Лондон, 4 сентября 1939 года

 

Мередит ни разу не видела отца плачущим. Папы никогда не плачут, по крайней мере, ее папа (и на самом деле он не плакал, хотя в глазах у него стояли слезы), вот по этим слезам она и поняла, что слова взрослых – ложь, что никакое это не приключение и закончится оно не скоро. Что этот поезд увезет их из Лондона, и все изменится. При виде содрогающихся больших, квадратных плеч папы, странно перекошенного мужественного лица, губ, сжатых в тонкую линию, ей хотелось зареветь так же громко, как ревет ребенок миссис Пол, когда его пора покормить. Но она не заплакала, просто не могла, пока Рита сидела рядом и выжидала очередного повода ее ущипнуть. Вместо этого Мередит подняла руку, папа сделал то же самое, и тогда она притворилась, будто ее кто‑то окликнул, и обернулась, так что ей больше не надо было на него смотреть, и они оба могли перестать быть такими ужасно мужественными.

В школе в летнем триместре проводились строевые учения, и папа вечерами вновь и вновь говорил о том, как в детстве ездил в Кент на уборку хмеля со своей семьей: солнечные дни, песни у костра по вечерам, прелестная сельская местность, зеленая, душистая и бесконечная. Но хотя Мередит нравились его истории, порой она бросала взгляды на маму, и в животе урчало от дурного предчувствия. Мама горбилась над раковиной, сплошь костлявые бедра, колени и локти, и скребла кастрюли с той отчаянной решимостью, которая всегда предвещала тяжелые времена.

Через несколько дней после того, как начались папины истории, Мередит подслушала родительскую ссору. Мама утверждала, что они семья и должны оставаться вместе и вместе встретить свою судьбу, что разбитая семья никогда не сможет стать прежней. Затем отец спокойно уверял, что на плакатах все написано правильно, что детям будет безопаснее подальше от города, что это ненадолго, а потом они снова соединятся. После этого на минуту воцарилось молчание, и Мередит изо всех сил навострила уши. Мама засмеялась, но как‑то нерадостно. Она сказала, что не вчера родилась, что знает одно: правительству и мужчинам в дорогих костюмах нельзя доверять, что, если детей заберут, неизвестно, когда их вернут и в каком состоянии, а еще она кричала всякие слова, за которые Рите не раз влетало, и повторяла, что если он любит ее, то ни за что не отошлет ее детей, и папа шикал на нее, а после раздались рыдания и голоса затихли. Мередит натянула подушку на голову, чтобы заглушить храп Риты и все остальное.

Затем на несколько дней эвакуацию обсуждать перестали, но однажды утром Рита прибежала домой с известием, что общественные бассейны закрыты, а на фасаде висят большие новые объявления. «По плакату на каждой стороне, – сообщила она с широко раскрытыми от удивительной новости глазами. – На одном написано „Женский отравлен“, на другом – „Мужской отравлен“». Мама переплела руки, а папа изрек только: «Газ», и дело было решено. На следующий день мама стащила вниз их единственный чемодан и все наволочки, без которых могла обойтись, и начала набивать их вещами из школьного списка, просто на всякий случай: сменные трусики, расческа, носовые платки, новенькие ночные рубашки для Риты и Мередит, необходимость которых папа робко оспорил, а мама настояла, сверкая глазами. «По‑твоему, я отпущу своих детей в чужие дома в ветхой одежде?» После этого папа умолк, и хотя Мередит знала, что родителям придется платить за покупки до самого Рождества, она против воли виновато радовалась ночной рубашке, хрустящей и белой, ее первой ночной рубашке, которая не принадлежала прежде Рите…

А теперь их и впрямь отослали, и Мередит отдала бы что угодно, лишь бы вернуть все на место. Мередит не была храброй, как Эд, или шумной и уверенной в себе, как Рита. Она была робкой и неловкой и казалась в своей семье белой вороной. Она поерзала на сиденье, выровняла ступни на чемодане и полюбовалась блеском начищенных туфель. Перед глазами возник папа, который отполировал их прошлым вечером, поставил, несколько минут бесцельно бродил по комнате, засунув руки в карманы, а затем начал все сначала. Как будто нанося обувной крем, втирая его в кожу и полируя до блеска, он мог спугнуть бесчисленные опасности, лежащие впереди. Мередит сморгнула, отогнав папин образ.

– Мамочка, мамочка!

Крик донесся из дальнего конца вагона, и Мередит подняла глаза на маленького мальчика, совсем кроху, который цеплялся за сестру и скребся в стекло. Слезы текли по его грязным щекам, кожа под носом блестела от соплей.

– Я хочу остаться с тобой, мамочка, – вопил он. – Хочу, чтобы меня убили с тобой!

Мередит сосредоточилась на своих коленях, потирая красные отметины, оставленные коробкой с противогазом, которая колотила ее по ногам, пока они шли из школы. Затем она снова взглянула в окно поезда, просто не смогла удержаться; устремила взгляд на перила над вокзалом, где толпились взрослые. Отец еще стоял там, еще наблюдал за ними, привычное лицо еще кривила улыбка незнакомца, и Мередит внезапно задохнулась, стекла ее очков начали запотевать, и как бы ей ни хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила ее и все это кончилось, небольшая часть ее сознания оставалась отстраненной, подбирая подходящие фразы на случай, попроси ее кто‑нибудь описать, как легкие сжимаются от страха. Рита визгливо засмеялась, когда ее подруга Кэрол что‑то прошептала ей на ухо, и Мередит закрыла глаза.

 

Все началось вчера утром ровно в одиннадцать часов пятнадцать минут. Она сидела на крыльце, вытянув ноги, и наблюдала, как на той стороне улицы Рита строит глазки этому кошмарному Люку Ватсону с его большими желтыми зубами. Из соседнего дома донеслись обрывки объявления по радио: Невилл Чемберлен сообщил своим размеренным, торжественным голосом, что ответа на ультиматум не последовало, и они вступили в войну с Германией. Затем прозвучал государственный гимн, после чего на соседском пороге показалась миссис Пол с ложкой, с которой стекал йоркширский пудинг.[34] Мама не замедлила последовать ее примеру, как и домохозяйки со всей улицы. Все стояли на своих местах и переглядывались, на лицах были написаны удивление, сомнение и страх; шепотки «началось» покатились по улице огромной недоверчивой волной.

Через восемь минут завыла сирена воздушной тревоги, разразился хаос. Старая миссис Николсон в истерике носилась по улице, перемежая молитвы с паническими пророчествами неминуемой гибели; Мойра Сеймур, сотрудница местной службы ПВО, разволновалась и принялась крутить трещотку, извещая о химической атаке, так что люди бросились врассыпную за противогазами; а инспектор Уайтли проехал сквозь суматоху на велосипеде, нацепив картонный плакат с надписью «Все в укрытие».

Мередит наблюдала за неразберихой во все глаза, впитывала ее, затем подняла лицо к небу в ожидании вражеских самолетов. Интересно, как они выглядят, что она почувствует, увидев их, сможет ли писать достаточно быстро, чтобы запечатлевать события прямо во время того, как они происходят? Внезапно мама схватила ее за руку и потащила вместе с Ритой в траншейное укрытие в парке. В спешке Мередит выронила записную книжку, на нее наступили, девочка выдернула руку и остановилась подобрать книжку, а мама закричала, что времени нет, ее лицо было белым, почти злым, и Мередит поняла: не миновать ей головомойки, если не чего похуже, однако выбора у нее не было. Она просто не могла расстаться с книжкой. Она побежала обратно, нырнула под ноги толпе напуганных соседей, схватила книжку – потрепанную, но целую – и вернулась к разъяренной матери, лицо которой из белого стало пунцовым, как томатный соус «Хайнц». Когда они добрались до убежища и сообразили, что забыли дома противогазы, прозвучал сигнал отбоя. Мать уложила голову Мередит себе на колени и решила завтра же эвакуировать детей.

 

– Привет, малышка.

Мередит открыла влажные глаза и увидела в проходе мистера Кэвилла. Ее щеки немедленно вспыхнули, и она улыбнулась, мысленно проклиная пришедший на ум образ Риты, пожирающей глазами Люка Ватсона.

– Можно взглянуть на твою табличку с именем?

Она промокнула под очками и наклонилась ближе, чтобы он мог прочесть картонную табличку на ее шее. Повсюду были люди – смеялись, плакали, кричали, кружились в бесконечном водовороте, – но на мгновение они с мистером Кэвиллом остались одни посреди суеты. Мередит затаила дыхание, сознавая, что ее сердце бьется, точно птица в клетке. Она наблюдала, как его губы произносят написанные на табличке слова – ее имя, – как он улыбается, убедившись, что все правильно.

– Смотрю, у тебя есть чемодан. Твоя мать собрала его по списку? Тебе что‑нибудь нужно?

Мередит кивнула и покачала головой. Она покраснела, придумав ответ, который в жизни не посмела бы дать: «Мне нужно, чтобы вы дождались меня, мистер Кэвилл. Дождались, когда я стану чуть старше, лет четырнадцати или пятнадцати, и тогда мы сможем пожениться».

Мистер Кэвилл что‑то отметил в своем бумажном бланке и надел на ручку колпачок.

– Нам предстоит долгий путь, Мерри. Тебе есть чем заняться?

– Я захватила записную книжку.

Он засмеялся, потому что именно он подарил ей книжку в награду за успехи на экзаменах.

– Ну конечно. То, что надо. Запиши все прямо сейчас. Все, что видишь, думаешь и чувствуешь. Твой голос принадлежит только тебе, это важно.

Он выдал ей шоколадный батончик, подмигнул и направился дальше по проходу. Она расплылась в улыбке; сердце раздулось в груди, точно дыня.

 

Записная книжка была самой большой драгоценностью Мередит, ее первым настоящим дневником. Она обладала им уже двенадцать месяцев, но не написала внутри ни единого слова, даже собственного имени. Разве она могла? Мередит так любила изящную книжку, ее гладкую кожаную обложку, идеальные ровные линии на каждой странице и ленточку‑закладку, вшитую в переплет, что испортить ее своими каракулями, скучными фразами о скучной жизни казалось поистине святотатством. Она не раз вынимала ее из тайника только для того, чтобы немного посидеть, положив ее на колени и наслаждаясь самим обладанием подобной вещью, а после убирала на место.

По мнению мистера Кэвилла, важно не то, что она пишет, важно – как. «На свете нет двух людей, которые одинаково мыслят или чувствуют, Мерри. Самое главное – писать правдиво. Не сглаживай. Не выбирай выражения попроще. Вместо этого ищи те, которые выразят именно твой опыт и чувства». Потом он спросил, поняла ли она; его темные глаза смотрели так пристально, с таким искренним желанием, чтобы она разделила его взгляды, что она кивнула, и на мгновение словно приоткрылась дверь в мир, который разительно отличался от ее будничного мира…

Мередит пылко вздохнула и покосилась на Риту; та причесывала пальцами свой конский хвостик и делала вид, будто не замечает, как Билли Харрис таращится на нее через проход. Это хорошо; будет гораздо хуже, если Рита догадается о ее чувствах к мистеру Кэвиллу; к счастью, Рита была слишком погружена в свой собственный мир мальчиков и губной помады и не интересовалась чьим‑то еще. Мередит рассчитывала на этот факт, планируя вести дневник. (Не настоящий дневник, конечно; в конце концов она пошла на компромисс: набрала разрозненных листков бумаги и сложила их под обложку своей драгоценной записной книжки. Она писала на листах отчеты, обещая себе, что однажды, возможно, осмелится приступить к настоящему дневнику.)

Мередит рискнула еще разок посмотреть на папу. Она была готова отвести глаза, прежде чем он поймает ее взгляд, но, изучая толпу в поисках знакомой громады, сначала бегло, затем с нарастающей в горле паникой, обнаружила, что он исчез. Лица сменились; матери продолжали плакать, одни махали платочками, другие улыбались с мрачной решимостью, а его нигде не было. Там, где он стоял, образовалась брешь. Пока она озиралась, брешь заполнили другие люди, толпа смешалась, и она поняла, что он действительно ушел. Она пропустила его уход.

И хотя Мередит держалась все утро и не позволяла себе грустить, в этот миг она ощутила себя такой несчастной, такой маленькой, напуганной и одинокой, что заплакала. Ее охватило неодолимое чувство, жаркое и влажное, щеки мгновенно намокли. Ужасная мысль, что отец мог все это время стоять – следить, как она изучает свои туфли, беседует с мистером Кэвиллом, размышляет о своей записной книжке – и умолять ее поднять глаза, улыбнуться, помахать на прощание; в конце концов он сдался и отправился домой, полагая, что ей все равно…

– Ой, да заткнись ты, – рявкнула Рита. – Не будь такой плаксой. Господи, да это же весело!

– Моя мама говорит, что нельзя высовываться в окно, может оторвать голову встречным поездом, – вставила подруга Риты Кэрол, такая же всезнайка, как ее мать. – И еще нельзя указывать дорогу. А вдруг это немецкие шпионы ищут Уайтхолл?[35] Между прочим, они убивают детей.

Так что, когда поезд дернулся и тронулся с места, Мередит спрятала лицо в ладонях, позволила себе еще пару раз тихо всхлипнуть и вытерла щеки. Воздух наполнился криками родителей на улице и детей в вагоне, паром, дымом и свистом. Рита смеялась рядом. Поезд покинул вокзал и с лязгом и грохотом покатил по рельсам. Стайка мальчишек, одетых в лучшие воскресные костюмы, хотя был понедельник, бегала по коридору от окна к окну, молотя по стеклам и махая руками, пока мистер Кэвилл не велел им сесть и двери не открывать. Мередит прислонилась к стеклу и вместо того, чтобы смотреть в облепившие насыпь печальные серые лица, которые оплакивали город, теряющий своих детей, с изумлением наблюдала, как огромные серебристые аэростаты медленно поднимаются в воздух и плывут по воле ветра над Лондоном, словно неведомые и прекрасные животные.

 

2

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: