Марта. Тюрьма. Выходные дни

 

Камера Риббентроп. Риббентроп, как обычно, сидел за составлением конспекта своей защиты. Вид у него был неряшливый, чувствовалось, что этот человек запутался. Я решил продолжить обсуждение договора о ненападении с Советской Россией и его нарушение.

Я высказал мнение, что некоторые носятся с теорией, что русские и немцы уже заранее сговорились о разделе Польши при подписании германок‑советского договора о ненападении.

– Нет, это не так, – не согласился Риббентроп, как обычно, без особой убежденности. – Поймите, дипломатия – вещь не такая простая, какой иногда может показаться. Естественно, мы брали в расчет возможность войны с Польшей, такая возможность обсуждалась с русскими. Но данный договор был подписан мною и Гитлером на принципе свободного волеизъявления. Конечно, найдутся и такие, кто склонен утверждать, что русские заключали этот договор с учетом своих агрессивных устремлений. Мне об этом ничего не известно, но кое‑кто утверждает подобное.

– Но, насколько я могу понять, этот договор был вашей идеей?

– В общем, да… – Риббентроп затянулся трубкой, раздумывая над подходящим контрдоводом. – Но русские предприняли первый шаг, это неоспоримо. – Некоторое время он молча курил. – Да, у них всегда своя манера решать что‑либо, это уж точно. (Выражение Риббентропа «это уж точно» служило несомненным признаком его лжи.) Отчего все так верят, что все было оговорено заранее? – спросил он у меня.

– Потому что им кажется подозрительным, что Германия и Россия без каких‑либо серьезных разногласий быстро поделили между собой Польшу.

– Да, но русские отхватили себе часть Польши после окончания войны – это уж точно. – Риббентроп снова затянулся дымом и уже не стал предпринимать очередной попытки показать, что это должно было служить подтверждением его лжи. Во мне крепла уверенность, что этот человек деморализован окончательно, что ему сейчас невдомек, звучит ли его ложь убедительно и есть ли смысл вообще в его утверждениях.

Риббентроп продолжал расписывать могущество русских. Тито – человек Коминтерна, утверждал он, Франко столкнулся у себя в Испании с проблемами, и это означает, что к власти придет Хуан Негрин – еще один человек Москвы. Россия, без сомнения, воцарится и в Европе, и в Азии. А может, это и к лучшему, то есть я хочу сказать, что не так уж это было бы и неправильно. Такого рода перемены должны происходить – это уж точно. Россия – огромная мощь. И я не знаю, как Англия будет от нее обороняться. И Америка.

 

Камера Папена. Папен как раз читал перевод статьи о милитаризме из «Сэтердсй ивнинг пост», перепечатанный одной из немецких газет. Он был весьма удручен, что я не принес ему газет, ибо ему, рассчитывал Папен, после освобождения необходимо быть в курсе всего.

– Да, особенно если вы собрались просветить народ на тему прегрешений нацистских фюреров, – заметил я.

– Вот именно. Это самое главное. Как говорится в этой статье, милитаризм подрывает независимость каждого в отдельности. Он находится в противоречии с христианским учением о человеческом достоинстве.

– И зациклен на ложных идеалах героизма, на в корне неверном представлении о чести и достоинстве – как расстрельные приказы Кейтеля, как расхищение ценностей Геринга. Это по своей сути аморальная позиция, не признающая никаких прав, сводящая все к одной‑единственной краткой формулировке – «приказ есть приказ!»

– Вы абсолютно правы, герр доктор, – с нажимом произнес Папен. – Вам не кажется, что будет куда действеннее, если немецкий народ услышит это из уст немца?

Я стал замечать, как Папена охватывала самая настоящая ярость по отношению к милитаризму и его приверженцам – лицо приобретало мефистофельские черты, так было всегда, стоило ему оскалиться и взметнуть вверх брови.

– Это подлое подавление всякого инакомыслия, это презрение всего, что не вписывается в милитаристскую концепцию стойки смирно перед начальством! Это попирание человеческого достоинства! Растление молодежи! Этот народ предстоит перевоспитывать – фундаментально перевоспитывать! Мне кажется, пропагандисты, распространявшие это обожествление милитаризма, виноваты больше всех остальных!

Геббельс вещал: «Мы должны взять на вооружение тактику католической церкви для того, чтобы впечатать наши идеи в голову немецкой молодежи». Да, но как можно вообще ставить на одну доску эту идеологию растлителей с христианским вероучением? Нацистская идеология была противопоставлением всей морали и человеческому достоинству.

Затем мы перешли к обсуждению общих вопросов, в частности, того, как поставить решение экономических проблем под контроль общества, не нарушая прав личности, как это имело место при диктатуре, а, наоборот, как расширить рамки свобод отдельного гражданина с тем, чтобы он получил возможность строить свою жизнь в соответствии со своими способностями и индивидуальными склонностями. Папен пообещал кое‑что из этих мыслей обнародовать на процессе, однако он опасался, что суд не даст ему такой возможности, ограничив его предоставлением прямых ответов на поставленные вопросы.

Чуть позже я принес ему вчерашние газеты, указав на статью, где была приведена одна цитата из «Правды», содержавшая обвинение в адрес Ватикана в якобы пронацистской позиции. Там было упомянуто и о том, что конкордат Папена с главой католической церкви и положил начало пронацистской политике.

– Разумеется, чего еще можно ожидать от этих русских? Должны же они и впредь проводить свою враждебную церкви политику, но в действительности Римский Папа никогда не поддерживал нацистов. С приходом к власти радикальных элементов я понял, что самое время в законодательном порядке определить права церкви. В этом Папа был со мной согласен. Но мы достигли договоренности лишь по вопросу воспитания молодежи, о церковной собственности и т. п. Я был за подобную же договоренность с протестантами – но фактически по‑настоящему нацистам оппонировали католики. Протестанты так и не смогли преодолеть раскол в своих рядах и не выступили единым фронтом против нацистов, не считая пастора Нимёллера и еще нескольких лиц. Я вовсе не хочу сказать, что они вообще не оказывали никакого сопротивления, но уж католики явно были не за Гитлера.

– Нет, они друг друга не переносили. И Гиммлер, и Гитлер, и Борман не скрывали своей ненависти к церкви и, насколько мне известно, после победы собирались устранить церковную иерархию. (В данном случае я ссылался на слова Лахузена.)

Папен с готовностью кивнул.

– И Геринг так разочаровал меня. Мне казалось – потому что он все же выходец из иных кругов, его отец был одним из высокопоставленных чиновников во времена кайзера, – так вот, мне казалось, что полученное им воспитание предполагало наличие каких‑то моральных установок, что он не даст себя увлечь радикализмом Гитлера. Вместо этого он во время своих выступлений в рейхстаге каждый раз возносил Гитлера до небес и даже не подумал выразить протест по поводу творимых беззаконий.

Геринг явно не ошибался, утверждая, что Гитлер охотно прибегал к его услугам, поскольку у Геринга была тьма почитателей среди юнкерства и офицерства.

– Я делал все, что мог, – продолжал Папен. – Я даже заявил королю Швеции, чтобы тот использовал свое влияние, чтобы убедить Гитлера в ошибочности его антисемитской политики. Я требовал дать ему вопросник, чтобы он это подтвердил.

 

Камера Нейрата. Нейрат докуривал вторую из двух сигарет, преподнесенных ему мною ко дню его рождения. Подготавливая свою защиту, он приводил свои разногласия с Гитлером согласно документу Хосбаха, затем объяснил свою роль в Мюнхенском соглашении и в чехословацких событиях.

Когда Чемберлен заявил о своей готовности ради предотвращения войны прибыть в Мюнхен и обсудить вопрос о Судетах, Нейрат встретился с Гитлером, желая переубедить его, хотя к тому времени уже не был главой внешнеполитического ведомства. Нейрат был вынужден буквально уговаривать Гитлера, и в конце концов он сумел его убедить, что Муссолини будет лишь приветствовать заключение такого соглашения. Гитлер заявил Нейрату следующее: «Ладно, если Муссолини за, я согласен выслушать».

Нейрат сумел организовать телефонный разговор Гитлера и Муссолини, тот не протестовал. По прибытии Чемберлена и Даладье он приветствовал обоих глав государств, а позже поинтересовался у Даладье, не желает ли Франция предварительно проконсультироваться с Чехией по вопросу о Судетах (я спросил у Нейрата, почему же все‑таки никаких консультаций не было).

– Знаете, что мне ответил Даладье? Это даже как‑то неудобно повторять вслух. Он мне сказал: «Чехи поступят в точности так, как мы скажем». Так и сказал. Но после подписания соглашения он все же забеспокоился: «По возвращении домой меня ждет побитие камнями». Я успокоил его, что по возвращении его встретят с ликованием – ведь он предотвратил войну. Так и случилось. И его, и Чемберлена встречали ликующие толпы англичан и французов – все верили, что мир в Европе спасен.

 

Камера Гесса. Гесс снова принялся жаловаться о том, что желудочные колики и шум, производимый по ночам охраниками, никак не дают ему сосредоточиться.

– А что, другие разве не жалуются на них? – спросил он.

Я ответил, что подобные претензии выдвигал Риббентроп и некоторые другие обвиняемые. Гесс заметно заикался, было видно, что он с трудом подбирает нужные слова, чтобы выразить свои мысли; иногда он вовсе не заканчивал фразы – не мог подобрать нужного слова. Слова, на которых он спотыкался, не относились к разряду эмоционально‑окрашенных или сложных для запоминания. Он сказал, что ему стало тяжело следить за ходом процесса, поскольку абстрактное юридическое приведение доказательств (о вине партийных организаций) непосильно для его понимания. Гесс утверждал, что временами ход его мыслей внезапно меняется, и он внезапно понимает, что не слушает.

Я проверил его память, предложив ему перечислить главных свидетелей, и установил, что он забыл не только тех свидетелей, которых заслушивали всего неделю назад, но и Паулюса, что говорило о прогрессирующей частичной потере памяти о событиях более чем двухнедельной давности. При упоминании Паулюса он переспросил меня, не выступал ли тот в качестве свидетеля, поскольку имя ему кажется знакомым.

– Вы можете припомнить какое‑нибудь связанное с ним событие? – спросил я Гесса.

– Не знаю – мне кажется, что его имя связано со свидетельскими показаниями.

– Вы не помните, о чем он говорил?

– Нет. Этого я не помню.

– Вы помните, как вы полетели на самолете в Англию и все, что связано с этим полетом?

– Я помню, почему я полетел в Англию, но деталей не помню. А что, раньше я об этом помнил?

– Да, когда к вам вернулась память, в течение двух недель она отличалась полной ясностью. Ну, видите, герр Гесс, – я придал своей речи оттенок серьезности, – я должен помочь вам освежить память. Попрошу вас описать все, что вы помните о своем полете в Англию. Потом мы сравним записанное вами с тем, что вы приводили в вашем письменном интервью для прессы. Помните о нем?

Гесс интервью не помнил.

– Я помогу вам вспомнить о вашем полете в Англию. И о свидетелях. Вы же не хотите, чтобы на процессе, когда вас спросят о чем‑либо, вы встали и просто сказали, нет, ничего не помню, в особенности после вашего признания в том, что вы лишь симулировали потерю памяти.

– Нет… нет…

Я заверил Гесса, что еще зайду к нему сегодня. Не успел я покинуть его камеру, как Гесс тут же стал усаживаться за описание своего полета в Англию. Я заметил, что в процессе описания своей одиссеи Гесс ненадолго ложился на койку подумать, после чего поднимался и продолжал записи.

Примерно три часа спустя я снова был в его камере – к тому времени Гесс, уложившись в 300 слов, завершил описание своего полета, приведя и некоторые сопутствующие обстоятельства, опустив, однако, кое‑что из деталей, которые помнил раньше. Я пообещал ему прийти еще раз и принести с собой записанные на листке бумаги вопросы, чтобы понять, что же он помнил, а что нет, и что в дальнейшем буду раз в неделю приходить к нему для освежения его памяти.

– Разумеется, все это останется между нами, – добавил я на прощание.

Идея пришлась Гессу но душе.

 

Марта. Речь Черчилля

 

Когда обвиняемые утром один за другим входили в зал заседаний, интерес к делу о поджоге рейхстага еще не успел остыть (в выходные дни в одной из газет появился очерк, в котором вина за поджог рейхстага в 1933 году приписывалась Геббельсу и Герингу). Риббентроп расспрашивал других обвиняемых, слышали ли они об этом, и все заговорили о пожаре рейхстага еще до того, как на скамью подсудимых уселся Геринг. Шахт повторил, что с самого начала знал об этом. Фриче заявил, что в свое время ему было сказано, что это – дело рук коммунистов, в чем он никогда не сомневался. Ухмылки Йодля свидетельствовали о том, что он не имел ничего против того, чтобы лишний раз увидеть, как бывший командующий люфтваффе садится в лужу, а Папен грустно качал головой. Фрик, наверное, был единственным, который не верил этой басне, да и вообще не желал вникать в ее правдоподобность. Он утверждал, что партия нацистов не нуждалась в таких пропагандистских уловках, как пожар рейхстага, она и так обладала большинством в рейхстаге, и посему вся идея никуда не годилась.

Обеденный перерыв. Сегодняшние заголовки газет явно работали на Геринга: ««Объединяйтесь против дальнейшего продвижения русских», – призвал Черчилль в Фултоне».

– Разумеется, я же об этом давно говорю, – торжествовал Геринг, поднявшись наверх во время обеденного перерыва. – Так было, есть и будет. Вы еще убедитесь, что я был прав. Снова на повестке дня старое доброе равновесие сил.

И когда я подошел к нему во время еды, Геринг снова начал свои разглагольствования.

– Это им за попытку стравить нас с Востоком. Они никогда не могли решить, с кем нас стравливать, с Западом или с Востоком. А теперь, видите ли, Россия кажется им слишком уж сильной, поэтому срочно нужно отыскать ей противовес.

Я спросил Геринга, верит ли он, что Англия пошла на подписание Мюнхенского соглашения ради того, чтобы, использовав в качестве стимула Чехословакию, подстегнуть Германию к агрессии против России.

– Ну, разумеется, – ответил он, будто речь шла и действительно о чем‑то само собою разумеющемся. – Но потом они убоялись, что Германия станет слишком сильной. Теперь их головная боль – Россия.

Он не скрывал того, что, мол, поделом этому Черчиллю, который не желал позволить Германии выступить на Восток, поскольку это сразу же отразилось бы на Англии.

В отсеке, где обедали пожилые обвиняемые, Папен, пробежав глазами заголовок, констатировал:

– Черт побери, а он режет напрямую!

Обвиняемые, встав из‑за стола, окружили Папена, который стал вслух читать статью.

– Ну вот, пожалуйста! – Дёниц не скрывал удовлетворения. – Он снова в своей стихии.

– Разумеется, он приветствовал помощь России, когда без нее нельзя было обойтись, – заметил Нейрат, – но ведь теперь интересы Британской империи куда важнее. Не следовало ему делать русским столько уступок в Тегеране и Касабланке.

– В Ялте, в Ялте, – поправил его Дёниц. – Именно там все и происходило. Когда стало ясно, что война Германией проиграна, не было нужды идти на такие серьезные уступки русским. И теперь они осели в Тюрингии. Именно об этом я и писал Эйзенхауэру до своего ареста. Если вас так привлекает пророссийская политика, хорошо, но если нет, тогда срочно меняйте курс.

– Пока что это только слова, – скептически отозвался Папен. – Возможно, это всего лишь предостережение.

– Да, – высказал свое мнение Шахт, все время пристально слушавший. – Мне кажется, британским лейбористам не очень‑то к лицу делать подобные заявления, вот поэтому они и обратились к Черчиллю сделать это за них.

Остальные обвиняемые сочли это за окончательное разъяснение, сойдясь на том, – что Британская империя должна быть сохранена, даже если вследствие этого репутация партии окажется чуточку подмоченной. Просто лейбористам захотелось дать русским предупреждающий сигнал, дескать, решая свои вопросы на Востоке, не прыгайте через голову англичан.

 

Марта. Защита Геринга

 

Свидетель: адъютант Боденшатц. Сегодня утром Геринга разбудили пораньше – ему предстояло позировать перед фотографом. Бывший рейхсмаршал заметно нервничал и снимался явно без обычного удовольствия. По мере того как заполнялся зал судебных заседаний, я заметил Герингу, что ему хотя бы не придется жаловаться на невнимание публики. Оглядевшись, Геринг убедился, что народу довольно много, однако он был слишком взвинчен, чтобы демонстрировать эйфорию от сознания того, что он вновь в центре внимания внушительной аудитории, к тому же понимая, что я имел в виду отнюдь не его почитателей. Гесс заявил, что его секретарша отказалась выступать в качестве свидетельницы.

– Разумеется, – констатировал Геринг, – с чего бы женщине желать окунуться во враждебную атмосферу? Я бы ни одну женщину к этому не стал принуждать.

Утреннее заседание. Когда доктор Штамер начал защитительную речь, Геринг беспокойно заерзал на своем месте; он попытался сделать какие‑то записи, и я заметил, как сильно у него тряслись руки, затем он оставил эти попытки и, подбоченившись, уселся. Но и усидеть на месте оказалось для него непосильным бременем – каждую минуту бывший рейхсмаршал менял позу. Было видно, что он натянут, будто струна, – неудивительно, он видел перед собой тех, кого эта война ожесточила настолько, что эти люди вряд ли могли воздать должное его самодовольному бахвальству или солдафонскому юмору, разве что жестоким голым фактам.

 

Первый свидетель, бывший адъютант Геринга Боденшатц заявил, что в 1939 году люфтваффе не были готовы к войне и что Геринг за спиной Гитлера и Риббентропа пытался начать переговоры с Англией ради избежания войны с ней. В своих показаниях Боденшатц также упомянул и тот факт, что Геринг вызволил многих своих друзей из концентрационных лагерей. Свидетель Боденшатц силился представить своего начальника человеком миролюбивым. Обвинитель Джексон во время перекрестного допроса возразил, что Геринг действовал отнюдь не из лучших побуждений, как это пытается изобразить свидетель, подчеркнув, что Геринг был осведомлен и о противозаконных заключениях в концентрационные лагеря, и о подготовке планов захватнических войн. Обвинитель Джексон сумел поймать свидетеля на неточностях и противоречиях показаний.

 

Обеденный перерыв. В опустевшем после завершения утреннего заседания зале ко мне обратился адвокат Зейсс‑Инкварта:

– У американских судей солидный опыт проведения перекрестных допросов, а этот мистер Джексон наверняка один из самых квалифицированных.

Многие из обвиняемых отпускали полные злорадства комментарии по поводу взбучки, устроенной обвинителем Джексоном первому свидетелю Геринга. Йодль, который отнюдь не питал симпатий к Герингу, не скрывал своего удовлетворения.

– Забавное было представление, – посмеивался он. – Этот Боденшатц никогда звезд с неба не хватал. А Джексон – толковый обвинитель, я бы не прочь с ним скрестить шпаги.

В отсеке для пожилых Шахт тоже забавлялся над тем, что свидетеля Геринга посадили в лужу.

– Горьковата эта пилюля для толстяка! – хихикал он. – Ваш обвинитель Джексон вне сомнения дока по части перекрестных допросов. Даже если он не совсем уверен, что под кустиком схоронился кролик, он все равно тряхнет его на всякий случай, и бывает, что угадывает. (Позже Фриче приписывал себе авторство этого образного сравнения.) Любопытно было бы сразиться с ним.

По мнению Фриче, счет стал 1:0 в пользу обвинения.

Но главное состояло в том, что обвиняемые всерьез забеспокоились относительно исхода перекрестных допросов их самих. Папен, Дёниц и Шахт были едины в том, что при даче показаний лучше будет обходиться без бумажки и отвечать на все вопросы без запинки, и говорить одну только правду, и ничего кроме правды, ибо такой обвинитель пригвоздит любого, кто только попытается солгать.

Гесс по‑прежнему жаловался на боли в животе, а Риббентроп – на то, что ему в любом случае не удастся завершить подготовку своей защиты.

Геринг был расстроен ходом утреннего заседания.

– Да, этот несчастный идиот действительно нагородил. Я с самого начала колебался, брать ли мне его в свидетели, но он всегда был мне предан и ничего не имел против того, чтобы замолвить словечко за своего шефа. Ничего, подождем, пока этот Джексон начнет допрашивать меня – я не этот неврастеник Боденшатц… Должен сказать, что я даже польщен – первый обвинитель самолично подвергает перекрестному допросу моего свидетеля.

И раздраженно вытер миску куском хлеба. По нему было видно, что бывший рейхсмаршал отнюдь не польщен. Достав сигарету, я предложил ему, хотя знал, что Геринг редко курил сигареты.

– Да, пожалуй, сегодня можно одну себе позволить, – согласился он и дрожащими пальцами взял у меня сигарету. Закурив, Геринг снова вяло запротестовал по поводу того, что, дескать, ему вечно ставят в вину высказывания, которые были допущены, так сказать, «в пылу битвы», охарактеризовав заявления генерала Дулитла и лорда Фишера как «безответственные».

 

⇐ Предыдущая26272829303132333435Следующая ⇒

Поделиться: