следует, однако, что они обрабатывали бронзу. Объясняя одну чашу для питья, «the earliest well defined type of borrow-pottery», находимый на востоке Шотландии, севере Англии в Derbyshire, Read предполагает, что утварь эта была занесена из Скандинавии или Нидерландов народом, хорошо знакомым с металлами; народом неизвестной расы, явившимся, вероятно, до арийцев. Арийцы, распространившие, как полагают, в Европе обряд кремации, застали в разных местах искусство металлического дела и замедлили в своих постоях ход культуры. Если принять 1000 л. до н. э. за средний термин a quo для древнейших урн со следами кремации, то чаши для питья и другая посуда, находимые в могилах без кремации, нередко с бронзовыми предметами, следует приписать доарийскому неолитическому населению.

Суеверные представления, привязавшиеся к орудиям каменного века: топорам, стрелам ( Orwrodssaga ) и др.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ XVII век

 

 

Салонный роман во Франции, сатира Сервантеса и жанр picaresco (их отражения). Влияние испанской новеллы в Германии, Италии и Франции. ²

 

Сканирование:

Кафедра русской классической литературы и теоретического литературоведения Елецкого государственного университета

http://narrativ.boom.ru/library.htm

(Библиотека «Narrativ»)

[email protected]

ВВЕДЕНИЕ. Поэтика сюжетов и ее задачи¹

 

 

Задача исторической поэтики, как она мне представляется, — определить роль и границы предания в процессе личного творчества. Это предание, насколько оно касается элементов стиля и ритмики, образности и схематизма простейших поэтических форм, служило когда-то естественным выражением собирательной психики и соответствующих ей бытовых условий на первых порах человеческого общежития. Одномерность этой психики и этих условий объясняет одномерность их поэтического выражения у народностей, никогда не приходивших в соприкосновение друг с другом. Так сложился ряд формул и схем, из которых многие удержались в позднейшем обращении, если они отвечали условиям нового применения, как иные слова первобытного словаря расширили свой реальный смысл для выражения отвлеченных понятий. Все дело было в ёмкости, применяемости формулы: она сохранилась, как сохранилось слово, но вызываемые ею представлении и ощущения были другие; они подсказывала, согласно с изменившимся содержанием чувства и мысли, многое такое, что первоначально не давалось ею непосредственно; становилась, но отношению к этому содержанию, символом, обобщалась. Но она могла и измениться (и здесь аналогия слова прекращалась) в уровень с новыми опросами, усложняясь, черпая матерьял для выражения этой сложности в таких же формулах, переживших сходную с нею метаморфозу. Новообразование в этой области часто является переживанием старого, но в полых сочетаниях. Я уже выразился при другом случае, что наш поэтический язык пред-

 

¹ Статья, воспроизводимая ниже, найдена нами среди заметок и отрывков, вложенных автором в папку Сюжеты. Ввиду того, что по содержанию своему она может служить как бы Введением в историю поэтических сюжетов, мы помещаем ее в начале книги. [Прим. редактора акад. издания.]

 

493

сбавляет собою детрит; я присоединил бы к языку и основные формы поэтического творчества.

Можно ли распространить это воззрение и на матерьял поэтической сюжетности? Дозволено ли и в этой области поставить вопрос о типических схемах, захватывающих положения бытовой действительности; однородных или сходных, потому что всюду они были выражением одних и тех же впечатлений; схемах, передававшихся в ряду поколений, как готовые формулы, способные оживиться новым настроением, стать символом, вызывать новообразования в том смысле, в каком выше говорено было о новообразованиях в стиле? Современная повествовательная литература с ее сложной сюжетностью и фотографическим воспроизведением действительности повидимому устраняет самую возможность подобного вопроса; но когда для будущих поколений она очутится в такой же далекой перспективе, как для нас древность, от доисторической до средневековой, когда синтез времени, этого великого упростителя, пройдя по сложности явлений, сократит их до величины точек, уходящих в глубь, их линии сольются с теми, которые открываются, нам теперь, когда мы оглянемся на далекое поэтическое прошлое — и явления схематизма и повторяемости водворятся на всем протяжении.

Слово «сюжетность» требует ближайшего определения. Недостаточно подсчитать, как то сделали Гоцци, Шиллер и недавно Польти,¹ сколько — и как немного! — сюжетов питали античную и нашу драму, недостаточны и опыты «табуляции» сказки или сказок по разнообразным их варьянтам; надо наперед условиться, что разуметь под сюжетом, отличить мотив от сюжета, как комплекса мотивов. Под мотивом я разумею формулу, отвечавшую на первых порах общественности на вопросы, которые природа всюду ставила человеку, либо закреплявшую особенно яркие, казавшиеся важными или повторявшиеся впечатления действительности. Признак мотива — его образный одночленный схематизм; таковы неразлагаемые далее элементы низшей мифологии и сказки: солнце кто-то похищает (затмение), молнию-огонь сносит с неба птица; у лосося хвост с перехватом: его ущемили и т. п.; облака не дают дождя, иссохла вода в источнике: враждебные силы закопали их, держат влагу взаперти и надо побороть врага; браки с зверями; превращения; злая старуха изводит красавицу, либо ее кто-то похищает, и ее приходится добывать силой или ловкостью и т. п. Такого рода мотивы могли зарождаться самостоятельно в разноплеменных средах; их однородность или их сходство нельзя объяснить заимствованием, а однородностью бытовых условий и отложившихся в них психических процессов».

 

¹ Georges Polti, Les 36 situations dramatiques, Paris, 1894.

 

494

Простейший род мотива может быть выражен формулой: а + b: злая старуха не любит красавицу — и задает ей опасную для жизни задачу. Каждая часть формулы способна видоизмениться, особенно подлежит приращению b; задач может быть две, три (любимое народное число) и более; по пути богатыря будет встреча, но их может, быть и несколько. Так мотив вырастал в сюжет, как формула лирического стиля, построенная на параллелизме, может приращаться, развивая тот или другой из своих членов. Но схематизм сюжета уже наполовину сознательный, например, выбор и распорядок задач и встреч не обусловлен необходимо темой, данной содержанием мотива, и предполагает уже известную свободу; сюжет сказки, в известном смысле, уже акт творчества. Можно допустить, что, совершаясь самостоятельно, развитие от мотива к сюжету могло дать там и здесь одинаковые результаты, то есть что могли явиться, независимо друг от друга, сходные сюжеты, как естественная эволюция сходных мотивов. Но допущенная сознательность сюжетной схематизации указывает на ограничение, которое можно выяснить на развитии мотивов «задач» и «встреч»: чем менее та или другая из чередующихся задач и встреч подготовлена предыдущей, чем слабее их внутренняя связь, так что, например, каждая из них могла бы стоять на любой очереди, с тем большей уверенностью можно утверждать, что если в различных народных средах мы встретим формулу с одинаково случайной последовательностью b (а + bb¹b² и т. д.), такое сходство нельзя безусловно вменить сходным процессам психики; если таких b будет 12, то по расчету Джекобса¹ вероятность самостоятельного сложения сводится к отношению 1:479,001,599 — и мы в праве говорить о заимствований кем-то у кого-то.

Сюжеты — это сложные схемы, в образности которых обобщились известные акты человеческой жизни и психики и чередующихся формах бытовой действительности. С обобщением соединена уже и оценка действия, положительная или отрицательная. Для хронологии сюжетности я считаю это последнее обстоятельство очень важным: если, например, такие темы, как Психея и Амур и Мелюзипа,* отражают старый запрет брака членов одного и того же тотемистического союза, то примирительный аккорд, которым кончается Апулеева и сродные сказки, указывает, что эволюция быта уже отменила когда-то живой обычай: оттуда изменение сказочной схемы.

Схематизация действия естественно вела к схематизации действующих лиц, типов.

Несмотря на все смешения и наслоения, какие пережила современная нам сказка, она является для нас лучшим образцом такого рода бытового творчества; но те же схемы и типы слу-

 

¹ Folk-Lore, III. стр. 76 след.

 

495

жили и для творчества мифологического, когда внимание простиралось на явления внечеловеческой, но очеловеченной природы. Сходство очертаний между сказкой и мифом объясняется не их генетической связью, причем сказка являлась бы обескровленным мифом, а в единстве матерьялов и приемов и схем, только иначе приуроченных. Этот мир образных обобщений, бытовых и мифологических, воспитывал и обязывал целые поколения на их пути к истории. Обособление исторической народности предполагает существование или выделение других, в соприкосновении или борьбе между собою; на этой стадии развития слагается эпическая песня о подвигах и героях, но реальный факт подвига и облик исторического героя усваивается песней сквозь призму тех образов и схематических положений, в формах которых привыкла творить фантазия.

Таким образом сходство сказочных и мифологических мотивов и сюжетов протягивалось и на эпос; но происходили и новые контаминации: старая схема подавалась, чтобы включить в свои рамки яркие черты события, взволновавшего народное чувство, и в этом виде вступала в дальнейший оборот, обязательный для поэтики следующих поколений. Так поражение при Ронсевале могло стать типическим для многих «поражений» во французских chansons de geste , образ Роланда для характеристики героя вообще.

Не все унаследованные сюжеты подлежали таким обновлениям; иные могли забываться навсегда, потому что не служили выражению народившихся духовных интересов, другие, забытые, возникали снова. Такое возвращение к ним более постоянно, чем обыкновенно думают; когда оно проявляется оптом, оно невольно возбуждает вопрос о причинах такого спроса. Как будто у человека явилась полнота новых ощущений и чаяний, и он ищет им выхода, подходящей формы и не находит среди тех, которые обычно служили его творчеству: они слишком тесно срослись с определенным содержанием, которое он сам вложил в них, неотделимы от него и не подаются на новое. Тогда он обращается к тем образам и мотивам, в которых когда-то давно отлилась его мысль и чувство, теперь застывшие и не мешающие ему положить на эти старые формы свой новый чекан. Гёте советовал Эккерману обращаться к сюжетам, уже пытавшим воображение художника; сколько писали Ифигению, и все различны, потому что каждый смотрел по-своему.¹* Известно, какое множество старых тем обновили романтики. Pelléas и Mélisande Метерлинка еще раз и заново пережили трагедию Франчески и Паоло.

До сих пор мы представляли себе развитие сюжетности как бы совершившимся в пределах одной народной особи. Построение чисто теоретическое, оно понадобилось нам для

 

¹ Eckermann, Gespräche mit Goethe, под 18 сент. 1823 г.

 

496

выяснения некоторых общих вопросов. В сущности мы не знаем ни одного изолированного племени, то есть такого, о котором мы могли бы сказать достоверно, что оно когда бы то ни было не приходило в соприкосновение с другим.

Перенесем нашу схему эволюции сюжетности на почву общения народностей и культурных сфер и прежде всего поставим вопрос: всюду ли совершился переход от естественной схематизации мотивов к схематизации сюжетов? На почве сказочной сюжетности этот вопрос, невидимому, решается отрицательно. Бытовые сказки дикарей не знают ни типических тем, ни строгого плана наших сказок, нашего сказочного матерьяла; это ряд расплывчато-реальных или фантастических приключений, без органической связи и того костяка, который дает форму целому и ясно проглядывает из-под подробностей, отличающих один варьянт от другого. Варьянты предполагают основной текст или сказ, отклонение от формы; бесформенность не дает варьянтов. И среди этой бесформенности сказочного матерьяла вы встречаете знакомые нам схематические темы, сюжетность европейских, индийских, персидских сказок. Это — захожие сказки.

Итак: не все народности доходили до схематизации сказочной сюжетности, то есть до той простейшей композиции, которая открывала путь к дальнейшему, уже не механическому творчеству. В матерьяле бесформенных рассказов схематические сказки остаются пятном, не расплывшимся в общей массе. Отсюда заключение: там, где рядом с такими сказками не существует сказок без формы и плана, развитие дошло до схематизации, и если не создало сказки, то поэтические сюжеты могли переселяться из одной среды в другую, пристроиться к новому окружению, применяясь к его нравам и обычаям. Так восточные сказки, проникшие к нам в средние века, пришлись по плечу насажденному церковью мизогинизму; так иные восточные рассказы питали эпизодически фантазию шпильманов. Усвоение бывало своеобразное: наш Дюк Степанович прикрывается не зонтиком, а подсолнечником, что, повидимому, не смущало певцов. Непонятый экзотизм оставался, как клеймо на ввозном товаре, нравился именно своей непохожестью, таинственностью.

Но если одна из пришедших в столкновение народно-культурных сфер опередила другую в понимании жизни и постановке идеалов и в уровень с ними выработала и новый схематизм поэтического выражения, она действует на более отсталую среду заразительно: вместо с идеальным содержанием усваивается и выразившая его сюжетность. Так было в пору введения христианства с его типами самоотреченного подвижничества, так в меньшей степени, когда французское рыцарство сменило Европе, вместе с своим миросозерцанием, схематизм бретонских романов; Италия — культ классической древ-

 

497

ности, его красоты и литературных: образцов; позже — Англии и Германия — любовь к народно-архаическим темам. Всякий раз наставала эпоха идейного и поэтического двоеверия, и шла работа усвоений; восприятие классических сюжетов иное в Roman de Troie ,* чем, например, у Боккаччьо и французских псевдоклассиков. Уследить процессы этих усвоений, их технику, разобраться в встречных течениях, сливавшихся в разной мере для новых созданий — представляется интересной задачей анализа. Чем проще состав скрестившихся элементов, тем легче его рознять, тем виднее ход новообразования и возможнее подсчет результатов. Так могут выработаться некоторые приемы исследования, пригодные для анализа более сложных отношений, и в описательную историю сюжетности внесется некоторая закономерность — признанием обусловленности и эволюции ее формальных элементов, отзывавшихся на чередование общественных идеалов.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ.¹ Мотив и сюжет

 

 

В какой мере и в каких целях может быть поднят вопрос о истории поэтических сюжетов в исторической поэтике? Ответ дает параллель: история поэтического стиля, отложившегося в комплексе типических образов-символов, мотивов, оборотов, параллелей и сравнений, повторяемость, или и общность которых объясняется либо а) единством психологических процессов, нашедших в них выражение, либо b) историческими влияниями (сл. в средневековой европейской лирике влияние классическое, образы из Физиолога и т. д.). Поэт орудует этим обязательным для него стилистическим словарем (пока несоставленным); его оригинальность ограничена в этой области либо развитием (иным приложением: суггестивность) того или другого данного мотива, либо их комбинациями; стилистические новшества приурочиваются, применяясь к кадрам, упроченным преданием.

 

¹ Возвращаясь в одном из последующих курсов к поднятым ниже вопросам и резюмируя их вкратце, автор предпосылает своему резюме несколько общих соображений, касающихся вопроса о поэзии и поэтике. Приводим их здесь. [Прим. редактора акад. издания].

¹) Задача исторической поэтики: отвлечь законы поэтического творчества и отвлечь критерий для оценки его явлений из исторической эволюции поэзии — вместо господствующих до сих пор отвлеченных определений и односторонних условных приговоров.

²) Определение поэзии со стороны объекта и психологического процесса.

а) Красота составляет ли объект поэзии = искусства? Имманентна ли она природе, или является категорией наших ощущений? Красота, как чувственно-приятное; общность некоторых его категорий (ритм, симметрия, волнистая линия, известные цвета, золо-

 

498

Те же точки зрения могут быть приложены и к рассмотрению поэтических сюжетов и мотивов; они представляют те же признаки общности и повторяемости от мифа к эпосу, сказке, местной саге и роману; и здесь позволено говорить о словаре типических схем и положений, к которым фантазия привыкла обращаться для выражения того или другого содержания. Этот словарь пытались составить (для сказок — v. Hahn, Folk-Lore society; для драмы — Polti, Les 36 situations dramatiques¹ и т. д.), не ответив требованиям, несоблюдение которых объясняет недочеты и разногласия при решении вопроса

 

тое деление и т. д.) и разнообразие их народных и исторических применений (контрасты и диссонансы; история цветов — до увлечения блёклыми; переживание древних критериев приятного и нарастание новых; история идеала природы); вопрос эволюции вкусов.

b) Красота: допустить ли ее природную имманентность, или понять ее как чувственно-приятное, преобразующееся в искусстве: искусство (живопись, скульптура) дает тот лишек, который отличает ее от фотографии; мы можем говорить об этом лишке и в искусствах, не вызывающих идею подражания. В чем он состоит?

c) Безобразное, невидное, обыденное — как объект искусства производит на нас эстетическое впечатление. Эстетическое обнимает и красивое, и безобразное.

d) Под эстетическим мы разумеем тот акт восприятия нами объектов внешнего мира, который посредствует между разбросанностью массовых впечатлений и тем аналитическим усвоением явлений, которое мы называем научным. В эстетическом акте мы отвлекаем из мира впечатлений звука и света внутренние образы предметов, их формы, цвета, типы, звуки, как раздельные от нас, отображающие предметный мир. Они отображают все это условно: предметы схватываются интенсивно со стороны, которая представляется нам типической; эта типическая черта дает ему известную цельность, как бы личность; вокруг этого центра собираются по смежности ряды ассоциаций,

Типичность условная: эстетические типы = внутренний образы — не научные; сл. эстетические типы языка: содержательный анализ корнеслова, как и разнообразие эпитетов, указывает на разнообразие типических восприятий, удерживающихся в народно-исторической традиции, развивающихся путем тех же ассоциаций — Переживание этих внутренних образов и групп ассоциаций вызывает вопрос об условиях и законах их эволюции.

Чем далее образ или ассоциация образов удерживается в предании человечества, тем более мы вправе заключить об их эстетичности.

e) Эстетическое восприятие внутренних образов света, формы и звука — и игра этими образами, отвечающая особой способности нашей психики: творчество искусства. Eг o материалы в области поэзии: язык, образы, мотивы, титл, сюжеты — и вопрос эволюции. (Сл. к вопросам здесь подпитым Гроос, Введение в эстетику, пер. Гуревича (Киев-Харьков, Иогансон) стр. 21 — 3, 17, 30, 33, 39, след.; 62 след.; 68 след.; (124, 126 — 7, (128, 132 — 3, 177 след.; 186, 192 — 3).

¹ Сл. Этнографич. Обозрение, кн. LXI (1904), стр. 1 сл.; Владимиров, Введение в историю русск. слов., стр. 156 и след. (сказочных сюжетов насчитывают всего 41?).

 

499

о происхождении и повторяемости повествовательных тем. Требование это: отграничить вопрос о мотивах от вопроса о сюжетах.

a) Под мотивом я разумею простейшую повествовательную единицу, образно ответившую на разные запросы первобытного ума или бытового наблюдения. При сходстве или единстве бытовых и психологических условий на первых стадиях человеческого развития такие мотивы могли создаваться самостоятельно и вместе с тем представлять сходные черты. Примерами могут служить: 1) т. наз. legendes des origines : представление солнца — оком; солнца и луны — братом и сестрой, мужем и женой; мифы о восходе и заходе солнца, о пятнах на луне, затмениях и т. д.; ¹ 2) бытовые положения: увоз девушки-жены (эпизод народной свадьбы), расстана (в сказках) и т. п.

b) Под сюжетом я разумею тему, в которой снуются разные положения-мотивы; примеры: 1) сказки о солнце (и его матери; греческая и малайская легенда о солнце-людоеде); 2) сказки об увозе. Чем сложнее комбинации мотивов (как песни — комбинации стилистических мотивов), чем они нелогичнее и чем составных мотивов больше, тем труднее предположить, при сходстве, например, двух подобных, разноплеменных сказок, что они возникли путем психологического самозарождения на почве одинаковых представлений и бытовых основ. В таких случаях может подняться вопрос о заимствовании в историческую пору сюжета, сложившегося у одной народности, другою.

И мотивы и сюжеты входят в оборот истории: это формы для выражения наростающего идеального содержания. Отвечая этому требованию, сюжеты варьируются: в сюжеты вторгаются некоторые мотивы, либо сюжеты комбинируются друг с другом (сказки и эпические схемы: миф о Язоне и его сказочные элементы: а) бегство Фрикса и Геллы от мачехи и златорунный овен = сказки о таком же бегстве и в тех же условиях; помощные звери; b) трудные задачи и помощь девушки в мифе о Язоне и сказках); новое освещение получается от иного понимания стоящего в центре типа или типов (Фауст). Этим определяется отношение личного поэта к традиционным типическим сюжетам: его творчество.

Я не хочу этим сказать, чтобы поэтический акт выражался только в повторении или новой комбинации типических сюжетов. Есть сюжеты анекдотические, подсказанные каким-нибудь случайным происшествием, вызвавшим интерес фабулой или главным действующим лицом. Примеры: 1) камаонские сказки

 

¹ К légendes des origines сл. Friedrich von der Leyen, Zur Entstehung des Märchens в Arch. f. d. Stud. d. neuer. Sprachen, CXlV. 1 — 2 Heft, стр. 15 и след.

 

500

типического характера — и местные легенды. Влияние типа (своего или захожего) на сагу анекдотического характера: сказки диких бесформенны; типическая сказка дает им определенную форму, и они исчезают в ее штампе (cл. влияние сказок Перро на народные английские). Местные сказания формуются под влиянием захожего, сходного содержания, но определенного типа (к псковской горе Судоме, вероятно, примыкал когда-то рассказ о «суде»; иначе трудно объяснить приурочение к данной местности Суда Соломона). 2) Современный роман не типичен, центр не в фабуле, а в типах; но роман с приключениями, roman d ' aventures , писался унаследованными схемами.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ. Важнейшие направления в изучении сюжетности

 

 

Обратимся к разбору теорий, высказанных по вопросу о происхождении и распространении повествовательных сюжетов.

 

 

123456Следующая ⇒

Поделиться: