Безответная ответственность

 

Мораль базируется на взаимности: это взаимная готовность людей помогать друг другу и воздерживаться от агрессии. Там где речь идет об институтах и организациях, о взаимоотношениях индивидов институтами или индивидов с обществом об уникальных или монопольных институтах – там с соблюдением принципов взаимности возникают большие трудности. Правительство или и крупная корпорация должны соблюдать этические принципы – но вовсе не потому, что рассчитывают на аналогичный ответ от своих партнеров, тем более, что, может статься, равноценных партнеров может просто не найтись. Если правительство берет на себя моральные обязательства по отношению к гражданину – то это не потому, что оно рассчитывает на такие же встречные обязательства. Пациент не может нести по отношению к врачу те же этические обязательства, что и врач по отношению к нему, тем более гражданин не должен также думать о своих этических обязательствах перед корпорациями.

Соответственно, институциональная этика, и все ее разновидности – корпоративная этика, профессиональная этика, биомедицинская этика – становятся скорее этикой одностороннего действия, в отличие от традиционной морали, базирующейся на взаимных обязательств всех перед всеми.

К этому же результату – появлению односторонних моральных действий, не предполагающих взаимности – приводит и другая, упомянутая выше тенденция – расширение круга «близких» до планетарных масштабов. Это приводит к тому, что в различные – экономические, политические, и, среди прочего, моральные отношения вступают чрезвычайно разнородные части человеческого общества, в том числе и различающиеся по своим возможностям и ресурсам – богатые и бедные страны, миллиардеры и нищие, гигантские корпорации и захолустные деревни. Современный экономический рост увеличивает неравенство, что, в свою очередь создает еще большее разнородность элементов, находящихся в социальном взаимодействии. Моральные последствия этого заключаются в том, что все больше возникает случаев филантропии, благотворительности, социальной помощи, осуществляемой сильными и богатыми в отношении слабых и бедных без надежды на взаимность, и на то, что в тяжелую минуту слабые придут к ним на помощь – хотя бы потому, что у бедных нет возможностей для оказания ощутимой ответной помощи, а вот претензии к богатым есть.

Когда запад помогает африканским странам продовольствием, когда Билл Гейтс принимает благотворительные программы в отношении Африки, когда российский врач Лиза Глинка лечит бездомных – мы видим подчеркнуто односторонние благодеяния, не предполагающие, что Гейтс и африканские дети, Глинка и российские бездомные связаны сетью взаимных обязательств.

Золотое правило этики – поступать с людьми так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой – предполагает равенство возможностей и потребностей обеих сторон. Во взаимоотношениях миллиардеров с иностранными нищими, правительств с гражданами, организаций с индивидами золотое правило действовать не может. Понимая это, американский социолог Амитай Этциони попытался дать новую формулировку золотого правила, в котором бы взаимоотношение человека и общества выглядели бы как взаимоотношения равных сторон. В формулировке Этциони новое золотое правило звучит так: «Уважай и поддерживай нравственный порядок в обществе, если хочешь чтобы общество уважало и поддерживало твою независимость».[50] Тем самым, Этциони констатировал, что центр тяжести этической проблематики переместился со взаимоотношений между людьми к взаимоотношениям человека к социальной, институциональной среде. Сам по себе выдвинутый Этциони принцип конечно возражений не вызывает, но очевидно, что он пытается влить новое содержание в старую форму – создать иллюзию, что речь идет о взаимных обязательствах двух сторон, хотя на деле речь идет об односторонней ответственности индивида и отдаленных последствиях его действий.

Таким образом, мы видим, что этика постепенно приобретает черты односторонности – вопреки тому, что в прошлом мораль всегда предполагала взаимность, и часто имела характер просто «взаимного страхования» членов сообщества от эксцессов и жизненных несчастий, вопреки тому, что как сказал американский философ Леон Фуллер, «всякое понятие долга неявно содержит понятие взаимности».[51] Сегодня любимым словом философов‑ этиков становится не «долг», а «ответственность» – и различие зачастую состоит именно в том, что ответственность несет только одна сторона, не предполагая взаимной ответственности партнера – да и какой взаимной ответственности в буквальном смысле слово можно ожидать от природы или от будущих, еще не родившихся поколений?

Эту тенденцию к нарастанию односторонних моральных обязательств можно было бы назвать «анизотропизацией» морали. В физике антизотропией называется ситуация, когда движение в одном направлении обладает другими свойствами, чем движение в другом, например противоположном. Анизотропия морали означает появление все большего числа ситуаций, требующего от моральных людей односторонних действий, не предполагающих что облагодетельствованный будет находится с тобой в одной «системе взаимопомощи». В некотором смысле «анизотропизацию можно считать евангелизацией человеческих отношений, или даже говорить, что анизотропизация была предсказана Евангелиями – поскольку Евангелия требовали благодеяний без надежды на награду и даже любви к врагам. Хотя, разумеется, духовный христианин вряд ли узнает в современной благотворительности евангельские черты – поскольку «отсутствие надежды на награду» вытекает не из высоких духовных качеств благодетеля, а из‑ за того, что нищему нечем отплатить. Но тем прочнее базис односторонности в современной морали. Можно также вспомнить теорию, выдвинутую в 1920‑ х годах советским юристом Е. Б. Пашукнанисом, в соответствие с которым в современном обществе в основе экономики лежит обмен, и моральный долг есть по сути тоже форма обмена – но поскольку при коммунизме отомрет обмен, то и отомрет и мораль.[52] Мы, однако и до достижения коммунизма сталкиваемся со сходным явлением – и это приводит не столько к отмиранию морали, сколько к возникновению особой «односторонней» этики.

Возникают люди, которых можно в зависимости от ситуации назвать не субъектами, но объектами, и даже потребителями моральных действий. И это не только бедняки, получающие помощь от филантропов, но и скажем пациенты, являющиеся «потребителями» благ, вытекающих из существования медицинской этики, или клиенты адвокатов, соответственно являющиеся «потребителями» профессиональной адвокатской этики. На этом фоне очень характерна выдвинутая Гансом Йонасом концепция «тотальной ответственности», которая должна стать основой этики будущего, требующая от людей быть ответственными за выживание человечества. По мнению Йонаса в старой этике примером тотальной ответственности является ответственность родителей перед детьми – это единственный элемент старой морали, не базирующийся на принципе взаимности.[53] Ответственность – не взаимное отношение, люди должны проявлять заботу о будущем не ожидая благодарности подобно родителям, и ребенок – это «протообъект ответственности».[54]

Разумеется, отсутствие ответных моральных обязательств не означает, что «потребитель этических действий» не дает на них никакого ответа. Бедняк, получивший помощь от правительства иностранного государства, может быть благодарным, или, наоборот, считать помощь недостаточной и требовать большего, или считать филантропию лицемерной маскировкой несправедливого устройства общества, он даже может брать на себя обязательства в лучшие времена помочь какому‑ то третьему лицу – но что он точно не будет и не захочет делать – это в другое время оказать аналогичную помощь самому иностранному правительству. И именно в этом суть анизотропизации морали.

 

Мораль своими руками

 

Этический империализм представляет собой совокупности попыток рационально проектировать этические нормы, и в этом качестве он играет роль «вершины айсберга», по отношению к более общему феномену моральной эволюции, который можно было бы назвать «конструктивизацией» морали. Суть конструктивизации заключается в том, что моральные нормы становиться возможным конструировать, искусственно разрабатывать и целенаправленно вводить. Сконструированная мораль по своему смыслу противоположна традиционной. Нормы традиционной морали передаются из поколение в поколение по наследству как эманацию неких авторитетных, но едва ли не потусторонних источников‑ предков, Бога, религиозных авторитетов и т. д. Происхождение морали в этом случае таинственно и не подлежит обсуждению. Конструктивизированая мораль возникает на глазах у людей либо как продукт договоренности между ними, либо как решение неких властных инстанций.

Разумеется, публичное обсуждение морали одновременно является обсуждением сразу и других вопросов – политических, деловых, экологических, поэтому конструктивизация морали порождает новые синтезы морального и неморального – но сам по себе такой синтез ничего нового не содержит.

Конструктивизация морали означает появление трех новых феноменов в сфере нравственности: рост прозрачности процесса возникновения моральных норм, появление рукотворных, искусственных норм и учащение появления моральных инноваций.

Самым ярким проявлением конструтивизации морали являются многие моральные новации, идущие из США – такие как политкорректность со всеми своими производными – преодолением отвращения к сексуальным меньшинствам и т. д. Политкорректность – во многом политический принцип, но этот принцип показал, что может спускаться до уровня бытового поведения, до текущих представлений людей о должном и недолжном в окружающем мире.

Сюда же примыкают различные существующие в США писаные и неписанные правила сексуального поведения, затрудняющие процесс ухаживания и домогательств мужчин к женщинам – здесь мы имеем тот случай, когда внешним источником изменения морали становится право, судебная практика, дисциплинарная практика корпораций и высших учебных заведений – но все эти нормативные области перемешаны с моралью и человеческими представлениями о должном.

Другой, менее яркий, но зато более старый пример конструктивизации морали – деятельность утопических и анархистских коммун, члены которых договаривались между собой придерживаться определенных этических правил. Вообще, секты, пытающиеся установить некие особые этические отношения в своей среде, несомненно были маленькими прорывами в деле конструктивизации морали – несмотря на то, что сама мораль, которую они создавали по своему содержанию была во много традиционна или по крайней мере включала традиционные элементы. В этом парадокс всякой традиции – любая чрезмерность усилий в ее соблюдении разрушает ее естественность, создавая модернистское отношение к ней как объекту произвольного манипулирования со стороны автономного субъекта. Именно поэтому деятельность церкви, которая пытается отвечать вызовам времени в сфере морали, и разрабатывать ответы на встающие вопросы – как христианин должен относиться к новым явлением жизни, скажем, к противозачаточным средствам – по сути тоже представляет собою феномен конструктивизации морали, хотя и базирующийся на традиционном содержании.

Когда психологи обсуждают идею морали, они обычно выдвигают важное для них понятие «интериоризации» – то есть превращения моральных представлений в, бессознательные. Интериоризации противоположна идея экстериоризации – переходу моральных убеждений в фазу осознания и обсуждения. Историю морали – как для цивилизации, так и отдельной личности – можно представить как чередование стадий интериоризации и экстериоризации. Всякая моральная революция – например возникновение христианства – означает экстериоризацию, публичное обсуждение моральных норм, после чего следуют время интериоризации – когда бесспорные нормы внедряются в человеческие умы. Идея конструктивизации означает фазу экстериоризации – причем перманентной, не предполагающей в ближайшей перспективе своего окончания.

Самым ярким отражением конструктивизации морали в философии стала теория «этики дискурса» знаменитого немецкого философа Юргена Хабермаса. В предельно упрощенной форме суть этой теории можно изложить примерно так: на высшей ступени развития этики, до которой сегодня может дорасти общество, моральные нормы будут такими, о каких люди смогут между собой договориться. Термин «дискурс» в толковании Хабермаса означает пронизывающую общество систему коммуникаций, позволяющую постоянно всем участвовать в коллективной дискуссии и, соответственно, выработке коллективных моральных норм. Исходным моральным принципом, базовой заповедью этой морали будет не «не убий» и не «возлюби ближнего», а готовность участвовать в переговорах, в коммуникации, в коллективной выработке этих моральных норм – каковы бы они ни были. По словам Хабермаса, этика дискурса «не предполагает никаких содержательных ориентиров, но только процедуру».[55]

Впрочем, процедура не так уж и бессодержательна, как может показаться на первый взгляд – на это обращает внимание единомышленник Хабермаса Карл Отто Апель: по его словам, один тот факт, что люди готовы к переговорам означает, что они признают друг друга как личности и стремятся к взаимопониманию – а это уже очень много, это и есть «догма», или, как выражается сам Апель, «коммуникативное априори» новой этики.[56]

Конструктивизация морали чрезвычайно гармонирует с демократизацией политической жизни – также, как и законодательные нормы, моральные нормы становятся предметом обсуждения, и также как в ходе выборов происходит переучреждение государства, так и моральный дискурс требует пересоздания моральных норм с нуля.

У идеи этического дискурса есть некоторые странные черты. С одной стороны, она предполагает возможность для человечества сколь угодно сильно измениться. Именно поэтому в глазах традиционалиста это нигилистическая этика, покушающаяся на святыни – как сказал Хабермас «все содержания, сколь бы фундаментальные нормы ими не затрагивались, нужно поставить в зависимость от реальных дискурсов»[57] – то есть любую фундаментальную норму можно обсуждать. Б. В. Марков, комментируя теорию Хабермаса, говорит что мораль оказывается «блуждающей, спонтанной, сингулярной, свободно возникающей в одних случаях и исчезающей в других».[58] Если обязывающих авторитетных традиций не существует, если мы можем установить какие угодно новые моральные нормы «с нуля» – значит завтра мы сколь угодно по другому изменим свой образ жизни. Такая гибкость вполне соответствует эпохе быстрого развития. Именно поэтому А. П. Назаретян считает что условием выживания цивилизации является замена авторитарных форм морали на критическую мораль – так как «в быстро усложняющемся мире ограничительный авторитет делает человека беспомощным перед лицом новых проблем и неспособным принимать адекватные решения».[59]

Однако, на эту гибкость накладывается одно важное ограничение: она достигается только при наличии договоренности об изменениях с другими людьми, а этого достичь бывает не так уж и просто. Мы можем стать кем угодно – но только вместе с другими.

На практике все это означает, что содержанием «этического дискурса», то есть охватывающих общество дискуссий на моральные темы должны быть – и действительно бывают – дискуссии между новаторами и консерваторами, между сторонниками изменений в нормативном поле, и противниками, прикрывающимися обычно идеологией моральной традиции.

Идея совместного изменения человечества указывает нам еще на одну тенденцию, характеризующую эволюцию моральной сферы на современном этапе – ее можно было бы назвать «трансгуманизацией» морали.

 

Все изменимся

 

Трансгуманизмом, как известно, называют идеологию «активного ожидания» тех изменений, которые должны произойти с человеческой телесностью под влиянием развития технологий – начиная от вмешательства в человеческий геном и заканчивая заменой человеческих органов электронными аналогами. Трансгуманизация морали предполагает те изменения, которые возникают в моральной сфере в присутствии «трансгуманистической перспективы» человечества – то есть это насыщение моральной сферы трансгуманистической проблематикой.

Важность этой проблематики для моральной сферы – ее «моральная релевантность» – объясняется тем, что в основе морали в разные времена у разных народов лежит защита личности человека от агрессивных посягательств, и в том числе защита человеческой жизни. Быть моральным значит признавать абсолютную ценность человека. Из этого вытекает два очень значимых последствия.

Прежде всего, моральные нормы часто призваны мобилизовать сообщества на помощь находящемуся в опасности члену. Но идея спасения жизни человека, доведенная до своего логического предела есть требование достижения бессмертия и победы над смертью. Между тем, требование техногенного бессмертия есть один из важнейших пунктов трансгуманистической программы.[60] Таким образом, трансгуманизм в своих наиболее крайних и утопических претензиях оказывается не более, чем радикализацией заложенных в морали идеи помощи ближнему. Если мы должны защищать и спасать своих ближних, мы должны защищать их и от грозящей каждому из них смерти.

В этой связи очень любопытна позиция французского философа Алена Бадью, заявляющего, что этика должна быть построена с точки рения бессмертного человека. Бадью говорит, что поскольку страшные катастрофы – такие как нацизм – могут низвести человека до уровня недостойного уважения животного, то стойкость перед лицом таких несчастий дают нам идеал неуязвимого, бессмертного человека, «обособляющегося «хищном потоке жизни».[61] Разумеется, Бадью не имел ввиду буквально медико‑ биологический аспекты бессмертия, но он, по крайней мере, указывает на идеал изолированного, защищенного от несчастий и смерти человека как этический идеал – а биотехнологии и трансгуманизм как идеология биотехнологической революции как раз и стремятся подойти к этому идеалу как можно ближе. Именно поэтому рассуждения Бадью напоминают рассуждения российских сторонников Николая Федорова о том, что зло – это то, что мешает человеку стать бессмертным. И, в конце концов именно в бессмертии и возможности обособиться от окружающего мира есть радикальная реализация столь важной для современной цивилизации ценности как ценности индивидуальности. На этом фоне некоторые современные исследователи даже готовы признать важное «биоэтическое» значение религиозной веры в бессмертие души – пусть она наивна, но в доступной для людей форме она способствует самосохранению и воспроизводству разума, она как и мораль формирует у людей «разумосохраняющие установки».[62]

 

Ребенок, наблюдающий рождение нового человека. Сальвадор Дали

 

Однако, гораздо чаще трансгуманизм выступает не столько как радикализация этики, сколько как вызов для нее. Мораль защищает человека, между тем, как трансгуманизм предполагает смелое и активное вмешательство в его природу. На повестке дня встает вопрос о границе человека, которая – ввиду идеи «неприкосновенности личности» – охраняется этикой и которая нарушается технологиями, «освящаемыми» трансгуманизмом. Другое дело, что человек может сам, добровольно, соблазняясь некими обещаемыми ему благами – здоровьем, или даже бессмертием – согласиться на вмешательство в собственную природу, и это порождает дилемму между двумя равно важными этическими принципами – защитой человека и его свободой.

Как и все явления в сфере морали, эта коллизия не нова, но только чрезвычайно обострена современными научными достижениями. Вообще же проблема права на вмешательство в человеческую природу стара как мир, и можно например вспомнить такие сложные ситуации как самоубийство, наркомания, или сектантство. Во всех этих случаях, человек сам свободно предпринимает такие действия по отношению к самому себе, какие его ближними воспринимаются как губительные, и от которых они, руководствуясь моральным императивами, хотели бы его защитить – вопреки его собственному свободному волеизъявлению.

Простого решения для этой коллизии не существует, однако очевидно, что всякий раз, когда общество будет сталкиваться с вопросами такого рода, между принципами спасения и свободы будет достигаться тот или иной компромисс. Этот компромисс будет представлять собой некие предположительно выводимые из базовых моральных принципов нечеткие рамки, внутри которых человек будет «иметь право» менять свою природу, но отступление за которые будет требовать от окружающих «мобилизации» чтобы спасти вредящего себя члена общества.

Однако, в тех случаях когда предполагаемые изменения человеческой природы будут вполне соответствовать предполагаемым (или нащупываемым) рамкам дозволенного, само изменение может быть не только позволительным, но и необходимым – постольку, поскольку помощь человеку для облегчения его участи и избавления от страдания есть одна из важнейших задач морали во все времена.

Многие мыслители ХХ века обратили внимание, что в морали существуют два «этажа»: мораль «первого уровня» защищает человека от злобы его ближних и других несчастий, но мораль второго уровня ставит вопрос о его обязательствах собственного совершенствования, об обязанности перед самим собой и другими изменяться к лучшему. В этом ключе Эрих Фромм выдвинул концепцию «гуманистической этики», [63] а Леон Фуллер – «этики стремления»[64] – в обоих случаях речь идет об обязанности человека становится лучше. Кстати, еще в начале ХХ века русский философ Семен Франк выдвинул концепцию «этики любви к дальнему»– то есть этики, ставящей в качестве приоритетной ценности служение далеким идеалам вопреки «мелким добродетелям».[65]

Изучая генеалогию подобных концепций мы видим и стремление всех сторонников мировых религий распространять свою веру для спасения неверных, и стремление филантропов изменять образ жизни окружающих людей и просвещать их, то есть в сущности менять человеческую природу в ее социальном и культурном аспектах. XXI век привносит в эту моральную обязанность улучшать чужую жизнь новшество: расширяется число сторон человеческой природы, которые могут быть подвержены улучшениям и изменениям – уже стоит вопрос о распространении интернета, дешевых компьютеров и биотуалетов в беднейших странах. Ну а трансгуманизм привносит сюда биомедицнский аспект – что, кроме прочего означает, что проблематика по своим основаниям старой как мир фроммовской «гуманистчиеской этики» начинает сливаться с проблематикой прикладной, и в частности биомедицинской этики.

Важно, что изменять человеческую природу можно только в приемлемых рамках, и эти рамки есть результат некой договоренности, конвенции, «общественного договора», возникающего в обществе и касающегося всех его членов. Это означает вызревание оригинального – древнего, но никогда не формулируемого открыто – морального принципа: человек может и должен изменяться, может и должен менять свою природу к лучшему – но изменятся только вместе и одновременно со своими близкими и в пределах, приемлемых для них всех.

 

Амнистия отклонений

 

Одним из самых резонансных споров, отражающих борьбу традиционной и современной, «профанной» морали является вопрос о дискредитации сексуальных меньшинств, в России, в частности, проявившийся в острой дискуссии о разрешении гей‑ парадов. Защита гомосексуализма опирается часто на тот аргумент, что, несмотря на возникающую у многих спонтанную негативную реакцию на гомосексуалистов, мы не можем усмотреть в них никакой рациональной опасности, а значит, их дискредитация не может вытекать из базовых этических принципов защиты человека и сохранения человеческой жизни. Однако, такие рассуждения могут быть убедительными только для носителя «профанной», «дискурсивной» морали, которая предполагает, что этика может быть рационализирована, и таким образом оторвана от чувства отвращения, которое, согласно мнению ученых‑ эволюционистов, является одним из фундаментальных источников нравственности.[66] Появление и успех таких подходов свидетельствует о том, что со временем жестких моральных предписаний становится меньше, и развитые нормативные системы, в которых мораль находилась в смешении с этикетом, религией и политикой постепенно заменяются компактной системой базовых принципов, на базе которых выстраиваются другие системы – тоже обширные, но уже более гибкие, меняющиеся по мере их применения.

В частности, это означает, что постепенно отменяется дискредитация отклонений от нормы, которые могут вызывать спонтанное моральное негодование, но при их рациональном обсуждении с точки зрения базовых моральных принципов оказываются вполне безвредными и допустимыми. Одной из важных тенденций развития морали в последнее время является декриминализация отклонений от нормы, что в частности, проявляется в реабилитации различных меньшинств, а также в «отступлении» морали из сферы сексуального: сексуальность все в меньшей степени начинает регулироваться сексуальными нормами. Секс становится внеморальным, а мораль асексуальной.

В реабилитации меньшинств и снисходительном отношении к сексуальным вольностям можно увидеть, в том числе и одно из последствий трансгуманизации морали – ибо всякое отклонение от нормы может быть рассмотрено как эксперимент над человеческой природой. Человеческой телесность, и человеческим образом жизни, и, в частности, гомосексуализм, равно как также вызывающий отвращение у многих пирсинг может считать одним из возможных экспериментов над телом, естественным в эпоху, когда на повестке дня стоят пластическая хирургия, вмешательство в геном и дарование человеку техногенного бессмертия.

«Реабилитацию» отклонений от нормы можно рассматривать как последствие торжества концепции «новой этики», предложенной юнгианцем Эрихом Нойманном.[67] По Нойманну, «старая этика» требовала, чтобы человек выделял в своей личности «доброе начало», а все «злые» стороны своей психики старался вытеснить и подавить, что чревато неврозами и демонизацией окружающих, которым приписываются собственные вытесненные недостатки. Нойманн предлагает «новую этику», позволяющую человеку принять себя целиком со всеми своими недостатками и «злыми» качествами. Как именно, приняв и оправдав зло в самом себе, человек должен выстраивать отношение со своими ближними, Нойманн не объясняет. Возникает проблема – что делать со злом в человеке, которое он сам не готов осуждать и подавлять.

Эту проблему – имея ввиду концепцию Нойманна – можно даже назвать вызовом новой этики, и мы видим, что западное общество предлагает некоторые решения этой проблемы – способы «канализации» не подавляемого и не вытесняемого зла.

Например, с таким злом можно «работать», как это делают в группах анонимных алкоголиков.

Для этого «зла» можно создавать безопасные для окружающих пространства реализации – например, агрессия находит свое выражение в компьютерных и ролевых играх, и здесь мы видим, как принцип свободы находит безопасную возможность потеснить принцип неприкосновенности личности. Нойманн говорил о необходимости принять свои сексуальные перверсии – отсюда необходимость в сексуальных куклах, на которых они могут быть применены. Человеческая свобода нуждается в виртуальном пространстве, где она могла бы быть реализована, не нанося ущерб окружающим.

Зло может быть инкорпорировано в социальную систему как полезное свойство – агрессивность нужна и солдату, и, порою, предпринимателю.

И, наконец, зло может быть, оправдано – поскольку оно не нарушает базовые моральные принципы и человеческие права – в таком случае зло может оказаться не более, чем отклонением от нормы.

Очень важно также и то, что даже в том случае, если зло продолжает быть объектом репрессивной социальной практики – искоренения, уголовного преследования и т. д. – оно может быть оправдано с моральной точки зрения и таким образом оно может перестать быть предметом негодования, отвращения, негативного эмоционального отношения.

Как известно, понять – значит простить. Как сказал английский философ Питер Стросон, объективное отношение к человеку, понимание, что он не мог поступить иначе, исключает эмоциональное и моральное отношение к нему.[68] Зло перестает эмоционально и морально осуждаться, если оно может быть научно понято со всеми подробностями – как результат непреодолимых обстоятельств, как плод порочной социальной системы, как результат медицинской, например психиатрической патологии. Маньяк перестает быть исчадием ада, если объясняется как больной человек. В этом смысле можно говорить в широком смысле о «медикализации» зла – то есть о превращении его из результата свободного выбора «злой воли» в бездушный механизм, созданный социальными или природными причинами.

Медикализация зла – очень старый тренд нашей моральной жизни и уже в 19 веке мы застаем Ламброзо, доказывающего, что склонность к преступлению есть врожденное качество и социалистов, доказывающих, что вину за преступления несет дурная среда. Однако, социалисты 19 веке не столько «аннулировали» зло вообще, сколько переносили вину на других – если преступник оправдывался, то моральная ответственность возлагалась на среду и элиту. К 21 веку медикализация идет дальше – если преступление оказывается порождением среды, то сама среда тоже оказывается порождением непреодолимой цепочки исторических причин – поэтому места для моральной вины в этом мире не остается. И это тоже превращает современную мораль в мораль односторонних обязательств.

Мы видим, что моральная сфера незаметно, но неодолимо меняется. Из сферы взаимных обязательств человека перед человеком она превращается в сложную сеть, в которой участвуют не только люди, но животные, природная среда, роботы и искусственный интеллект, человечество и общество взятые в целом, несуществующие ныне прошлые и будущие поколения, организации, корпорации институты, правительства и профессии. Добро превращается в односторонние моральные обязательства, зло и злодеи тяготеют к исчезновению вообще, отклонения от нормы перестают считаться морально предосудительными. Моральные нормы начинают изобретаться, обсуждаться и отменяться. И над всем этим стоит перспектива изменения человека – его образа жизни и его природы – как главная проблема морали, равно как и науки, и политики, и права, и вообще всей современной цивилизации.

 

 

⇐ Предыдущая20212223242526272829Следующая ⇒

Поделиться: