Заметки о польском театре

Эта статья ни в какой мере не претендует на исчерпывающую характеристику современного польского театра. В искусстве новой Польши так много сложных явлений, так много разнообразных событий, что проанализировать их в одной статье, конечно, невозможно. Кроме того, пробыв в Польше всего лишь тридцать пять дней, в период гастролей театра имени Моссовета, я, естественно, многого не смог посмотреть, а о многих интереснейших спектаклях и артистах не мог составить определенного мнения. Незнание языка также мешало восприятию спектаклей и особенно новых для меня пьес. Тем не менее я считаю возможным поделиться своими впечатлениями с читателями, потому что виденное в Польше меня по-настоящему взволновало и увлекло.

Первый театр, с которым мы познакомились в Польше, был Рапсодичный театр города Кракова. Его представления заинтересовали всех нас, вызвали оживленные споры.

Помещение Рапсодичного театра ничем не напоминает о той праздничности, о том особом уюте и нарядности, которые в нашем представлении неотделимы от самого понятия — театр. Кажется, единственным украшением пустого, холодного фойе {232} абстрактно-урбанистической архитектуры была блестящая каска пожарника, дежурившего во время спектакля.

Сцена представляет собой невысокий ступенчатый помост, почти вплотную примыкающий к первому ряду. На сцене справа и слева — небольшие лестницы, за помостом вместо задника — белый экран; с боков — серые сукна. Занавеса нет. Во время действия экран окрашивается голубоватым спетом и производит впечатление далекого неба. Свет вообще играет и этом театре немаловажную роль, как один из существенных компонентов спектакля. Его действие особенно важно потому, что вся сцена, лестницы, прямоугольный щит меж ними с двумя скрещенными шпагами, все немногие предметы обстановки затянуты серым «абстрактным» холстом. Декораций в собственном значении этого слова нет. Холщовые конструкции лишь «организуют пространство».

Так выглядела сцена первого спектакля этого своеобразного театра, который называют театром чтеца, а вернее было бы назвать театром читающего актера: артисты без грима, но в костюмах, приближенных к изображаемой эпохе, полуиграют, получитают свои роли.

Первый спектакль, виденный нами, назывался «Актеры в Эльсиноре» — композиция из четырех произведений Шекспира: «Гамлета», «Виндзорских кумушек», «Ромео и Джульетты» и «Макбета». В центре представления — Гамлет, которого играет руководитель Рапсодичного театра, талантливый актер и режиссер Котлярчик. У него выразительное лицо, скупые точные движения и жесты, выверенная, рассчитанная речь.

Спектакль открывается прологом; ведет его актриса Михаловская. У нее чистый голос, большое сценическое обаяние. После пролога и монолога Гамлета появляется «условный Полоний», сочетающий в себе еще и черты Розенкранца с Гильденстерном, и сообщает о прибытии в Эльсинор труппы бродячих актеров.

По первому впечатлению на сцене происходит что-то значительное и серьезное. Вы догадываетесь, что театр боится мишуры, боится театрального, ремесленнического штампа, стремится к большому искусству. И это чувство не покидает вас в течение всего спектакля. Оно лишь заслоняется новыми впечатлениями и мыслями, приходящими по мере развития действия. В Гамлета мы поверили, но Полоний смутил. Этот мальчик… В какой мере он шекспировский Полоний? Так как слов {233} я не понимал, то для меня особенно обнажены были все режиссерские и актерские приемы. Я смотрел спектакль глазами режиссера, и через «как исполняется» мне надо было понять, «что происходит».

Но вот появляются актеры. Неужто это бродячие, шекспировские актеры? Но верю. Разве эти чинные и стыдливо-робкие, ученически — тихие мальчики и девочки — те шумные, неистовые бунтари, которых Шекспир поучает реалистической игре, обуздывает их страсти устами Гамлета?

Так начинается конфликт театра с Шекспиром. И этот конфликт стремительно разрастается. Нет, с этим чинным Шекспиром мы никак не согласны.

В первой части спектакля актеры разыгрывают как бы сценический конспект «Виндзорских кумушек». Действует Фальстаф, которого по-детски наивно изображает, по-видимому, способный актер, но по своим данным совершенно не соответствующий образу Фальстафа в представлении всякого, читавшего Шекспира. Он высокий, худой, «играет» свой толстый живот и при этом читает текст своим «житейским» голосом. Кумушки? Но какие же это кумушки! Это два подростка, две милые щебечущие девушки, под незатейливую ритмическую мелодию передвигающиеся по сцене…

И тут начинаешь понимать, что театр, видимо, отвергает, сознательно отвергает быт и характер; вспоминаешь, что это театр чтеца, но тут же задаешь себе вопрос: тогда зачем же костюмы? Зачем огромные бутафорские кружки в руках у Фальстафа? Фальстафа запихивают в корзину. Преувеличенно пыхтя и надсаживаясь, ее уносят со сцены двое слуг — таких же «нейтральных», как и почти все остальное на сцене. Корзину несут под «музычку»; дна у корзины нет, и вы видите бегущие худые ноги Фальстафа. Сочный, живой юмор Шекспира оказывается подмененным незатейливым сценическим трюком.

После антракта — вторая часть: актеры разыгрывают перед Гамлетом сцены из «Ромео и Джульетты».

Сцена освещается голубоватым мистическим светом, и Ромео, высокий, привлекательный, но весьма робкий, стесняющийся своего роста, видит Джульетту. Она движется в безмолвном общем менуэте, который танцуют девочки и мальчики в шекспировских костюмах.

Джульетта под стать Ромео — этакое робкое, безгласное существо. Как подчеркнуто тихо и нежно говорят они о любви, {234} как явно не приспособлены к миру живых и борющихся людей. Они, конечно, не от мира сего, и печальная судьба их отнюдь не трагична: теряя жизнь, они лишь теряют то, чем отнюдь не дорожат, что совсем не обязательно для их бесплотной любви.

Тут уже начинается мистерия — театр сближается с богослужением, взывает к отреченности, аскетизму. Все это настолько чуждо Шекспиру, настолько нежизненно, что невольно порождает у нас решительный внутренний протест, который уже мешает смотреть «Макбета». При всем уважении к таланту исполнителей, при всем восхищении их огромным трудом ощущаешь в себе нарастающее чувство неудовлетворения оттого, что театр направляет свое искусство по неверному пути, уводит от жизни, изменяет основным требованиям, предъявляемым сегодня театру.

На другой день мы смотрели в этом же театре «Онегина». Такая же, даже еще более пустая сцена: никаких добавочных помостов — одни только сукна, скамейка, обтянутая холстом, — некое абстрагированное подобие каменной садовой скамьи. В переднем углу сцены — обтянутая холстом тумба. Когда зрительный зал погружается в темноту и сцена остается слабо освещенной, из дальнего ее угла, из-за серых кулис появляется человек, одетый в серый сюртук пушкинских времен. Осторожно, бережно, сосредоточенно проносит он через нею сцену зажженный трехсвечник и ставит его на тумбу. С этого начинается «Онегин».

И опять то же чувство двойственности! Что это — чтение в костюмах? Тут и автор (актер, накануне игравший Полония), не претендующий на сходство (ведь он играет без грима), приятным голосом читающий пушкинский текст. А тут же то сбоку, то сзади него появляются персонажи романа. Онегин — вчерашний Ромео, на этот раз несколько более мужественный и живой. Татьяна — вчерашний Пролог — Михаловская, актриса настоящего драматического дарования. Некоторые сцены — письмо, объяснение с Онегиным, монолог — она проводит с подлинным внутренним драматизмом и убежденностью.

Но как и вчерашняя Джульетта, Татьяна вся приглушена, обеднена, обескровлена. По ходу действия еще две актрисы и актер в костюмах пушкинской эпохи то подают реплики других действующих лиц, то изображают необходимых по ходу {235} действия соседей, москвичей. И снова, как и накануне с корзиной Фальстафа, начинается детская игра. На сей раз это «игра в лошадки»: вот кучер, как на облучок, садится на подлокотник скамейки — семья Лариных едет в Москву…

Ленского в инсценировке нет. Чтение текста сопровождает рояль, из-за кулис слышатся мелодии Чайковского. Пушкин и Чайковский. Осталась от них печаль, элегия и легкая усмешка — едва различимый юмор.

Спектакль заканчивается тонким — слишком ненужно тонким — штрихом: человек в сером сюртуке, как драгоценность, медленно уносит со сцены трехсвечник. И вместе с ним уходит в темноту, чтобы не сразу дать очнуться зрителю от этой увядшей тишины, созданная театром поэма.

Где же наш Пушкин с его жизнелюбием и страстью — наш неуемный современник, который сегодня рядом с нами негодует против пошлости, зла, мещанства жизни?! Где же Пушкин, чей пророческий голос — да здравствует солнце, да скроется тьма! — потрясает души и жжет сердца людей сегодня, где же он в этом инфантильном спектакле — таком приличном, гладеньком, таком задумчиво отрешенном от жизни, как увядшая роза, заложенная меж пожелтевших страниц любимого томика старой девы.

Мне кажется, что этот театр с его талантливым — утверждаю: талантливым! — коллективом и одаренным руководителем, интересным художником Котлярчиком, должен был идти иным путем. Пусть его способность последовательно накапливать силы воздействия на зрителя и организовывать его восприятие будет служить благородным задачам жизни, а не пассивному отходу от нее. Вторгаться в жизнь должен такой театр, если он хочет быть передовым, реалистическим. Советский театр вовсе не сводит реализм к «потолочным» пьесам, не сближает реализм с натурализмом. Но в советском театре всегда ясно, «ради чего» играют артисты, для чего поставлен и идет спектакль. Эта реальная связь между человеком в зрительном зале и человеком на сцене — между жизнью и искусством — определяет его ценность, его нужность в нашей боевой современности.

Что общего между этим Рапсодичным театром и завтрашним днем Польши, который мы угадываем, когда видим вдохновенные, горящие глаза юных пионеров, встречающих советских друзей с цветами и возгласами дружбы и любви?

{236} Мне пришлось дважды беседовать с коллективом театра. В письме его работников, адресованном нашему театру, они писали: «Уже сейчас, в текущих репетициях, мы широко используем замечательные уроки вашего пребывания в Кракове… Прежде всего, однако, вспоминаем мы вас самих — больших артистов и близких людей — искренних и сердечных, которые так по-товарищески, по-дружески критиковали наш молодой коллектив. Заверяем вас, что ваш призыв — “работать, работать, работать” — будет еще в большей мере, чем раньше, главным девизом нашей артистической жизни. И целью нашей работы будет формирование человека для лучшего будущего…»

И вот сейчас, перечитывая это письмо, вспоминая все, что было сказано нами и ими тогда, в Кракове, я верю: театр найдет в себе силы и мужество стать в один ряд с передовыми борцами за реалистическое искусство.

* * *

В Кракове, в этом удивительном городе-музее, где даже по улицам хочется ходить так же тихо и благоговейно, как в его замечательном Вавеле — польском кремле, мы видели еще один спектакль, совсем не похожий на спектакли Рапсодичного театра.

Речь идет о представлении комедии М. Балуцкого «Тяжелые времена» в Старом театре. Спектакль разыгран дружно и весело, энергично и стремительно труппой профессионально сильных актеров. Я бы мог перечислить ряд превосходных исполнителей различных ролей. Пересказать подробно пьесу не берусь. Это сатирическая бытовая комедия, где высмеяны незадачливые дельцы — разоряющиеся помещики, — их преклонение перед Австрией Франца-Иосифа (дело происходит во второй половине XIX в.), перед титулами и капиталом. Здесь и недоверчивый папаша, и шалопай-сынок, и пышная жена маленького, толстенького помещика, которого играет актер Фертнер; и все их соседи и соседки — дочери, жены, приятельницы; наконец, совершенно невозможная дама из Вены с ее кафешантанными манерами и агрессивным темпераментом.

Для меня главный интерес спектакля сосредоточился на исполнении 76‑летним артистом Фертнером одного из героев {237} пьесы. Я познакомился с Фертнером за кулисами во время представления «Отелло», когда он зашел к нам, чтобы передать спои впечатления и впечатления своего друга — старейшего польского актера 98‑летнего Сольского (о нем расскажу подробней в конце статьи).

Итак, Фертнер — помещик появляется на сцене в сопровождении своей огромной, шумной жены и оболтуса сына. Зрители встречают Фертнера аплодисментами. Каждое его слово сопровождается дружным хохотом в зрительном зале. И действительно, это замечательный талант, напоминающий нашего Тарханова и немножко Хенкина. Фертнер — маленький, круглый, мало подвижный. Когда он смотрит снизу вверх на свою шумную супругу, как много говорит его лицо! Тут и страх, и послушание, и лютая ненависть: ох, как бы я тебя сейчас разорвал на части!

Фертнер, что называется, почти не играет, он только подает реплики. Но это не делает его одиночкой в спектакле. Он живет в нем даже тогда, когда сбоку, на авансцене, во время бурных объяснений других персонажей, спокойно выпивает из бутылочки. Прилично, неспеша наливает он одну рюмочку за другой и при этом почти не пьянеет: он только не может потом идти прямо — его чуть заносит. И эта мера, это «чуть», эта предельная лаконичность Фертнера восхитительны.

О самом спектакле трудно говорить как о законченном и значительном целом. Глядя на сцену, с ее традиционными декорациями, на бойкую актерскую игру, я вспомнил давнее время, когда в Москве у Корша каждую пятницу давалась премьера. Актеры играли «крепко», весело, добротно. Вот так же добротно и сыгранно шел и этот спектакль в Краковском Старом театре.

Однако было бы несправедливо умолчать о том, что в спектакле ощущались жизнь, талант и, несмотря на несколько комедийно-буффонный уклон, я увидел в нем достоверные черты старой панской Польши.

Несколько слов об авторе. Это польский классик, реалистический драматург, к сожалению, совсем неизвестный русскому зрителю. И пьеса «Тяжелые времена» и другие его пьесы, в частности «Большие рыбы», по-моему, представляют интерес и для советского театра. Участник повстанческого движения в Польше, Балуцкий был передовым и прогрессивным для своего времени писателем, выступавшим как острый сатирик, рьяный противник старопольской шляхты и ее предрассудков.

{238} Нам не удалось за время пребывания в Польше познакомиться хотя бы с одной из блестящих комедий Фредро, которыми так гордится польский театр. Но зато в Варшаве, в одном маленьком театре мы видели «Их четверо» Габриэли Запольской. Запольская была хорошо известна старому русскому театру: ее «Мораль пани Дульской» считалась одной из популярнейших пьес дореволюционного репертуара.

Просмотрев «Их четверо», я решил, что надо перечитать Запольскую. Конечно, только внимательное знакомство с текстом даст возможность оценить ее драматургию с точки зрения советского зрителя, но, во всяком случае, сквозь спектакль просматривались контуры пьесы острой, злой, точной в характеристиках, умной и театрально необычайно доходчивой.

Я далеко не разобрался в качествах спектакля, поставленного молодыми режиссерами Вандой Ласковской и Ежи Раковецким. Но в нем наличествовала сознательная режиссерская стилизация, она ощущалась во внешнем оформлении, и в некоторой условности сценических образов, во всем немножко подчеркнутом решении спектакля. Персонажи пьесы у автора названы так: Муж, Жена, Любовник, Портниха и т. д. Автор сознательно подчеркивает этим приемом типичность, скорее, даже банальность сюжета своей пьесы, граничащей, видимо, в отдельных эпизодах с фарсом. Смелый драматический прием, нашедший свое отражение в режиссерском решении спектакля, где действуют обыватели, устраивающие спои мелкие, мещанские жизненные судьбы.

Актеры умно и талантливо разыгрывают спектакль. Артист С. Яцкевич в роли Мужа вначале показался искусственным: этакий человек в футляре, тщательно причесанный, словно боящийся сделать лишнее движение, отрешенный от жизни чудак-интеллигент в очках. Любовник Жены — хорошенький молодой человек, занятый своим туалетом — коротеньким пиджачком и брючками «в рюмочку», маленький альфонсик, рассчитывающий прожить жизнь шикарно и легко. Портниха — хитрая девица, ханжа и дрянь, устраивающая свое жизненное благополучие ловким замужеством. И наконец четвертое звено «трагикомедии» — Жена.

Об исполнении артистки Белицкой можно было бы рассказать много и подробно — это настоящий яркий талант. Чувство правды, естественность и простота сочетаются у нее с виртуозным актерским мастерством. Она не боится быть некрасивой {239} и сознательно вульгарной на сцене — там, где это надо, она зло разоблачает свою ничтожную и безнравственную героиню. Но все это делается с таким артистизмом, пронизано таким обаянием, так виртуозно по отделке деталей, так характерно и достоверно, что доставляет истинное наслаждение зрителю.

Этот спектакль очень характерен и, как мне кажется, примечателен тем, что в актерском исполнении вы ощущаете, быть может, больше, чем в каком-нибудь другом, то специфически польское, что выявить и показать с таким блеском и такой правдивостью могут только польские актеры. И все же не Запольская и не пьесы, подобные этой комедии, могут прокладывать сегодня путь новому польскому театру.

В этом спектакле нет того, что у нас принято называть приметами времени. И остроумию режиссерского рисунка, и увлекательному комедийному темпераменту исполнения мне хочется противопоставить другой очень скромный спектакль в Варшавском театре «Атенеум». Это — «Семейное дело» Ежи Лютовского в постановке Януша Варминского.

Во многом очень примитивная пьеса рассказывает о том, как сильна еще вражеская рука, мешающая строительству новой жизни в демократической Польше, как подл и коварен враг, с которым приходится бороться ее хозяевам. О пьесе наша пресса рассказывала советскому читателю, я на ней останавливаться не буду. Но вот что особенно запомнилось: я был на этом спектакле, когда его показывали рабочим и крестьянам пригородов Варшавы. В зале сидели люди, которые сегодня строят новую, свободную Польшу. И с каким огромным волнением следили они за событиями на сцене, воспринимая их как события самой действительности!

Спектакль поставлен очень скромно. Режиссер как бы сознательно ушел в тень, и весь коллектив актеров, по-видимому, солидарный с режиссером в понимании той задачи, которую они сегодня решают в искусстве, играл искренне, просто, без подчеркнутого стремления понравиться, произвести эффект, вызвать аплодисменты. Спектакль был поистине реалистичным, но вовсе не потому, что не очень богатая в художественном отношении декорация создавала ощущение жизненного правдоподобия. Нет, не маленькая натуралистическая правда быта увлекла и актеров и зрителей, а большая правда социальной действительности, о которой взволнованно и увлеченно рассказывали актеры со сцены.

{240} Этот спектакль представляется мне чрезвычайно нужным, полезным; горячо хочется приветствовать весь коллектив его исполнителей, и прежде всего Варминского, за то, что он так мужественно идет по пути отказа от всякого соблазна внешнего успеха. Зная сейчас польских актеров, я думаю, что Варминский выслушивает много упреков в бескрасочности, безликости и прочих грехах… Грехах с точки зрения того требовательного традиционного вкуса, который, как мне кажется, не всегда способен отказаться от привычных критериев и подняться немножко выше в оценке явлений искусства с точки зрения их политической значимости. Мне же кажется, что Варминский станет большим художником, самостоятельным, интересным, современным, и в этом обретет свое подлинное лицо.

Важно, что Варминский и его коллектив трудятся для народа и во славу народа. Только тут они найдут и уже находят источник того подлинного вдохновения, которое создает подлинно большое искусство.

* * *

В Познаньском Новом театре мне удалось посмотреть генеральную репетицию горьковских «Мещан». Горький — не только один из самых глубоких и увлекательных драматургов-реалистов, но и один из самых трудных. Он требует настоящего знания той действительности, о которой рассказывает, не терпит ни малейшей театральной фальши, нарочитости, внешнего показа. Каждая постановка Горького — всегда новый творческий экзамен для коллектива.

Мне трудно сейчас рассказать о том, что представляет собой Познаньский Новый театр, определить его сильные и слабые стороны. Конечно, обращение к Горькому заслуживает всяческого поощрения, и самый факт постановки «Мещан» весьма примечателен. Видишь, что режиссура и актеры стремились по-настоящему понять Горького, провели над пьесой значительную, серьезную работу. И все-таки пока что это еще далеко не Горький. Ничего в спектакле резко шокирующего нет, но и настоящего Горького в нем не ощущаешь.

По первому впечатлению на сцене создалась близкая к Горькому атмосфера, вернее, атмосфера, давно нам знакомая по {241} многим горьковским спектаклям: ведь существует уже некая традиция театрального понимания Горького. Думаю, что вот эта самая традиция театром изучена и прочувствована лучше, чем первоисточник горьковской атмосферы — та реальная действительность, которая и составляет существо его пьес. Ведь Горький всегда очень точен и прикреплен к определенному времени. В спектакле же видишь много неточного. Вот, к примеру, мелочь — шкаф в столовой Бессеменовых. Он принадлежит более поздней эпохе, он не бессеменовский. Неточны и многие другие детали обстановки — абажуры, скатерти, безделушки. Но это еще полбеды. Хуже другое — неточности в образах самих героев пьесы. Вот — Бессеменов: в рубашке навыпуск, с окладистой бородой, с прической «а‑ля мюжик», этакий деревенский кулак, а не горьковский «старшина малярного цеха». А его жена по всему своему облику никак с ним не вяжется: какая-то профессорша, интеллигентка, попавшая в эту пьесу из другой среды, из другой эпохи.

Кухарка Степанида, которая у Горького мажет себе волосы деревянным маслом, показана этакой аккуратной немецкой экономкой; Шишкин, застегнутый на все пуговицы, любезник и кавалер, расшаркивающийся перед дамами. Ближе к Горькому — Петр, Татьяна и, может быть, Елена, хотя темперамент у нее не русский, слишком уж она чинная.

Но главный «недобор» идет по линии центральных образов. Постановщик спектакля Вожник играет Тетерева угодливым, юрким, суетливым, лишенным той сосредоточенной, огромной внутренней силы и красоты душевной, который, не найдя лучшего себе применения, гибнет в бессмысленности мещанского существования, оглушая и убивая себя «казенкой».

Нила играет способный молодой актер Юзефович. Он обаятелен, юн, жизнерадостен, живет весело и беспечно, но этот симпатичный добрый молодец совсем не тот молодой рабочий, который уже познал горькую правду жизни и обрел в себе силы для борьбы. Такое толкование образов Нила и Тетерева снимает весь темперамент спектакля, всю его обличительную силу, делает его мелкобытовым. Не изменяют создавшегося впечатления ни симпатичная Поля, одетая, как гимназистка, с фартучком, ни девочка с косами — Цветаева, ни комедийный Перчихин, хорошо сыгранный артистом Кордовским.

Мне удалось коротко побеседовать с участниками спектакля после репетиции. Они внимательно слушали замечания, и было {242} чрезвычайно дорого это внимание, особенно со стороны постановщика, по всем данным талантливого, значительного актера. Ведь не по небрежности или злой воле, а из-за недостаточного знания горьковской действительности допустил он столько погрешностей в своей работе.

И все же эти погрешности не убили в «Мещанах» ту удивительную горьковскую человечность, ум и талант, которые доходят до зрителя, волнуют его, обогащают его понимание жизни. Хотелось бы, чтобы этот спектакль приобрел подлинно разящую силу, чтобы театр не пугался бы горьковской злости и темперамента и тем самым отчетливее и убедительнее донес до сознания и сердца зрителя воинствующую мысль бессмертного автора «Мещан».

В Познаньском Польском театре я видел пьесу Современных польских драматургов Ежи Брошкевича и Густава Гротесмана «Банкрофты».

Вот что писали авторы пьесы о своем произведении:

«Дело “Банкрофтов” разыгрывается в Вашингтоне, за тысячи километров от нашего края, но сколь бы фантастичными ни казались их образы, они жизненны и потому не безразличны и для нас.

Мы хотим показать польскому обществу образ той Америки, которая стала врагом американского народа, а по своим планам и делам стала врагом и нашего народа…»

Авторам, однако, не все удалось в пьесе. Не все удалось и театру. Разыгрывает пьесу сильная группа актеров — Жиговская, Ганушкевич, Релевич-Зембинская. Центральную роль советника, президента Банкрофта играет актер большого профессионального мастерства, умный, сдержанный, техничный Зембинский. Им все же удалось создать реалистический спектакль, хотя большинство персонажей слишком уж сдержанны, салонны, холодноваты. Я бы сказал, что спектакль этот «условно реалистичен», приглушенно реалистичен, как-то нейтрально холоден. В этом смысле он перекликается с Краковским Рапсодичным театром, о котором я уже говорил, и со спектаклем Варшавского Камерного театра «Полковник Фостер признает себя виновным», о котором расскажу позднее.

Помещение, в котором играет Познаньский Польский театр, превосходно. В зале, кажется, всего пятьсот мест, но построен он как настоящий многоярусный театр, — этакий большой макет или, если хотите, маленький игрушечный театр… Но прелесть {243} его, конечно, не в этой «игрушечности», а в удивительной акустике и превосходной видимости. Плохих мест в нем нет. Актеры могут там играть без какого бы то ни было напряжения, в любом месте зрительного зала слышен самый тихий шепот.

Кстати говоря, почти все помещения драматических театров Польши невелики, носят камерный характер. Едва ли не во всех, например, варшавских театрах сцена соединена ступенями с партером, почти все освещение сосредоточено на самой сцене — редко-редко пользуются в театрах выносной аппаратурой, во всяком случае, пользуются ею очень скромно. И еще одна любопытная деталь: во многих театрах зрители сидят в пальто и шляпах. Хочется думать, впрочем, что этот «обычай» будет скоро забыт — польский зритель проявляет все большую чуткость, внимание, уважение к театральному зрелищу.

* * *

Первая советская пьеса, которую мы увидели в Польше, была «Гибель эскадры» в Катовицком театре. Спектакль превзошел все наши ожидания. Он был показан на специальном утреннике для коллектива театра имени Моссовета. Я с особым волнением и пристрастием смотрел спектакль, во-первых, потому, что пьеса Корнейчука — очень сценичная, талантливая, интересная — представляет большие трудности и для постановщика и для актеров, и, во-вторых, потому, что некогда сам ставил «Гибель эскадры» на сцене Театра Красной Армии. И должен признаться, что польский спектакль, безусловно, удался коллективу и режиссуре в самом главном: он передает основную тему пьесы, заражает зрителей патриотическим волнением, увлекает своим революционным пафосом (постановщики — Роман Завистовский и Эдуард Цытецкий).

Меня смутило только одно обстоятельство. В спектакле очень сильно чувствовалась режиссерская рука, не позволявшая разобраться в актерских индивидуальностях. На сцене почти не было личностей, все исполнители казались безликими участниками одной массовой сцены. У меня создалось такое впечатление, что многие из них выполняют заданный рисунок, переходят с места на место в заданном ритме, а где-то в промежутках {244} как бы выключаются из действия; темпераментно позируют, а не существуют в непрерывной линии жизненного действия. Режиссеры увлекаются картинностью мизансцен; у них все очень рассчитано, разработано, организовано, красиво. В этом спектакле как бы соединились все элементы того, что я условно называю «приказательной режиссурой» — режиссурой строжайшего рисунка мизансцен. И еще: иногда подлинная патетика подменялась внешним ритмом, физическим напряжением, так называемым «мышечным» темпераментом.

Мне очень хотелось поговорить с коллективом театра и с режиссурой спектакля, передать им свои впечатления, порасспросить, как они работают. Ведь возможно, что мои впечатления были ошибочны, и так важно было разобраться в творческих приемах театра, разобраться совместно, чтоб этот разбор стал основой для раздумий и действий на пользу нашему общему делу: отображению жизни в ее самой действенной сущности.

К сожалению, беседа у нас по ряду причин не состоялась. Хочется хотя бы из Москвы послать участникам спектакля слова благодарности за их серьезную талантливую работу, которую выполнили они на своей маленькой сцене в таком сложном, трудном и по-настоящему волнующем спектакле.

Во Вроцлаве мы смотрели «Человека с, ружьем» Н. Погодина. Нашему театру был дан свободный день специально для того, чтобы мы могли посмотреть этот спектакль, удостоенный Государственной премии. Ставил пьесу режиссер Я. Ротбаум, с которым мне удалось много и обстоятельно беседовать. Он хорошо говорит по-русски, знаком с советской литературой, драматургией, это передовой деятель польской культуры, горячо стремящийся приобщиться к советскому театральному искусству.

Постановка «Человека с ружьем» замечательна во всех отношениях. Прежде всего уже потому, что в этом спектакле впервые на польской сцене был воссоздан образ Ленина. Роль его играет артист Жуковский — один из лауреатов этого спектакля. Задача перед ним стояла нелегкая: в жизни у него мало портретного сходства с Владимиром Ильичей, и ему пришлось много потрудиться над гримом, вылепить его сложными пластическими приемами. Много пришлось поработать и над внешней характерностью образа.

{245} В основном роль — удача артиста. Как-то не замечаешь отдельных признаков несовершенства актерского исполнения, потому что подкупают те убедительные черты великого образа, которые Жуковскому удается донести до зрителя.

Возможно, что актер больше присматривался к Щукину в роли Ленина, чем к подлинным ленинским материалам: это сказывается в преувеличенной характерности походки, во всем темпо-ритме роли и даже в некоторых ее интонационных особенностях. Но главное — в целом веришь: это — Ленин. И чувствуешь, как вера эта захватывает зрительный зал. Это определяет огромную значимость и ценность спектакля.

Чудесный Шадрин — артист Бенуа! Высокий, несколько нескладный, неуклюжий, непосредственный и удивительно простой и правдивый. У него большое, длинное лицо и вопрошающие глаза: мягкий, обаятельный юмор. Так и кажется, что все это его собственное, никем другим не сочиненное: словно из жизни, из самой действительности пришел этот Шадрин с такими своеобразными жестами и не очень внятной, мягкой, басовитой речью. С огромным чувством правды живет он в пьесе. К каждому человеку находит он свой подход, на каждого смотрит по-особому; с вещами обращается хозяйственно, по-мужицки… Да, это именно тот человек с ружьем, в котором живет большая душа и большая народная, государственная мудрость.

В спектакле есть много отдельных недочетов, неточностей — исторических, бытовых, иногда довольно существенных: например, совсем неестествен внешний облик одного из «буржуев»: у него извозчичья прическа, красные щеки и неожиданные дворянские полубачки. Эта голова венчает солидного джентльмена, одетого в русскую поддевку. Сразу ощущаешь всю нелепость, неправду этого облика.

Не хочется сейчас останавливаться на отдельных недостатках спектакля. Думается, что кое в чем здесь вина художника: насколько убеждающа у него последняя картина с живыми деревцами у железнодорожной насыпи, настолько неубедительна и условна первая картина — в окопе — и малоправдоподобны совсем не питерские улица и дом Сибирцева, куда входит Шадрин.

Но все это частности. А в целом спектакль волнует, трогает, вдохновляет: при всех его недостатках и недоработках в нем есть нечто по-настоящему значительное и искренное. Будто заряжен спектакль вот этой самой огромной естественной, {246} кровной любовью польского народа к великому подвигу Октябрьской социалистической революции.

Режиссер Ротбаум в разговоре со мной высказал, видимо, не только свое, но характерное для большинства наиболее активных театральных деятелей современной Польши пожелание: побывать в нашей стране, посмотреть наши лучшие спектакли, наших лучших актеров; побывать на репетициях в крупнейших театрах СССР, подышать воздухом нашей театральной жизни, тщательнее изучить подлинные материалы о Станиславском.

* * *

Я еще не рассказал о двух значительных спектаклях, виденных мною в Польше, — о «Евгении Гранде» Бальзака и пьесе Роже Вайяна «Полковник Фостер признает себя виновным» в Камерном театре Варшавы.

«Евгения Гранде» поставлена режиссером Домбровским. Спектакль идет уже давно и не в основном составе, и тем более приятно, что он сохранил свою сущность. Пусть очень несовершенна инсценировка — все пять актов «втиснуты» в одну комнату, в одну декорацию, роман «переконструирован» в пьесу слишком уж компактно. Я не познакомился с инсценировкой предварительно и потому не все понял. Но атмосфера дома Гранде, звучание образов мне кажутся верными и убедительными.

Евгению играет Ричарда Ганин — актриса, по своим внешним данным как будто и не очень подходящая к этой роли, но есть в ней, особенно в лирических сценах, полных особой сосредоточенности и глубины, та убедительность, та активная вера, которая в свою очередь рождает веру и в зрительном зале.

Все играют хорошо, может быть, кое-где у отдельных артистов есть «комедийный пережим», но в целом ощущаешь в спектакле настоящую поэтичность, ощупаешь как бы тоску этих стен, извечно живущих вещей в этом доме, стоящем как символ неподвижной, неизменяющейся жизни французского буржуа.

Главный интерес спектакля — в образах Шарля и господина Гранде. Свидерский — я очень жалею, что видел его только {247} в одной этой роли, — тонкий, умный и точный художник. Он играет Шарля почти без грима (польские артисты вообще не любят грима, как не любят они и «театрально звучащих» голосов). Он очень сдержан и экономен в своей характеристике Шарля. В первые минуты он даже не очень убеждает — он ведь не так уж красив! — а потом начинаешь верить: да, это Шарль. А когда он возвращается в последнем акте, он и тот же и не тот — перемена специально никак не подчеркнута (а перемена то все-таки произошла!), и все это очень хорошо передано!

Бардини, играющий Гранде, тоже, как мне кажется, актер незаурядный. Умный, интересный художник, он только недавно (главным образом он режиссер) вернулся на сцену. Я слышал упреки по его адресу, что играет он несколько «режиссерски», больше показывая, как надо играть, чем существуя на сцене. Я этого не почувствовал. Мне он по-настоящему понравился.

«Полковник Фостер», поставленный передовым, талантливым режиссером Красновицким, сейчас, пожалуй, наиболее популярный спектакль в Варшаве. Пьеса Роже Вайяна хорошо известна москвичам — это та самая пьеса, представление которой в Париже сорвали. Она разоблачает лживость американского «гуманизма»; действие происходит в Корее в наши дни.

Я познакомился в Варшаве на спектакле с автором. Он видел уже много представлений своей пьесы в театрах различных стран, различных городов. Он мне сказал, что эту постановку считает лучшей. И мне спектакль понравился. Он сделан со вкусом, сделан благородно. И я вполне искренне под непосредственным впечатлением зашел за кулисы Камерного театра поздравить актеров-исполнителей — Лодзинского (сержант Паганель) и Карпинскую-Кречмареву (Чен Пак Сер) и, конечно, прежде всего создателя образа Фостера — Кречмара.

Но вот я посмотрел на спектакль со стороны, отошел от него и стал разбираться, в чем причина какой-то не полной удовлетворенности, которая осталась во мне и разрасталась день ото дня. И вдруг все понял во время мимолетного разговора на встрече с коллективом этого театра в последний день нашего пребывания в Польше.

Кречмар — один из любимейших актеров Варшавы — несомненный мастер, превосходно владеющий собой на сцене, — {248} у него нет ни одного лишнего, неопределенного жеста. Он играет Фостера хорошо, но… неверно. И это «неверно» мешает, порой сводит на нет смысл самой выразительности. О, я отлично понимаю: для Кречмара и для любого артиста не может быть обязательной чья бы то ни было точка зрения. И у меня нет и тени поползновения навязать свой взгляд на тот или иной сценический образ. Но… «не могу молчать!» не могу не поделиться с товарищем по искусству — Кречмаром размышлениями, рожденными образом его Фостера.

Мне кажется, что Кречмар излишне облагораживает своего героя. Из слов артиста в том мимолетном разговоре я понял, что для него Фостер — настоящий гуманист. Только жизнь, жестокая жизнь, вынужденное участие в войне приводит этого Фостера к тем бесчеловечным поступкам, которые он совершает. И вот его последние слова, под занавес, звучат почти как признание героя — признание благородного и умного человека.

Верно ли это? Верно ли с тех жизненных позиций, которые нам раскрывают правду, истинное содержание того, что называется американским «гуманизмом»? Мы помним «гуманистов» из гестапо — они читали Гете, они восхищались Бахом и Бетховеном, они были «тонкими ценителями» изящества и красоты, и в то же время изобретали изысканные пытки, создавали свои лагери смерти, создали польский Освенцим, о котором нельзя вспомнить без содрогания. Такими же «гуманистами» являются ныне американские ученики гитлеровцев.

Да разве не должен артист, художник, гражданин новой Польши со всей силой страсти и беспощадностью разоблачать этот кровавый палаческий «гуманизм», противопоставить духовному величию корейских патриотов подлость и трусость американских поработителей?! Не оказался ли исполнитель роли Фостера во власти, в плену некоего объективизма, играя этот спектакль? Объективизма, которому сегодня нет места в нашем воинствующем искусстве, призванном защищать мир во всем мире!

Кречмар так чудесно говорил о наших спектаклях, об искусстве советского народа — о той страстности, которая захватила его в советских спектаклях. Но неужели он все-таки не увидел, что восхитивший его темперамент советских артистов — это темперамент народа, безоговорочно, безраздельно отдавшего {249} себя исторической борьбе за торжество передовых идей своего времени?

Если Кречмар проверил бы себя по совести — художественной и человеческой — и попробовал ответить на вопрос: что вызвало некоторую половинчатость в звучании спектакля (прежде всего в самом Фостере) и где корни объективизма в решении образа Фостера, и отсюда неизбежная холодноватость его игры, — то правдивый ответ прозвучал бы так: становясь актером, Кречмар упрощает и нивелирует обязанности человека.

И тут мне хочется, воспользовавшись этой статьей, напомнить великолепному артисту Кречмару, всем товарищам по искусству — артистам польского театра, которые обращались к нам с вопросами о системе Станиславского: система — это не технология. Это — мировоззрение, это — философия искусства, призыв к художнику быть строителем, быть борцом за идеалы, в которые он верит. Идейная целеустремленность — «сверхзадача» в терминологии Станиславского — в этом сущность и великий смысл системы. И эту «сверхзадачу» настоящий художник решает только тогда, когда он живет жизнью своего народа, ощущает себя слугой и сыном его и своим искусством делает с ним одно общенародное дело.

Сегодня польский народ создает свою новую историческую действительность. И, как я понимаю цели искусства, передовой художник любой страны обязан быть в первых рядах борцов за новую жизнь. Сегодня объективизм в искусстве — грех. И, обращаясь мысленным взором к Кречмару, ко всем моим новым польским друзьям, я обращаюсь как бы и к себе самому и к моим товарищам: мы еще слитком часто ослабляем свою эстетическую бдительность и попадаем в плен опасного нейтралитета, в плен художественной аполитичности. А ведь аполитичности нет и не может быть места в нашем воинствующем искусстве правды.

* * *

Мне хочется дополнить рассказ о польских впечатлениях несколькими словами о людях, о которых следовало бы поговорить побольше. Я имею в виду небольшую группу актеров старшего поколения, которые и сегодня украшают польскую {250} сцену своим великолепным искусством и которых, к сожалению, мне не удалось увидеть в спектаклях. За исключением двух. О Фертнере я уже рассказывал. Второй — замечательный польский артист Брыдзинский, которого я видел в пьесе «Чарнецкий и его солдаты» в театре Войска Польского. Я не говорю подробно о спектакле, хотя в нем есть много интересного. Пьеса мне показалась очень несовершенной, но сам материал ее и историческая действительность, о которой она рассказывает, близки и понятны современному польскому зрителю.

Брыдзинский играет Чарнецкого с каким-то удивительным благородством и убедительностью, он, что называется, ничего не делает, а вы ему верите. Вы верите, что он вождь, что он безоговорочный авторитет, что его любят, ценят по заслугам как человека и воина, как героя и вождя.

Мне рассказывали, что Брыдзинский превосходно играет Полежаева в «Беспокойной старости». Этому очень легко поверить.

К сожалению, я не видел на сцене ни Лещинского, ни Курнаковича, ни Зельверовича. Но с Зельверовичем я познакомился лично, в театральном училище, которым он руководит, слышал его замечательные и глубокие мысли о театре. Это несомненно большой художник-мыслитель, передовой театральный деятель современной Польши, по-настоящему молодой душой и сердцем. Он так внимательно и зорко, с таким открытым, дружеским благожелательством отнесся к нашему театру, что это оставило в сердцах всех наших актеров глубокий след. С особым чувством благодарности и волнения вспоминаешь эту седую голову, эти внимательные большие глаза, эту чудесную умную улыбку.

В первый день приезда в Краков я посетил великого польского актера Сольского. Ему 98 лет. До самого последнего времени он выступал на сцене. Он живет на третьем этаже в доме без лифта и легко преодолевает эти этажи. Несмотря на легкое нездоровье, он подряд был на двух наших спектаклях и через своего друга Фертнера передал нам самые теплые поздравления.

Сольский необычайно обаятелен, этот совсем еще не такой старый человек: он великолепно видит, слышит, все помнит. И какой это светлый и ясный ум, сколько в нем очарования, юмора и подлинной молодости. Он не переставал шутить, разговаривая с нами, — быстрый, внимательный, даже чуть задиристый…

{251} С какой надеждой и верой смотрит он в завтрашний день Польши, какой он настоящий патриот, какой преданный и стойкий борец за мир!

Таковы лучшие представители старой гвардии польского театра: великолепный залог того, что польская театральная молодежь, освободившись от половинчатости и предвзятости некоторых эстетических теорий и настроений, будет двигать искусство вперед по широкой дороге истинного реализма.

Мне удалось, опять только лично, познакомиться с самым крупным деятелем современной польской режиссуры Леоном Шиллером. Он приветствовал наш театр перед одним из спектаклей, который мы играли специально для актеров Польши, и председательствовал на нашей творческой конференции, где мы говорили и о наших спектаклях, и о системе Станиславского. Страшно досадую, что не видел его последней работы, он только что завершил постановку «Бронепоезда».

С самыми хорошими чувствами вспоминаю беседы с ведущими режиссерами Варшавы Домбровским, Красновицким, Боровским. К сожалению, почти не удалось мне побеседовать с Ширманом, основателем Польского театра в Варшаве, в помещении которого мы играли, как не удалось и посмотреть на его сцене работу талантливого режиссера Наталии Шидловской, получившей образование в Москве, в ГИТИСе, и поставившей сейчас «Юность отцов» Бориса Горбатова. А сколько еще замечательных актеров не удалось увидеть! И сколько интереснейших спектаклей — «Кукла» по роману Пруса в постановке Домбровского с замечательной актрисой Ниной Андрыч в центральной роли, «Дорога на чернолесье», где играет Выжиковский — он же, по отзывам, интереснейший Гамлет и… Пеклеванов в «Бронепоезде»…

Я неизбежно что-то упускаю, кого-то не называю, и это может выглядеть либо как невнимание, либо как непростительная забывчивость. Я переполнен впечатлениями, именами, мыслями. Мне только хочется подчеркнуть, что и наш театр чрезвычайно обогатился в результате общения с передовыми деятелями польского театрального искусства, в результате восприятия лучших образцов их реалистического мастерства.

А сейчас, последними моими словами этих беглых заметок, пусть будут слова великой благодарности моей Родине, которая {252} уничтожила вековую противоестественную рознь братских славянских народов, которая поделилась с народами многих стран тем огнем правды и светом свободы, тепло и лучи которых согрели и нынешнюю Польшу, ее добрый, умный, трудолюбивый народ, ее замечательное искусство. Мне радостно сознавать, что жив, растет и крепнет великий лагерь мира и культуры, что живо и нерушимо единство передовых художников-реалистов, служащих славному делу прогресса, борьбы за мир во всем мире, за торжество духовной культуры человечества.

1953

В Болгарии

Впервые я был в Болгарии в 1946 году. Это было летом, театры не работали, и только в Варне удалось встретиться с небольшой группой болгарских актеров, принять участие в их работе, рассказать им о Станиславском, о советском театре. И уже тогда я почувствовал ту удивительную теплоту, простоту и доверчивость, которые так характерны в отношениях болгар к нам, в отношении болгарских артистов к советским артистам. Путешествие по стране, встречи с людьми Болгарии, удивительные болгарские пейзажи оставили в моей памяти неизгладимый след, восхитили меня, и, приехав, я рассказывал товарищам о своих впечатлениях. Мне трудно было находить настоящие слова, но мои восторженные интонации многим казались тогда преувеличением: неужели это так на самом деле?!.

И вот мы едем в Болгарию всем коллективом театра имени Моссовета. За последние годы здесь побывали многие деятели советского искусства, но советский драматический театр приехал сюда впервые. Может быть, поэтому встретили нас как родных и близких. И почти с первого же дня скептики, которые приписывали мне чрезмерную экспансивность в оценке Болгарии, сами ходили как влюбленные, зачарованные, восторженные и счастливые. В самом деле — сколько удивительной простоты, непосредственности, наивной чистоты в болгарских людях! Русские для них — «дважды освободители»: впервые они освободили болгар от пятисотлетнего турецкого ига. Памятники этого великого подвига, глубоко запечатленного в сердцах болгарского народа, волнуют сегодня советского {253} человека, особенно когда он приезжает в город Пленен или подымается на Шипку. Мощно и торжественно высится памятник на Шипке — в горах выше облаков. В Плевене внимание советских людей привлекает застекленная усыпальница, полная белоснежных костей, костей безвестных русских воинов, павших во время Турецкой войны за независимость болгарского народа. Но еще дороже болгарам советский человек, освободивший Болгарию от фашистского ига, ибо с этого часа началась новая ее история.

Давно закрепленное кровью единение наших народов, наша братская помощь болгарскому народу служат основой той действительной дружбы, которую мы почувствовали всем существом, ступив на землю Болгарии. Это не просто восторженная дань уважения, экспансивные возгласы, горящие глаза в момент первой встречи. Нет, это пронизывающее все существование Болгарии стойкое, верное, глубокое чувство, и поддерживается оно сегодня той реальной связью, деловой и творческой, которая объединяет нас с Болгарией.

За эти годы Болгария изменилась необычайно. Помню, как София огорчала в 1946 году своими еще неубранными развалинами, как неуютно, растрепано все было в городе. Сегодня София прекрасна: чистый, спокойный, сосредоточенный, деловой, жизнерадостный город. И по всей стране — стройки, стройки, стройки!.. И главное — здесь чувствуется четкий ритм созидания, уверенность в завтрашнем дне, страстное увлечение трудом, строительством, неодолимая вера в торжество мира и дружбы народов.

Сколько впечатлений вывезли мы из чудесной Болгарии!.. На протяжении всей поездки мы живо чувствовали искреннее и страстное желание болгарского народа жить в мире со всеми своими близкими и, дальними соседями. Как бы символом этого стремления является строящийся Болгарией в содружестве с Румынией, Польшей, Чехословакией и СССР грандиозный мост через Дунай — Мост Дружбы, как прозвал его народ.

Как мы, советские артисты, так и театральные деятели Болгарии чувствуют кровную связь со своим народом и считают свое искусство делом жизни, а себя участниками и строителями этой жизни, проводниками передовых идей времени, защитниками прогресса, мира и дружбы на земле. Репертуар болгарских театров выражает эти чувства и чаяния болгарского народа. {254} В основе болгарского театрального искусства — реалистическая школа игры, сложившаяся под влиянием русского искусства. Лучшие болгарские артисты прошлого воспитывались в России. Ведущие артисты и режиссеры сегодняшней Болгарии посещают Советский Союз, воспринимают нашу методику, применяют в своей творческой работе великое наследие Станиславского. В творчестве болгарских артистов отчетливо проявляется естественная тяга к реалистическому искусству, к простоте и правде.

В Болгарии много талантливых артистов, режиссеров, художников, драматургов. Это не значит, что их искусство совершенно. Они «болеют» так же, как подчас «болели» и мы, недооценкой творческих возможностей, которые открывает перед искусством метод социалистического реализма. Для некоторых болгарских товарищей, находящихся еще частично в плену бесконфликтности, представление о социалистическом реализме сводится к стремлению быть как можно более фотографически достоверными, почти натуралистически точными. Это тормозит развитие свободного и смелого творчества. Не может быть сомнения, что болгарский театр вполне подготовлен к тому, чтобы преодолеть эту неверную тенденцию и подойти к настоящему большому искусству обобщения.

Нам удалось посмотреть далеко не все, что есть сегодня на болгарской сцене, но и то, что мы видели, убеждает в больших возможностях болгарского театра.

В первые же дни приезда мы видели «Любовь» О. Василева, «Лейпциг, 1933 год» Л. Компанейца и Л. Кронфельда — о процессе Георгия Димитрова — и «Сноху» по роману Г. Караславова. Последний спектакль нас особенно порадовал — это было по-настоящему талантливо. Театром создана атмосфера жизни, особенно в сцене корчмы и в сцене поминок. Действие пьесы происходит в болгарской деревне, и режиссер К. Мирский глубоко почувствовал народность пьесы. В пронизанном фольклором спектакле два центральных персонажа: кулак, жестокий, упрямый и скупой себялюбец, роль которого великолепно играет один из крупнейших актеров Болгарии Петр Димитров. Вы забываете, что перед вами актер, вы верите в него как в реальное лицо. А что может быть выше и чудеснее такого искусства? Актерская вера, слияние с образом — вот характерное качество лучших болгарских артистов. Второй центральный персонаж — жена кулака, которую играет молодая {255} актриса М. Дупаринова. Действие пьесы охватывает многие годы. Дупаринова начинает свою роль со среднего возраста и доводит ее до старости. Какая это выразительная актриса, необычайно смелая, острая до эксцентрики, но в то же время правдивая и точная. Многие наши актеры сравнивали ее с замечательной советской актрисой С. Бирман, которой всегда присуща предельно острая выразительность. В этом спектакле хорошо играют все, не исключая исполнителей самых маленьких эпизодов и бессловесных ролей в массе. Хорошо найдено оформление спектакля, характерное в реалистических деталях. Интересно, что не только в этом, но и во многих других спектаклях, декорации ставятся на фоне черного бархата, который заменяет собой небо, воздух. И это не придает оформлению мрачности, а кажется правомерной театральной условностью, которая ни в коей мере не противоречит реалистическому звучанию спектакля.

Спектакль «Любовь», поставленный тем же К. Мирским, нам, меньше понравился, хотя и в нем было много интересного. В частности, очень хорош в роли старого рабочего артист Попов. Мы видели его на генеральной репетиции в роли Големанова в одноименной пьесе С. Костова. Артист создал убедительный образ политического фанфарона, самодовольного, глупца, стремящегося к министерскому портфелю.

«Любовь» — первый спектакль, который мы видели в Софии. К сожалению, начало его я плохо понял из-за незнания языка. Потом, когда автор пьесы сел рядом со мной, он помог мне понять, что происходит на сцене. Но что-то было уже упущено, и поэтому мне трудно судить о спектакле в целом. Могу только сказать, что нам очень понравились две исполнительницы: это И. Тасева — актриса большого и тонкого мастерства — и Н. Буюклиева, сочная игра которой отличается достоверностью и тонким юмором.

В спектакле «Лейпциг, 1933 год», конечно, в первую очередь надо говорить об исполнителе центральной роли — Димитрова. Это образ несокрушимого борца, отважного обвинителя фашистских поджигателей ненависти и войны. Пьеса звучит не как далекий исторический эпизод, а как суровый приговор нынешним силам реакции. В Софии два актера — Савов и Темелков — играют роль Димитрова. Мы видели Темелкова. Он убеждает своей простотой, внутренней целеустремленностью, сосредоточенностью, благородной значительностью.

{256} Понравился нам артист Л. Конфорти. В спектакле «Любовь» он играет комедийную роль счетовода, в «Лейпциге» — слабоумного и подлого поджигателя Ван‑дер‑Люббе. Хотя в его игре иногда чувствуется некоторый нажим, но он безусловно талантлив. Конфорти прекрасно играет в «Големанове». Роль самозабвенного подхалима, влюбленного и восторженного, он играет удивительно просто, мягко и достоверно. Вообще «Големанов» — превосходный спектакль. Он поставлен начинающим режиссером М. Бениешем, недавно окончившим наш московский ГИТИС. Спектакль звучит смело, смешно, политически остроумно и, я бы сказал, значительно.

Хотелось бы рассказать и о «Трех сестрах» А. Чехова в постановке Н. Массалитинова. Большой труд, добросовестный и глубокий вложил Николай Осипович Массалитинов в дело развития болгарского театра. Он принес с собой ту веру, влюбленность в реалистическое искусство, которую получил сам, будучи воспитанником и артистом МХАТ. Эту веру свою он вдохнул и в спектакль «Три сестры», насыщенный глубокой лирикой, может быть, чересчур щемящей, но искренней и внутренне оправданной тоской по далекой и желанной Москве. Прекрасно играет Ирину Т. Массалитинова. В ее исполнении подкупает непосредственность, юность, одухотворенность. Чебутыкина играет Н. Балабанов. По правде сказать, я немного боялся за него после спектакля «Любовь», где он талантливо, но немного «на публику», как эстрадный эпизод, сыграл роль модного художника-формалиста. В спектакле «Три сестры» он играет серьезно, обаятельно. Машу играют две актрисы. Это Герганова, одна из крупнейших артисток Народного театра — великолепная Виола в «Двенадцатой ночи», где ее игра полна яркой романтики и острой комедийности. Вторая исполнительница Маши — Ружа Делчева, одна из лучших, наиболее глубоких и содержательных актрис Болгарии, У нее великолепные внешние данные, чудесный низкий голос, горящие глаза. Благородство и внутренняя сила чувствуются в ее игре.

Мы видели «Службогонцы», сатирическую комедию И. Вазова, чем-то перекликающуюся с «Големановым». «Службогонцы» — в переводе на русский язык — люди, гоняющиеся за карьерой. Комедия талантливая, может быть, несколько примитивная. Молодой театр «Трудовой фронт», где идет эта пьеса, работает в неблагоприятных условиях: зрительный зал {257} находится в подвале, сцена маленькая, неудобная. За кулисами — две небольшие артистические уборные. Надо отдать должное энтузиазму, стойкости и энергии актеров, которые в этих трудных условиях умудряются осуществлять весьма разнообразные и постановочно сложные спектакли, такие, например, как «Женитьба Фигаро» и другие. Может быть, кое-кто из исполнителей в спектакле «Службогонцы» играет с чрезмерным нажимом, но спектакль в общем удачен.

Видели мы в Софии и необычайно интересный спектакль «Ревизор», разыгранный кружком трамвайщиков и поставленный одним из талантливых артистов Народного театра — Г. Стаматовым. Это, несомненно, интересное явление. Исполнитель роли городничего играет просто превосходно.

Радует необычайная любовь болгарского народа к театру. Самодеятельных театральных кружков в Болгарии множество; раскинуты они по всей стране — в городах и селах, на предприятиях и в сельскохозяйственных кооперативах, в школах и высших учебных заведениях… Где только их нет! И наряду с болгарскими пьесами они ставят классические русские и советские пьесы.

В Болгарии исключительная публика — зрители слушают спектакль с поразительным вниманием и уважением к тому, что происходит на сцене, не позволяют себе прерывать действие аплодисментами, сидят, затаив дыхание, до последней секунды спектакля. Эта любовь к театру, видимо, воспитанная годами, — искренняя, страстная, — необычайно окрыляет. Легко и радостно играть актерам для таких зрителей.

Путешествуя по стране, мы познакомились со многими ее городами. Какие это изумительные города! Взять хотя бы Тырново, расположенное на горе. Когда подъезжаешь к городу, видишь улицы, спускающиеся уступами, переулочки, как в ауле, бегущие между домиками, и все это отражается в реке, которая течет у подножия. Чудесные памятники старинной болгарской архитектуры мы видели и в Тырлове, и в Пловдиве, и в других городах Болгарии. Пловдив тоже старинный город с узкими улочками, с преимущественно небольшими двухэтажными домиками своеобразной архитектуры, с выступающими балкончиками. Великолепны болгарские народные костюмы. Сколько в них вкуса! В каждом округе свои любимые цвета, фасоны. Кажется неисчерпаемой изобретательность народа. Удивительны здешняя керамика, резьба по дереву, {258} тиснение, вышивки. Красивые ковры украшают жилища болгарских крестьян.

Мы побывали не только в городах Болгарии. Я никогда не забуду поездки в село Цаланицы, где организовано крупное земледельческое кооперативное хозяйство «Марица». Крестьяне в живописных народных костюмах встретили нас с хлебом-солью. В Доме культуры мы дали концерт, который закончился вереницей подношений: тут были и ящики с фруктами, бочонки со знаменитой болгарской водкой «ракией» и «мастикой» и даже живая овечка, которая блеяла на сцене во время приветственных выступлений! Все было радушно, душевно и весело. Обилие яств, ужин с жирными поросятами, грудами яблок, винограда и батареями бутылок прекрасного болгарского вина. И главное, за всем этим — страстное гостеприимство, желание отдать все, что только можно, выразив всем этим свою любовь и преданность Советскому Союзу.

А вот мы попадаем на завод витаминов, который выделывает консервы из фруктов, соки и витаминные препараты. Работники завода, одетые в белоснежные халаты, приветливо встречают нас. Входим в зал одного из цехов. Там на огромной доске при помощи бутылок, банок и коробок сооружены слова — «Вечная дружба!»

Чувствую, что я не передал и ничтожной доли тех впечатлений, которыми переполнены память и сердце. Все это не просто впечатления — это незабываемое, то есть оставляющее в сознании радостный, счастливый след. Мы вернулись в Москву богатые этими впечатлениями, заряженные желанием оказаться достойными тех огромных, прекрасных чувств, которые выражал нам болгарский народ во время нашего пребывания в Болгарии. Мы встречались с болгарскими актерами не только официально, но и частным образом — они приходили посидеть с нами, порасспросить, что у нас и как. Мы проводили с ними творческие вечера, рассказывали о советском театральном искусстве и отвечали на множество вопросов практически организационных и теоретически абстрактных. Очень волнует наших болгарских товарищей система, «метод физических действий», по поводу которых царит еще путаница не только в их умах.

Я не рассказал о многих артистах и режиссерах, об ансамблях, которые восхитили нас своими танцами и песнями. Мы надеемся, что они приедут к нам в Советский Союз, и москвичи увидят чудесное искусство болгарского народа.

{259} За всеми впечатлениями — одно основное: это — наша кровная близость, это радостный творческий подъем болгарского народа, призванного сегодня его Коммунистической партией к труду, созиданию, строительству новой жизни. Вот сомнения, что наш верный друг — болгарский народ будет изо дня в день украшать и преобразовывать свою страну, используя ее ресурсы, будет материально и духовно расти и развиваться, своей волей, своим трудом укрепляя дело мира, дружбы и справедливости во всем мире.

1954

На румынской земле

На вокзале в Бухаресте, куда коллектив театра имени Моссовета прибыл поздним вечером, румынские друзья устроили нам торжественную встречу. С приветствием выступила старейшая артистка румынского театра — Лучиа Стурза-Буландра, которая руководит Бухарестским Муниципальным театром. Впоследствии мы ближе познакомились с этим замечательным мастером сцены и с огромным уважением и восхищением вспоминаем о ней сегодня. Сколько поразительной энергии, ума, стремления ко всему новому, искреннего благожелательства к нашему советскому искусству таится в этой удивительной женщине. С каким настоящим артистическим блеском и мастерством Стурза-Буландра играет на сцене бухарестского театра Вассу Железнову и Гурмыжскую.

… Бухарест с первого взгляда порадовал нас своими масштабами, нарядными зданиями, живописными окраинами, парками и бульварами. И с каждым днем мы все больше и больше восхищались Румынией: какая это богатая, красивая страна! И всюду идет строительство, всюду люди встречают нас, представителей Советского Союза, с восторгом, засыпают самыми различными вопросами. Нас очень тронул огромный интерес ко всему, что приходит в Румынию из Советского Союза и из стран народной демократии. И все же, готовясь к своему первому спектаклю — «Шторм», — мы сильно волновались.

Как примут? Поймут ли нас? Ведь наши языки так различны. Если в Болгарии — славянский алфавит и в языке много родственных {260} нам корней, то в румынском языке их чрезвычайно мало.

Мы решили предварить спектакль конферансом на румынском языке, чтобы помочь зрителю воспринять содержание пьесы.

Первый же наш спектакль опрокинул все сомнения. «Шторм» был воспринят буквально восторженно. Эта восторженность изо дня в день нарастала и достигла настоящего подъема в последние дни нашего пребывания в Румынии. «Отелло», «Шторм» и «Вечер В. П. Марецкой» — вот основа нашего бухарестского репертуара, подкрепленного двумя классическими комедиями — «Красавец мужчина» Островского и «Забавный случай» Гольдони. Румынские деятели искусства проявили огромный интерес к творчеству нашего театра, к тому новому, что они восприняли через наши спектакли в понимании возможностей и задач социалистического реализма. В отличие от болгарского театра, который, как я уже писал, в основном воспитывался в русских традициях, румынский театр формировался главным образом под влиянием Запада. Но у румынских актеров и режиссеров всегда было стремление к правде в искусстве, к реализму. Это стремление чувствовалось в той или иной мере во всех спектаклях, которые нам удалось посмотреть. К сожалению, мы не видели многих великолепных румынских артистов, так как мы сами были очень заняты в спектаклях и концертах на предприятиях, в крестьянских кооперативных хозяйствах и в вузах.

За последние годы многие ведущие румынские театральные деятели побывали в Советском Союзе, ознакомились с реалистической школой МХАТ, с современным советским театром. Но для широкой театральной общественности Румынии приезд нашего театра явился событием, обогатившим, как они сами говорили, их представления о советском сценическом искусстве.

Сильное впечатление произвел на румынских зрителей не только «Шторм», но и «Отелло». В исполнении Мордвиновым роли Отелло, в трактовке театра их покорила гуманистическая тенденция, теми: светлого Отелло и темного Яго. Мордвинова в роли Отелло сравнивали со всеми европейскими знаменитостями, побывавшими на румынской сцене, начиная с великого Сальвини. Отелло — Мордвинов заслужил всеобщее одобрение критики и зрителей.

{261} Румынских зрителей восхитило также глубокое, простое и обаятельное мастерство Марецкой, которую в Румынии знают, так же как и в Болгарии, прежде всего, конечно, как исполнительницу роли Варвары Васильевны в фильме «Сельская учительница». Их поразила способность Марецкой к мгновенному перевоплощению без грима или сложного театрального костюма, перевоплощению, при котором актриса, сохраняя свою индивидуальность, каждый раз показывается в новом качестве. О Марецкой было написано несколько специальных статей. Кстати, одну из них написала упомянутая мною Лучиа Стурза-Буландра.

Очень хорошо восприняли в Румынии и классические комедии нашего репертуара — «Красавец мужчина», а особенно «Забавный случай». «Островского вам и полагается хорошо играть, это — ваш классик, — говорили нам румынские друзья, — но то, что вы с такой легкостью и так “по-итальянски” сыграли Гольдони, нас поразило». Им было трудно себе представить, что театр, твердо идущий по пути социалистического реализма, так широко, вольно и свободно и каждый раз с учетом своеобразия авторского стиля пользуется этим методом. Между тем в среде румынских деятелей искусств еще живет мнение, что этот метод якобы сводит искусство театра к узким рамкам натуралистического правдоподобия. Откуда пошло это убеждение у румынских театральных деятелей — трудно сказать. И вот, оказывается, можно играть без декораций, без грима, и это воспринимается как настоящая волнующая правда жизни. Оказывается, можно играть Шекспира по законам, продиктованным его мощной драматургией, на условной шекспировской сцене, с просцениумом, в скупой архитектуре оформления… Вот почему приезд нашего театра для румынских театральных деятелей был своего рода откровением и произвел решительный перелом в их понимании норм и законов реалистического искусства.

Во всех беседах с актерами, и в общих встречах и в частных разговорах, мы пытались объяснить сущность наследия К. С. Станиславского и задач советского театра на сегодняшнем этапе его развития. В последние дни пребывания в Румынии нам в этом смысле очень помогла статья «Право и долг театра» в «Правде» о постановке «Грозы» Н. Охлопковым. Статья помогла своими принципиальными установками на верное, свободное и творческое понимание законов реалистического {262} искусства. Это — призыв к подлинному, глубокому новаторству, свободному экспериментированию, которые должны решать задачи все более и более мощного воздействия на зрителя, задачи развития и подъема театрального искусства, обогащения его новыми приемами, углубленного понимания и отражения действительности, человека с его внутренним миром.

Когда мы уже достаточно ознакомились с театральным искусством Румынии, а театральные деятели Румынии с нами, мы провели в Бухаресте двухдневную творческую конференцию, на которую съехались представители многих городов. Основной доклад о системе Станиславского в нашем сегодняшнем понимании был дополнен выступлениями артистов В. Марецкой, П. Гераги, Р. Плятта, Г. Слабиняка и режиссеров И. Анисимовой-Вульф и А. Шанса. Конференция вызвала огромный интерес: нам пришлось отвечать на множество вопросов, в которых чувствовалось желание румынских товарищей понять, что же следует сделать, чтобы правильно использовать опыт советского театра. Их желание воспринять все лучшее, что накоплено советским сценическим искусством за последние годы, необычайно искренне и глубоко. Можно не сомневаться, что румынский театр с каждым днем будет все более полно раскрывать и развивать свои огромные потенциальные возможности, в которых мы убедились, ознакомившись с их театральным искусством.

Первым спектаклем, который мы видели в Румынии, была «Любовь Яровая» в театре, руководимом Лучией Стурза-Буландра. Спектакль во многих своих частях увлекателен, хорошо сыгран. Но особенно понравился исполнитель роли Ярового, молодой артист Септимиу Север. Советские зрители знают его по исполнению главной роли Митри Кокор в фильме «Мечта сбылась» по роману М. Садовяну. Досадно, что в спектакле чувствуется боязнь быть обвиненным в чрезмерной смелости, в нарушении правдоподобия и отсюда — излишний бытовизм, фотографичность, слащавая идеализация, некая лакировка явлений, что всегда звучит как неправда. Стремление чрезмерно идеализировать «красных» периода гражданской войны приводит в спектакле «Любовь Яровая» к тому, что спокойствие и выдержка большевиков воспринимаются как непонятное равнодушие и ходульность. Отвага Кошкина, когда он появляется в общественном {263} месте, где его каждый может узнать, обращается в безрассудство. Все это результат неверных предпосылок. Я убежден, что театр пересмотрит свою работу и внесет в нее ту убедительную страстность, которая приходит на сцену вместе с жизненной правдой. Тем более что спектакль, несмотря на существенные недостатки, и сейчас хорошо воспринимается и волнует, потому что весь он пронизан любовным отношением исполнителей к людям, боровшимся за счастье, за существование молодой Советской республики.

Мы смотрели в бухарестском Национальном театре спектакль «Потерянное письмо» Караджале в постановке одного из наиболее авторитетных режиссеров Румынии, умного и тонкого художника С. Александреску. Спектакль сделан мастерски и великолепно разыгран. Замечательная сатирическая комедия в отдельные моменты достигает большого обличительного обобщения, остро звучащего и сегодня. Восхищает комедийный блеск актерского исполнения. Особо надо отметить актера поразительного сценического обаяния и юмора — Г. Василиу-Бирлик. Он играет совсем небольшую роль, но так увлеченно и весело, что заставляет на себя смотреть все время, пока находится на сцене. Очень интересен актер К. Антониу, играющий пьяного гражданина. Это один из наиболее уважаемых актеров Румынии, ныне возглавляющий театральный институт имени Караджале. Играет он мягко и со вкусом. Необходимо отметить и артиста М. Ангелеску, с большим юмором игравшего роль начальника полиции Гица Пристанда. Большой успех имеет артист Р. Белиган в роли Данданаки. Р. Белиган — один из наиболее видных передовых театральных деятелей Румынии, а также и педагогов театрального института. Он прочел нашему коллективу лекцию о современном румынском театре, чрезвычайно интересную и содержательную. В одном из театральных журналов Румынии недавно появилась его статья о том, как он работал над ролью Хлестакова, пользуясь методом Станиславского. Понравился нам артист Талиану, игравший адвоката-журналиста Кацавейку. Великолепные сценические данные у актрисы Эльвиры Годяну, но нам показалось, что она недостаточно комедийна, что подтвердили и хороню знающие ее как одну из наиболее сильных и интересных драматических актрис Бухареста.

Коллектив нашего театра посетил румынские города: Клуж, Тимишоара, Яссы. Клуж — центр Трансильвании, второй по {264} величине университетский город Румынии. Румыны называют его своим Ленинградом. Клуж чрезвычайно театрален. Здесь мы слушали и румынские и венгерские музыкальные комедии: на румынском языке оперетту «Анна Лугожана», на венгерском «Янош витязь» и «Хари Янош». Особенно заинтересовала нас последняя. Хари Янош — венгерский народный Мюнхгаузен. Музыка к спектаклю, написанная венгерским композитором Золтаном Кодаи, своеобразна и остра. Представление начинается прологом, в котором уже состарившийся Янош приходит в кабачок и рассказывает о своих приключениях. Далее следует сцена — перпендикулярно рампе идет шлагбаум, представляющий собой границу. С левой стороны шлагбаума падают хлопья снега, деревья в густом снегу, часовой в огромном тулупе и валенках похлопывает себя, топчется и подтанцовывает, чтобы согреться. А с правой стороны — цветущее лето! Пограничник-гусар обмахивается платочком, светит солнце, цветут цветы, поют птички. Замерзшему пограничнику стоит лишь протянуть озябшие руки через шлагбаум — «заграницу», — чтобы согреться! В таком же духе наивного вранья развивается представление дальше…

По возвращении в Бухарест мне удалось посмотреть еще два спектакля. Один из них — «Дельцы», где основные роли великолепно исполняют два талантливых актера — Ж. Казабан и Ф. Оттерло, а также актер Ш. Чубэтарашу, который убедительно, реалистически точно играет директора издательства продажной газеты. Пьеса сатирическая, с острым драматическим сюжетом; смотрится она с интересом.

Чрезвычайно любопытен маленький Театр киноактера. В нем всего триста мест, но есть и партер, и бельэтаж, и балкон. Труппа театра, которая непрерывно пополняется за счет молодежи, окончившей киноинститут, насчитывает шестьдесят пять человек. Театром руководит режиссер Мариэтта Садова — постановщик фильма «Мечта сбылась». Мы видели здесь пьесу румынского классика Василе Александри — «Карнавал в Яссах». Пьеса забавна, наивна и в условиях крохотной сцены режиссерски разрешена остроумно и изобретательно. «Карнавал в Яссах» начинается кукольным прологом, потом куклы как бы оживают. Спектакль своеобразный и увлекательный. Хочется отметить, что в этом театре работает специалист освещения — «поэт света» — Константин Константинеску.

{265} Хочется рассказать и о репетиции мольеровского «Скупого» в театре Армии. Спектакль ставит молодой режиссер Жора. Чрезвычайно понравился мне исполнитель центральной роли, актер К. Рамадан. Он напомнил мне В. В. Ванина и до некоторой степени В. О. Топоркова. Рамадан обладает огромной непосредственностью и выразительностью.

В Румынии много талантливых актеров, которых любит и знает страна. Румынский зритель чрезвычайно горячо воспринимает спектакль, бурно и дружно реагирует посередине действия. Румыны любят искусство — театр, музыку, живопись. Замечателен Национальный музей в Бухаресте, где собрано большое количество произведений классической живописи. Тут мы видели три поразительные картины Эль-Греко, произведения Рембрандта, Рубенса, ван Эйка, Мемлинга и Кранаха, Веласкеса, Тициана и Тинторетто, Мурильо, Делакруа, Домье и Моне. Русская живопись представлена полотнами Айвазовского и Левитана, прекрасными работами Репина, Серова и Тропинина, а также работами советских художников Иогансона, Чуйкова, скульптора Манизера.

Особо следует сказать о румынских художниках. Крупнейшей фигурой в истории румынской национальной живописи является Теодор Аман. Домик, в котором он жил, построенный и украшенный им самим, сейчас превращен в музей. Замечателен живописец Григореску. Его произведения сочны, просты, искренни. В последние годы жизни Григореску стал терять зрение, что отразилось на восприятии им цвета, но работы этого периода, творчество так называемого «белого» Григореску, поражают реалистической остротой характеристик. Сюжеты его картин чрезвычайно просты — это почти этюды с натуры, но сколько в них силы! Как точно видел художник окружающий его мир, как чувствовал природу людей! А какие у него замечательные портреты женских лиц! Это подлинно большой художник.

Весьма своеобразен самоучка Андрееску. Его неприкрашенная правда — суровая, наивная и по-настоящему поэтичная — покоряет. Сравнительно скромно представлены в галерее смелый и, по-видимому, необычайно одаренный живописец С. Лукьян. Запоминаются талантливые работы современных румынских художников — Ресу, Барабаш, Шару, Антанасию. Бенчилла интересен и близок нам тематически: он рисует революционные эпизоды, портреты людей, отдавших себя борьбе {266} за мир и лучшее будущее человечества, передовых людей современной демократической Румынии. Замечателен рисовальщик Стериаде, чью выставку, открывшуюся во время нашего пребывания в Румынии, мы также посетили. Но всех и всего не перечислишь!..

Необычайно богато, красочно, щедро народное искусство Румынии: утварь, одежда, гончарные изделия, ковры, майолика. Все это очень нарядно и жизнерадостно. А сколько жизнерадостности в румынских плясках с гиканием и притоптыванием, сколько юмора в этих выкриках, которыми непременно сопровождаются народные «хора», «сырба», «брыу»… Незабываема народная мелодия «Жаворонок», которую играют всюду и которая тем не менее никогда не надоедает. Как любят ее в Румынии! Можно без преувеличения сказать, что в этой стремительной, молодой, рвущейся в небо мелодии столько поэтического восторга, что забыть ее невозможно. И всюду, во всех городах, слушали мы отличных скрипачей, чудесных певцов.

В своих рассказах о Болгарии и Румынии я не исчерпал и малой доли моих впечатлений. Но за всем увиденным и услышанным стоит наше большое жизненное переживание, живое понимание того, что означают слова «дружба» и «братство». Какое счастье лично ощущать это братство, эту близость, эту общность интересов и целей!

И так хочется сделать как можно больше для укрепления и развития естественной и прекрасной дружбы, объединяющей наши народы. Хочется рассказывать, как с каждым днем увеличиваются материальные и духовные богатства замечательных свободных стран, какими талантами и прекрасными замыслами располагают их миролюбивые народы, какие у них уже сегодня интересные достижения, какие огромные, мощные сдвиги в искусстве и науке, во всех областях общественной жизни.

И я, и мои товарищи, побывавшие в Болгарии и Румынии, преисполнены чувством благодарности за бесчисленные знаки и доказательства дружбы и любви, которые мы там получили. В первую очередь я хочу поблагодарить тех людей, которые изо дня в день сопровождали нас в наших поездках. Все они нам памятны и дороги, и мы уверены, что так или иначе мы еще с ними встретимся.

1954

{267} Мы видели Индию

Вот уже три месяца, как закончилось наше индийское путешествие, но память о нем хранится в наших сердцах глубоко и прочно. Удивительно то, что наши впечатления сегодня так свежи, будто вернулись мы из Индии лишь вчера. И в то же время они постепенно слагаются в некую систему, правда, далеко еще окончательно не утвердившуюся. Тогда-то и начинаешь понимать, что сила этих впечатлений не в их пестроте и противоречивости, а в своеобразной закономерности этих противоречий. Начинаешь понимать и то, что эти впечатления незаметно для тебя проникают в твое сознание, как значительное переживание, как поучительный важный факт, заставляющий пересмотреть множество представлений и убеждений в отдельных областях жизни и творчества.

Сегодня я вспоминаю лишь некоторых людей и некоторые явления, особенно меня поразившие.

В Индию все мы приехали, достаточно о ней начитавшись и наслышавшись перед отъездом. И все же то, что мы увидели, нас поразило, — оказалось и таким и не таким, как мы себе представляли.

Ну, скажем, мы знали, что Индия сохраняет свои национальные костюмы, обычаи, но когда впервые увидели на ее улицах величественных старцев в чалмах и красочной одежде, то поразили нас не только их красочность и величие, но главным образом то, что эти старцы раскатывают по улицам на самых обыденных, прозаических велосипедах!

Нас потрясли грандиозность и совершенство индийских сооружений, в которых так трудно отделить архитектуру от скульптуры, нас поразила лаконичная, но чрезвычайно выразительная каменная лепка кариатид, колонн, орнаментов, кружев, высеченных из цельного камня, огромные скалы и пещеры, превращенные в филигранно отделанные храмы… А тут же, рядом, заново построенный самым модным современным французским архитектором Корбюзье и его учениками город, такой типичный для абстрактного, скупого в линиях и формах стиля этого архитектора, который и здесь остался верным себе, хотя и учитывал климатические особенности. Ведь в Индии дома строят для защиты не от холода, как у нас, а от жары. И вот Корбюзье придумал «солнцерезы», выпуклости, торчащие кирпичи {268} в стенах для охлаждения их поверхности; широко выступающие карнизами специальные оконца, которые, задерживая солнечные лучи, обеспечивают доступ в дом воздуха и сквозняков…

Большое впечатление произвел на нас институт Рамана, ученого с мировым именем, в свое время награжденного Нобелевской премией. Он встретил нас, высокий, сутуловатый человек лет семидесяти, живой, экспансивный, с нервными, выразительными черными руками и лицом. Предмет его науки — цвет в природе. И вот он водит нас по залам своего музея. Перед нами коллекция невиданных бабочек, цветы с оперением необычайной окраски, стеллажи с каменьями, хранящими в своей сердцевине таинственное мерцание. В темной комнате он включает кварцевые лампы, и комната светится причудливыми красками. Когда во время краткой беседы с этим неистовым оригиналом и энтузиастом мы задаем вопрос, сколько у него учеников в институте, он огорченно машет рукой: «Трое!» На вопрос, какую практическую цель преследуют его изыскания, он громко, задорно хохочет: «Никакой! Мне нравится мой предмет именно потому, что он красив и бесполезен!» Оставим на его совести оригинальность этого заявления.

Мы также посетили университет Шантиникетан, основанный Рабиндранатом Тагором, величайшим поэтом Индии. К сожалению, нам не удалось его внимательно осмотреть, так как путешествие на автомобиле туда и обратно заняло целых одиннадцать часов по изнурительной жаре. К тому же нас торжественно встречали, угощали, приветствовали, так что на осмотр университета оставалось не очень-то много времени. Но я долго не забуду невысокие коттеджи, каждый из которых принадлежит какому-либо факультету, а один из них — живописи.

Огромный сад, заросший величественными деревьями с мощными куполами крон: это целая школа с отдельными классами, расположенными под каждым из деревьев. Ученики занимаются группами, сидя на земле, скрестив ноги. Мы проходим мимо одного из этих «классов», и учитель и ученики нам приветливо кланяются. А когда учитель узнает, что мы из Советского Союза, он взволнованно улыбается и восклицает, что он только что рассказывал своим ученикам об экономике СССР!

{269} Мы возвращаемся ночью после посещения талантливого современного индийского поэта — Валлатхола и ждем паром у перевоза. И мы слышим, каким таинственным, мерцающим стрекотом, какими звуками наполнен воздух. И вдруг так ясно открывается нам связь между индийской музыкой и индийской природой, у которой музыка заимствовала свои мелодии, ритмы и тембры.

Посещая музеи, вы узнаете удивительные вещи. Вы останавливаетесь перед замечательной миниатюрой и спрашиваете, что она означает. Вам отвечают, что это утренняя «рага». А «рага» — это одна из длительных, из века в век передаваемых мелодий, лежащих в основе индийской музыки. Вы узнаете таким образом, как в индийском искусстве живопись смыкается с музыкой.

Мы посетили не только музеи, но и Академию искусств. В Бомбее, в последние дни нашего пребывания в Индии, у меня завязался весьма интересный разговор с директором Академии искусств.

Когда вы попадаете на индийскую выставку, вас поражает ее многоликость. Вы можете здесь встретить произведения натуралистически реалистические, почти фотографирующие действительность, а рядом произведения абстрактные — влияние самых последних западноевропейских течений. Тут же вы найдете и импрессионистов, и последователей Ван-Гога и Гогена, и европеизированную приторную стилизацию, пригодную разве что для плохих открыток. Но основная масса произведений написана в так или иначе воспринятых, развитых или переработанных традициях старой индийской фресковой и миниатюрной живописи.

В разговоре с директором Академии мы коснулись проблемы воспитания молодых художников. Как их воспитывать и с чего начинать? С усвоения ли традиций индийского искусства или с отказа от них и изучения всего, что достигнуто, накоплено Западом, Европой в цвете, форме и понимании реалистических и иных закономерностей живописного искусства?

Я не согласился с тем, что с первого же класса учеников сажают за композицию. Так же думает уважаемый руководитель Бомбейской Академии. Но он встревожен и знает, что ему предстоит большая и сложная борьба и со стилизаторами и с западниками, которые вовсе отрицают индийские традиции.

А в области музыки? Как известно, в Индии музыка одноголосая, {270} в ней отсутствует полифония. Как же быть дальше? Неужели индийская музыка будет навсегда лишена возможности симфонического звучания? Сможет ли она когда-нибудь создать нечто подобное европейской опере?..

Вот вопросы, которые начинают сегодня волновать художественную интеллигенцию Индии. Мы побывали на кинофабрике в Мадрасе, построенной по последнему слову техники.

Ну а театр? Любительские труппы играют не только индийские пьесы, но и классику — «Отелло», «Ревизора». Я встретился с одним видным государственным деятелем, исполнителем роли городничего, с крупным инженером телефонного завода, красивым, статным человеком, играющим Отелло. Профессиональный театр ставит современные индийские пьесы в стиле театрально-реалистичном или создает спектакли, в основном построенные на песнях и танцах, фантастические и стремительные в своей феерической смене картин.

Как же быть дальше? Как сольются эти две тенденции? И тут, мне кажется, глубоко прав современный писатель Индии — Мульк Радж Ананд, с которым мне пришлось говорить в последние дни нашего пребывания в Индии. Если я его верно понял (мы с ним объяснялись на английском языке, которым я владею далеко не совершенно!), Мульк Радж Ананд считает, что Индия должна создавать свое театральное искусство на основе народных традиций, используемых в прогрессивных театральных ассоциациях, бережно сохраняющих старые классические формы, наполняя их новым содержанием.

Я коснулся вопросов очень сложных, о которых, конечно, не скажешь в короткой статье. Сегодняшние мои формулировки могут показаться приблизительными, но для меня они существенны: они заставят пересмотреть даже собственные творческие замыслы.

Вот что я имел в виду, когда говорил о значительности и жизненной важности моих индийских впечатлений.

Мы видели в Индии множество людей, но наши встречи были кратковременны, разговоры непродолжительны. Мы переезжали из штата в штат, из города в город. Индийское правительство, которое пригласило нас, хотело, чтобы мы видели как можно больше достопримечательностей страны, ознакомились с ее сегодняшними достижениями.

В памяти остались замечательные глаза тех, кто верит {271} нам, видит в нас людей, близких им по духу и стремлению к миру, доброжелательных, чутких, способных понять самое сокровенное в жизни народа. А народ этот воистину талантливый, неутомимый и трудолюбивый.

Мы имели встречи с писателями, поэтами и музыкантами, инженерами, учителями и художниками, беседовали со многими современными государственными деятелями Индии. Памятной будет для нас встреча с Джавахарлалом Неру, чье имя знает вся страна, чье имя связано с Ганди.

На выставке, посвященной Ганди, мы видели картины, изображающие Ганди вместе с Неру.

Неру очень прост, приветлив, доступен. Он смотрит на вас молодыми, горящими, добрыми, глубокими и мудрыми глазами. Неру с увлечением говорит о своем народе, о его искусстве и литературе. Сам он является главой Индийской Академии литературы.

Узнав о том, что в нашей делегации есть представители театрального искусства, он рассказал, что его дочь, Индира Ганди, сейчас увлечена идеей постройки в Дели образцового театрального здания, и высказал желание познакомить нас со своей дочерью. Эта встреча вскоре состоялась, но, к сожалению, была очень короткой. Мы узнали, с каким интересом относится правительство Индии к развитию театрального искусства в стране.

Да, в Индии, несомненно, глубоко любят искусство и придают ему серьезное значение. Искусство как бы пронизывает всю жизнь страны. Вечером, когда проезжаешь по улицам города или за его пределами, вдоль заснувших деревушек, вдалеке слышатся мелодии и звуки музыкальных инструментов. Вы видите небольшие помосты, вокруг которых собирается народ. Там танцуют, поют, показывают представления. Нам не удалось посмотреть их, но нам рассказывали, что это чаще всего выступления народных сказителей, которые мелодично напевают индийские сказания под звуки народных инструментов. И продолжается это с девяти-десяти часов вечера до зари…

Мы уезжали из Индии с твердой уверенностью, что связи между двумя великими народами — индийским и советским — будут крепнуть и развиваться день ото дня и благодатное действие этих связей скажется на дальнейшем усилении борьбы всех простых людей земного шара за мир во всем мире.

1955

{272} Искусство индийских друзей

Ровно год назад делегация деятелей советской культуры во главе с поэтом Алексеем Сурковым посетила Индию. Мы пробыли в Индии месяц и имели возможность ознакомиться с жизнью и искусством Индии.

Естественно, люди разных профессий по-разному воспринимают действительность, разное в пой видят. Мне, как режиссеру, было интересно все. Конечно, я в первую очередь интересовался театром. Понять театр — значит понять его зрителя. Понять реалистические тенденции этого театра — значит понять или хотя бы почувствовать особенности той жизни, которую искусство пытается отразить, обобщить, опоэтизировать.

Вообще говоря, театр как бы пронизывает все мои индийские впечатления. Впрочем, так, вероятно, всегда бывает при посещении новой страны: на все смотришь особыми глазами, все кажется непривычным, своеобразным, необычайно значительным, театральным.

Началось это с первого ночного путешествия по уснувшему Новому Дели, по его широким проспектам, окаймленным садами, и с новой силой проявилось на другое утро 26 января 1955 года, когда мы в автомобилях ехали на парад, посвященный национальному празднику провозглашения республики.

Как удивительно разнообразна и своеобразна праздничная толпа. Множество людей — мужчин и женщин, стариков и детей — взволнованно и торопливо стремились к центральному проспекту Дели, где через полчаса должен был начаться парад.

Все было театрально в этом людском потоке.

Утро было прохладное, и, когда мы ступили на сочный зеленый газон, он еще был покрыт ночным инеем, скрипевшим у нас под ногами. Люди кутались, им было холодно, так как они привыкли к 40‑градусной жаре. Они кутали плечи одеялами, прятали носы и щеки в платки и шарфы, но они были босы!.. Великолепные, как падишахи восточных сказок, старцы в парадных чалмах и тюрбанах, с живописными пушистыми, холеными бородами и усами, с пламенными глазами мудрецов и государственных деятелей торопились на праздник на своих прозаичных и наивных велосипедах, являя собой курьезное и забавное {273} зрелище. Матери тащили ребят за руки, а совсем маленькие, оседлав материнское бедро, крепко удерживались ножками в привычной для них позе.

А каким удивительно свежим было это утро! Какими красками сверкала природа! Какой поток нежнейших цветов и оттенков, стремительно и непрерывно сменявших друг друга!

Затем начался парад, описать который мне просто не хватает ни слов, ни сравнений. Сначала это был воинский парад, краткий и четкий, продемонстрировавший совершенное снаряжение индийской армии, завершившийся галопом верблюжьей «конницы» и гордым шествием раскрашенных и разукрашенных слонов. Затем начался, уже в прямом смысле слова, театрализованный парад: на грузовиках-колесницах мимо нас проплыли картины и пантомимы, отражающие жизнь, нравы, промышленность и искусство всех штатов современной Индии. Сколько изобретательности, вкуса и неповторимого своеобразия!

Мы увидели здесь представителей различных штатов, отличающихся не только костюмами, но и цветом кожи, всем своим обликом. Мы видели людей, казавшихся слегка загорелыми, и людей графитно-черных, как бы вылитых из чугуна, с изумительным телосложением. Мы видели людей поразительной красоты, чьи глаза как бы вобрали всю многовековую мудрость индийского народа.

Мы видели танцы Индии. Но танцы ли это? Это скорее пантомимы, полные недосказанного поэтического и подчас религиозного смысла, предполагающие у зрителей живое понимание и воображение.

Во время последующего путешествия по стране мы встречались с ее изумительными людьми — художниками, музыкантами, певцами, артистами, осматривали памятники индийской архитектуры поражающего мастерства. И главным впечатлением, с каждым днем все более утверждающимся, было то, что все виды индийского искусства необычайно близко соприкасаются и как бы переплетаются. Так, например, трудно сказать, где кончается архитектура и начинается скульптура. А музыка впрямую отражается в индийской живописи, в ее удивительной музыкальной ритмичности и тональности. Трудно также сказать, где именно кончается танец и начинается пантомима, где танец и пантомима переходят в театр, а поэзия в музыку. {274} Все искусства Индии объединяются своеобразными религиозными и древними светскими традициями, едиными для всех видов искусства.

А когда вы вслушиваетесь в живую природу Индии, всматриваетесь в ее краски и очертания, в глаза ваших индийских друзей, в их движения и позы, в жизнь индийских городов и сел, в вас начинает слагаться не нашедшее еще точного выражения в формулировках понимание своеобразной взаимосвязи искусства и жизни Индии.

Театр как таковой нам, в сущности, удалось видеть очень мало. Но тем не менее нам хорошо запомнился интересный спектакль на материале современной индийской жизни — «Шаймали», сыгранный с искренним увлечением в традициях, условно говоря, театрального реализма группой актеров, возглавляемой прекрасным артистом Гангули. Особенно запомнился спектакль, поставленный режиссером Раджаманикам в Мадрасе. Этот спектакль состоял из множества, мгновенно сменяющих друг друга картин, происходивших частично на просцениуме, частично на фоне декораций, написанных в духе народных лубочных картинок, которыми так любят украшать свои жилища и лавочки жители городов и сел Индии. Сюжет спектакля — религиозный, мифологический. Но в событиях пьесы участвовали бок о бок люди и боги. И удивительнее всего, что действие воспринималось так непосредственно, вызывало такой дружный хохот, такое общее веселье зрительного зала, как будто речь шла о пьесе на современном материале. А между тем на сцене действовали многоголовые, многоликие божества, которые оборачивались то зверями, то птицами, а рядом с ними — простые смертные — пахари и ремесленники. Представление завершилось общим грандиозным праздником-пиршеством, где боги и люди праздновали благополучный конец своих сложных и увлекательных любовных приключений.

Я ушел после спектакля полный размышлений, пораженный этим фантастически-реалистическим представлением, реалистичность которого — в непосредственном и живом восприятии спектакля театральным залом.

В живучести мифологических образов, утративших былую устрашающую мистичность, в связи их с сегодняшней народной Индией, в дружном смехе зрительного зала отражается, как мне кажется, прежде всего стремление индийского народа {275} к утверждению своего национального искусства, которое так долго подавлялось колонизаторами. В этом отражаются и дух народа, его вкус к жизни во всей ее красочности и многообразии. Этот спектакль окончательно разрушил ложное представление об абстрактно-мистическом характере индийского искусства. И это укрепляет убеждение в интереснейших, плодотворнейших перспективах развития своеобразного, но реалистичного в своей основе сценического искусства Индии.

Вероятно, наиболее традиционным было представление в стиле Катхакали, которое мы видели в школе, возглавляемой индийским поэтом Валлатхолом, еще полным энергии и огненной творческой страстности, несмотря на преклонный возраст. И здесь нас опять-таки поразила реакция зрительного зала, очень шумная для нас, привыкших к сосредоточенной тишине во время действия.

Я вспоминаю все это, и воспоминания меня захлестывают. Правда, сегодня они приобрели как бы новый, более глубокий смысл, как бы заново прочитываются мною в свете окрепшей дружбы, истинной близости наших народов.

В дни, когда Индия снова отмечает годовщину своего великого национального праздника освобождения, утвердившего начало ее новой, свободной творческой жизни, хочется выразить и передать свое глубочайшее чувство симпатии представителям искусства этого великого народа, и в первую очередь тем из них, кто своим творческим трудом упорно и мужественно служит делу духовного подъема страны, развитию и углублению дружбы наших великих народов во имя мира и процветания на земле.

1956

Двадцать дней во Франции

Двадцать дней, проведенных во Франции… Как рассказать о них читателям так, чтоб хоть частично передать многообразие радостных впечатлений и мыслей, которые сохранились и живут в сознании, в сердце, далеко еще не расшифрованные, но воспринятые как жизненное переживание большой значимости…

{276} Наша делегация вылетела из Москвы дождливым, холодным утром 9 апреля, и в тот же день мы были в весеннем Париже. Вот он, Париж, этот город, о котором столько прочитано, столько наслышано и который заранее представляется таким знакомым, близким, дорогим. Мы спускаемся на аэродроме Орли, в нескольких километрах от Парижа. Да, все так, как можно было ожидать; может быть, только за исключением тех велосипедистов, что встретились по дороге в город: чернокожие, шоколадные монахи в суровых холщовых сутанах на велосипедах — конечно, это неожиданно.

Но вот мы въезжаем на улицы Парижа, я подымаюсь на пятый этаж своего отеля, распахиваю дверь балкона. Передо мной бесконечные, тающие в вечерней дымке парижские крыши, подо мной узенькая рю дю Бак, упирающаяся в набережную Сены; вся она полна автомобилями, неподвижно застывшими вдоль тротуаров. Оказывается, ночью Париж представляет собой как бы огромный гараж. Но, как странно, освещен Париж почти скудно! Это оттого, что здесь большинство витрин на ночь наглухо замкнуто тяжелыми железными жалюзи. Освещение ярче на площадях, в районах кафе. А в кафе посетители сидят не просто вокруг столиков, а развернувшись лицом к улице, как если б каждое из этих кафе было маленьким зрительным залом. Парижане любят поглазеть на прохожих. Но прохожих, кстати сказать, не так уж много, и не так уж они нарядны, вернее — они очень просто, непринужденно и даже небрежно одеты (но почти всегда со вкусом!), как кому нравится. Вероятно, эта непринужденность и свобода в одежде, в сочетании с тишиной и неярким освещением улиц порождает впечатление чего-то знакомого, домашнего, подчас чуть ли не провинциального. Неторопливость и покой — это первое впечатление, дополняясь и видоизменяясь, приобретая все более глубокое содержание, осталось для меня основной, неожиданной чертой ночного да, пожалуй, и дневного Парижа и парижан. Просто, свободно и непринужденно чувствуешь себя в Париже.

Наша делегация, состоявшая из представителей различных специальностей, была приглашена во Францию обществом Франция — СССР, которое и составило для каждого из нас индивидуальную программу с тем, чтобы каждый мог встретиться главным образом с людьми своей профессия, — ведь целью нашей поездки было установление непосредственных {277} личных контактов с интеллигенцией Франции, с деятелями французской культуры и искусства. Отсюда и индивидуализация наших маршрутов по стране, программ наших встреч.

Для меня, естественно, важнее всего было познакомиться с театральным искусством Франции. За время пребывания в Париже и других городах Франции мне удалось повидать несколько интереснейших спектаклей и повстречаться с рядом выдающихся театральных деятелей страны. Но, конечно, для того чтобы судить о состоянии сегодняшнего театрального искусства Франции, я должен был почувствовать театр в его связи со зрителем. Из виденного и слышанного мне кое-что стало ясным, но это, разумеется, далеко не достаточно для того, чтобы я имел право на обобщающие выводы. Однако разговор о театре — разговор особый. Сейчас мне хочется, развивая первое свое впечатление, рассказать о том, что меня больше всего поразило и взволновало в путешествии по Франции, во французских встречах.

Французы трогательно гордятся Парижем. В этом я убедился в первый же вечер, когда любовался умирающим закатом со своего балкона. Рядом со мной стояла проводившая меня наверх горничная отеля. С какой гордостью объясняла она мне: «Вот это Эйфелева башня, а вот Монмартр и Сакрэ-Кэр, а здесь — стеклянный купол Большого Дворца… Нравится вам наш Париж?» В этом вопросе заключалась такая уверенность в неотразимости Парижа, такая гордость парижанки, такая наивная и очаровательная влюбленность в свой город!..

Конечно, мы старались посетить все знаменитые памятники Парижа. Почтенный профессор, знаток истории города, который водил нас по его улицам и закоулкам, подчас объяснял вещи, откровенно говоря, хорошо нам известные. Но он вкладывал в свой рассказ столько сдержанного восторга и гордости за свой древний и прекрасный город (французы вообще очень сдержанны в выражении своих чувств, особенно парижане; это необходимо помнить для того, чтобы вернее понять их театр, их манеру играть), что боязнь нанести ему незаслуженную обиду заставляла нас относиться с уважительным вниманием ко всем его словам.

Моя память плохо хранит исторические факты, даты и имена. Но история в ее образной сущности как бы оживает в архитектуре {278} Парижа, в его улицах и камнях, порождая благоговейное восхищение… Вы входите в маленькое кафе «Пале Рояль». Здесь на спинках диванов прикреплены дощечки: Наполеон, Вольтер, Тальма. Вы останавливаетесь перед Собором Парижской Богоматери. Он оказывается не так огромен, как рисовало его воображение. Он не поражает мощностью или масштабами, а убеждает сдержанной и суровой затаенной силой. Париж, вообще, по описаниям и фильмам представлялся мне нарядно-грандиозным, декоративно-эффектным, а оказался более значительным, волнующим и содержательным.

Вот раскинулся величественный и вместе с тем графически безупречный в своих пропорциях изящный Лувр. Увы, времени у нас немного, и мы знакомимся с ним наспех, бегом, как туристы. В подлиннике шедевры Лувра все-таки иные, чем в лучших репродукциях. Вот небольшой портрет Моны Лизы — знаменитая «Джоконда» Леонардо да Винчи. Видимо, нельзя воспроизвести, а тем более точно описать магическую силу этого чуда. Оно ошеломляет. Нас восхищает и огромный портрет кисти Гойи, такой реалистично безжалостный, написанный в знаменитой серебристой гамме. К сожалению, удалось посмотреть очень немногое. Музей современной живописи сейчас закрыт. В музее Родэна, этого величайшего скульптора современности, особенно сильное впечатление производит памятник Бальзаку, который как бы завершает собой и утверждает бессмертие великого мастера Родэна — ваятеля, мыслителя, философа, поэта…

Версаль. Я ездил туда в обществе Андре Барсака, замечательного режиссера и душевного, тонкого человека. Встреча с Барсаком и его чудесной, обаятельной семьей — одно из самых дорогих моих приобретений в этой поездке. Мы отправились в Версаль, сознаться, не очень удачно, так как это был воскресный день, и туда устремилось множество туристов. С одной из групп мы шагали по залам дворца, выслушивая дежурные разъяснения гидов в официальных фуражках. Меня всегда раздражает такое групповое хождение по историческим местам. Что-то главное и важное тут утрачивается. Эти проверенные, заученные разъяснения, объясняя, убивают непосредственность восприятия, слишком поверхностные — упускают главное. Грустно, что Версаль разрушается быстрее, чем восстанавливается. По-видимому, проблема сохранения памятников старины — трудно разрешимая, тревожащая проблема. Сколько во Франции {279} удивительных, ценнейших и своеобразно прекрасных Памятников, которые требуют срочной реставрации, обновления.

Вот Большой и Малый Трианон. Вот игрушечный деревенский домик под соломенной крышей и еще более игрушечная мельница, построенные для забавы королевы; ей надоела пышность, и, решив жить как простая пейзанка, она создала себе эту далеко не простую, искусственную, вычурную простоту. Но природа Версальского парка великолепна. Мы прибыли во Францию весной, при нас, в сущности, она началась и расцвела.

После четырех дней в Париже мы отправились путешествовать по Франции. Первым городом, в который мы прибыли, была Тулуза. Каким радушием встретили там советского человека! Впрочем, всюду, где б ни пришлось побывать, я чувствовал стремление выразить свою симпатию к представителям, Советской страны. Может быть, мне просто посчастливилось, но, право же, я встречал только благожелательных людей.

В каждом городе визит к мэру, прием мэром или представителем министерства просвещения Франции выходил за рамки официальности, был радушным, человечным, искренним. И в «официальных», и в неофициальных встречах становилось очевидным: наше искусство помогает взаимопониманию и дружбе.

В памяти парижан и в памяти жителей многих французских городов выступления балета под руководством Игоря Моисеева остались как нечто блистательно-феерическое. Имена Эмиля Гилельса, Давида Ойстраха, Зары Долухановой, Ивана Петрова с восторгом упоминались в разговорах везде, где я побывал, не говоря уж о Париже. В дни нашего пребывания во Франции там гастролировал советский цирк. К сожалению, я не был ни на одном из его представлений, но, по словам моих французских друзей, это было настоящим триумфом. Особенно восхищал французов Олег Попов, с его обаятельным, милым остроумием, с его артистической наивностью, изобретательностью и многообразным мастерством. Это восхищение французов советским искусством танца, цирка и музыкального исполнения, знакомство с нашим искусством приблизило к ним советского человека. Раз это искусство так близко, понятно и доступно, значит, мы, хоть и говорим на разных языках, но думаем и чувствуем одинаково, значит, мы можем найти общий язык и {280} для нашего дружеского взаимопонимания во всех областях жизни.

С какой горечью и стыдом вспоминают французы дни пребывания в Париже балета Большого театра, во главе с легендарной Улановой, когда власти так и не разрешили советским артистам выступить! Им этот случай тем более неприятен, что побывавшие в нашей стране артисты «Комеди Франсэз» и французского кино вернулись из своей гастрольной поездки по Советскому Союзу с самыми добрыми чувствами и воспоминаниями о советском гостеприимстве.

Мне пришлось встретиться и с множеством людей, приезжавших в СССР на теплоходе «Баторий». Все они стремились ответить за то гостеприимство, с которым встречали их советские люди. Тепло и радушно приняли меня в Тулузе в семье одного известного врача. Искреннее, непосредственное гостеприимство, как оно дорого и приятно! Мне хотелось бы дать почувствовать это всем французским друзьям, с которыми довелось встретиться во время поездки. Но их так много, что мне трудно, просто невозможно перечислить их имена и, боясь пропустить кого-нибудь, я не называю никого.

Из Тулузы я поехал через Ним в Авиньон, где был принят как дорогой гость, тоже в семье одного местного врача, с неменьшей теплотой и заботой, чем в Тулузе.

Огромное впечатление произвело на меня посещение Оранжа (в нескольких километрах от Авиньона). В поразительном величии и сохранности, если можно так выразиться о полуразрушенном памятнике, высится в Оранже античный театр. Я знал о существовании этого театра по литературе, но то, что я увидел собственными глазами, что испытал, поднявшись на амфитеатр, перед полуразрушенной сценой, — словами не передать. Я был потрясен…

А потом — Страсбург и Нанси. Города, как и люди этих городов, неповторимо своеобразны. Они прекрасны, потому что в них живет желание дружбы, так остро ощутимое и находящее свое выражение в самых различных обстоятельствах и фактах.

Во всех городах, где я останавливался, мне приходилось встречаться и разговаривать со множеством людей, отвечать на вопросы, проводить конференции, выступать перед началом советских фильмов. Мне задавали множество вопросов не только о театре. И во всех вопросах явно чувствовалось желание {281} понять и принять все то, что звучит по-новому в нашей советской действительности.

Конечно, в краткой статье я не сказал почти ничего существенного. Мне лишь хотелось поделиться со своими соотечественниками теми непосредственными настроениями и чувствами, которые мы испытали в нашем путешествии по Франции, и еще раз выразить свою глубокую благодарность за гостеприимство многочисленным французским друзьям.

1956

12345Следующая ⇒

Поделиться: