Вячеслав Яковлевич Шишков. Борис Андреевич Лавренев

 

Буря

 

Разведчик сержант Пантюхин к сумеркам был уже на месте. Он залег в оголенных кустах на берегу неширокой, метров в полтораста, реки. Одет он был на славу: добротный полушубок, длинные сибирские пимы, рукавицы из собачины, по‑сибирски – «мохнатки». А сверх всего – белый маскировочный халат. Мохнатки да жилетка из беличьих лапок – подарок с родины, от милой сердцу далекой Сибири.

Глаз сибиряка зорок. Через падающий снег и вечернюю муть Пантюхин все, что ему было надобно, подметил. Противоположный берег довольно высок: пожалуй, метров двадцать с гаком. На берегу – сарайчик, бани, амбарушки. А дальше – большое село, опорный пункт неприятеля. Двое немецких часовых: один сидит на чурке, другой, вдалеке от него, ходит взад‑вперед с винтовкой за плечами. Пантюхин рассматривает их в бинокль. В нем вдруг заговорило чувство охотника. Он тихонько подтянул к себе винтовку и сладостно взял на прицел того и другого. Но… стрелять нельзя.

Как раз против Пантюхина за рекой каменная церковь. Купол поврежден снарядом, стекла выбиты. Церковь на самом обрыве. Обрыв крут, почти отвесен и – что за чертовщина такая! – весь обледенел. Очевидно, немцы обильно поливали его водой и превратили весь обрыв, протяжением метров шестьдесят, в трудноодолимую преграду. Поэтому двойной ряд проволочных заграждений, идущий поверху, вдоль бровки берега, заканчивался возле ледяного обрыва, упираясь слева в колокольню, справа в каменную церковную ограду. Пространство с ледяным откосом немцами не окарауливалось, они считали это место неприступным.

– Вот тут‑то ты, немец, и просчитался, – сказал себе Пантюхин. – Для тебя твердыня, а для нас дако‑сь наплевать… Здесь залезать! Ногти обломаем, зубы об лед расшибем, а взберемся. Займем церковь, натворим долов…

Только за что бы зацепить петлю? Среди надмогильных крестов возле церкви чернеет большой каменный памятник. Нет, не выдержит, пожалуй, сковырнешь. А вот торчит невысокий ствол срезанной снарядом березы. И как раз против колокольни. Место заметное. На нее‑то, на эту березу, Пантюхин и забросит среди ночи петлю.

Возвратившись в свою часть, Пантюхин сделал обстоятельный доклад о произведенных им розысках.

– Одобряю, – сказал начальник. – Только смотри, трудновато будет по ледяной стенке‑то лезть.

– Слов нет, трудно, товарищ начальник, – ответил Пантюхин. – Ну, да ведь мы, сибиряки, как никто, справимся, мы привычны. Ежели дозволите доложить, я сам родом‑то с Алтаю, а почитай, все наше село зверя промышляет в белка  х. Ну, нам зимой доводится и по ледяным скалам лазить.

– Ну, хорошо, – перебил его начальник, – а чтобы тебе было все ясно, слушай. Наш фронт на днях переходит в наступление. Чтобы обезопасить себе правый фланг, нам надо в первую голову взять это село. Но силы нашей части, сам знаешь, невелики. Маловато… Однако погода нам как будто покровительствует, барометр стоит низко и идет на снижение. Надо ждать снежной бури… И, понимаешь ли, Пантюхин, этим обстоятельством необходимо воспользоваться. Ну, ладно… Займешь ты с отрядом церковь. А как дальше будешь действовать? Давай‑ка смекнем.

– Да уж положитесь на нас, товарищ начальник, – проговорил Пантюхин. Он был рослый парень с открытым добродушным лицом, обрамленным белокурыми волосами. – Заранее сказать трудно, товарищ начальник. Само дело покажет.

Сержант Пантюхин был человек испытанный, имел боевой орден и пользовался большим доверием. Получив ряд практических указаний от начальника, Пантюхин поспешил в кузню, собственноручно выковал два больших острых крюка на манер орлиных когтей.

И вот двадцать молодых сибиряков под началом сержанта Пантюхина двинулись в поход. Идти было до села верст пять, но это не расстояние, к полночи придут. А вот беда – сильный ветер начинается и снег густо повалил, того гляди буран хватит, как в Сибири.

– А что, буран – хорошо, – сказал, шагая рядом с Пантюхиным, самый молодой из отряда, скуластый черноглазый Смекалов Колька. – По крайности никто не приметит нас, подойдем, как миленькие.

– Подойти‑то подойдем, – возразил ему Пантюхин, – а вот как петлю‑то забросим, вот ты что толкуй…

– За‑а‑бросим, – самонадеянно протянул Смекалов, – лиха беда подойти!

– Нет, брат Коля, у тебя еще мысль‑понятие плохое. Нешто не видишь, как ветром‑то снег метет?

Где‑то далеко‑далеко прогудел едва слышный пушечный выстрел. А вот и река с селом. Снег валил все гуще и гуще. Ветер крепчал. Вьюга усиливалась.

Над низкими тучами блуждала луна. Хотя ее и не было видно, однако она давала кой‑какой свет. Поэтому через крутящуюся сеть снега можно было различить темное очертание колокольни, значит, можно в точности знать, где наверху торчит ствол сломанной березы.

Расставив дозоры, Пантюхин подвел красноармейцев к ледяному откосу, снял с себя халат, сложил аркан кольцами и швырнул петлю наверх, по направлению к березе. Но ветер подхватил петлю на лету, как паутину, и сбросил на землю. Сержант подтянул аркан, опять сложил его кольцами и снова швырнул вверх, покруче. Однако и на этот раз ветер не дал петле взлететь на обрыв. Пантюхин, злясь на непогодь, привязал к петле камень. Уж теперь‑то долетит аркан… Не тут‑то было. Ветер издевался над привязанным к петле камнем, над опечаленным сержантом, ветер как бы играл в руку немцам. Сержант еще несколько раз безрезультатно швырнул петлю и, упарившись, с неприязнью посмотрел в скуластое лицо стоявшего возле него низкорослого Смекалова.

– Дай‑кось мне, – сказал Смекалов и трижды подряд тоже пробовал закинуть петлю.

Ветер проносился между берегами, как в трубе. Он крутился, завихоривал, вздымая буруны летучего снега. Ветер шел толчками: то на мгновение стихнет, то ударит и ринется вперед, как сорвавшийся с цепи неукротимый зверь. Деревья наверху, у церкви, качались и гудели. Был шум, сумятица, белая липкая кутерьма, светопреставление. Началась снеговая буря, по‑сибирски – буран. Горе тому, кого застигнет буран в чистом поле.

Сквозь шум, вой и треск слышались справа и слева крикливые придушенные голоса. Это немцы проверяли в и очное время свои караульные дозоры.

Раздумывать некогда. Надо действовать. Надо по‑иному брать в лоб эту неприступную ледяную стену. Пантюхин на высоте полутора метров от земли быстро прорубил во льду приступку, залез на нее и стал врубаться выше. При помощи острого крюка, этого орлиного когтя, он уцепился за ледяную крутизну выше головы и, прорубив третью ступеньку, залез на нее. И когда с огромным трудом он добрался до половины высоты, упругий взмах ветра сбросил его вниз, как таракана. Он поднялся. В груди его кипела злоба.

– Видали мы такие бураны… Врешь, не поддамся! – бубнил он, стискивая зубы.

Пантюхин сорвал с себя полушубок, сбросил пимы, остался в меховой жилетке, в толстых шерстяных носках и снова устремился на борьбу.

Рядом с ним, тоже вооруженный киркой и крюком, взбирался по ледяному откосу маленький и подвижной Смекалов.

Едва долез Пантюхин до третьей своей зарубки и стал долбить четвертую, как его с прежней силой смахнуло наземь. Вслед за ним закувыркался и Смекалов.

– Ну, как, помогает буран? – с сердитой ухмылкой бросил Пантюхин своему товарищу.

– Язви его в печенку, в селезенку… – растерянно буркнул Смекалов, растирая ушибленную коленку. – Смотри, парень, замерзнешь… чего ты разделся‑то?

– Так сподручней, – ответил Пантюхин.

И вот они, разгоряченные борьбой, с новым рвением устремились на ледяную твердыню. Налетевший шквал ветра опять опрокинул Смекалова в глубокий сугроб. А Пантюхин, весь впившись в откос, кой‑как удержался. Полуразутыми ногами он твердо стоял на зарубке, правой рукой крепко держался за крюк, вбитый над головой в глыбу льда, а левой – судорожно вцепился в торчавшую из откоса обледенелую чурку. Осторожно, чтобы не потерять равновесия, он поднял голову и, весь сотрясаясь под ударами бури, приметил, что до верха осталось всего метра четыре. Еще одно‑другое усилие – и твердыня взята.

Тем временем бойцы внизу зашевелились, забегали, сгрудились. Смекалов, выпроставшись из сугроба, увидел, что кем‑то брошенная наугад петля зацепилась вверху. Смекалов, позабыв все на свете, в дикой радости было заорал: «Ура!», но ему тотчас заткнули рот рукавицей. Опамятовавшись, он сказал:

– Я самый легкий, давай я полезу.

И вот он с большим проворством и ловкостью стал быстро забираться по аркану вверх.

Пантюхин, видя это через белую мглу бурана, затаился, ждал, что будет дальше. Вдруг аркан Смекалова стал сдавать‑сдавать, и к ужасу всех, Смекалов с полдороги закувыркался. Следом за ним кувыркался впереверт большой деревянный крест, вывороченный с чьей‑то могилы.

– Фу ты, черт! – озлобленно, сквозь стиснутые зубы забурчали разведчики.

Пантюхин, смачно выругавшись и ловя моменты между ударами бури, стал долбить киркой предпоследнюю ступеньку. Упорная надежда на скорый конец схватки и в то же время черный страх за неудачу боролись в нем. Ветер насквозь пронзал его тело, но он этого не замечал; он благополучно поднялся еще выше и теперь ясно почувствовал, что наконец‑то он одолеет бурю. Оставалось последнее усилие. Ох, этот проклятый ветер! «Держись!» – мысленно сам себе скомандовал Пантюхин и весь влип в ледяной покров. Яростный порыв ветра, крутя буруны снега, с маху хлестнул его и с воем умчался дальше. Привычный глаз бойца приметил свисавший над головой жгут древесного корня. Вот оно, спасение! Он, боясь сделать неловкое движение, наспех прорубил еще последнюю ступеньку, кой‑как укрепился на ней закоченевшими ногами, схватился за корень и, напрягая силы, потянулся железным крюком к небольшому пню над головой, чтобы зацепиться за него и выскочить на самый верх.

Но в этот миг налетел такой неимоверной силы шквал ветра, что все на земле и в небесах загудело, промерзший сучок в руке Пантюхина треснул, как лучина, ноги соскользнули с зарубины, и он сам, оберегая голову, стремительно заскользил по откосу вниз.

Пантюхин упал в сугроб, уткнулся лицом в пригоршни и чуть не заплакал от злобного отчаяния, охватившего его душу. Но это были лишь недолгие мгновения. К нему подбежали товарищи. Он поднялся, бодрый и негнущийся. Прилив несокрушимой воли снова сверкал в его глазах. Ему подали пимы и полушубок. Он оделся и начал взад‑вперед бегать, чтобы согреться. И тут только заметил, до какой степени ему было холодно. У каждого бойца стоял в мыслях один и тот же вопрос: так неужели же им не суждено выполнить задание? Лишь у Пантюхина была непреложная уверенность, что весь его отряд скоро будет в церкви. Он собрал бойцов в кучу и сказал им:

– Когда я лазил наверх, то заметил вправо от себя небольшую площадку на откосе, примерно в середине высоты. Мы ее сейчас возьмем.

Пантюхин подвел бойцов к намеченному месту и четверых, самых крупных и высоких, поставил вплотную спиной к откосу. Трое следующих встали им на плечи, двое – на плечи тем, потом залез на плечи этих двух один. И, наконец, с шуткой, прибауткой покарабкался вверх по живой стене щупленький Смекалов. Когда, с риском обрушиться, он забрался на плечи последнего бойца лицом к откосу, действительно обнаружил на уровне своей груди площадку. Это был небольшой выступ каменистой скалы, покрытый толстым слоем льда. Желанное слово «площадка» стало передаваться негромко сверху вниз.

Смекалов суетливо вырубил киркой лед, залез на площадку, укрепил конец аркана за камень и сбросил аркан вниз. Один по одному, цепляясь за аркан, поднялись к Смекалову четверо, среди них Пантюхин.

Буран стал стихать, но все еще пошаливал. Серая снежная муть, крутясь, пролетала мимо разогревшихся движением бойцов. До верха оставалось значительно меньше половины. И снова тот же способ, как внизу, но с большей осмотрительностью, чтобы не сорваться: трое, двое, один – и на плечи ему еще один – Смекалов.

«Ура!» Сердце его часто забилось… Он протянул вперед крюк на длинном шесте, зацепил им за какую‑то неровность и, проворно подтянувшись по шесту, выскочил на самый верх. Он выскочил наверх и стал в радости приплясывать, крутиться, как алтайский кам‑шаман.

Все поднялись с двумя ручными пулеметами, автоматами, запасом гранат и патронов. Кладбище возле церкви было тщательно осмотрено. Пантюхин пересчитал бойцов:

– Восемнадцать… Я девятнадцатый. А где же Бородатых Иван?

Снова где‑то очень далеко едва слышно зевнула пушка. Ветер почти стих, но снег продолжал обильно падать. Из мутной сутемени вдруг выплыл Иван Бородатых. Широкоплечий, но небольшого роста, он тащил – спина на спине – долговязого немца, пятки которого волочились по земле. Иван Бородатых, сбросив немца на землю, разогнулся и сказал:

– Фу, упарился…

Бойцы залезли в церковь через окно. Связисты протянули телефонный провод. Работали с ручным фонариком. Пантюхин стал опрашивать пленника… Вскоре Пантюхин кричал в аппарат:

– Алло! Алло!..

Он дал командиру части нужные сведения. В конце переговора командир сообщил: «Через час выступаю».

Пантюхин собрал бойцов и сказал:

– Вот что, друзья… Через полтора часа наша часть будет здесь, на месте. А немцев тут пятьсот штыков, да три танка, да две малокалиберных пушчонки. Значит, сами понимаете, товарищи, каждому из нас, разведчиков, надобно работать за десятерых. Помните, враг силен… А теперь, ребята, шпарь пулеметы на колокольню. Снайперы, выбери себе места!..

Еще не совсем рассвело, как возле села загрохотали пушки и минометы советской воинской части, подошедшей под прикрытием густого снегопада. Первые снаряды удачно ударили в дом, где находился штаб. Дом загорелся. Еще вспыхнули соломенные крыши на трех избах. Среди немцев, не ожидавших наступления, поднялась невиданная паника. С дикими лицами они выскакивали из жилищ, на бегу одевались и, ослепленные пожаром, как очумелые, бросались во все стороны. Бой был недолог. Бежать удалось немногим. Среди большого количества пленных был начальник штаба барон Муфель. Отряд Пантюхина потерь не имел.

 

 

Борис Андреевич Лавренев

 

Универсальная система

 

Лейтенант Седельников был сбит на рассвете над широкой таврической степью, покрытой дымкой утреннего тумана, у самого побережья сивашских озер, поверхность которых поблескивала сизым отблеском стали.

В самом происшествии не было ничего необычайного и позорного для лейтенанта.

Седельников летел в свой обычный рейс на южный берег Сиваша, где на крошечном плацдарме зацепилась советская пехота, чтобы использовать этот песчаный пустынный трамплин для следующего удара. Летел на своем залетанном и заплатанном, видавшем всякие виды самолете, неутомимом труженике – «огороднике». Эти старые, но неугомонные в работе и отваге самолеты «У‑2» сами летчики вспомогательной эскадрильи любовно‑иронически называли «системой едва‑едва». Однако они летали на этой системе в любую погоду и при любых обстоятельствах и неохотно меняли свои заслуженные «бандуры» на другие марки.

Седельников летел на «едва‑едва». Сбивший его немец разгуливал в небе на мощно вооруженном скоростном «Фокке‑Вульф‑190». Соотношение противников можно было приравнять к схватке тигра с черепахой.

«Фокке‑Вульф» чертом упал сверху на добродетельно тарахтевшего над самой землей Седельникова. Лейтенант изо всех сил прижимался к земле, цепляя колесами седые метелки ковыля, но это не помогло. Немец обдал самолет Седельникова вихрем зажигательных очередей. Перкалевые плоскости вспыхнули, как промасленная бумага. Отворачивая лицо от хлещущих языков пламени, Седельников выключил мотор и, даже не пытаясь войти в вираж, чтобы сесть против ветра, так как для виража не было уже ни времени, ни высоты, зажмурив глаза, посадил машину в нетронутую таврическую целину, недалеко от широкого, укатанного грейдера.

Ноги шасси с треском лопнули, как спички. Самолет проехал пузом по земле метров около ста и повалился на левое крыло. Из лопнувшего на днище фюзеляжа посыпался груз, и когда лейтенант обернулся, то увидел материальный след катастрофы в виде разбросанных консервных банок, пулеметных лент и прочего боевого имущества, которое Седельников должен был выгрузить на другом берегу Сиваша.

У Седельникова заныло сердце, но предаваться сожалениям было некогда. Он выскочил из кабины и несколько минут отплясывал в дыму и огне, хлопая рукавицами по пылающим плоскостям, чтобы погасить пожар. Наконец ему удалось сбить пламя. Сорвав тлеющие рукавицы, он беспокойно посмотрел на небо, ожидая второго захода врага, который, безусловно, должен покончить и с подбитым самолетом и с летчиком. Но немец даже не счел нужным возвращаться. Он видел, как вспыхнула старая машина, как она плюхнулась на землю, и, видимо, считал, что дело сделано до конца. Теперь он летел где‑то далеко, может быть, весело насвистывая от такой легкой победы.

Убедясь, что новых неприятностей сверху не предвидится, Седельников снял шлем, вытер закопченное лицо, приложил платок к разбитому лбу, чтобы остановить кровь, и с тоской взглянул на серое небо, маячащее над его головой сквозь дырки в обгорелых плоскостях.

На душе у лейтенанта было мутно. Во‑первых, он не выполнил задания. Конечно, за это никто не станет особенно обвинять его. Бой, если можно назвать боем пиратский налет хорошо вооруженного хищника на беззащитную транспортную машину, не мог иметь другого исхода. Таврическая степь – не северная земля, где можно скрыться от преследования, пыряя в перелесках, между березами и соснами. В степи все видно, как на тарелке, и еще хорошо, что ему удалось благополучно посадить самолет и уцелеть самому.

Но все же будущее предстало перед лейтенантом в самом неутешительном свете.

Он вздохнул, обошел вокруг перекошенной «системы», вылез на плоскость, внимательно осмотрел мотор и убедился, что он цел. Но и это не утешало.

Чинить обгорелого ветерана не станут в такое горячее время. Значит, прощай полеты. Значит, придется сидеть у моря и ждать погоды, пока получишь новый самолет. В это время остальные летчики будут летать за Сиваш. А «собственный батальон» Седельникова напрасно будет ждать «своего» летчика, к которому привыкли бойцы и командиры, которого они так дружественно встречали на крохотной посадочной площадке, весело разгружая «систему» и насовывая Седельникову в карманы десятки писем родным и друзьям на Большую землю. Будет теперь летать к его батальону кто‑нибудь другой, и он расскажет в ответ на любопытные вопросы о катастрофе Седельникова, и батальонцы, пожалуй, станут посмеиваться над своим незадачливым воздушным извозчиком.

Лейтенант стиснул кулаки и пересохшими от жара и волнения губами послал в пустое небо, где скрылся враг, несколько энергичных напутствий. Отведя душу, он подумал, что нужно отправляться на аэродром и позаботиться о доставке туда же поврежденной «системы».

Нахлобучив шлем и скользя по размокшей от дождя глинистой земле, Седельников побрел к грейдеру. Там он сел на камень, свернул папироску и стал ждать. Спустя четверть часа с запада показался тяжелый «додж». Седельников встал и поднял руку. «Додж» затормозил, елозя колесами по грязи, съехал боком к канаве у края грейдера. Сидевшие в кузове красноармейцы столпились у одного борта. Шофер открыл дверку кабины и высунулся.

Седельников коротко объяснил суть дела, и красноармейцы дружной гурьбой вылезли из грузовика и пошли за лейтенантом к самолету. С шутками и смехом они подлезли под плоскости, подперли их плечами и потащили машину на костыле к дороге. Там они взгромоздили ее на платформу грузовика, притянули веревками, и беспомощная «система» уныло поехала на грузовике к родному аэродрому. Седельников хмуро сидел в кабине рядом с шофером и не слушал утешений.

Как и ждал Седельников, командир эскадрильи капитан Токарчук, старый волк гражданского воздушного флота с тремя значками на груди, свидетельствующими о том, что он налетал за свою воздушную жизнь девятьсот тысяч километров под всеми небесами, выслушав обстоятельный доклад лейтенанта, закусил седеющие подстриженные усики и мрачно сказал:

– Понятно… Сходи к начхозу и выбери себе подушку помягче.

– Зачем? – растерянно спросил лейтенант.

– А что ж тебе теперь делать, как не спать? Отлетался! Я самолетов не рожаю. Пришлют другой – полетишь. Не пришлют – учись варежки вязать. Все‑таки дело будет.

Лейтенант ушел в явно растрепанном душевном состоянии. Он лег в общежитии на койку, повернувшись спиной к окну и натянув на голову одеяло, чтобы не слышать гула моторов и не видеть садящихся и взлетающих «систем» эскадрильи, на которых продолжали работать его друзья. Злая обида грызла лейтенанта. Он даже не пошел обедать и на шутливые обращения летчиков огрызался, как денной барбос из будки, что было совершенно не в его характере, всегда открытом и добродушном. Видя, что человек совершенно выскочил из колеи, товарищи оставили его в покое, и он пролежал неподвижно до ночи.

Ночью Седельников вышел из общежития на улицу. Деревня спала в ночном мраке. К вечеру ветер разогнал тучи, и темно‑синюю высь вызвездило крупными и ясными золотыми огоньками. В тишине только слышался легкий шуршащий звук воды. Это за краем деревни мелкие волны Сиваша, шелестя, лизали наглаженный и плотный, как асфальт, песок. Седельников вышел за огороды к самой воде и присел на бугорок, поросший сухим молочаем и колючками. Перед ним простиралась темная поверхность воды, уходящая к горизонту. Над горизонтом изредка мигали острые розоватые вспышки артиллерийского огня, и ветер доносил глухой гул.

Там, в каких‑нибудь сорока километрах, пехота, закрепившаяся на пятачке плацдарма, отбивала вражеские атаки. Там дрался «собственный батальон» лейтенанта Седельникова. Сегодня батальон не получил консервов и боеприпасов, и Седельников представил себе, как огорчены его друзья отсутствием летчика и его «системы», к которым бойцы привыкли, как к чему‑то родному и своему.

И только эта пустыня едко‑соленой, насыщенной воды отделяла лейтенанта от батальона. Переплыть эту воду и…

Внезапно Седельников вскочил с бугра, пробормотал что‑то несвязное и быстрыми шагами пошел, почти побежал, через огороды к домикам деревни. У хаты, в которой жил командир эскадрильи и которая одновременно служила помещением для штаба, он остановился на мгновение, словно в нерешительности, но потом упрямо мотнул головой и решительно нажал щеколду.

Капитан Токарчук доканчивал ужин и вопросительно поднял голову от тарелки с жареной камбалой.

– Разрешите обратиться, товарищ капитан? – быстро и нетерпеливо сказал Седельников.

– Что за спешка? – спросил Токарчук, прищуриваясь на возбужденное лицо лейтенанта. – Чего волнуешься? Нет у начхоза хорошей подушки? Возьми мою!

Но Седельников не заметил командирской шутки. Он вертел в руках пилотку и смотрел на капитана упрямым и горячим взглядом.

– Товарищ капитан, разрешите доложить предложение… то есть план… соображение… – также быстро выговорил он, сбиваясь.

– Спокойнее, – сказал Токарчук, – и точнее. Что именно: предложение, план или соображение? Все‑таки вещи разные. И, кроме того, сядь, – улыбнулся он, – не торчи мачтой.

Лейтенант послушно сел.

– Товарищ капитан, разрешите взять поплавки? – он просительно заглянул в глаза командиру эскадрильи.

Токарчук отодвинул тарелку и повернулся всей фигурой к летчику.

– А ты, видать, всерьез ушибся, – сказал он соболезнующе, – сходил бы к лекарю. Какие тебе поплавки? Рыбку после войны будем ловить, на отдыхе!

– Я, товарищ капитан, не про те поплавки, – тихо и серьезно произнес лейтенант, – я про самолетные.

– Самолетные? Еще того чище! Скажи на милость, что ты с ними делать будешь?

Седельников помолчал, собираясь с мыслями и стараясь успокоиться, чтобы толково объяснить командиру то, что для него самого стало совсем ясным.

– Не могу, товарищ капитан, без дела сидеть. Я же с тоски издохну. И там ведь, – он ткнул рукой в направлении маленького окна хаты, – там, в батальоне, ждут, а меня нет… Я сейчас на берегу это сообразил… Плоскости у меня сгорели – это верно. Летать не могу… Но мотор цел? Цел… Рули есть? Есть! Я живой? Живой! – лейтенант выдержал паузу и решительно закончил: – Разрешите, товарищ капитан, поставить машину на поплавки. Я из нее пока глиссер сделаю. Буду ночью по Сивашу ходить. На воде меня ни один черт не увидит, А в темноте я вполне к батальону обернусь и обратно…

Он оборвал свою взволнованную речь и, внезапно побледнев, с раскрытыми и вздрагивающими губами, не отрываясь, смотрел в глаза Токарчуку. И капитан, прошедший большой жизненный путь, спокойный и опытный человек, понял, что перед ним раскрывается в жажде работы и подвига двадцатилетнее горячее сердце, в котором кипит лавой любовь к своему делу и к Родине, ненависть к врагу, желание вложить всю свою нерастраченную силу в боевой труд. И как ни фантастично показалось Токарчуку то, что говорил лейтенант, он подумал, что этот юноша сломает все препятствия, чтобы фантазия стала реальностью.

Но по обязанности старшего и командира он счел нужным сказать:

– Где же это видано, лейтенант, чтоб на самолете по болоту плавать?

– А вы разрешите, товарищ капитан!

Токарчук задумался, подперев ладонью подбородок и любуясь исподтишка озаренным надеждой и волнением лицом Седельникова. Потом он встал и оправил снаряжение.

– Можете попробовать, товарищ лейтенант, – сказал он официально и строго. – Посмотрим, что выйдет.

– Разрешите идти? – спросил Седельников тоже официально и, отчетливо повернувшись, вышел из комнаты.

Весь следующий день Седельников не отходил от своей «системы», на которую техники, пожимая плечами и втихомолку пересмеиваясь, прилаживали поплавки. Ночью «едва‑едва» вытащили на берег и спустили на воду. В неверном ночном свете самолет, покачивающийся на воде, с ободранными скелетами плоскостей, выглядел странно и нелепо. Но не обращая внимания на шуточки, Седельников приказал грузить продовольствие и боеприпасы. По колени в воде красноармейцы таскали ящики. Когда было все погружено, подошел Токарчук.

Седельников взял под козырек:

– Разрешите отправление, товарищ капитан?

Глаза лейтенанта даже в темноте блестели упрямым и уверенным огоньком, и капитан почувствовал, как он сам заражается этим прекрасным упрямством.

– Разрешаю, – сказал он, и ему захотелось обнять Седельникова, но он удержался и только по‑отечески тепло сказал: – Только смотрите в оба. Все‑таки не в воздухе. Тоже мне… адмирал!

Седельников влез в самолет. «Система» затарахтела, от поплавков разбежались волны, и через минуту легкая тень растаяла в темноте.

Капитан постоял на берегу, покачал головой и пошел к себе.

Утром его разбудил стук. Он встал с постели, прошлепал босыми ногами к двери и откинул крючок. На пороге стоял лейтенант Седельников.

– Товарищ капитан! – голос лейтенанта был громким и напряженным. – Лейтенант Седельников боевое задание выполнил. Груз в батальон доставлен.

– Так, – сказал капитан и вдруг, шагнув вперед, стиснул Седельникова могучим объятием. – Эх, и парень же! Мне бы такого сына… Ну, как слетал, то есть сплавал?

– Отлично, – ответил Седельников, немного смутясь от командирской ласки. – Как на салазках прокатился. Честное слово, товарищ капитан, такой машины, как наш «У‑2», во всем мире больше нет… Это не машина, а универсальная система. Прямо вездеход.

– Ладно, – сказал Токарчук, – иди переодевайся и приходи. Я тебя чайком напою, вездеход.

 

 

⇐ Предыдущая25262728293031323334Следующая ⇒

Поделиться: