Евгений Захарович Воробьев. Пехотная гордость

 

Пехотная гордость

 

В злую распутицу после марша по грязи шинель пехотинца весит без малого пуд. Полы ее, как серая жесть: теперь уж ее не чистить, а разве что скоблить.

И вот Матвей Иванович Катаев сидел у костра и кинжалом брил шинельное сукно. Грязь, словно мыльная пена, густо скапливалась на лезвии. Катаев то и дело обтирал кинжал о ветку.

Плюхин принялся разжигать костер, но костер брался нехотя, и как ни жались к огню бойцы, грязь на шинелях не просыхала.

– У танкистов иначе, – невесело сказал Плюхин и прищурился, он всегда щурился, когда сердился, завидовал или когда слушал кого‑нибудь и был с ним не согласен. – Танкист плеснет на щепки бензину самую малость – и будьте любезны! У них костры знаменитые… Вообще не чета нашей пехтуре. Мы все пешедралом, а танкист день‑деньской повоюет и сапог не запачкает.

– Что и говорить! – поддержал Катаев; он вздохнул, провел пальцем по лезвию кинжала и вложил его в ножны. – У них от ходьбы ноги не ломит.

Плюхин знал, что Матвей Иванович мечтал попасть в танкисты и даже просил об этом в военкомате у очкастого писаря. Но, как говорил сам Катаев, «не вышло по причине пожилого возраста». А при чем тут, спрашивается, пожилой возраст, когда ни седины, ни сутулости, плечи – дай бог каждому? Человек суровый, неразговорчивый, Катаев к своей пехотной жизни относился, как мастер к черной работе не по специальности, которую тем не менее нужно делать хорошо.

Сперва друзья съели всухомятку пшенный суп. Затем Плюхин полез в мешок и достал еще какой‑то концентрат. Но бойцы не успели и обсушиться, как рота поднялась по боевой тревоге и развернулась цепью правее поселка и березовой рощи «Круглая». Бойцы знали, что за рощей находится деревня, что в ней немцы, а рота наступает на деревню с фланга.

Плюхин не любил оставаться в бою один. Еще стоя в строю, он решил держаться поближе к Матвею Ивановичу, так как воевал сегодня без второго номера. Но когда Плюхин переполз через дорогу, залез в кювет и осмотрелся, Катаева поблизости не было. «И когда успели разминуться? – огорчился Плюхин. – Еще у мостика Матвей Иванович был слева. Может, он ушел с теми добровольцами заглушать пулемет?..»

Плюхин полз вперед. Он уже давно успел вспотеть, запыхаться и слышал учащенное биение сердца, но, как всегда, не отставал от других. Вот он выполз, наконец, на бугор и заметил, что очутился на деревенских огородах.

Немцы сбегались из огородов на деревенскую улицу. Фигуры солдат были хорошо видны в просвет между домами. Плюхин ловко прошмыгнул в баню, вышиб оконце и открыл огонь. Он расстрелял один диск, затем второй, осмотрелся и не поверил глазам: до чего эта ветхая банька была похожа на его собственную – дома, в колхозе.

Еще больше озлившись, Плюхин вновь занял свою позицию у окна. Враги заметили ручной пулемет и начали окружать баню, заходя сзади, где плетень подходил к строению. Плюхин увидел троих за плетнем. Ворваться в баню они не решались. Подбежал еще один с нашивками на рукаве, достал гранату, вставил в нее запал, но Плюхин опередил его. Он появился на пороге бани и шарахнул гранату точно за плетень, на грядки. Трое фашистов остались лежать за плетнем, а один, с автоматом на шее, прижимая окровавленную руку к бедру, бросился вперед к бане.

Плюхин встретил его страшным ударом кулака «под вздох» и пристрелил…

Через минуту Плюхин лежал за плетнем и вел огонь из пулемета по задам деревни, по огородам. На деревенской улице шумел наш танк, и гитлеровцы бежали от него врассыпную; они перепрыгивали через плетни, скатывались кубарем с крутого склона в овраг.

Плюхин вскочил и побежал вперед. Он бежал с разряженным пулеметом на плече и орал что‑то во все горло. Радостное нетерпение делало невесомым пулемет и легким дыхание. Это было великое ощущение победы, когда начинаешь дрожать от трепетного восторга, слышишь каждый толчок сердца, переполненного счастьем, чувствуешь, что слезы вот‑вот выступят на глазах, и готов броситься на землю и целовать ее, целовать. А потом вскочить и бежать без устали вдогонку за убегающим врагом по этой вот рыхлой после дождя родной земле, которую ты сам только что отвоевал и на которой враг оставил отпечатки своих кованых сапог.

Нет большего счастья, чем собственноручно поражать врага, видеть, как враг падает на землю, чтобы никогда не встать, как бессильно разжимаются ненавистные пальцы, держащие оружие…

И Плюхин понял, что ради одного этого праздничного и гордого мгновения стоило пережить все невзгоды: выгребать котелком воду из окопа, тащить на своем горбу пехотное имущество и прошагать на запад сотни километров по дорогам и без дорог.

Командир батальона тотчас же после боя поблагодарил Плюхина от лица службы, сказал, что представляет его к награде, и Плюхин почему‑то не особенно этому удивился.

Но все‑таки ему не терпелось поделиться с кем‑нибудь новостью, и он отправился искать Катаева. Он обошел немецкую траншею, выступ за выступом, исшагал вдоль и поперек деревню, заглянул даже зачем‑то в колодец и в ту самую баньку, где воевал, но Катаев как в бездну канул.

Уже вечером Плюхин хотел навести справку у взводного младшего лейтенанта Старцева, но тот, оказывается, был ранен и отправлен в госпиталь, а новый командир взвода Косынкин только неопределенно развел руками.

После боя товарищи стали относиться к Плюхину предупредительно, и кое‑кто уже величал его Степаном Степановичем. Но все это не радовало. Он чувствовал себя одиноким и только теперь понял, как сильно успел, в сущности, за эти месяцы привязаться к молчаливому Матвею Ивановичу…

Катаев тоже не заметил, когда он разминулся с Плюхиным. После того как он вместе со Скуратовым заглушил дзот, они вели огонь из окопов, отбитых у немцев, а потом достигли мостика, скрытого крутым скатом бугра.

Через несколько минут сюда примчался наш танк, разгоряченный боем. Заправочная машина ждала танк за холмом. Танкисты в скорбном молчании подняли из люка и перенесли в машину безжизненное тело молодого танкиста: голова мертво откинулась назад. Затем танк залили горючим, снабдили припасами.

Командир, весь в копоти и саже, снял шлем, смахнул со лба черные капли пота и, подойдя к младшему лейтенанту Старцеву, стоявшему рядом, козырнув, сказал:

– Хочу попросить у пехоты помощи. В порядке взаимодействия. Иду вам шлях расчищать, а заряжающего нема. – И добавил тихо: – Потеряли мы Рублева.

– У нас специалистов нет, – сказал взводный Старцев.

– И не треба! Нам бы доброго человека. Чтобы под огнем не тушевался.

– Ну, что же, – согласился Старцев, – дам вам от пехоты представителя. В порядке взаимодействия. – Он обвел взглядом своих бойцов.

– Пошлите меня! – попросил Катаев.

– Тебя? – взводный подумал. – Ну, что ж, иди. До окончания боя будешь под началом вот этого командира. Отделенному скажу сам. Потом явишься.

Танкист недоверчиво осмотрел Катаева с ног до головы, и по всему было видно, что он не очень‑то доволен выбором пехотного лейтенанта. Молодой Скуратов, стоявший рядом, казался ему, на взгляд, более подходящим.

Катаев стал неумело карабкаться на машину.

– Винтовку куда же? – спросил танкист, мрачно наблюдая за всей этой сценой.

– Нам без винтовки никак нельзя, – виновато объяснил Катаев.

– А без штыка? – насмешливо спросил танкист.

Катаев снял штык; ему было стыдно своей недогадливости. Он залез в люк, позднее там же исчезла и винтовка.

Машина Ковша – так звали чумазого командира танка – оказалась в самом пекле боя. Заряжающий стоял внизу, в тряской черной темноте, освещенной лишь лампочками приборов.

Ковш показывал большой палец, и Катаев доставал осколочный снаряд; Ковш показывал указательный палец – орудие било бронебойным.

Уже нечем было дышать, а когда в танке вместо воздуха только пары бензина да пороховые газы, человек сразу сдает, как намокшая бумага. Раза три‑четыре Матвей Иванович пребольно ударился головой о стенки и острые выступы – танк проделывал какие‑то цирковые номера. Машина на что‑то карабкалась, оступалась, спотыкалась, куда‑то проваливалась. «Вот черт! – раздраженно подумал Катаев. – А еще двойное название у него – механик‑водитель. Совсем дороги не разбирает».

В ту же минуту командир орудия издал радостный возглас. Он перегнулся вниз и закричал на ухо Катаеву, силясь перекричать грохот:

– Как утюгом! Отстрелялись, голубчики! Скончалась вся их батарея.

Как уже потом узнал Матвей Иванович, танк проутюжил один за другим три немецких батальонных миномета, установленных на западной окраине деревни. Но в ту минуту заряжающий ничего не понял. Он трясся в темноте, подавал снаряд за снарядом, и ему казалось, что каждый новый снаряд тяжелее предыдущего. А Ковш все показывал то большой, то указательный палец, и нужно было снова и снова доставать снаряды, а потом передавать диски в нетерпеливые, дрожащие руки пулеметчика.

– Гарно, дуже гарно! – кричал Ковш и, довольный, хлопал заряжающего по плечу…

Но потом, очевидно, в бою наступила какая‑то пауза. Танк повернул обратно, долго торчал посреди улицы и не вел огня. Ковш открыл люк, и все вздохнули полной грудью. Однако внезапная заминка беспокоила танкистов.

– Кабы ваша пехота воевала пошвыдче, – начал укоризненно Ковш, глядя вниз на Катаева; голос его был хорошо слышен: танк стоял, а мотор работал на малых оборотах. – Без пехоты ничего не выйдет. Еще минут десяток – немцы очухаются… – Но вдруг лицо Ковша осветилось, и он закричал с радостной нежностью: – Бегут! Бегут, бисовы диты! Торопятся!

Катаев тоже высунул голову из люка и увидел вдали, на краю улицы, пехотинцев. Те быстро приближались.

– Наши! – закричал Катаев и замахал рукой.

Он издали узнал бронебойщика великана Шульгу, командира взвода Косынкина, Рублика и других. Катаев смотрел на своих товарищей с гордостью и счастливым волнением, каких никогда не знал раньше. Ему не терпелось спрыгнуть с танка и побежать вместе с товарищами, но Ковш приказал оставаться на месте. Механик уже включил полный газ.

– Да здравствует вторая рота! – закричал тогда Катаев, стремясь перекричать шум мотора. – За нами, товарищи пехота, вперед! Не жалейте боевого питания!

Услышав призыв танкиста, обращенный к их второй роте, пехотинцы закричали «ура» и устремились за танком.

Катаев полагал, что товарищи узнали его, и ошибся: никому и в голову не пришло, что этот танкист с черным лицом, кричавший из люка, – Катаев. Но призыв, обращенный ко второй роте, дошел до сердца людей.

Люк захлопнулся, танк пошел вперед. И опять заряжающий работал в тряской черной темноте, опять нечем было дышать…

Вечером после успешного боя генерал наградил всех членов экипажа, и Матвей Иванович получил медаль «За отвагу».

Прошло трое суток, а Катаева все не было. И вот, когда уже в роте решили, что он пропал без вести, Катаев явился целехонький, с винтовкой за плечом и доложил по всем правилам командиру роты Деревянкину.

– Какими судьбами? – спросил Деревянкин. От удивления он не сразу нашелся, что спросить. – Где пропадал? Где завоевал медаль?

– Воевал, согласно приказу, в танке. На должности заряжающего. Взводный меня для взаимодействия послал. Разве он не доложил? – удивился в свою очередь Катаев.

– Где ему, – вздохнул Деревянкин. – Его, беднягу, с поля боя санитары унесли.

– А что касается этого, – Катаев показал подбородком на медаль, – на то есть приказ генерала танковых войск.

– Ну, что ж, поздравляю, – сказал Деревянкин, растроганный. – А то как сквозь землю провалился.

Уже собираясь выходить из землянки, Матвей Иванович спросил:

– А Плюхин наш не пострадал за деревню? Я у ребят еще не был, к вам торопился.

– Куда такой молодец денется? Воюет. Не всем же с командиром роты в прятки играть, как тебе…

– Да завезли меня в танке за тридевять земель, два дня добирался.

…Катаев уже успел устроиться в землянке и отдохнуть с дороги, а Плюхина все не было: он стоял на посту. Но сменившись и узнав о возвращении Катаева, он чуть не бегом направился к землянке.

– Ну, вот и я, – сказал Плюхин, переборов одышку, и радостно оглядел воскресшего друга.

Катаев сидел в тесном кружке товарищей. Здесь был Рублик, Скуратов и огромный Шульга, человек с непомерным аппетитом, получивший в роте прозвище «Три котелка».

– Ты где это столько сажи нашел? – спросил Плюхин. – Чистый трубочист! Вывалялся, словно…

Только сейчас Плюхин заметил медаль на закопченной гимнастерке.

– А я, чучело, и не поздравил. Где отличился‑то?

– В танковых войсках воевал. Согласно приказу взводного.

Уже была выпита водочка, выданная Катаеву за все три дня, а настоящий разговор о бое как‑то не завязывался.

Матвей Иванович молчал, потому что боялся показаться нескромным. «Зачем пускаться в подробности? – рассудил он. – Еще подумают – медалью хвастаюсь. Может, Плюхин лучше моего воевал».

Плюхин тоже молчал. «Зачем бахвалиться? – думал он. – Ну, отметил меня комбат. Начну расписывать – еще подумает: из зависти, чтобы медаль умалить».

Катаев повел речь о каком‑то рве и назвал его по‑мудреному, как не называл сроду, – эскарпом. Он старался выглядеть заправским танкистом и про то, как не умел лезть в танк, предусмотрительно промолчал.

Плюхин скупо упомянул о броске гранаты.

– Как жахнуло, одни каблуки от немцев остались, да воротники от рубах!

– А ведь я в рукопашную еще не сходился, – сказал Катаев в раздумье… – Страшно, наверное?

– Да так, ничего, – сказал Плюхин; он помолчал и потом добавил вполголоса: – Только потом, уже после всего, долго цигарку не мог скрутить…

В землянке стало совсем тихо, потому что все здесь знали, какая это штука рукопашный бой, и всем приходилось когда‑то по этой причине рассыпать табак дрожащими пальцами.

У Матвея Ивановича было такое ощущение, словно он вернулся домой.

– Конечно, нужна будет танкистам моя подмога – не откажусь, – сказал Матвей Иванович, не то важничая, не то подшучивая над собой. – Только и здесь, в пехоте, делов – дай бог, к новому году управиться!

– Но все‑таки, – сказал Плюхин со вздохом, – воюем мы с тобой, Матвей Иванович, вместе с первого начатия. А вот повоевал ты один день в новых войсках – совсем другой разговор!..

В землянку вбежал ротный писарь и закричал так оглушительно, будто звал кого‑то в лесу:

– Плюхин Степан – к комбату! На носках! Чтобы искры из‑под ног летели… – Потом, пропуская Плюхина вперед, пояснил: – Начальства понаехало – страсть! Одних полковников трое.

Матвей Иванович еще не успел заснуть, когда Плюхин откинул полог плащ‑палатки и вошел в землянку. Трудно сказать, что сияло больше: его глаза или орден Красной Звезды, привинченный к гимнастерке и поблескивавший при свете мигалки пятью рубиновыми лучами.

 

 

⇐ Предыдущая26272829303132333435Следующая ⇒

Поделиться: