Первое мое появление в Добровольческой армии

 

В мае месяце я в компании офицеров, подчиненных по штабу 105‑й дивизии штабу 32‑го армейского корпуса, выехал, наконец, с фронта Европейской войны, из м. Радзивилов, оставив позади кошмарные дни большевизации, потом украинизации и постепенного замирания и смерти когда‑то могучего и грозного Юго‑западного фронта. Судьбе угодно было, чтобы я закончил Великую войну днями нашего позора в том именно месте, где с каждым названием населенного ли пункта, реки ли, горы, леса, дороги связано столько дорогих воспоминаний о нашей боевой славе 1914 года, подвигах, доблести и победах славных полков Российской армии и, в частности, таковых 3‑й и 35‑й дивизий 17‑го армейского корпуса в 1916 году. Весь этот район был исхожен, изъезжен, исколесён вдоль и поперек и изучен, как свои пять пальцев, и, кажется, никогда ничто не вышибет из памяти массы впечатлений от переживаний, связанных с ним за 1914, 1916 и 1917–1918 гг. Когда‑нибудь я, может быть, приведу в систему все их для ознакомления интересующихся. Теперь же речь пойдет о другом и затронутого рая воспоминаний я коснусь лишь для полноты хронологии всего, чему был свидетелем и в чем принимал участие личное, непосредственное после фронта большой войны, в войне гражданской.

Так, сравнительно долго я задержался на фронте, собственно не существовавшем уже с декабря 1917 года, по двум причинам. Сначала была надежда, хотя и небольшая, что «фронт» будет сохранен путем каких‑то политических маневров вроде «украинизации», или еще чего‑то скрытого от взоров массы, под главенством такого заслуженного боевого вождя, как генерал Щербачев, вступивший после большевистского переворота в командование бывшим Юго‑западным и Румынским фронтами, украинизация коих была в то время объявлена официально.

Потом, когда стало ясно, что из этого ничего не выйдет, оставалось исполнить призыв последнего начальника штаба Юго‑западного фронта, генерала Стогова – принять все меры к сохранению колоссального боевого и всякого иного войскового имущества, бросаемого на произвол судьбы уходящими домой «делить землю» солдатами. Много мы, я и офицеры моего штаба, поработали над этим, и с фронта 105‑й дивизии было нами вывезено почти все, но только в Радзивилов, с австрийской территории, а мысль генерала Стогова была – вывезти все, по крайней мере, на линию железной дороги Здолбуново – Шепетовка – Бердичев. Лично зимою с офицерами штаба я вывез гаубичную батарею из района Брад к Радзивилову. Оставшиеся солдаты интересовались лишь тем, что можно взять себе и увезти в свою деревню.

Начальства почти не было. Мой начальник дивизии, грузин, после первого же неприятного конфликта с солдатами, уже товарищами, в декабре уехал «в отпуск», ясно было – бессрочный, в Грузию, уже самоопределяющуюся. Бригадный генерал недолго задержался после него и тоже вдруг возымел нужду в отпуске, уехав в свою начавшую проявлять признаки самостоятельной державы Эстонию. Официально в командование дивизией вступил один из старших командиров полков, а фактически командовал или вернее заправлял ее делами начальник штаба дивизии, т. е. я, сидя за телефоном в полуразрушенной д. Клекотув, в 5 верстах северо‑западнее Радзивилова на австрийской территории и до одурения толча воду в ступе с бегущими домой солдатами. В январе мы очистили старую австрийскую территорию и перешли в Радзивилов на «русскую землю», а мне пришлось скоро «вступить в командование» дивизией и в исполнение должности начальника штаба 32‑го корпуса. Начали расформировываться, и это дело шло «успешно быстро». Вскоре через нас прошли немцы для оккупации вновь народившейся «Украинской державы». Помню, факт этот произвел на нас удручающе тягостное впечатление. С этого момента мы оказались как бы отрезанными от России. Сведения оттуда доходили скудные, и проверить достоверность их было трудно. Слухов было масса. С особой жадностью ловили мы таковые о поднятом генералом Корниловым на Дону движении против большевизма.

Первая группа моих подчиненных уехала в марте, не вынеся обстановки «украинизации». Это именно озлобило прекрасных офицеров этой группы (тут было много офицеров входившей в состав корпуса 20‑й пехотной дивизии), и они, унося злобу, а нередко и просто ненависть к гражданам, вернее, агентам ее власти, «новой державы», поспешили уехать, и не на юг, где зарождалось движение против большевизма, а на север, к этим последним, но отнюдь не из симпатии к ним, а чтобы не быть с «украинцами».

В начале мая и я с остальными офицерами двух штабов (105‑й дивизии и 32‑го корпуса) направился в Киев. Отсюда мы разделились. Часть поехала на север, часть на юг: все по месту жительства своих семей, родных, близких. Это было так естественно в заливавшем все шире Россию пожаре.

До Киева я медлил с окончательным решением – куда ехать? На севере, в центре большевизма, в г. Орле была моя горячо любимая семья, жена и четверо детей. Несколько месяцев я не знал о ней ничего. Судьба ее меня до крайности волновала, тревожила. Но ехать в Орел – это значит проходить через большевистский фронт, образовавшийся где‑то в Харьковской губернии против немцев, занявших Малороссию, рисковать жизнью и, в лучшем случае, стать, значит, на сторону большевиков, чтобы сохранить себя для семьи.

Другой выход был – ехать на юг, где что‑то делалось – как, в каком размере, не было известно нам толком, – но факт был без сомнения. Поехать и стать в ряды поднявших меч за честь и самое существование Отечества – только во имя этого можно было пожертвовать всем и даже своей семьей. В крайности, при неудаче и этого намерения, – пробраться к своим родным, отцу и матери, живших в г. Ейске, на Кубани, и там осмотреться и выждать более подходящей обстановки для сношения с семьей или поездок туда.

Нелегко при таких условиях было мне поворачивать на юг, предоставляя семью собственной ее участи. Единственным утешением было то, что жена с детьми была в Орле среди многочисленных ее родственников и, в крайности, могла рассчитывать на поддержку и помощь тех или других из них.

С одним молодым офицером, бывшим ординарцем моего штаба, уроженцем г. Азова Донской области, мы поплыли по Днепру на юг, на одном из старых пассажирских пароходов. Пароход был утлый, замызганный, грязный. Пассажиров было много, масса простого народа и особенно жидов, точно шло переселение их куда. Все это слезало, влезало. Жизнь по Днепру, одним словом, била ключом, как это, вероятно, было и ранее (мне никогда до того не приходилось ездить по Днепру). Никакой оккупации юга немцами не было видно, незаметно было, что тут теперь уже не Россия, а «Украинска держава». Изредка лишь встречались среди старых царских денег и нелепых керенок еще более нелепые (соответственно к самой новорожденной державе) и до безобразия грубо исполненные украинские «карбованьци». Казалось, что вся эта масса «подлинной демократии» живет и вне оккупации, и вне новой державы, занятая какими‑то своими делами. Не слышно было и той «мовы», с которой, как черт с писаной торбой, тогда носились украинские деятели всех мастей, от самых левых и до правых. На пароходных стенах читал много надписей, высмеивающих или ругавших «новую державу» и между ними такую:

«Хай живе вильна Украина От Киева до Берлина. Гайдамаки гарно дрались. Дёйчланд, дёйчланд убер аллес».

В такой обстановке благополучно доехали до Екатеринослава. Город, или вернее вокзал, набит был «старыми друзьями» – австрийцами. Зала первого класса была заполнена офицерами. Они держали себя гордо, победителями. Мы не обращали на них никакого внимания, и даже было желание выказать к ним возможно больше пренебрежения.

На поезд на Ростов попасть оказалось чрезвычайно трудно, – такая масса была пассажиров. Все же, благодаря нашей настойчивости и смелости, попали и устроились недурно. На следующий день мы были в Таганроге, намеченном нами для остановки. Отсюда было рукой подать, что называется, мне – в Ейск, а моему спутнику, жившему по‑прежнему, как подчиненный, моими решениями, – в Азов; кроме того, у него в Таганроге были близкие родственники. Словом, город нам обоим был хорошо знаком, и отсюда мы полагали заняться «выяснением обстановки» для принятия дальнейших решений.

Город уже жил «под немцем». Здесь их было довольно много, не менее дивизии. Тут же находился и штаб корпуса, на главной, Петровской, улице. В городе заметен был порядок, поддерживаемый двумя властями, немецкой и русской – донского правительства. Обычно оживленный, как я его помню по мирному времени, Таганрог жил тихо. Прекрасный порт на море, имевший в недавнем прошлом огромный грузооборот, был почти пустынным, даже баркасов «рыбалок» было немного. Всюду стояли часовые немецких караулов. На высоком берегу над портом стояло несколько тяжелых батарей, смотревших дулами в море.

Город носил некоторые следы недавнего его завоевания у большевиков. Ходили рассказы о зверствах большевиков: было убито много офицеров и юнкеров, и в их числе генерал Ренненкампф[190]. Свои «жертвы» большевики похоронили с помпезными «революционными почестями» в прекрасном здесь городском саду, изуродовав его этими «геройскими» могилами. Они уже были выкопаны и преданы земле на городском кладбище.

Решили пока остановиться в Таганроге, пожить, отдохнуть, установить связь с домами родных «за морем» и вообще ориентироваться в обстановке, чтобы знать, что предпринять дальше.

О том, что было «за морем», то есть у нас, в Ейске, я скоро узнал от рыбаков, которые нелегально поддерживали сообщение с южным, большевистским, берегом. Их баркасы каждый день почти ходили тут в море за рыбой и перевозили пассажиров из Таганрога в сс. Круглое, Семибалки, Николаевка и обратно. Проделывалось это ловко на глазах у большевистских постов, расставленных по южному берегу Азовского моря. Впрочем, иногда эти посты благосклонно пропускали лиц «пролетарского» происхождения. От таких пассажиров я узнал, что на той стороне – большевистское царство, и в Ейске гнездится один из центров их власти, при этом мне даже называли заправил, ейских парней, фамилии которых были хорошо знакомы еще по детским годам. Шло там преследование несчастного офицерства, зверские убийства, вообще родной город переживал кошмарные дни, и нечего было и думать, чтобы туда пробраться. Такая же картина приблизительно, если не хуже еще, была выяснена и для моего спутника в отношении Азова.

Через несколько дней поехали в Ростов. Сообщение с ним было регулярное, несмотря на то, что за ст. Синявка мост был разрушен, и движение происходило с неудобной пересадкой: приходилось версты 1½ путешествовать пешком. Но обыватель не унывал, ездил, передвигался массами, благодушно, по‑видимому, настроенный. Впрочем, это были, главным образом, волны спекулянтов всех мастей и рангов – эта грязная накипь в котле революции и вызванной ею разрухи. Ростов, весьма крупный торговый центр, имевший немало еще всяких запасов и продуктов первой необходимости, точно магнитом притягивал к себе эту ораву шакалов.

Ростовский вокзал представлял из себя что‑то вроде Ноева ковчега на горе Арарат. Кого тут только не было! Некоторые даже обосновались тут более прочно, ожидая возможности попасть домой – кому на Кубань, кому в Ставрополь, или на Кавказ и проч. Встретил и ейчан, «устроившихся» здесь уже давно.

На Садовой (главная улица в Ростове) опять немцы. Узнали, что их силы, до дивизии, держат фронт за Доном у Батайска против большевиков. И действительно, временами из‑за Дона доносился гул редких выстрелов.

Но город как будто этим не тревожился. По Садовой сновало немало публики. Рестораны действовали.

По высокому берегу Дона, на спусках улиц, перпендикулярно к реке, можно было наблюдать кучки любопытных, старавшихся разглядеть «военные действия» у Батайска. Все в Ростове можно было найти и все купить. И, если б не следы в некоторых местах недавних боев и отсутствие нарядных витрин шикарных магазинов (а некоторые из них были закрыты), город совсем бы походил на прежний богатый, шумный, жуликоватый, веселый, красивый Ростов. Новостью во внешности всегда бойкого торговлей города было необычайное развитие мелкой спекулятивной купли‑продажи предметами необходимых потребностей для массы населения. Огромная площадь около старого собора и прилегающего базарного района сплошь была занята такими торговцами и покупателями.

На Садовой можно было видеть немало прогуливающихся немецких офицеров, в их прусском некрасивом, грубом, чисто немецком обмундировании, при этом неприятно резало глаза то, что многие из них были в обществе русских, нередко – дам, дружелюбно ведущих беседы.

В знакомом городе мы быстро ориентировались. Из газет узнали, что Добровольческая армия существует и недавно еще проявила себя красивым налетом на Владикавказскую железную дорогу в районе ст. Сосыка[191]. Большевики здесь были разбиты и рассеяны, оставив в руках добровольцев массу трофеев.

Тогда мы еще не знали, что набег этот был предпринят генералом Деникиным с целью помочь бедному боевому снабжению армии. Так хотелось думать, что захват узловых станций Владикавказской дороги к югу от Ростова является одним из этапов проводимой здесь какой‑то операции.

А в таком случае являлась надежда скоро увидеть освобожденной от большевиков северную Кубань, то есть свой родной край и, значит, попасть в Ейск к родным.

Нашли в Ростове и бюро по записи добровольцев в Добровольческую армию. Узнали о ее местонахождении и как туда ехать. В газетах читали еще сводки «Донской армии», которая постепенно очищала от большевиков Донскую область.

Настроение наше сразу приподнялось. Стало ясно, и какая обстановка, и что делать дальше. Решено было вернуться в Таганрог, устроить свои личные дела и затем ехать в армию генерала Деникина. Лично мне хотелось, если уж пробраться в Ейск нельзя, то, по крайней мере, снестись с родными, чтобы знали хоть, где я и, в случае необходимости, могли что‑либо предпринять в отношении моей семьи.

Снова я стал по целым дням проводить время в порту, на берегу моря, где приставали баркасы рыбалок. Так прошло 1–1½ недели, пока мне, наконец, удалось через одно лицо, пробиравшееся в Ейск, снестись со своими родными. В ожидании ответа я пребывал в Таганроге, побывав еще раз в Ростове и Новочеркасске. В последнем видел известного тогда г‑на Быча[192], «председателя» Кубанского правительства. Беседовал с этим «министром» и от него узнал еще кое‑что о намечавшихся предприятиях по освобождению Кубани. Узнав, что я уроженец Кубани, Быч дал понять, что было бы желательно, чтобы я, как кубанец, был бы на службе в Кубанских частях, что предположено сформировать особую «Кубанскую» армию и что в офицерах Генштаба она очень будет нуждаться. При этом он советовал мне, когда я буду в Мечетинской[193], где находится штаб Добровольческой армии, повидать и поговорить с полковником Савицким[194], «военным министром» в Кубанском правительстве.

Быч произвел на меня впечатление человека хитрого и не внушающего никаких к себе симпатий. Сам кубанец, я хорошо знал этот тип с массою добродушия, ласковости, бесхитростности, готовности помочь вам во всем, и с первой встречи вызывающий ваши симпатии к нему, тот именно тип, который выкультивирован краем, где действительно «все обильем дышит». Ничего этого незаметно было у Быча, скорее наоборот, инстинктивно чувствовалось, что имеешь дело с человеком себе на уме, что называется. А кубанского в нем было лишь то, что он был в черкеске, к тому же весьма плохо на нем сидевшей.

Видел представителя Добровольческой армии и говорил с ним о ней и о том, как туда пробраться.

Новочеркасск производил хорошее впечатление, разве лишь был не столь наряден, как я его помнил ранее. Неприятным было то, что по главной улице шлялось много казаков: они были в форме, но чести почти никто не отдавал. Впрочем, у казаков (всех казачеств; войска – второго сорта) подобные «демократические начала», отсутствие должного воспитания наблюдались даже и в лучшие мирные времена.

Бросалось в глаза в городе и на вокзале обилие всякой еды – богатый край!

В Таганроге жизнь текла по‑прежнему. Ежедневно по вечерам чудный городской сад наполнялся гуляющей публикой. Было шумно, весело, точно никакой войны и не было, об истреблении офицерства и юнкеров весною никто не вспоминал. В городе опять было много офицерства, особенно молодежи. Они были в большем своем числе организованы в части и даже вооружены: немцы дали оружие. Целью организации было собирать рассеявшееся офицерство и направлять его в Добровольческую армию. Но это давало небольшие результаты. В армию шли слабо, большинство воевало на словах и продолжало сидеть в Таганроге. Не обходилось, конечно, и без интриг во вред Добровольческой армии: Таганрог имел много большевистского элемента, который пока притих, но, конечно, тайно бунтовал и вредил, как мог, нашей идее освобождения России от власти их вождей.

Участвовали в торжественных похоронах жертв зверских весенних расправ большевиков. Все это были, главным образом, офицеры. Похороны привлекли массу публики. Офицерская организация дала на них роту в полном вооружении. Немцы также приняли участие в процессии, прислав и свою воинскую часть для отдания почестей. На кладбище они даже произнесли речи, отметив доблесть и самопожертвование русского офицерства. В общем, похороны вылились во внушительную демонстрацию, произведшую на население города большое впечатление.

Во второй половине мая пережили десантную «акцию» большевиков против Таганрога. Однажды чудным ранним утром мы были разбужены страшным взрывом. Спросонья трудно было разобрать, что за взрыв. Но скоро подобный грохот с треском снова раздался несколько в другом месте. Наше привычное ухо сразу определило, что по городу кто‑то стреляет. Нетрудно было даже определить, примерно, и калибр стрелявшей артиллерии: то были либо 42‑линейные пушки, либо такие же длинноствольные морские орудия. Выстрелы, между тем, продолжались. Снаряды разбрасывались почти по всей площади города, залетали в порт и даже далеко за город, в металлургические заводы, средоточие «пролетариата» таганрогского. Существенного вреда обстрел этот не причинял. Но панику все же вызвал среди трусливого обывателя. Нашлись такие, которые метались по городу в поисках «спасения». Многие попрятались в подвалы и погреба и там «отсиживались». Скоро после начала бомбардировки выяснилось, что стрельба ведется с моря, с судов, обнаруженных в количестве нескольких разномастных пароходов и барж в 7–10 верстах к юго‑западу от Таганрога. То была снаряженная в Ейске, как потом выяснилось, большевицкая «армада» с десантом там же набранного «вождями» человеческого стада баранов. Под звуки беспорядочной стрельбы по Таганрогу и его району «десант» стал высаживаться близ с. Ново‑Мари‑инская. И высадилось тут много народа, – пехоты, и даже была конница. Но встречены они были сурово и жестоко. Немецкое командование в Таганроге уже успело сосредоточить к пункту высадки неприятеля нужные силы. После боя, длившегося несколько часов, пока немцы не стянули сюда достаточных сил, большевистский десант подвергся почти полному истреблению. Оставив гору в несколько сот трупов, армада ушла в расстройстве к Ейску, а некоторые пароходы оставили ее и проскользнули в восточном направлении, остановившись против и вблизи Таганрога. Потом они были приведены в Таганрог[195].

Невольно возникает вопрос, зачем большевикам понадобилось устраивать эту бессмысленную, нелепейшую бойню? На это можно так ответить. Отрезанные от центральной России, где их верховная власть утвердилась, кубанские большевики не было осведомлены, что там происходит. Вожди же, демагоги и просто прохвосты, лгали массам, их слушавшим, в этом направлении в степени чрезвычайной. Так в Ейске утвердилось среди воинствующего их элемента сведение, что большевистская сила из центральной России двигается на юг и Кавказ, что они уже близко, что Таганрогский пролетариат овладел властью в городе, немцы изгнаны, – необходимо поскорее их поддержать. Отсюда и возникла печальная десантная операция. Нашлись доморощенные стратеги из «Ейской балочки» и «Чертова рога», как назывались в Ейске окраины города с буйными парнями, опорой ейских большевиков. Они, главным образом, и делали эту операцию по собственному почину, без ведома не только Москвы, но и местных центров большевистской власти на Кубани. Когда в августе я попал, наконец, в Ейск, мне рассказывали о душу раздирающих сценах в Ейском порту, когда вернулась туда большевистская «эскадра» из таганрогской операции. Толпы жен, матерей, детей с воплями, плачем, проклятиями и скрежетом зубовным встретили вождей печального предприятия, требуя возврата их детей, мужей, отцов, братьев. И если б не вооруженная сила преданных вожакам людей, они были бы разорваны на клочки.

Получив в конце мая, наконец, сведения о родных из Ейска, а также от сестры из Киева – она вошла в связь с моей семьей, – я решил ехать в Добровольческую армию. План мой был таков. Ехать в армию, зачислиться, затем, с разрешения начальства, отлучиться на несколько дней для ликвидации некоторых личных дел: взять брошенный мною в Киеве по пути с фронта багаж, передать часть его сестре для отправки семье – хотелось, может быть, последний раз в жизни чем‑нибудь ей помочь, – у меня было много сахара и консервов, была надежда отправить это семье при посредстве сестры, – там же оставлено было мое оружие (когда ехали с фронта, были сведения, что немцы отбирают оружие у всех офицеров).

По исполнении всего этого ехать в армию окончательно.

 

Поездка в Мечетинскую

 

31 мая я выехал в Добровольческую армию. В Ростове я уже не задерживался. Но по незнанию способов езды до ст. Манычской я по железной дороге доехал до ст. Аксай, на самом берегу Дона. Лучше же и проще было еще в Ростове ехать на пароходе – они ходили от Ростова вверх по Дону регулярно – и на нем доехать до самой ст. Манычской, куда лежал мой маршрут. В Аксае сошел с поезда и стал ожидать парохода. В армию ехало еще несколько человек, большинство солдаты, и среди них несколько кавказцев туземцев, ни то армян, ни то персов. Невольно усомнился в их искренности попасть и служить в армии. Подумал: «Наверное, пробираются к своим очагам окольным путем, чтобы миновать большевистское царство по всей Владикавказской дороге».

В ожидании парохода сидел на пристани – открытой барке, на воде и наблюдал лов рыбы. Такого обилия ее мне никогда не приходилось видеть. Рыболовы сетками диаметром аршина четыре в три‑четыре заброса налавливали кучу рыбы, часто очень крупной. Она тут же ими на станции очень дешево продавалась проезжающим пассажирам. Верно: «Тихий Дон – кормилец».

После полудня пароход прибыл переполненный пассажирами, главным образом, жителями станиц по Дону, много было военных, донцов. К вечеру пароход достиг ст. Манычской, и я сошел с него вместе с двумя‑тремя десятками других пассажиров, из коих большая часть направлялась в Добровольческую армию. Познакомился с одним штаб‑офицером артиллеристом, уже состоящим в армии, от которого узнал, что в Манычской находится этап на «тыловом пути»

Добровольческой армии, и есть комендант, ведающий движением по этому пути. К нему мы и направились. Дом коменданта («управление») находился на церковной площади. Здесь уже собрано было десятка полтора подвод, приготовленных для следующих в армию чинов. Комендант принял нас, штаб‑офицеров, любезно, а когда узнал, что я офицер генштаба, стал особенно предупредительным. Он быстро довольно отправил следующих в армию, устроил также и нас, предоставив нам двоим лучшую подводу. От него мы кое‑что узнали об «обстановке на фронте» и вообще о положении дел. По словам его, дела армии заметно улучшались, приток добровольцев заметно усилился, и пополнение армии налаживалось.

Всю ночь ехали по необъятным Задонским степям. Погода была чудная. Весенний степной воздух бодрил и не чувствовалось даже естественного в путешествиях утомления и склонности ко сну, особенно быстро возникающей при монотонной и скучноватой езде на подводе. Мой спутник, подполковник (фамилию его я забыл), участник Ледяного похода (1‑й Кубанский поход)[196], очень много рассказал мне из этого похода интересного о самом знаменитом походе, о совершенно особой боевой тактике в Гражданской войне, о быте армии и проч. Я с удовольствием слушал его рассказы, и в моем воображении постепенно обрисовался лик смутной дотоле, маленькой, легендарно героической горсти в несколько тысяч, именуемой армией, крохотного осколка могущественнейшей когда‑то в мире Российской императорской армии.

К рассвету прибыли в хут. Хорольский – полпути Манычская – Мечетинская. Сделали привал, остановившись в первой попавшейся хате. Мужики хутора – все народ зажиточный. Тотчас нас очень сытно накормили; затем мы отдыхали. Часов в восемь двинулись далее. Путь снова однообразный, ни одного населенного пункта, поля, поля и опять поля, тучные, сочные – богатый хлебом край; изредка – целина с обильной молодой травой. Верстах в десяти от Мечетинской обогнали огромный обоз обывательских подвод, пустых. Потом узнали, что обоз шел в Мечетинскую по наряду местных сельских и хуторских властей, по требованию командования армии. Население слушалось, подчинялось и несло эту неприятную для него повинность, и особого ропота не приходилось слышать. Подводы вызывались в Мечетинскую для вывоза раненых. Часов в пять, когда мы подъезжали к цели нашего путешествия, из станицы вытянулся длинный обоз повозок до 50 с ранеными. Мой попутчик даже решил, что где‑то поблизости, значит, был «боишка», как он выразился, которые нередко здесь случались, так как вокруг района, занятого Добровольческой армией, часто обнаруживали себя небольшие отряды большевиков, в их наступательных попытках, особенно в районе с. Гуляй Борисовки и с. Средне‑Егорлыкское (Лежанка). Раненые, поэтому, хотя и в небольшом числе, но бывали почти каждый день.

Но в данном случае мой спутник оказался неправ: это была предписанная командованием армии эвакуация всех раненых из района армии, чтобы сбыть их в глубокий, безопасный тыл – Новочеркасск, Ростов – перед предстоящей операцией армии.

Станица Мечетинская – маленькая, бедная, без обычной в южных населенных пунктах древесной зелени, садов – производила впечатление убогого села. Этой простоте внешней соответствовала и крайняя внешняя скромность того, что в ней находилось. Если б я не знал, что в станице штаб Добровольческой армии и часть ее самой, то по внешнему виду нельзя было и подумать, что все это тут. Ни особого движения, ни многолюдства, так свойственных средоточию таких центров, как высшее управление армией, ставка. Лишь на главной улице, на площади, я увидел трехцветный русский флаг у здания Ставки командующего, почетных часовых, группки воинских чинов, офицеров, казаков, группки обозов. Здесь – кое‑какое оживление, необычное для мирной станицы.

Мой спутник пригласил меня на первое время приткнуться у них в батарее, что я и сделал. Но уже к вечеру, представившись начальству, генералу Трухачову[197], который ведал «строевым отделом» (совмещавшим тогда функции отделов генерал‑квартирмейстера и дежурного генерала), я перебрался к «своим», генштабу в штабе, где меня заботливо приютили.

Тут я быстро при помощи коллег ориентировался во всем вплоть до того, что через два‑три дня армия переходит в наступление на Великокняжескую для выполнения первой операции принятого к исполнению плана похода, названного потом 2‑м Кубанским, для очищения Кубани от большевиков.

И здесь, в штабе, та же скромность, бедность, малолюдность. Всего три офицера генерального штаба. Штат штаба сокращенный, слабо напоминавший нормальную организацию такового в минувшую Великую войну. Ни телефонов, ни телеграфов, ни вестовых, ни ординарцев – обычных атрибутов внешности штаба – ничего этого не было, а если и было где, то не было заметно, не бросалось в глаза. Все вмещалось в одном домике. В настроении лиц штаба замечалась какая‑то тихая, не кричащая решимость борьбы и сильная вера в то, что большевики, по крайней мере, в предстоящей операции, будут жестоко биты.

Штаб в полной мере отвечал своей маленькой числом, но сильной духом героической армии. Она уже вполне оправилась от тяжелых потерь и ран, понесенных в первом «Ледяном» Кубанском походе, легендарном по своей эпической борьбе горстки храбрецов, почти безумцев в море всегда окружавшего их врага. Недаром так метко и верно этот поход прозван анабазисом[198] Добровольческой армии. Весь вечер я с жадностью слушал рассказы о нем. Теперь армия значительно пополнилась и продолжала пополняться. Прибывали добровольцы с севера, отовсюду шли к ней кубанские казаки, партиями и целыми организованными частями. При мне как раз прибыло несколько сотен их, конных, оружных, снаряженных, организованных. Генерал Деникин их приветствовал и произвел им смотр. Казаки выглядели настоящими частями довоенной казачьей конницы.

Как мне рассказали, армия состояла в этот момент из трех пехотных и полутора конных дивизий. Эта организация только что была проведена. Конечно, звучавший внушительно, в обычном представлении, термин «дивизия» здесь так же, как и все, надо было понимать в значительно уменьшенном масштабе и по числу входивших в нее войсковых частей, и в отношении численности боевого состава. Так, дивизия полковника Дроздовского, составившаяся из приведенного им отряда, имела лишь два полка, один пехотный и один конный с приданными им частями.

Всего в армии насчитывалось до 9 тысяч штыков и сабель при двух десятках орудий. Но эти, более чем весьма скромные, силы признавались достаточными для исполнения поставленной им задачи – очищения Кубани от большевизма. Имелась, конечно, надежда, что в этом 2‑м Кубанском походе армия должна была усилиться в своем составе и силах влитием в нее кубанского казачества, что на самом деле и оправдалось, даже больше того, она, невзирая на потери, иногда чувствительные, росла подобно снежному кому.

На утро следующего дня моего прибытия по просьбе начальника разведывательного отделения штаба генштаба полковника Запольского[199] я побывал у него. Так делалось со всеми вновь прибывающими офицерами более или менее значительного ранга, а с офицерами генерального штаба в особенности, ибо сообщаемые ими сведения о виденном в различных местах России, в пути – представляли для разведывательного отделения иногда большую ценность. Здесь я познакомился с обстановкой в отношении противника Добровольческой армии. Последняя имела против себя огромные по численности силы четырех образовавшихся тогда на Северном

Кавказе большевистских республик: Кубанской, Черноморской, Терской и Ставропольской[200] – всего до 100 тысяч человек, отлично вооруженных и обильно снабженных богатейшими запасами складов русской Кавказкой армии.

Наиболее сильной и численно, и по качеству состава была группа тов. Сорокина[201] – до 50 тысяч человек. Она сидела на Владикавказской железной дороге от Батайска до Тихорецкой, держа фронт против немцев у Ростова, против донцов у ст. Ольгинской, Хомутовской, Кагальницкой, против Добровольческой армии – у Гуляй‑Борисовка – Ср. Егорлыкское.

Вторая группа, до 30 тысяч из отдельных, не объединенных общим командованием, отрядов различной численности и состава – седлала станции железной дороги Тихорецкая – Торговая.

Был противник еще и на востоке за Манычем, но против него действовали донские части, и Добровольческая армия не имела с ним непосредственного соприкосновения.

Таким образом, свободным от противника был участок в сторону нижнего течения Маныча, к Новочеркасску и Ростову.

Состав большевистских, упомянутых выше, сил был пестрый. Главная масса – солдаты различных частей бывшей Кавказской армии, затем крестьяне Кубанской области («иногородние») и Ставропольской губернии, добровольно пошедшие в Красную армию (молодежь) и насильно мобилизованные; потом – ударившиеся в большевизм кубанские казаки, тоже – все молодые и вернувшиеся с войны фронтовики. Имелся и общий большевистский главнокомандующий, – тов. Автономов[202], но, кажется, ни он никого, ни его никто не слушал. Распоряжались фактически на местах те, кто проявлял наибольшее стремление властвовать.

По впечатлениям участников Первого Кубанского похода, большевики сражались весьма слабо, ибо массы большею частью и не хотели этого: они стремились домой, к мирной жизни. Все успехи добровольцев и особенно яркие победы их были результатом доблести и военного искусства в столкновении с военным невежеством большевистского начальства и отсутствием особого желания драться их войск. Случаи стойкости и даже необычайной храбрости с их стороны бывали, но чрезвычайно редко.

На этом мое знакомство с Добровольческой армией в Мечетинской кончилось. Нужно было уезжать поскорее – покончить со своими личными делами, чтобы в кратчайший срок вернуться и слиться с «Орденом храбрых» рыцарей чести России и ее славной армии, – таково было мое сильнейшее желание. Неприятно и несколько неудобно было покидать армию почти накануне ее похода, но личные обстоятельства мои (особенно дела семейные) были таковы, что я решился на это. На другой же день по прибытии, после полудня, взяв разрешение у генерала Трухачова отлучиться на несколько дней, я тем же путем отправился из Мечетинской назад, к временной моей «штаб‑квартире» в Таганроге.

К сумеркам того же дня я уже был в Манычской. До парохода надо было ожидать до полудня следующего дня. Наутро я побывал в штабе начальника Задонского ополчения донцов полковника Быкадорова[203]. Его отряд состоял из двух‑трех тысяч донцов станиц этого района; имелось и несколько пушек. Отряд действовал главным образом по нижнему Манычу. Полковника Быкадорова я хорошо помнил по императорской военной академии – вместе там были. Хотел его повидать на досуге и узнать, как, кем и с кем он воюет, но не удалось: он отсутствовал. При мне связь «отряда» принимала сводку о действиях в отряде: были успехи, победы, трофеи, и на местных казаков это производило очень хорошее впечатление. Видно было, что Дон с удовольствием отряхивался от большевистского наваждения.

Около шести часов я уже был в Ростове на Садовой. Праздничный день, на улице большое оживление, толпы фланирующей публики. Шныряли газетчики с сенсационными «экстренными выпусками», покупавшимися нарасхват. Действительно, там сообщалось о восстании в Москве и чуть ли не свержении большевистской власти. Не помню дословно этой телеграммы, но хорошо запечатлелся ее искренний тон, так она ловко и правдоподобно была составлена, что невольно хотелось ей верить. И массы верили. Помню, в гостинице, где я остановился, ко мне в номер пришел хозяин ее со специальной целью – поздравить меня со свержением большевистской власти.

5 июня я прибыл в свою «штаб‑квартиру» – Таганрог, а уже на следующий день я помчался в Киев вершить личные дела.

 

Киевские приключения

 

Киев встретил меня радушно. Багаж я получил, оружие тоже. Сделал все, что нужно. Вошел в связь с киевским бюро по записи и отправке добровольцев в Добровольческую армию. Оказалось, к моему удивлению, что немцы не только не препятствовали записи офицеров в Добровольческую армию, но даже помогали едущим туда, предоставляя группам записывающихся специальные поезда – эшелоны для едущих «на Дон». Тогда нам была непонятной такая помощь немцев «добровольцам» армии генерала Алексеева‑Деникина, которая не признавала никакого Брест‑Литовского мира, оставалась верна своим союзникам, резко всегда это подчеркивая. Оказалось потом, что немцы находились в дружественных отношениях с новой державой – «Всевеликим Войском Донским». Считалось, что едущие туда, на юг – едут на Дон. Кроме того, ехали туда еще и записавшиеся в так называемую Южную армию, организации которой немцы открыто содействовали, помогали. А потом стало нам известно, что и Южная и еще Астраханская армии формировались на немецкие деньги, а целью их создания было отнюдь не стремление помочь зарождению русской национальной вооруженной силы, преемницы Императорской армии, Боже сохрани! Этого‑то они больше всего опасались. Желание отвлечь русское офицерство и добровольчество от вступления в Добровольческую армию – вот что руководило немцами при содействии их формированию названных армий.

Узнал я и о том, что для отправки в Ростов формируется эшелон, в который предлагается включить себя всем желающим ехать эшелоном. Таких набралось нас 25 человек. Все почти записались в Добровольческую армию.

На другой день нам действительно было предоставлено два вагона (товарных). Мы спокойно в них погрузились. Выяснили вопрос об отправлении. Сказали, что отправят в этот же день к вечеру. Не ясно было, каким путем поедем, через Полтаву – кратчайший путь, или через Фастов – кружной путь. Всем, конечно, хотелось ехать на Полтаву. Ходили просить об этом железнодорожное начальство, но никакого толка, однако, не добились. Все же надеялись, что повезут нас на Полтаву, ибо путешествие наше через Фастов казалось всем бессмысленным. Стали терпеливо ждать. Настроение было очень хорошее. Все быстро перезнакомились. Я оказался самый старший. Остальные – все была молодежь, не выше штабс‑капитана, но молодежь уже бывалая и слишком хорошо обстрелянная. Стали греть чай, пить, закусывать и потом запели песни. О том, что придется долго ждать нашего отправления, никто теперь не беспокоился. Это обстоятельство казалось нам второстепенным: «Несколькими часами позже или раньше, сегодня или завтра, наконец, но в конце концов повезет», – так думали мы все, сидя в вагонах на товарной станции «Киев».

Но к вечеру наше бодрое настроение заколебалось. Из города до нас дошли сведения, что немцы никого будто бы уже больше не пускают к отправлению в эшелон, что якобы и запись самая в Добровольческую армию ими запрещена. «Э! – подумал каждый из нас, – нехороший признак». Кто‑то затем высказал мысль: «А вдруг нас повезут на не Дон, а куда‑либо на запад – в плен к немцам». Не хотели этого допускать. А в душе каждого из нас уже зародилось сомнение: «А вдруг! Черт их знает – от них всего можно ожидать!» Стали гадать и спорить на этот счет. Вдруг вечером, часов в восемь, прибыл к нашим вагонам один немецкий офицер – гауптман и стал спрашивать нас на ломаном русском языке, кто куда едет. «Ви где идете?» – спрашивал он. Смекнув, что дело, кажется, принимает неважный для нас оборот, мы все называли различные пункты на юге, куда будто бы направляемся, никто, конечно, не сказал, что едем в Добровольческую армию. Удивив и обескуражив нас, гауптман ушел, но при этом у одного офицера из нашей компании произошел с ним неприятный обмен резкими фразами. Немец что‑то сказал такое, что нашему показалось обидным, и он ответил достойно, но резко. Гауптман разозлился и, что‑то в злобе пробурчав, ушел. Тогда настроение наше заметно упало. Этот подозрительный приход немца с какими‑то целями разведки, а главное его озлобление при уходе, не предвещало нам ничего хорошего. К ночи мы несколько как будто успокоились. Ночью нас прицепили к какому‑то поезду и повезли… увы! на Фастов. Погоревав по этому поводу, мы кое‑как успокоили себя надеждой, что нас, вероятно, повезут через Знаменку – Екатеринослав и улеглись спать.

Утром, когда только что наш поезд остановился на ст. Фастов, мы к ужасу своему увидели, что наши вагоны окружены немецкими солдатами, и тут же оказался наш знакомый гауптман. Крикливо, на ломаном русском языке он грубо приказал нам вылезти из вагонов и выстроиться. Началась проверка наших документов, при этом видно было, что это делается лишь для отвода глаз, а решение какое‑то в отношении нас уже принято. Отделив нас, 20 человек, без видимых оснований для этого отбора, он приказал нам забрать свои вещи и следовать в особый вагон, стоявший по другую сторону вокзала. Грубо понукаемые солдатами конвоя, мы были водворены вскоре в старый, грязный арестантский вагон и заперты в нем с приставлением часового. «Вот тебе и Добровольческая армия!» – говорили мы друг другу. Многие стали сетовать на себя за свое решение ехать эшелоном, а не самостоятельно, с пассажирским поездом. Скоро, однако, печальная участь наша перед лицом виновников ее, немцев, явных теперь для нас врагов, как‑то сразу сплотила нас в крепкую семью, точно мы жили уже вместе много‑много времени.

Это невольно ощущаемое чувство принадлежности к чему‑то целому, сплоченному вытеснило из нашего сознания всякие страхи и опасения. На смену им явилась готовность и решимость на все. Меньше как‑то стали интересоваться дальнейшей нашей судьбой (что с нами дальше сделают?) и гадать про это. Видимо, и нами никто не интересовался. Арестовавшую нас власть мы больше не видели, никто к нам не приходил, ничего не спрашивал, ничего не предъявлял. Только временами против нашего вагона останавливались любопытные из русских обывателей. Помню, как пришел из Киева какой‑то пассажирский поезд. День был праздничный – 24 июня, Иван Купала – праздник, особо чтимый в Малороссии. Из прибывшего поезда высыпало много публики, праздничной, веселой. Некоторые из нее, увидев вагон с немецкими часовыми и наши высунувшиеся в окна головы, останавливались и разглядывали нас из чисто обывательского любопытства. Нам стало досадно видеть это разглядывание нас, точно зверей в клетке. Когда накопилась небольшая толпа таких любопытных, большею частью – интеллигентных, мы крикнули ей: «Смотрите, смотрите, как в России издеваются над русскими офицерами!» Некоторые поняли этот укор, и глазевшие быстро исчезли.

На другой день около полудня нас пересадили в обыкновенный вагон 3‑го класса прибывшего из Бердичева пассажирского поезда и с ним под охраной, но уже более свободно, нас отправили в Киев.

В Киеве высадили. На вокзале опять толпы любопытных, но многие выражали нам полное сочувствие и возмущение по адресу немцев. Нашлись даже такие, которые тотчас принялись хлопотать, чтобы нас освободили. Но, конечно, положительного результата не было.

Подержав еще часа два в бараке около вокзала, переполненного немецкими солдатами, нас затем на грузовике отправили и водворили в киевскую Лукьяновскую тюрьму[204]. Большую часть вещей при этом у нас отобрали и в начале обошлись очень грубо, были даже нанесены некоторым удары прикладами. При этом особенно возмутил нас невзрачный солдат поляк, – не немец, а именно свой славянин, поляк из польской Силезии, который особенно злобно проявил себя в отношении нас и давал волю рукам. До сих пор этот факт вызывает необыкновенное чувство обиды и ненависти к этому поганому поляку, оказавшемуся хуже немцев.

К вечеру мы опять имели «счастье» лицезреть нашего знакомого гауптмана. Он снова вызывал нас, якобы для опроса. Но мы скоро увидели, что это лишь для проформы. Гауптман теперь был более любезен и разговорчив. Он обещал даже, что нас скоро освободят. И началось это ежедневное ожидание. Мы все хотели добиться, за что нас арестовали. Ничего не добились, а убедились, что и тут нами никто не интересуется.

Жилось нам в Лукьяновской тюрьме сносно. Мы были помещены в один обособленный небольшой двухэтажный корпус, где все: администрация, прислуга, весь, так сказать, тюремный штат были немцы. Сначала с нами пытались было обращаться строго, но потом, видимо, скоро убедились, что это ни к чему, ничем не вызывается: мы никак не напоминали собою важных преступников. Все мы сидели в одной просторной, опрятной комнате, где кроме нас ни одного постороннего нам человека не было. Это было приятно. Кормили нас отвратительно и скудно. Но, благодаря тому, что среди нас было несколько киевлян, налажена была связь с городом, и мы часто получали оттуда съестные припасы.

Скоро и из города, со стороны родственников наших товарище, й стали поступать приятные известия, что нас скоро освободят. Настроение наше стало улучшаться. Я, как старший, старался разными способами поддержать бодрость духа. Завел полушутливо‑полусерьезно некоторые военные упражнения. Производилась ежедневно поверка по всем правилам воинского устава, наряд должностных и пр. Предложил всем ежедневно заносить в заведенный нами журнал самые сильные впечатления дня лично каждого из нас, будь то внешние ли какие, или же возникшие сами собой какие‑нибудь интересные мысли или рассуждения. Скоро в результате этого начинания получился такой интересный дневник, что потом его все почти из нас переписали каждый для себя на память. Эти занятия‑развлечения убивали время и отвлекали мысли и дух от упадка и уныния.

В одну из первых прогулок, на которые нас выпускали во двор ежедневно, я, к своему удивлению, увидел знакомых мне генерального штаба полковников, Кусонского[205] и Ряснянского[206]. К сожалению, нельзя было с ними много разговаривать. Все же я узнал с разных сторон, что почти одновременно с нами и они были арестованы как лица, причастные к Киевскому центру, собиравшему и отправлявшему желающих поступить в Добровольческую армию. Еще позднее из других источников я узнал, что после многих попыток, и попыток совершенно безрезультатных, привлечь на свою сторону командование Добровольческой армии, в середине июня немцы резко изменили свое ранее почти благожелательное отношение к Добровольческой армии на враждебное. Вот в Киеве оно и выразилось в разгоне центра этой армии и аресте его руководителей. Как раз в эту полосу и мы попали. Может быть, нас 20 человек и не арестовали бы, если бы, как я склонен думать, мы тогда на вокзале Киев‑товарный не рассердили немецкого гауптмана, потому что все происшедшее с нами потом заставляло видеть в себе ни что иное, как месть и издевательство над нами наглого немца‑гауптмана.

24 июня в Фастове нас арестовали, а 24 июля, т. е. ровно через месяц, мы были уже на свободе. Выпуская нас из тюрьмы, нам объявили, что мы вольны ехать, куда нам хочется, кроме Добровольческой армии. Не знаю, наивность ли опять того же гауптмана сказалась в этом нелепом требовании, нарушить которое нам никто не мешал, или он рассчитывал, что мы по молодости своей будем столь наивны, что примем к исполнению его требование‑совет, или же просто так это высказано им было, чтобы вообще что‑либо сказать нам на прощание. Одного мы все же после этого уже не повторяли: не собирались опять ехать группой, а разъехались поодиночке.

Так вместо нескольких дней отлучки, на которую я испросил в Мечетинской в штабе армии разрешение, я проболтался в ожидании больше двух месяцев. А в это время – в тюрьме мы еще с жадностью проглатывали доходившие до нас известия с Северного Кавказа – Добровольческая армия совершала свой знаменитый победоносный 2‑й Кубанский поход[207].

Около недели по выходе из тюрьмы я пробыл под Киевом у родной сестры. Затем поехал в Таганрог. Мой родной город в это время был уже освобожден, и 15 августа на Успение я был в Ейске в кругу своих родных, отца, матери, братьев и сестер. Все, разумеется, были чрезвычайно рады видеть меня целым и невредимым. После виденных и пережитых ими ужасов царства большевиков в Ейске радость эта была естественной и вполне понятной.

18 августа я был уже в Екатеринодаре и явился в штаб к генерал‑квартирмейстеру, генерального штаба полковнику Сальникову, приятелю и однокашнику по императорской Военной академии. Еще через день я получил назначение в штаб 3‑й пехотной дивизии полковника Дроздовского, на должность помощника начальника штаба дивизии.

 

4. В дивизии полковника Дроздовского [208]

 

23 августа я отправился к месту назначения, хотя был болен, и необходимо было подлечиться. Но имея предписание, не счел возможным поступить иначе.

Сел в поезд командующего армией, который тоже в этот день отправлялся в поездку по фронту по реке Кубани и в город Ставрополь. Поезд командующего был почти пустой. В нем выехали из Екатеринодара и. д. генерала для поручений генерального штаба полковник Кусонский, конвой генерала Деникина, еще несколько нижних чинов и я. Командующий с начальником штаба, генералом Романовским[209] – поехали в автомобиле. Не доезжая Тифлисской[210], на каком‑то разъезде наш поезд задержался, и в него сели командующий армией и начальник штаба, так как их автомобиль испортился.

На ст. Тифлисская генерал Деникин с начальником штаба вышли из поезда, имея намерение повидать полковника Дроздовского, который со штабом располагался в этой станице. Однако на станции ни полковника Дроздовского, ни кого‑либо из чинов его штаба не оказалось. Командующий был несколько смущен, что его никто не встретил. Однако очень скоро неловкость эта была рассеяна, и вина в этой неловкости не могла быть отнесена по адресу начальника 3‑й дивизии. Он был извещен о выезде к нему командующего «на автомобиле» и приготовился его встретить у выезда из станицы на ст. Ладожскую[211]. Нужно сказать, что полковник Дроздовский быстро вышел из произошедшей путаницы. Когда я, выйдя из вагона, прошел за станционное здание, направляясь в станицу, к станции бешеным аллюром подлетел полковник Дроздовский в сопровождении какого‑то дикого конвоя, всадников 25. Картина, представившаяся моему взору, была очень красочна. Начиная с полковника Дроздовского, все всадники были в кавказской казачьей форме, с развевающимися за плечами башлыками яркого красного цвета, с блестящим серебром оружием, на отличных казачьих конях. По знаку полковника Дроздовского все всадники с бешеного аллюра почти мгновенно и почти на месте остановились так, как это умеют только кавказские джигиты, и затем всех всадников точно метлой смело с лошадей – они спешились. Дроздовский подлетел к показавшемуся командующему и, рапортуя ему, стал извиняться, что произошел такой конфуз со встречей не по его вине.

Первый раз я увидел Дроздовского, о котором уже много слышал. Мельком это произошло, потому что я продолжал путь в станицу, но все же внешность его произвела впечатление, которое остается. Высокий, статный, почти молодой, с бритой энергичной физиономией, быстрыми движениями – он произвел на меня хорошее впечатление.

В штабе дивизии, который я скоро нашел в станице, близ Кубани, я представился начальнику штаба, генштаба полковнику Чайковскому[212], и затем проделал все письменные формальности. Начальник штаба ознакомил меня с обстановкой.

3‑я дивизия вскоре после взятия Екатеринодара была раскинута по Кубани, по правому берегу от ст. Ладожской до Темижбекской в составе: 2‑го офицерского стрелкового полка, Самурского пехотного полка[213], 2‑го конного полка, 4‑го кубанского пластунского батальона, двух легких, одной конно‑горной и одной мортирной батарей и 3‑й инженерной роты с приданными двумя бронепоездами. Всего дивизия насчитывала до 4000 штыков и сабель. Дивизия располагалась группами в важнейших пунктах: в ст. Тифлисской – штаб и 4‑й пластунский батальон, в ст. Кавказской, хут. Романовском и Темижбекской 2‑й офицерский и Самурский полки; 2‑й конный полк с конно‑горной батареей был на левом берегу Кубани, к югу от ст. Тифлисской и имел связь с одной конной дивизией генерала Эрдели[214] у ст. Темиргоевской[215].

Против, за Кубанью, в некотором от нее удалении были большевики бывшей группы Сорокина, которая перед падением Екатеринодара отошла большею частью сил через Екатеринодар и Усть‑Лабу к востоку на Армавирское направление. Недавно, перед моим прибытием, большевики проявили было активность. Попробовали наступать в нескольких пунктах и особенно сильно против ст. Кавказской и хут. Романовского. Здесь они по железнодорожному мосту перешли даже на правый берег Кубани. Однако все попытки большевиков всюду были быстро ликвидированы, а у железнодорожного моста они были отрезаны от переправы, перебиты и частью перетоплены в Кубани. После этого большевики здесь присмирели, отодвинулись от реки и ограничивались лишь перестрелкой, большею частью совершенно бесполезной. Когда я вышел на берег Кубани, то с высокого и очень крутого ее правобережья, на котором раскинулась ст. Тифлисская, я увидел перед собою на противоположном неприятельском берегу бесконечно – сколько глаз охватывал – равнину полей с кое‑где видневшимися хуторами; верстах в 5–7 от станицы к югу я заметил одну из большевистских батарей, расположенную открыто и куда‑то стрелявшую. И стрельба мне эта представилась не как боевое действие, вынужденное обстановкой, а как простое озорство хулиганствующих парней.

В общем же на фронте 3‑й дивизии было совершенно спокойно. Части ее сидели и мирно отдыхали, готовясь к назревавшей новой, Армавирской, операции. За противником и Кубанью наблюдали главным образом призванные к оружию во всех прибрежных станицах казаки старших возрастов. Они несли службу как будто охотно и исправно.

Дивизия готовилась перейти за Кубань в связи с намеченной операцией по окружению и ликвидации большевистских сил, группировавшихся у Армавира, Майкопа и

Невинномысской. С этой целью у ст. Тифлисской восстанавливалась уничтоженная переправа. Действительно, когда я спустился к Кубани, то увидел кипучую работу по постройке моста. Тут я и познакомился с руководителем работ, очень энергичным командиром 3‑й инженерной роты, поручиком Бородиным, отличным офицером. Несколько козловых устоев моста были уже готовы.

Полковник Дроздовский прибыл в штаб дивизии, когда мы только что покончили с отличными кубанскими борщом и кавуном. Тут я представился ему и рассмотрел его как следует. Он только что вернулся со свидания с командующим армией на ст. Тифлисская. Там они вели беседу о предстоящей 3‑й дивизии операции за Кубань, на Армавир, и Дроздовский был, казалось, переполнен заботами о ней, о плане ее выполнения; а на сухом, бритом, энергичном лице его выражалась решимость начальника, который все уже обдумал, взвесил и готов к настойчивому исполнению взятого замысла. Мне он показался несколько угрюмым, мрачноватым, если можно так сказать; но нервность в связи с необходимостью оформить и вылить в ряд распоряжений принятое большое решение делали его оживленнее, чем казался в спокойном состоянии.

Начальник штаба стал составлять приказ дивизии для предстоящего наступления. И тут я увидел – из того, какие полковник Дроздовский давал указания и из возникавших споров по поводу различных частей приказа, в которых принял участие и я, как только что утвержденный в роли помощника начальника штаба, – что начальник 3‑й дивизии – отличным, видимо, был офицером генерального штаба, и, казалось мне, должен был быть серьезным, очень толковым в роли полководца. Этот начальник, думалось мне, глупости или большой оплошности не сделает. Говорил Дроздовский ясно, логично, обоснованно и немного. Вместе с тем инстинктивно чувствовалась замкнутость, малая общительность в его натуре. Таковы были мои первые впечатления о полковнике Дроздовском.

Мне не везло: болезнь моя настоятельно требовала спокойной обстановки (на) некоторое время и лечения. Как и тогда, в мой первый приезд в Добровольческую армию в Мечетинской, я должен был накануне важной и интересной операции уехать в тыл, так и теперь, как ни неудобно было оставлять только что занятое место службы накануне операции, в штабе, где кроме начальника штаба не было ни одного настоящего офицера генерального штаба, – я с данного мне разрешения уехал в тот же день в Екатеринодар.

Поселился временно в штабе армии, вернее, в генерал‑квартирмейстерской части, занимавшей большой дом против собора, недалеко от главной улицы (Красной). Нечего и говорить, что, имея свободными все часы, кроме часов сна, я интересовался весьма, что происходило в армии. Большую часть времени проводил в оперативном отделении, куда доступ для меня был совершенно свободен, благодаря приятельским отношениям с генерал‑квартирмейстером, полковником Сальниковым[216] и начальником оперативного отделения, полковником Нелидовым[217] – оба мои сверстники по Императорской военной академии.

Следя за фронтом, я больше всего уделял внимания, конечно, 3‑й дивизии, «своей», она к тому же одна из всех войск фронта вела важнейшую операцию по Владикавказской железной дороге, в направлении на Армавир, против сильнейшей Сорокинской группы большевиков.

3‑й дивизии была поставлена задача – разбить большевиков, группировавшихся на Армавирском направлении, и овладеть их центром – г. Армавиром.

Исполнение началось 26 августа. Под прикрытием находившегося уже на левом берегу 2‑го конного полка часть сил 3‑й див. (4‑й пластунский батальон полковника Запольского) перешла по возведенному мосту у Тифлисской Кубань и повернула на восток. Вслед за сим и части, группировавшиеся у Кавказского узла, перешли Кубань по железнодорожному мосту. После довольно упорных боев большевики были разбиты и отброшены к юго‑востоку. Ст. Гулькевичи была занята и в ее районе сосредоточилась вся дивизия с двумя бронепоездами.

В дальнейшем дивизия повела наступление вдоль Владикавказской железной дороги и частью сил на сл. Михайловскую для действий совместно с 1‑й конной дивизией, которой теперь командовал вместо генерал Эрдели генерал барон П. Врангель[218], против группировавшихся здесь частей бывшей Сорокинской армии.

Наступление вначале имело успех. Были взяты ст. Отрада Кубанская и Кубанская. До Армавира оставалось восемь верст. Но 1 сентября большевики значительно усилились, повели наступление и, обладая многократным превосходством в силах, охватили оба фланга 3‑й дивизии. Она вынуждена была отойти почти к ст. Гулькевичи. При этом пострадал заметно Самурский пехотный полк, ходивший на Михайловскую.

Для облегчения положения 3‑й дивизии на Армавирском направлении командующий армией приказал 2‑й дивизии генерала Боровского[219], оперировавшей в районе Ставрополя, ударить на Невинномысскую, что и было блестяще, как всегда, исполнено генералом Боровским. Кстати два слова о нем, хотя потом об этом еще придется упоминать. Это был один из самых выдающихся генералов тогда в Добровольческой армии. Решительный, стремительный, он как никто, вероятно, постиг до тонкости психику большевиков и выработал соответственно этому особую, самую верную тактику борьбы с ними: «Всегда атаковать, только атаковать и атаковать, решительно, стремительно».

Невинномысская после сильного, не непродолжительного боя 2 сентября была взята. Огромные силы сосредоточенной здесь группы Гайчинца[220] бежали за Кубань вместе с несколькими бывшими в станице высшими штабами. Сам Сорокин едва спасся, ускакав верхом за Кубань. Здесь в числе массы захваченных документов большевистского командования в наши руки попал приказ т. Гайчинца своей группе. Приказ этот во исполнение приказа Сорокина предписывал наступление Невинномысской группы на Ставрополь, захват коего и ставился целью наступления. Наступление должно было начаться 2 сентября. Таким образом, удар генерала Боровского был как нельзя более кстати. Он отразился и на положении войск полковника Дроздовского. Последний 4 сентября снова перешел в наступление, и 6‑го Армавирская группа большевиков была разгромлена совершенно. Остатки ее бежали к югу от Армавира, вдоль железной дороги и по долине р. Урупа. Поставленная 3‑й дивизии задача была выполнена.

Следя за всеми этими событиями в штабе, я уловил из разговоров в оперативном отделении, что действиями полковника Дроздовского не совсем, как будто, довольны.

И в самом деле, наступление 3‑й дивизии после первого успеха у ст. Гульковичи 28 августа протекало как‑то вяло, недостаточно решительно. Большевики оправились и сами стали наступать. Сам полковник Дроздовский сомневался в успешности выполнения возложенной на него задачи, считал свои силы слабыми для этого. Мое первое впечатление о Дроздовском, воспринятое из первого знакомства с ним в ст. Тифлисской, как о начальнике энергичном, решительном как будто поколебалось. Последующие события вызвали осуждение деятельности полковника Дроздовского.

Уже 10 сентября обнаружилось сильное наступление крупных сил противника против Армавира с запада. То была Таманская группа[221], прорвавшаяся в конце августа из Туапсе к ст. Курганской[222]. 11‑го наступление это продолжалось и большевики явно стремились отрезать Дроздовского с севера от пути на Кавказскую. 12‑го бой кипел во всему фронту, опоясывавшему Армавир с юго‑юго‑запада‑запада и частью северо‑запада. Дроздовский «оборонялся». Большевицкие атаки были отбиты. Но начальник 3‑й дивизии счел свое положение очень рискованным и в ночь на 13‑е отступил из Армавира на правый берег Кубани, ввиду того, что железная дорога на Кавказскую была перехвачена большевиками. В это время к утру 13‑го к 3‑й дивизии прибыло подкрепление – Марковский полк с батареей и конницей. Дроздовскому еще ранее послано было приказание атаковать противника совместно с подчиненным ему Марковским полком. Это приказание не было выполнено. Марковцы атаковали одни весьма успешно, но не развивали успеха, потому что 3‑я дивизия не наступала. Было снова приказано Дроздовскому атаковать. Промедлили с перегруппировкой, атаковали 14‑го с северо‑запада. Безуспешно, с большими потерями.

Одновременно с этим 1‑я конная дивизия генерала Врангеля пыталась разбить Михайловскую группу противника. Он свободно гулял около нее почти со всех сторон, ища наиболее уязвимое место противника. Но большая несоразмерность сил не дала успеха. Большевики у Михайловской держались и продолжали висеть угрозой флангу и коммуникации 3‑й дивизии. Дроздовский считал, что, не разделавшись с Михайловской группой, нельзя ничего предпринять серьезного против Армавира.

Тогда командующий армией приказал Дроздовскому, заслонившись марковцами со стороны Армавира, всеми силами 3 дивизии обрушиться против Михайловки и совместно с конной дивизией г. Врангеля нанести быстрый и внезапный удар прямо с востока.

Но ни внезапности, ни быстроты, ни успеха не дало и это предприятие. Дроздовский решил атаковать не с востока, а с севера (с фронта). Конница же Врангеля, сменившаяся пехотой 3‑й дивизии, должна была атаковать с востока. Прошло много времени на эту перегруппировку. Только 18 сентября атаковали. Безуспешно. Потери. Отход к Петропавловской[223].

Врангель действовал успешно, но ввиду неуспеха в 3‑й дивизии должен был выйти из глубокого тыла Михайловской группы, куда он энергично проник.

После этого в Армавирском районе наступило затишье. Ни мы, ни большевики ничего серьезного не предпринимали. Части 3‑й дивизии оправлялись от понесенных потерь.

К этому моменту относится, пожалуй, наибольшее обострение отношений у полковника Дроздовского со штабом армии. Там были, в общем, недовольны делами 3‑й дивизии под Армавиром. Неудовлетворенность достигнутыми результатами я наблюдал в управлении генерал‑квартирмейстера. Там это выражалось порою, как всегда бывает у молодежи, когда она судит начальство или старших, – в резкой критике действий Дроздовского.

Штаб судит о действиях войск и их начальников, главным образом, по сводкам – всегда так было и будет. Способностью глубоко проникать в смысл событий, который трудно обрисовать в сжатой, сухой, формальной телеграфной сводке, обладают лишь или очень опытные, или далеко не заурядные люди. Ни генерал‑квартирмейстер, мой приятель, полковник Сальников, весьма посредственный офицер генерального штаба и вообще, выражаясь мягко, личность самая заурядная, ни начальник оперативного отделения, полковник Нелидов, более способный и одаренный, чем его упомянутый выше начальник, но с преобладанием кавалерийской складки (бывший кавалерист), ни, еще более, прочая молодежь оперативного и разведывательного отделения, конечно, не были способны или подготовлены к такой проникновенности. Неудачи Дроздовского вызывали досаду у всех них и осуждение. Его действия находили слишком осторожными, медлительными, нерешительными. И это считалось тем более верным, что соседняя 2‑я дивизия генерала Боровского давала в то же время прямо‑таки образцы предприятий, особенно против Невинномысской. Действуя в обширном Ставропольском районе, генерал Боровский, как всегда, проявлял необычайную подвижность, стремительность и решительность. Результаты блестящи. Потери ничтожны.

Невольное сравнение действий Боровского и Дроздовского было, конечно, не в пользу последнего.

Таким образом, вольно или невольно, скорее в силу вещей, в штабе армии создалось недовольство действиями Дроздовского. Будучи его свидетелем, я и сам невольно поддавался этому настроению, и первое мое впечатление о Дроздовском, вынесенное из первого знакомства с ним в ст. Тифлисской, поколебалось.

Не знаю, отсюда ли, из управления генерал‑квартирмейстера, питалось неудовольствие командующего армией и его начальника штаба, или слагалось независимо, но только оно достигло той сильной степени, когда сочтено было необходимым прибегнуть к неприятной мере воздействия на Дроздовского. Сначала был выражен упрек на медлительность действий, затем – обвинение в неисполнении приказа атаковать Армавир, когда подошел Марковский полк (13 сентября) и – выговор.

Это было, пожалуй, уже слишком резко, обидно для такого особенно самолюбивого человека, каким был полковник Дроздовский, да и едва ли справедливо, как потом, уже будучи в дивизии, я в этом убедился. Подобная мера воздействия на старших начальников, кажется, не практиковалась совершенно в Добровольческой армии. Видимо, в отношении полковника Дроздовского уже что‑то было в штабе армии, какая‑то неприязнь у кого‑то, только, конечно, не у командующего армией генерала Деникина, которая до некоторой степени способствовала решению прибегнуть к выговору ему.

В этом меня утверждает и то, что несколько позднее было что‑то предпринято в смысле понуждения начальника 1‑й конной дивизии, генерала Врангеля, к более решительным действиям под Михайловкой, но он довольно резко на это ответил, помню даже его выражение, что он «в понукании не нуждается» и что всегда сам использует малейшую благоприятную данную для нанесения врагу поражения. И Врангеля более никогда не беспокоили.

У лиц непосвященных невольно возникал вопрос: почему же такая разница в отношениях к двум одинаковых командных степеней начальникам?

Как бы то ни было, а выговор Дроздовскому, несомненно, имел отрицательные последствия.

В конец сентября, когда я уже был в штабе 3‑й дивизии, на ст. Кубанская Дроздовский писал лично рапорт – ответ на объявленный ему выговор. Рапорта я не читал, но, видимо, он был составлен в резком тоне глубоко обиженного человека, потому что на него ответил начальник штаба, генерал Романовский надписью на возвращенном рапорте, что якобы «Главнокомандующий (ген. Деникин) прочитать не пожелал». Ответ – никак нельзя назвать удачным, скорее и даже очень – наоборот. Дроздовский вообще человек малообщительный, характера угрюмого. Не помню, чтобы у нас в штабе дивизии он делился с кем‑либо своими переживаниями. Но, несомненно, кому‑либо из своих друзей, которых было у него немало в 3‑й дивизии, он рассказывал о нанесенных ему штабом армии обидах, потому что в дивизии, среди старых, еще по Ясскому походу, соратников Дроздовского создалась и жила глухая вражда к верхам армии и, в частности, к главе штаба, генералу Романовскому. Там, в этих массах, в этом уже не особенно разбирались, а все упрощали и сводили к тому, что во всех делах дивизии виноват Романовский, который ненавидит Дроздовского.

Против моего ожидания, в Екатеринодаре мне пришлось пробыть около месяца. В 20‑х числах сентября я снова прибыл в штаб 3‑й дивизии, стоявший на ст. Кубанская.

На фронте было полное спокойствие. Да и фронт имел необычную картину. От ст. Кубанской до Армавира всего 15 верст. По северной и северо‑восточной окраине города большевики сидели довольно густо в окопах, но, видимо, мало интересовались тем, что происходило у них перед фронтом. Они, кажется, больше заняты были различными делами в городе. По крайней мере, из охранения нашего 2‑го конного полка на высоком правом берегу Кубани, южнее ст. Прочноокопской[224] хорошо наблюдалось огромное скопление большевиков на площади в центре г. Армавира, на базаре. Изредка конно‑горная батарея пускала туда 1–2 снаряда, и площадь на некоторое время пустела.

У нас впереди было лишь охранение, поддерживаемое двумя бронепоездами. В сторону Михайловки и Туапсинской дороги посылалась усиленная разведка.

Части дивизии располагались сосредоточенно на отдыхе: 2‑й офицерский полк – в станице Кубанская, Самурский полк и 4‑й пластунский батальон – севернее в хуторах по Кубани, 2‑й конный полк – в ст. Прочноокопской.

В штабе дивизии жизнь протекала тихо, праздно, только и было работы, что посылка 2–3 срочных донесений в штаб армии в несколько фраз, в роде: «На фронте 3‑й дивизии спокойно», или «В 3‑й дивизии без перемен». Питались мы, офицеры штаба, отлично. Чудный кубанский пшеничный хлеб, сколько угодно мяса самого отличного качества, овощей, арбузов, дынь – тьма; при желании выпить – было сколько угодно спирта отличного качества, в ст. Кубанской был спиртовой завод и огромное количество выработанного спирта. Громили его большевики, распивали наши, а запасы его как будто нисколько не уменьшились. Эх, и богатый край! Вот уж подлинно: «Край, где все обильем дышит». Добывалось все покупкой, но баснословно дешево, иногда же и просто даром предоставлялось населением.

Полковник Дроздовский был как будто более угрюм, чем обыкновенно. Весьма понятно: он переживал как раз период неприятного обострения отношений с высшим начальством, его чувствительно обидели. Возможно, что к этим неприятным чувствам прибавлялась сильная печаль о погибших под Армавиром многих старых боевых соратниках, притом погибших – без той пользы, какую они могли принести, как он полагал. Тогда я еще не знал, но вскоре под Ставрополем узнал, как чувствителен был Дроздовский к потерям своей дивизии, особенно 2‑го офицерского полка, который еще насчитывал в своих рядах большую часть офицеров, пришедших с ним из Румынии.

Впервые здесь я увидел бронепоезда. Их было два, отлично вооруженных пулеметами и пушками крупного калибра, дальнобойными. Все, с команды начиная, – в отличном состоянии. Неприятное впечатление произвело на нас одно бытовое явление, порождение Гражданской войны. Когда мы, возмущаясь, обратили на это внимание Дроздовского, последовали репрессии, вполне справедливые. Бронепоезда, каждый, разделялись на две части, два состава: так называемую «боевую часть» – состав, на котором размещено вооружение все, какое имеется, и обслуживающая его прислуга; вторая часть – это база бронепоезда, хозяйственный его состав, носящий все снабжение для боевой части и штаб бронепоезда, его управление. Обычно этот состав заключал в себе несколько товарных и классных вагонов. Последние были шикарны – 1‑го и 2‑го класса все. И вот в этих‑то вагонах жили по‑семейному. Ездил элемент слишком «не боевой», главное же – масса женщин. И разъезжал этот элемент как хотел, вперед, назад, даже к боевой линии, точно тут была не война, а увеселительная поездка, пикник какой‑то.

Дроздовский запретил этим «базам» появляться в Кубанской и вообще в расположении войск и приказал держаться не ближе ст. Гулькевичи.

Некоторое маленькое оживление внесли в жизнь штаба однажды проводы, устроенные одному офицеру‑донцу, который нес обязанности офицера генштаба. Не помню его фамилии. Он покидал штаб 3‑й дивизии, с которым так хорошо сжился, вынужденно. На Дону правительство издало распоряжение, чтобы все казаки‑донцы, офицеры и нижние чины, находящиеся в рядах Добровольческой армии, вернулись бы в свою, Донскую армию. Мера эта не могла быть названа разумной и едва ли ни была политическим шагом, с целью причинить неприятности верхам Добровольческой армии, отношения с которыми были провинциально‑натянутые.

Проводы устроили в шикарном доме того немецкого владельца, которому принадлежало огромное, очень благоустроенное имение близ станицы Кубанской и упоминавшийся выше спиртовой завод. Усадьба была покинута ее обитателями, но по странной случайности в ней, кажется, все уцелело, как это ни удивительно. По крайней мере, дом был полон всякого имущества, обстановки – и все стояло на своем месте, как было у хозяев. Мы воспользовались богато обставленной столовой и, в частности, посудой и сервировкой для стола. Всего этого было в изобилии и отличного качества. Проводы носили сердечный и оживленный характер. В речах и тостах мы как бы старались наполнить донца нашими мечтами, надеждами, стремлениями о России, о борьбе за ее восстановление, а не за Кубань или Дон только.

В последних числах сентября 3‑я дивизия получила приказ о переброске ее в Ставрополь для смены 2‑й дивизии. На смену 3‑й дивизии под Армавиром сюда сосредоточивалась вся 1‑я дивизия генерала Казановича[225], пока же смену 3‑й дивизии должен был произвести Марковский полк с батареей и несколькими сотнями казаков; ему придавались и бронепоезда, действовавшие с 3‑й дивизией.

Эти перемены были вызваны изменением обстановки в Ставропольском районе. До сих пор там мы имели 2‑ю дивизию генерала Боровского и 2‑ю Кубанскую казачью дивизию полковника Улагая[226]. Боровский большую часть своих сил имел в районе к юго‑юго‑западу от Ставрополя, главным образом против Невинномысской группы большевиков т. Гайчинца. Полковник Улагай действовал к востоку от Ставрополя против различных отрядов, возникающих в этом обширном районе то там, то здесь. Полковник Улагай метеором носился со своей дивизией с юга на север, северо‑восток, северо‑запад и обратно, неизменно нанося поражения большевикам. Это был блестящий образец действий кавалерийского отряда, обеспечивавшего Ставрополь на огромном фронте (до 100–150 верст) от многочисленного противника. Около описываемого времени дивизия Улагая находилась в районе Петровского, разбив тут один из большевистских отрядов (отряд Жлобы[227]), численностью тысяч в 5–7.

К северу от Ставрополя мы имели некоторые мелкие отрядики в районе Донского.

С средних примерно чисел сентября на северо‑востоке от Ставрополя в районе с. Дивное объявилась новая большевистская группа, отряд т. Ипатова[228], силою до 15 тысяч; тут была пехота с артиллерией и конница. Отряд стал проявлять активность, наступая главными силами в общем направлении на Донское и выделив часть сил в сторону Торговой. В этом можно было усмотреть чью‑то понимающую дело направляющую руку. Выход к Донскому грозил тылу Боровского и Улагая и сообщениям их с Екатеринодаром. Движение большевиков к Торговой являлось обеспечением наступления их главной массы и угрозой нашей связи с Донской армией.

Для противодействия новому замыслу большевиков к Донскому первоначально был сосредоточен отряд генерала Станкевича[229], слабый числом, пестрый по составу и бедный боевыми припасами. Однако ему удалось отбросить противника к северо‑востоку от Донского. Одновременно с сим почти Улагай имел успех к востоку от Ставрополя. Однако к концу сентября группа Ипатова стала теснить отряд генерала Станкевича и приблизилась к Торговой.

Резервов у генерала Деникина теперь не было. Поэтому для ликвидации угрозы с северо‑востока решено было перебросить сюда, к северу от Ставрополя, 2‑ю дивизию, заменив ее 3‑й. Руководство операциями в Ставропольском районе, то есть действиями 2‑й, 3‑й и 2‑й Кубанской казачьей дивизиями возлагалось вместе с сим на генерала Боровского. Операции же против главной массы большевицких сил Северного Кавказа, – групп Армавирской, Михайловской и Невинномысской – должны были продолжаться с неослабевающей энергией для их окружения по возможности и уничтожения всеми прочими силами армии, то есть: 1‑й дивизией Казановича – против Армавира, 1‑й конной дивизией Врангеля – против Михайловки, 1‑й Кубанской казачьей дивизией Покровского – от Майкопа на Лабинскую, отрядом Шкуро – от Баталпашинска на Невинномысскую и 3‑й дивизией Дроздовского – от Ставрополя против той же Невинномысской. Выходило, таким образом, что стратегически армия главкома Сорокина – упомянутые три группы – уже была почти окружена; ей оставалась слабая отдушина по Владикавказской железной дороге к Минеральным водам. Но, обладая большими силами, в несколько раз превосходящими своего противника и проявляя активность, Сорокин, видимо, еще не собирался никуда уходить.

К 1 октября 3‑я дивизия в составе: 2‑го офицерского, Самурского полков и 4‑го пластунского батальона была по железной дороге перевезена в Ставрополь. 2‑й конный полк генерала Чекатовского[230] двинут был походом из Прочноокопской в район хут. Темнолесский. По прибытии в Ставрополь части дивизии тотчас были двинуты на юг через Татарку к ст. Барсуковской[231] и хут. Темнолесскому. К 3 октября 3‑я дивизия сменила 2‑ю и заняла такое положение: 2‑й офицерский полк с двумя легкими и одной мортирной батареями занял так называемую гору Стрежамент, на которой был хут. Темнолесский, фронтом на Невинномысскую; 4‑й Кубанский пластунский батальон с Кубанской батареей занял ст. Барсуковскую, наблюдая Кубань от ст. Убеженской до излома ее к югу. 2‑й конный полк был выдвинут к юго‑востоку от хут. Темнолесского верст на 10 для обеспечения левого фланга дивизии и разведки в сторону Невинномысской и ст. Барсуки. Таким образом, все силы дивизии были растянуты в кордон на фронте около 75 верст. Непосредственно в руках начальника дивизии вначале никаких частей не было. Такое решение задачи по обеспечению Ставрополя с юга нельзя назвать удовлетворительным, выражаясь мягко. Обстановка была проста и ясна. Противник, который мог покуситься на Ставрополь, сосредоточен был у Невинномысской. Определенно было известно из его же распоряжений (захваченных генералом Боровским), что он собирается идти на Ставрополь. От Невинномысской к Ставрополю вели две дороги: шоссе Невинномысская – Барсуковская – Татарка и проселок Невинномысская – ст. Темнолесская – Татарка. Одна огибает сложную возвышенность – массив г. Стрежамент с востока (вторая дорога), другая – с запада, проходя по некоторого рода ущелью между массивом Стрежамент и таковым же массивом под названием г. Недреманная. Второй путь кружной и плохой, первый – хороший и короче. Казалось бы, самое целесообразное было бы, заперев оба пути сильными охраняющими частями‑авангардами и наблюдая лишь на остальном фронте, – держать все силы в кулаке где‑либо в районе Темнолесская – Татарка.

Части 2‑й дивизии тотчас по смене были направлены на север, в район Донского и частью по железной дороге – к Торговой. Тотчас по приезде в Ставрополь мы побывали у генерала Боровского. Я видел его первый раз и вынес о нем самое приятное впечатление. Молодой, высокий, видный, красивый с хорошей головой генерал. Все он оценивал верно, представлял ясно, действовал решительно, просто, а потому и искусно и всегда почти успешно.

Встретил в Ставрополе своего старого приятеля, бывшего есаула 42‑го Донского полка, теперь командира Партизанского полка полковника Писарева[232]. Познакомился я с ним во время Великой войны в штабе 17‑го армейского корпуса: 42‑й Донской казачий полк входил в состав войск корпуса, и 2‑я сотня есаула Писарева долгое время в 1914 году была в моем распоряжении, как заведующего связью в корпусе. Отличный офицер, храбрый, толковый, решительный начальник. Я не удивился, что увидел его здесь, в Добровольческой армии, несмотря на то, что он чистокровный донец, и в роли командира полка. Видел я его полк, очень пестрый по составу, тут было все: и гимназисты, и казаки кубанцы, донцы, офицеры, солдаты, кадеты; также и одеты были просто, каждый в «своем». Но вид имели «боевой», лихо пели песни и шли по улице в порядке.

В Ставрополе штаб дивизии задержался. Мы оставались в поезде штабном и лишь собрание‑столовую имели в одном хорошем железнодорожном доме, в квартире дорожного инженера, начальника участка дороги, кажется. Этот тип из бывших кадетов был в скрытой к Добровольческой армии оппозиции, и с большим трудом нам удалось выпросить у него комнату под столовую. Штаб наш пополнился еще одним офицером генерального штаба, подполковником Махровым[233].

На нашем фронте было совершенно спокойно. К северу же от Ставрополя комбинированными действиями войск отряда генерала Станкевича, полковника Улагая и частей 2‑й дивизии под общим начальством генерала Станкевича у с. Новогеоргиевскгого большевики были разбиты и отброшены к северо‑востоку. Преследуя их, Станкевич 14 октября снова разгромил дивизию Ипатова у с. Б. Джалча.

8 октября штаб дивизии переехал на ст. Татарка, вернее – разъезд Татарка у села Татарка. Продолжали оставаться в поезде, лишь столовая и хозяйственная канцелярия были в селе.

Несколько дней прошло в полном спокойствии. На другой день по приезде Дроздовский, взяв меня с собою, побывал в Самурском полку. Полком командовал полковник Шаберт[234], из прибалтийцев. Я о нем слышал еще на ст. Кубанская кое‑что. Это был мрачного, не располагающего к себе вида офицер, старый кадровый, необщительный; с подчиненными обращался очень грубо, иногда откровенно выругивал, не стесняясь чином; полковой священник сбежал, не вынеся обращения с ним Шаберта. Кто его не знал, едва ли мог спокойно вынести обращения полковника Шаберта. Но нужно было видеть Шаберта в бою хоть один раз, чтобы простить ему все его прегрешения в обращении с подчиненными. Это был в чистом, так сказать, виде храбрый боевой начальник. Невозмутимо спокойный в любом положении, всегда с ясным пониманием обстановки, полковник Шаберт управлял в бою своими частями, как искусный пианист клавиатурой.

Самурцы располагались в ст. Николаевской, имея в расходе незначительную часть людей в отдельных заставах. Полк получил пополнение, и мы видели на окраине станицы, у станции усиленное обучение новых самурцев из мобилизованных и пленных красноармейцев. Обучающиеся старательно тянулись перед прибывшим начальником дивизии, проделывая командуемые строевые упражнения как заправские солдаты.

Побывав в станице, в штабе полка, мы вернулись в Татарку. На фронте было по‑прежнему спокойно. Спустился наш летчик поручик Янченко, летавший на разведку в район Невинномысской; ничего замечательного он нам не сообщил. В распоряжение начальника 3‑й дивизии поступила Кубанская пластунская бригада, которою командовал полковник Слащов[235], «знаменитый» впоследствии перебежчик к большевикам после оставления нами Крыма в 1920 г.

В войсках дивизии в это время распространилась эпидемия болезни, прозванной «испанкой»[236]. Она выводила из строя много народа. В штабе дивизии мы переболели большинство, впрочем, эвакуирован был лишь один и то уже после оставления нами Ставрополя. Этот один – был начальник штаба дивизии, полковник Чайковский.

О готовящемся наступлении большевиков от Невинномысской сведения были, но до 10 октября оно не обнаруживалось. 10‑го же большевики огромными силами, тысяч 15, не менее, перешли в наступление от Невинномысской на Ставрополь. Это была группа какого‑то тов. Федько[237], который предписал своим войскам идти на Ставрополь, чтобы взять этот город. Несколькими колоннами большевики двинулись на широком фронте. Левая колонна направлялась по правому берегу Кубани, правофланговая – на хут. Темнолесский и восточнее его. Главные усилия неприятеля обнаружились против ст. Барсуковской и хут. Темнолесского. У последнего атаки большевиков блестяще были отбиты огнем 2‑го офицерского полка и мортирной батареи полковника Медведева[238]. Но у Барсуковской 4‑й пластунский батальон был потеснен, и станица была занята большевиками. 11 октября правый фланг был подкреплен пластунами Слащова и произведена попытка перехода в наступление. Однако ввиду большого превосходства сил противника она не увенчалась успехом. К вечеру пластуны отошли на гору Недреманную. Большевики проявили необыкновенную энергию, и к сумеркам им удалось взобраться на гору Недреманную в охват правого фланга пластунов. Ночью они атаковали их и привели в расстройство. В темноте все перепуталось. Некоторые из кубанцев были отрезаны; едва не попался в плен и сам Слащов. К утру 12‑го пластуны, расстроенные, очистили Недреманную и спустились в долину ручья Б. Егорлык, к хуторам Барсуковским, где Слащов и стал приводить их в порядок.

Неудачи у пластунов поставили левый фланг дивизии – 2‑й офицерский и 2‑й конный полк – в рискованное положение. Оставаясь все еще у хут. Темнолесского, они подвергались опасности быть совершенно отрезанными.

Связь с пластунами у них была потеряна, путь отхода был кружной – через ст. Темнолесскую. Расстояние до последней большевикам, занявшим г. Недреманную, было короче, чем путь от хут. Темнолесского для левого фланга 3‑й дивизии. Поэтому, сильно опасаясь за его участь, полковник Дроздовский ночью же, когда пластуны были сброшены с г. Недреманной, послал приказание командирам 2‑го офицерского и 2‑го конного полков, полковнику Витковскому[239] и генералу Чекатовскому – к рассвету 12‑го отойти к ст. Темнолесской и затем далее, к Татарке. Всю ночь Дроздовский волновался, – успеют ли они раньше большевиков занять Темнолесскую. К счастью, большевики, не оценивая должным образом достигнутого ими выгодного положения, не использовали его. К рассвету наши полки были в Темнолесской, а к полудню 2‑й офицерский полк с артиллерией (вся – три батареи) занял позицию по гребню высоты юго‑восточнее Татарки. Самурскому полку было приказано передать наблюдение за Кубанью казачьим ополчениям станиц Убеженской и Николаевской и собраться к последней. Пластуны Слащова заняли высоты юго‑западнее Татарки севернее железной дороги. Наш бронепоезд курсировал здесь перед фронтом, наблюдая за большевиками.

Таким образом, обстановка заставила Дроздовского собрать разбросанную дивизию, то есть проделать то, что можно было предвидеть. Однако самурцы оставались еще на отлете, в расстоянии одного перехода, а между тем дивизия, хотя и более сосредоточенно, вытянувшись слева в линию, не имела резерва. Естественно, напрашивалось решение притянуть Самурский полк к Татарке в резерв дивизии, ибо нахождение его в Николаевке и ранее не особенно вызывавшееся, сейчас было ненужным и даже небезопасным, так как продвижение значительных сил большевиков по правому берегу Кубани могло поставить самурцев под угрозу быть отрезанными и изолированными от дивизии. По нашим советам Дроздовский решил притянуть самурцев, но опять поздно – сутки были потеряны, и это оказало отрицательное влияние на исход боя у Татарки 14‑го.

Между тем наступление большевиков почему‑то замедлилось. Весь день 12‑го мы с разъезда Татарка в бинокли наблюдали за столообразными вершинами Стрежамента. Лишь часов в пять я, наблюдая, увидел ярко обрисовавшиеся на чистом голубом небе массы большевиков, вылезшие в густых строях на вершины, вернее на высокое плоское плато массива Стрежамент, в расстоянии 10–12 верст от нас, восточнее шоссе Татарка – Барсуковская. Я немедленно доложил о замеченном полковнику Дроздовскому, который вышел с начальником штаба посмотреть. Долго мы наблюдали за обнаруженным противником. Силы его, однако, трудно было установить, направление движения также. Сначала казалось, что большевики застыли в неподвижности, так как их густые цепи очень долго торчали на плато, ярко обрисовываясь на горизонте. Потом они спустились и куда‑то исчезли в складках северных склонов Стрежамента.

Мы оставались по‑прежнему в поездном составе. Ночь на 13‑е прошла совершенно спокойно. С утра 13‑го мы оставили штабной поезд, отправив его в Ставрополь, и перешли в с. Татарка, в центральную его часть, у церкви и у шоссе на Ставрополь, расположившись в доме священника. Последний высказал нам, что в случае нашего ухода ему грозит большая опасность, но оказывал нам большую любезность и гостеприимство. Мы отлично понимали его положение, но помочь ему не могли. Советовали в случае оставления Татарки уйти вместе с нами. Он не находил это удобным. Село казалось полувымершим. Из числа жителей много ушло к большевикам, остальные попрятались.

Весь день 13‑го части дивизии продолжали упрочивать свое положение, окапывались, устанавливали связь и вели разведку. Со штабом генерала Боровского в Ставрополе установилась связь телеграфная и телефонная. Несколько раз генерал Боровский лично спрашивал о положении на фронте. Его интересовало очень – что мы предпримем против большевиков, и когда он уяснил, что мы собираемся снова, как под хут. Темнолесский – Барсуковская выжидать и уступить инициативу большевикам – справедливо выразил неодобрение нашему образу действий. Потом он лично прибыл в Татарку, увидел все на месте и снова, не навязывая Дроздовскому своего плана действий, высказался, что оборона против большевиков, и особенно в нашем положении, когда противник явно значительно превосходит нас живой силой, – способ, явно сулящий неуспех. Должен сказать правду – нам, генштабу 3‑й дивизии – Дроздовский, Чайковский, я, Махров (засилье, можно сказать в штабе офицеров генштаба) – было очень стыдно выслушивать столь прописную истину, – что гибнут только в обороне – от лица, которое, подобно нам, не изучало три года подряд теории военного искусства с его давным‑давно установленными аксиомами, а нутром угадывало их на практике.

Дроздовский, как казалось, считал невозможным при данной обстановке предпринять что‑либо решительное с такими слабыми силами. А в душе он, видимо, не верил в возможность в таком случае успеха и главное, чего он больше всего боялся, как я стал замечать, – это больших потерь.

Самурскому полку послано было приказание – я забыл в своем месте упомянуть об этом: полк был в это время сосредоточен за правым флангом, северо‑западнее хуторов Барсуковских, в резерве, – к утру 14‑го прибыть к Татарке.

Окончательно, таким образом, 3‑я дивизия заняла такое положение: правый фланг – пластунская бригада, по высотам севернее хуторов Барсуковских, влево до полотна железной дороги; далее, правым флангом пересекая шоссе, развернулся 2‑й офицерский полк; его левый фланг находился приблизительно в полуверсте северо‑восточнее северной окраины Татарки. Уступом за правым находился в резерве Самурский полк. Фланги обеспечивались 2‑м конным полком, четыре сотни которого с батарей были на правом фланге, на путях на Сенгилеевскую и на Ставрополь, у разъезда Два Брата; две сотни наблюдали за левым флангом у горы Базовая. В общих чертах на схеме изложенное выразится так[240].

Весь день 13‑го с гребня возвышенности, занятого 2‑м офицерским полком, мы наблюдали за передвижениями и жизнью у неприятеля. Обзор был великолепен. По всему фронту перед нами, от Темнолесской до хуторов Барсуковских в окопах сидели передовые части большевиков. Главная масса их была в ст. Темнолесской, западная окраина которой нам была видна, и здесь виден был большой бивак. Отсюда части постепенно снимались и уходили в колоннах куда‑то в восточном, северо‑восточном направлении. Другая группа, менее значительная, обнаруживала себя в хуторах, к югу от Татарки. Огромная, бесконечная колонна обозов в течение большей части дня шла по шоссе от ст. Барсуковской и здесь у ответвления дороги на Темнолесскую исчезала в складках местности, направляясь, видимо, на ст. Темнолесскую. Около полудня на высоту северо‑западнее Темнолесской, высоту, которая скрывала от нас большую часть станицы, выезжала большая группа всадников, по‑видимому – начальствующих лиц. Группа оставалась около получаса на высоте, а затем скрылась за нее в станицу. Разъезды наши от дивизиона, наблюдавшего за левым флангом дивизии, также доносили, что из Темнолесской большие колонны противника уходили куда‑то влево к востоку, северо‑востоку, скрываясь в горах.

К вечеру большевики стали вести себя необычайно шумно: играли оркестры, кричали «ура». Мы недоумевали, чего это они разошлись? К сумеркам с фронта наших охраняющих и разведывающих частей стали поступать донесения, что ночью они нас «собираются атаковать», сами передают. Сначала мы этому, конечно, не поверили: где же это видано – предупреждать врага: «Готовься, мол, я иду на тебя». Но потом самая форма передачи нам о своем намерении: «Держись, кадеты, мы вам всыплем!», его повторность почти на всем фронте и кое‑какие признаки шевеления большевиков невольно заставили нас поверить, что атака вероятна. Стали гадать, если большевики, действительно, готовятся к ночной атаке, зачем им понадобилось об этом объявлять нам? Озорство ли это подгулявших парней или тонкий психологический расчет – заставить нас пребывать в большом нервно‑тревожном напряжении, когда трудно ожидать от боевых линий твердости и стойкости, когда всякий психоз, паника, тревога быстро объемлет весь фронт.

Мы сообщили об этом в штаб генерала Боровского. Оттуда спрашивали, надеемся ли мы справиться, если и в самом деле большевики пойдут в атаку. Еще раз затем предупредили, что у генерала Боровского в резерве только Корниловский полк, который предназначен к употреблению лишь в крайнем случае.

Между тем большевики сдержали свое обещание и, действительно, атаковали нас ночью.

Часам к 10 вечера шум и неистовства в стане большевиков постепенно стихли. Восстановилось обычное ночное спокойствие. Вдруг около полуночи поднялась тревога у нас, сначала – на левом фланге, а потом постепенно распространилась вправо и охватила почти весь фронт.

А на левом фланге произошло, в общем, следующее. В течение дня стоявший у Базовой горы дивизион 2‑го конного полка полковника Шинкаренко[241] энергично нес службу по обеспечению дивизии и наблюдению за направлением Темнолесская – Базовая гора – Ставрополь. Я лично несколько раз наблюдал его сильные разъезды, которые все время висели, что называется, над Темнолесской. Отгоняемые противником, они рассыпались лавой, отходили несколько, собирались и снова, выждав некоторое время, появлялись у Темнолесской.

Меньше всего поэтому мы ждали сюрприза именно отсюда. Однако на ночь службы наблюдения и связи с дивизией у полковника Шинкаренко не были организованы должным образом. Ночью он сам подвергся неожиданному нападению у Базовой горы, куда собрался и, по‑видимому, беспечно заночевал. В большом беспорядке дивизион вместе со своим обозом рассеялся, причем некоторые его повозки и люди наутро оказались в Ставрополе.

Не встречая никакого препятствия и ободренные этим первым успехом, большевики направились, ориентируясь, видимо по полотну железной дороги, на с. Татарку. Это вывело их в тыл левого фланга 2‑го офицерского полка и частью на фланг его. Произошло здесь вполне понятное замешательство. Фланг отскочил к окраине села, а частью куда‑то исчез. Мортирная батарея полковника Медведева, стоявшая за левым флангом, едва‑едва успела улизнуть и не попасть в руки большевиков. Командир 2‑го полка, полковник Витковский, кое‑чем пытался подкрепить свой сдрейфовавший фланг, но все же дальше окраины селения, фронтом на северо‑восток он не выдвигался, и было такое впечатление, что и там он еле держится, потому что, когда мы вышли из помещения штаба на улицу, стали, сначала редко, а потом чаще щелкать около нас пули, причем направление полета их было вдоль общего фронта.

Через некоторое время и с фронта 2‑го офицерского полка стали поступать неблагоприятные сведения. Противник атаковал и здесь, причем смело и решительно. В некоторых местах ему сразу удалось овладеть нашими окопами, в других он залег. Видимо, неудача на левом фланге полка отразилась постепенно все дальше вправо и на его фронте, ибо все протекало как‑то скоропалительно, – и роты фронта одна за другою, вопреки обычной стойкости и доблести, сдали свои позиции, попятившись где – к самой окраине селения, а где – и внутрь села. Темнота, треск выстрелов, свист и щелкание в ночной тишине пуль в разных направлениях, мелькавшие кое‑где суетливо‑пугливые фигуры, неизвестно – кто, чьи, – все это создавало какую‑то хаотически жуткую картину, разобраться в коей, казалось, было невозможно. Вблизи нас появился откуда‑то командир 2‑го офицерского полка, полковник Витковский. Он доложил начальнику дивизии о положении дела. Видно было его стремление спокойно изложить трудное положение фронта. Мы из этого доклада вынесли лишь впечатление, что и командир полка не все знает и представляет верно, смягчает горечь обстановки, а главное – воздействовать на нее в благоприятном смысле не может.

Скоро дошли вести, что и пластуны на левом фланге, у железной дороги, тоже сдали под нажимом на них большевиков.

Что было делать при таких обстоятельствах? Начальник дивизии решил отвести дивизию на противоположный берег глубокой лощиною, в которой утопало село Татарка. Это, пожалуй, был лучший выход из создавшегося положения, пока было еще кое‑какое управление частями фронта и пока еще все не превратилось в кашу, расхлебывать которую было бы чрезвычайно трудно. Тут же на улице недалеко от церкви Дроздовский хотел отдавать нужные распоряжения, но щелкание пуль вокруг нас так усилилось, что, по настоянию начальника штаба полковника Чайковского, мы ушли по шоссе к северозападной окраине села, чтобы нас зря не перестреляли, как куропаток. По счастливой случайности, потерь в личном составе штаба и конвоя начальника дивизии не было.

На окраине села вошли в первую попавшуюся хату, едва достучавшись, чтобы нам отворили ее перепуганные насмерть хозяева. Тут написали несколько распоряжений. Затем вышли из селения на высокий берег лощины, приостановились, ибо стало рассветать, и можно было рассмотреть, что где происходит.

По шоссе проходили части 2‑го офицерского полка. Шли в порядке, но вид был потрепанный. Противника нигде не было видно. Стрельбы не слышно. Тишина. Вдруг все стали с тревогой восклицать: увидели наш бронепоезд, шедший по селу (на некотором – до одной версты – участке железная дорога проходила через село по юго‑восточному склону лощины). Мы сразу поняли его почти безнадежное положение. Он должен был быть уже на разъезде Базовом, чтобы свободно, в случае нужды, уйти к Ставрополю, но вследствие каких‑то недоразумений не исполнил этого до сих пор, а теперь уже было поздно: путь к Базовому был ему отрезан. Оставалась еще некоторая надежда на возможность проскочить в сторону Армавира, который, кстати сказать, с 13 октября был в наших руках. Начальник дивизии, страшно озабоченный его судьбою, лично послал двух солдат саперов предупредить бронепоезд о грозящей ему опасности. Саперы лихо и смело помчались к бронепоезду. Но, увы! Расстояние было не менее полуверсты, бронепоезд хотя и медленно шел, успел все же уйти настолько, что предупредить его об опасности и вернуть саперам не удалось. Почти на наших глазах чудный, доблестный бронепоезд геройски погиб. (К сожалению, забыл его название, помню хорошо, что он чудно был вооружен и оборудован; на одной платформе стояли крупные длинные морские орудия; командир бронепоезда и часть команды были моряки)[242]. При подходе к Базовому бронепоезд попал в засаду; в одну и другую сторону путь был поврежден и загроможден шпалами, и со всех сторон бронепоезд был атакован большевиками. Он открыл по ним убийственный огонь со всего имевшегося на нем оружия и, расстреляв патроны, погиб.

Спаслось чудом лишь несколько человек.

Вслед за тем, когда еще не вполне рассвело, мы перешли к небольшому домику у шоссе, шоссейной казарме, и отсюда восстановили связь с генералом Боровским, окончательно и подробно ориентировав его обо всем происшедшем. Генерал Боровский уведомил начальника 3‑й дивизии, что он высылает в его распоряжение последний свой резерв – Корниловский полк – и рекомендовал употребить его с активной целью. Общее мнение у нас было – двумя свежими полками – Самурским, только что подошедшим к дивизии, и ожидающимся Корниловским, – ударить с севера в промежуток между Базовой горой и с. Татарка, предполагая, что маневр этот приведет к охвату большевиков у Татарки с фланга и даже с тыла. Одновременно на остальном фронте дивизия должна была сковать противника. Вследствие этого просили генерала Боровского направить Корниловский полк прямо на Базовую гору.

Если бы обстановка была таковой, как мы ее себе рисовали, что противник весь сгруппировался у Татарки, имея свой правый фланг северо‑восточнее ее, тогда намеченному маневру нельзя было бы отказать в полной его целесообразности. К сожалению, этого не оказалось. Большевицкое командование проявило здесь большое искусство в ведении операции.

Я получил от полковника Дроздовского (поручение) провести Самурский полк к его исходному положению для атаки совместно с корниловцами и встретить затем и направить и этих последних согласно задуманному им плану.

Когда я отправился исполнять возложенное на меня поручение, самурцы уже выдвигались к северо‑востоку, на уступе за левым флангом дивизии. Скоро я разыскал командира полка, полковника Шаберта, и передал ему приказание начальника дивизии. Полк был в строю побатальонно на очень широких интервалах и дистанциях. Местность по пути дивизии была изрыта небольшими, но глубокими лощинами и балками, покрытыми перелесками. Пользуясь всем этим для скрытости подхода, полковник Шаберт двинул батальоны вперед. Пройдя перелески и лощины, мы вышли на голый открытый гребень. До левого фланга 2‑го офицерского полка было около версты. За гребнем перед Самурцами расстилалась очень большая открытая лощины до двух верст в ширину и приблизительно такой же длины. Ни кустика, ни бугорка – гладко как на ладони. Вправо лощина суживалась, берега ее становились круче и тут начиналось с. Татарка, большая часть которой нам отлично была видна. Влево лощина, расширяясь и поднимаясь, затеривалась среди окружающей равнины, чуть всхолмленной. А затем резко, точно искусственно, вдруг сразу вздымалась огромная, совершенно обособленная круча, высота – г. Базовая, голая с крутыми скатами и плоской столообразной и продолговатой вершиной. Гора вытягивалась и постепенно понижалась в северном, северо‑западном направлении, к Ставрополю. Ближе Базовой горы и несколько правее ее виден был разъезд Базовой, в расстоянии 3–4 верст от нас. Оставив полк сзади в лощинах с лесом, мы с полковником Шабертом прошли еще дальше вперед к началу спуска в описанную выше лощину. Перед спуском в нее, прикрываясь едва заметным гребнем, лежала очень редкая цепь спешенной сотни дивизиона полковника Шинкаренко. Никого из офицеров поблизости не было. Из расспросов ближайших казаков мы выяснили, что сотня поставлена здесь для наблюдения за противником. В свою очередь, по‑видимому, и противник, обнаружив цепь сотни, следил за ней из северо‑восточной окраины с. Татарки и первые же попытки ее вылезти на самый гребень (топографический) встречались пулеметным огнем. Цепь после этого точно прилипла к земле; казаки лежали пластами с прижатыми плотно к земле головами. Никто из них не поднимал их кверху, чтобы посмотреть, «понаблюдать», что же делается у противника. А противник, хорошо скрытый за крайними постройками Татарки, зорко, видимо, следил за всяким происходившим у нас здесь движением, посылая пулеметные очереди даже по одиночным людям. В этом очень скоро убедились и мы с полковником Шабертом. Едва мы показались на гребне и чуть с него спустились, как были обсыпаны пулеметной очередью. Я инстинктивно шарахнулся в сторону и попятился назад. Но видя, что на полковника Шаберта это, по‑видимому, не произвело никакого впечатления, я устыдился своего порыва скрыться и сильным напряжением воли взял себя в руки. «Очередь» была повторена. Пули просвистели и частью завизжали от близкого к нам рикошета. С большим трудом и усилием я удержался на месте, около Шаберта. Трудно передать то неприятнейшее ощущение, которое испытываешь под пулями пулемета, и я не удивляюсь теперь тем случаям, когда люди, попавшие под сильный пулеметный огонь, выходили, если не были ранеными, сильно психически расстроенными, до помешательства. Я здесь впервые испытал «удовольствие» побыть под огнем пулемета. А Шаберт, как стал, так и стоял, вперив взор туда, откуда по нас стрелял пулемет. Он, по‑видимому, ничего не переживал. И не скажу, чтобы он рисовался передо мною своей невозмутимостью перед опасностью быть уложенным на месте или искалеченным. Этого я не заметил, а заметил, наоборот, поразительное его спокойствие. Помыслив, я не мог допустить, чтобы у такого интеллигентного, развитого человека, – это его поведение было результатом бессознательной храбрости. Наоборот, все говорило за то, что тут Шаберт, сотни раз испытывавший опасности, проявлял настоящую, сознательную храбрость. И я был от него в восхищении.

Постояв еще немного, мы в бинокли рассмотрели, что стреляет по нас пулемет от крайней хаты; заметили и группы людей около. Но нигде, ни в селении, ни около противника не было видно. Очевидно, его силы, атаковавшие Татарку, были в самом селении и выйти из него пока не решались. Все поле от селения до Базовой горы было чисто.

Эта наша разведка указывала нам на одно, – что наступать с этого места самурцам было невыгодно: слишком открытая и гладкая местность, никаких укрытий, не за что зацепиться.

Закурив папиросу, Шаберт предложил пройтись влево посмотреть, нет ли где удобных подступов, чтобы больше сблизиться с противником незаметно. Пошли. Прошли с полверсты. Ничего нового не обрели. Увидели влево сзади казачью лаву (сотня полковника Шинкаренко), которая передвигалась вправо, то есть в сторону 3‑й дивизии, откуда‑то с севера. Когда к нам приблизился один всадник из числа начальствующих лиц, мы спросили его, не видать ли, не наступают ли корниловцы. Ответил, что ничего не видел и не знает об этом. Я тогда именем начальника дивизии приказал ему передать своему командиру сотни, чтобы он сейчас же выслал разъезд к северу, в сторону Ставрополя для установления связи с ожидающимся оттуда Корниловским полком и что, как только движение последнего будет замечено, чтобы немедленно сообщено было сюда, нам.

Всадник повернул и куда‑то скрылся. А мы остались и продолжали наблюдать. И кстати. Поле между г. Базовой и Татаркой стало оживать. Оттуда‑то, как нам казалось, из‑за Базовой горы, стали вдруг вываливаться большевицкие цепи, только цепи. И странно – они образовали фронт в сторону Татарки и, пожалуй, даже еще восточнее. Двигались‑двигались эти цепи и залегли. «Что за оказия?» – дивились мы, и промелькнула было мысль: «Уж не наши ли это, не корниловцы ли?» Но стрельбы никакой: очевидно, большевики. А скоро всякое сомнение исчезло, ясно стало, что это именно они: появились фигуры, сначала одиночные, а потом группами и на Базовой горе; затем по южному, юго‑восточному скату горы стали подниматься на ее вершину еще колонны, небольшие, а за ними и орудийная запряжка.

Как раз в этот момент пришло от казаков известие, что «корниловцы наступают». Мы условились с Шабертом, что я поеду навстречу корниловцам и ориентирую их в обстановке у нас, рекомендуя им забирать возможно восточнее, даже по ту, по восточную сторону горы Базовой; а он, Шаберт, будет согласовывать свои действия с ними.

Я отправился навстречу корниловцам, чтобы повидать их командира. Скоро передо мною открылись их наступающие цепи. Шли они ходко, не останавливаясь, и направлялись на Базовую гору с северо‑запада. Подъезжая к ним ближе, я определил, однако, что наступление ведет лишь один батальон. Возник вопрос: где же остальные? Завидев за батальоном группу людей, за которой вели лошадей, я направился к ней, полагая, что это начальствующие лица. Так оно и оказалось: на мой вопрос поравнявшимся со мною корниловцам, где командир полка, они ответили, что не знают, где‑то остался с главными силами, а что здесь сзади – командир батальона, и указали при этом на замеченную мною группу. Действительно, это был командир батальона полковник гвардии (Варшавской)[243] Ильин. Спокойно, с трубкою в зубах, он шел за своим батальоном и произвел на меня приятное впечатление. В нескольких словах я нарисовал ему положение 3‑й дивизии, Самурского полка и то, что мы ожидали от маневра Корниловского полка. Полковник Ильин сказал мне, что командир их полка полковник Индейкин[244] был при главных силах сзади и должен был развернуть их левее его батальона, но что он задержался и, по‑видимому, там влево, у железной дороги, тоже завязался бой. И показал мне в том направлении рукой. И в самом деле, верстах в двух на северо‑востоке от нашей встречи я разглядел движение цепей и отдельных групп. Ясно было, что и там завязался бой с каким‑то новым противником.

Эта картина неприятно отозвалась в моем сознании. Мелькнула мысль, что новое осложнение обстановки опрокидывает наш замысел: корниловцы, видимо, ввязались в бой со своим собственным противником.

Тем не менее я продолжал свой путь с прежним намерением.

С Базовой горы начали обстрел ружейным огнем встреченного мною корниловского батальона. Он продолжал наступление по‑прежнему[245].

Когда я подъехал к железной дороге в полуверсте западнее обозначенной на приведенной здесь схеме будки, я попал, что называется, в кипящий котел: большой бой здесь был в полном разгаре. Ясно было, как день, что Корниловский полк из наносящего удар сам попал под сильный удар с фланга, вынужден был принять бой, завяз в нем, и мы уж никак получить его для поправления дел 3‑й дивизии не могли[246].

Моя задача отпала. Надо было возвращаться. Но я задержался с целью лучше уяснить себе всю картину положения корниловцев.

Большая часть полка вела уже жаркий бой, развернувшись впереди будки частью правее железной дороги, а большей частью – левее ее, на ровной, как стол, местности; влево было разбросано по полю несколько скирд соломы, к которым как единственным укрытиям стремились, по‑видимому, обе стороны. Вводились в бой резервы, удлиняя боевой порядок влево против угрозы противника охватить левый наш фланг. Сзади стреляла батарея корниловская полковая из нескорострельных пушек: запомнилось хорошо, что ее орудия, стоящие совершенно открыто, и имевшие дистанцию не более одной‑полутора верст, торчали дулами кверху как‑то необычайно и после выстрела подпрыгивали. За батареей из лощины вылезали поддержки и направлялись куда‑то влево, снова скрываясь в лощине, откуда тоже слышна была ружейная трескотня. Невольно пришлось воздать должное необычайному искусству маневрирования большевиков в этот день. Обладая, по всей видимости, огромными силами, они устремлялись к Ставрополю, отбрасывая нас от него к юго‑западу. Появление части их сил у г. Базовой и на ней представлялось опорой для маневра крупных сил, которые развернулись севернее горы, последовательно распространяясь вводимыми свежими колоннами к северо‑западу, в сторону Ставрополя. Все поле от железной дороги влево, сколько видел глаз, усеяно было их цепями. Слышны были их непрерывные крики «ура!», но какие‑то заунывные, – не то, что могуче раздается в момент стихийно осознанной всеми победы, а то, что кричат с целью себя подбодрить в трудную минуту. Обе стороны развивали сильнейший ружейный и пулеметный огонь. Я находился в расстоянии пол – три четверти версты от боевой линии, вокруг меня свистели пули. Прошел немного вперед на переезд через железную дорогу, чтобы укрыться за его насыпью. Тут я был свидетелем неизбежных во всяком бою случаев проявления бойцами малодушия, трусости и наоборот, необычайного геройства. Мимо меня прошмыгивали одиночные, уклоняющиеся от опасности, солдаты. Одного я спросил, куда он спешит в тыл; получил ответ, что ранен. Но никаких признаков ранения я у него не заметил. Конечно, этот не пошел на перевязочный пункт, находившийся неподалеку, у полотна железной дороги и тоже под огнем. Один, потерявший всякие ощущения, поглощенный одним оставшимся и возросшим в стихию, чувством страха, бормоча что‑то непонятное, восклицая о каких‑то ужасах, – буквально скатился ко мне под насыпь со стонами. Я думал, что он ранен. Оказалось, нет, а лишь без признаков чего‑либо человеческого. Я стал его успокаивать, чтобы вернуть ему нормальное сознание и возможность хоть немного управлять собою. По другую сторону группа разведчиков, которые, как понял я из их разговоров, должны были быть на г. Базовой, на самом деле уклонялись в противоположную сторону, стремясь, по‑видимому, выйти из сферы огня. Проехал экипаж командира полка, отпущенный им от железнодорожной будки, чтобы зря не перебили лошадей.

Кучер понукал коней, и видно было, как он старался как можно скорее уйти в тыл. Но что больше всего меня изумило и восхитило – это необычайно геройское поведение одной молодой женщины, сестры милосердия; под градом пуль на случайной, по‑видимому, крестьянской, телеге‑одиночке, сама стоя и управляя лошадью, – больше с ней никого не было – она разъезжала по полю боя, подбирала раненых и привозила их на перевязочный пункт. На моих глазах она сделала несколько таких курсов. И пока я тут был, судьба чудесно щадила ее.

Теперь для меня предстояла неприятная задача: выйти из этого пекла и возвращаться. Не преувеличу, если скажу, что порой казалось мне, что идти вперед, навстречу пулям, легче. Огонь значительно усилился. Уже и перевязочный пункт, поблизости которого я оставил свою лошадь с казаком, не находил себе места и не знал, с какой стороны железнодорожного полотна ему лучше оставаться. И там, и там было не сладко.

Шел и старался медленнее шагать. Пули ззыкали, свистели, завывали кругом и на все лады. В голове мелькнула мысль: «Черт возьми, неприятно быть подстреленным в такой обстановке, где я сильно рисковал и почти без всякой нужды!» Когда до перевязочного пункта оставалось уже близко, я вдруг почувствовал сильный удар в поясницу, видимо, в самый пояс – я имел широкий прочный пояс со снаряжением. Удар был настолько силен, что у меня помутилось в глазах. Но я продолжал шагать. Мелькнула почему‑то мысль: «Если почувствую мокроту, значит ранен». Но «мокрота» не обнаруживалась, я успокоился совсем и даже пощупал рукою место ушиба – никаких пробоин и царапин. «Значит не судьба», – подумал. Теперь возникло новое беспокойство: «А вдруг моя лошадь убита, как я буду тащиться пешком и разыскивать штаб 3‑й дивизии, который теперь, возможно, Бог знает где?» Но это волнение очень скоро исчезло: я увидел казака с моей лошадью. Поехал к своим.

На пути видел, как батальон полковника Ильина, возвращенный командиром полка, спешно вдоль фронта двигался к левому флангу, где положение, кажется, уже было очень шатким.

Только около четырех часов я, голодный, усталый, прибыл в штаб дивизии, который нашел на шоссе верстах в трех от Татарки. Я собирался докладывать о моих похождениях и впечатлениях, но все это уже устарело и не интересовало мое начальство, ибо только что было получено приказание генерала Боровского об общем отходе и оставлении Ставрополя, так как большевики овладели уже Туапсинским вокзалом на восточной окраине города. Начальник штаба писал уже распоряжения об отходе частям дивизии, и я стал ему помогать. На фронте дивизии было сравнительно тихо.

Постепенно свертываясь, дивизия стала вытягиваться по шоссе на Ставрополь, имея затем целью отойти дальше, к ст. Пелагиада. Что большевики были уже в восточной части города, этим как‑то не особенно стеснялись и спокойно шли мимо них в каких‑нибудь 5–7 верстах: война ведь гражданская, не настоящая.

Прикрывал отход Самурский полк. Против него большевики из района раз. Базового и частью от Татарки перешли в наступление. Но пока самурцы были на месте, наступление это сдерживалось. Когда же стали постепенно сниматься, противник обнаглел и двинулся вслед. Тут у самурцев произошел печальный случай сдачи части одной роты, или вернее, не сдачи, а перехода на сторону большевиков. Перебежчики, ранив своих офицеров, двинулись к большевикам. Но оставшиеся верными солдаты этой и соседних частей стали расстреливать передавшихся. Впрочем, этот печальный инцидент, повторявшийся и впоследствии не раз почти во всех частях, пополнявшихся пленными красноармейцами, – на то Гражданская война, не внес никакого, даже временного замешательства в ряды самурцев. Они медленно, сначала перекатами, отходили в блестящем порядке. Мы невольно остановились и залюбовались самурцами. Противник долго шел за ними, но на очень почтительной дистанции.

В город колонна не заходила и лишь скользнула по его западной окраине, мимо архиерейской дачи, где с шоссе перешли на большак, идущий от Ставрополя на ст. Пелагиада. Поравнявшись с монастырем Св. Иоанна Предтечи на северо‑западной окраине города, – с ним нам еще придется впоследствии встречаться – мы сделали привал на большом кургане у дороги. Вечерело, наступали сумерки.

Все страшно утомились и проголодались. Дроздовский был мрачен и почти не разговаривал. Впрочем, настроение у всех было весьма неважное: неприятно было сознавать, что отходим, потому что большевики нас побили и заставили отходить. Начальник штаба, кроме того, жаловался на большое недомогание (приступ испанки), и тем как бы еще более увеличивал общее тоскливое состояние чинов штаба. Перекусив немного, мы в сумерках двинулись далее. До места ночлега было еще верст 10.

Часов около 10 вечера мы прибыли на ст. Пелагиаду, где и расположились кое‑как. На станции царил хаос. Автомобили, экипажи, повозки, груженные всяким имуществом, – это все относилось к эвакуировавшемуся из Ставрополя губернатору, полковнику Глазенапу[247] с его губернским правлением. Суета здесь была необычайная и, как всегда у тыловых людей, паническое настроение. Спешно грузилось все в поездные составы и отправлялось на Екатеринодар. К рассвету тут уже ничего не было, станция опустела. Отправили мы и своего начальника штаба, полковника Чайковского, так как его положение сильно ухудшилось, и температура была близка к 40°. Я, как старший, вступил в исполнение обязанностей начальника штаба в этой тяжелой обстановке. Измученный физически до крайности, я почти лично принялся устанавливать связь с полками и выяснять их положение, так как все почти живое в штабе почти мгновенно полегло в мертвецком сне.

Части дивизии остановились поблизости станции Пелагиада: 2‑й офицерский полк – впереди нее и правее железной дороги, Самурский – левее между железной дорогой и с. Михайловское и частью в этом последнем. 4‑й пластунский батальон – где‑то правее 2‑го офицерского полка. От противника оторвались и ничего о нем не знали. По‑видимому, «товарищи» дальше Ставрополя не пошли, занявшись в нем обычными грабежом и кровавой расправой.

День 15‑го прошел спокойно, без событий. Противник не появлялся. Все, пожалуй, этому были рады, – так хотелось отдохнуть.

16‑го большевики с утра повели наступление вдоль большой дороги на Михайловскую[248] и скоро ею овладели. Корниловцы отошли к Пелагиаде (селение). Было неприятное осеннее утро, моросил такой дождь, когда отчаиваются, что он может когда‑либо окончиться. Заняв Михайловское, большевики стали давить на наш фланг. Севернее Михайловского мы наблюдали бой нашей конницы, Кубанской казачьей бригады генерала Чайковского[249], там же были и наши сотни полковника Шинкаренко, которого, между прочим, Дроздовский резко «разнес» за действия под Татаркой, отставил от командования и грозил предать суду.

Массы конницы в разреженных строях маневрировали в течение не менее часа. Конные лавины то быстро подавались вперед, то снова отходили назад. Так этими танцами, шассе‑круазе[250], дело и ограничилось. Не нашлось там настоящего кавалерийского начальника. Генерал Чайковский, старый черниговский гусар[251], не обладал, выражаясь мягко, этими качествами.

К полудню нас стали сильно беспокоить артиллерийским обстрелом. Наша батарея, став совершенно открыто у первой железнодорожной будки, стала отвечать на огонь неприятеля. Большевики обратили на нее свое внимание, и снаряды посыпались, хотя и разбрасывались осень беспорядочно. Тем не менее одна граната взорвалась у самого правофлангового орудия. Мы в этот момент были очень близко к батарее, у железнодорожной будки. Произошло замешательство на батарее, особенно среди передковых запряжек. Но, по счастливой случайности, упавшая граната не причинила никаких потерь, никто не был даже оцарапан, так что все очень быстро успокоилось. Все же шальная граната послужила сигналом к отъезду штаба. В самом деле, мы зря, без всякой пользы торчали чуть не на боевой линии, даже, пожалуй, мешали, так как группа штаба с конвоем начальника дивизии представляла большую цель и навлекала тем огонь противника. Отошли версты три, к следующей, 2‑й железнодорожной будке, откуда связались телефоном с полками.

После полудня противник из Михайловского пытался наступать на ст. Пелагиада, оттеснили охранение Самурского полка, при этом опять был случай перехода на сторону большевиков группы самурцев, но ближайшие соседи ее расстреляли почти всех передавшихся и отбросили большевиков к Михайловскому.

Вечером от генерала Боровского получен был приказ об отходе. Это решение было вызвано желанием дать сильно измотанным и поредевшим войскам Ставропольской группы необходимый отдых и пополнить их. Во исполнение этого 3‑я дивизия должна была отойти в ст. Рождественскую, а 2‑я – в с. Московское.

Отход происходил целую ночь, хотя расстояние было немногим более 10 верст. Ночь была темная, дождь продолжался. Измокли, промерзли. К утру были в Рождественской, и, Господи, как рады были все отдохнуть спокойно и хоть на короткое время отрешиться от тяжелых кошмарных переживаний!

Весь штаб разместился в одной небольшой хате. Спали вповалку подряд на соломе, но, Боже, как было приятно снять с себя снаряжение и оружие и раздеться, что не делалось уже в течение нескольких дней. Верно говорят опытные, много воевавшие начальники, что войскам – людям, разумеется – истомленным походами и боями, расстроенным потерями и даже морально потрясенным, достаточно одного‑двух дней мирного покойного сна и доброго питания, чтобы они вполне восстановили боеспособность и были готовы к новым боевым испытаниям.

Несколько дней отдыхала 3‑я дивизия в ст. Рождественской, подкапливая силы. Части пополнились несколько, получили боевые припасы и даже немного теплой одежды, нужда в которой и вообще в обмундировании была острая.

Штаб армии был недалеко, на ст. Рыздвяная (10 верст), с ним была телеграфная и телефонная связь. Приезжал в дивизию главнокомандующий, генерал Деникин, беседовал с частями, в особенности с офицерством, сообщил много новостей европейских, о победах союзников, об ожидаемой от них помощи и влил в души бойцов много бодрости и надежды. С 20 октября начались решительные успехи на Закубанском фронте. Генералы Казанович, Врангель и Покровский[252] перешли к решительным действиям против большевицких войск, остававшихся еще в больших силах между реками Кубанью и Урупом. Достигнут был ряд крупных успехов. Несколькими сокрушительными ударами у Армавира, станиц Бесскорбной и Невинномысской большевики здесь были разгромлены и стали быстро очищать левый берег Кубани.

Подталкиваемое, видимо, этими благоприятными событиями начальство Ставропольской группы наших войск предписало нам перейти в наступление, разбить большевицкие силы у Ставрополя и снова овладеть последним.

Полковник Дроздовский не сочувствовал этому предприятию, считая наступление преждевременным, а силы – недостаточными. Пожалуй, он был прав.

Угрюмый, недовольный, он лично составил план наступления.

О противнике имелись сведения, что он занимает с. Михайловское, ст. Пелагиаду, где его позиция усилена окопами. Несколько юго‑западнее ст. Пелагиада его фронт круто загибает к югу и тут кончается; наши разъезды, посылаемые из Рождественской путями вне (юго‑западнее) этого загиба, свободно проникали до самого Ставрополя, ничего и никого не встречая.

На этих данных и был составлен план наступления дивизии: прямо на ст. Пелагиада должен был наступать 2‑й офицерский полк с двумя легкими, мортирной и тяжелой гаубичной батареями; 4‑й Кубанский пластунский батальон с Кубанской батареей должен был следовать особой колонной значительно правее, по проселочной дороге на Ставрополь лесами и по выходе из них атаковать во фланг и тыл расположение противника. Самурский полк, следуя в хвосте колонны на Пелагиаду, предназначался в резерв дивизии. 2‑й конный полк, стоявший в Новомарьевской, должен был обеспечивать правый фланг дивизии со стороны Ставрополя и Сенгилеевской.

Левее железной дороги должна была наступать на Михайловку 2‑я дивизия, а из района Дубовки, через Надеждинское на Ставрополь с востока – 2‑я Кубанская казачья дивизия полковника Улагая.

Ранним осенним холодным пасмурным и ветреным утром, ежась от озноба, небольшие числом рядов, но сильные духом своих бойцов полки 3‑й дивизии полковника Дроздовского выступили из Рождественской по дороге на ст. Пелагиада. Это было, если не ошибаюсь, 22 октября. Рассвет наступил на полпути. Противник, видимо, совершенно не ожидал нашего наступления. 2‑й офицерский полк близко подошел к ст. Пелагиада, развернулся, нацелился и приостановился, чтобы батареи заняли позиции. Самурский полк взял вправо, в глубокую лощину, составив резерв. Решено было несколько выждать маневра 4‑го Кубанского пластунского батальона, которому приходилось пройти более длинный путь. Батареи между тем, заняв позиции, открыли огонь по станции и загибу левого фланга неприятельской позиции, который внизу в лощине с горы, где были батареи, хорошо был виден. Тяжелая баратея с довольно близкой дистанции, не более полутора верст, с первых же выстрелов по станции произвела большой эффект. Каменное здание станции было разбито, грандиозные взрывы 6‑дюймовых бомб произвели панику среди большевиков, занимавших станцию, и они тотчас ее покинули, а за ними поспешно бросились в тыл и соседи влево, занимавшие высоту юго‑западнее станции. Таким образом, противник стал бросать позиции лишь под влиянием артиллерийского огня, особенно тяжелой батареи, цепи 2‑го офицерского полка еще только обозначили наступление.

Почти одновременно с этим ударил очень удачно во фланг и тыл левому флангу большевиков 4‑й Кубанский пластунский батальон. Все, что тут было, бросилось бежать в сторону Михайловской, но там появились уже части 2‑й дивизии (корниловцы). К югу от этого села сгрудились толпы большевиков. Расстреливаемые нашими батареями, – полковник Медведев даже выскочил для этого значительно вперед и открыто со своими мортирами, – большевики, пометавшись туда‑сюда, бросились к Ставрополю, преследуемые нами. В это время были попытки большевиков остановить нас при поддержке резервов из Ставрополя. Повторялись они несколько раз. Тем не менее опрокинув все их, в конце концов, 2‑й офицерский полк после полудня приблизился к монастырю Св. Иоанна Предтечи, предместье Ставрополя – версты на две.

Дальнейшее наступление задержалось, так как пластуны, увлеченные в своем маневре по обходу левого фланга противника, слишком далеко зашли влево, перепутались со 2‑м офицерским полком, и понадобилось очень много времени, чтобы восстановить боевой порядок их правее 2‑го офицерского полка. Только к вечеру, наконец, вытянули последнюю сотню пластунов с левого фланга 2‑го офицерского полка и перебросили ее к своему батальону.

Здесь кстати сказать, что потеря времени на приведение в порядок пластунского батальона в значительной степени вызвана неспособностью командира батальона, – начальника вялого, неэнергичного, – управлять батальоном в бою. Вечером, когда сотни пластунов постепенно вливались в боевую линию правее 2‑го офицерского полка, большевики, кинув на свой левый фланг весьма значительные резервы, перешли здесь в контрнаступление; их левый фланг шел вдоль леса, правый – на пластунов. Создавалась угроза охвата нашего, еще не прочно обозначившегося правого фланга. Мы в это время стояли на кургане за этим флангом и наблюдали густые наступавшие цепи противника. Расстояние до них было версты три. Несколько впереди и немного влево от нас стала на позицию Кубанская батарея и открыла огонь по наступающему противнику.

Для обеспечения нашего правого фланга полковник Дроздовский приказал Самурскому полку, находившемуся сзади нас в лощине у леса, выдвинуться по возможности укрыто уступом справа к лесу, что тянется полосою к северо‑западу от монастыря, и парализовать угрозу нашему правому флангу.

Полковник Шаберт исполнил это быстро. До леса самурцы прошли незамеченными, затем развернулись. И только показались на гребне их цепи, наступавшие цепи большевиков остановились и потом повернули назад. Самурцы их преследовали и выдвинулись уступом вперед, упершись правым флангом в лес. Пластуны и 2‑й офицерский полк подравнялись с ними и, таким образом, образовался почти сплошной фронт по прямой линии от леса до железной дороги, до двух верст протяжением. Большевики в расстоянии одной‑двух верст задержались на линии монастыря, так же, примерно, от железной дороги до того же леса, но силы их заметно превосходили наши.

Такое положение застали сумерки.

Остался в памяти маленький инцидент, касавшийся лично меня. Когда самурцы, вызванные из резерва для ликвидации угрозы нашему правому флангу, двинулись для выполнения этой задачи, мы, как выше упомянуто, стояли на одном холме позади Кубанской батареи и внимательно наблюдали за развитием большевистской контратаки на наш правый фланг, ибо мы еще не были уверены, успеют ли самурцы вовремя подойти, чтобы опрокинуть замысел большевиков. Дистанция до противника от нас была версты две. Начали свистать пули около нас. Пришлось все лишнее, конвой, лошадей наших, ординарцев убрать за холм. Тем не менее наша группа была все же велика. Видимо, большевики стреляли и по нас. К счастью, никаких потерь у нас не было. А со мной произошел чудесно‑редкий случай. Когда мы так стояли и наблюдали за происходящим впереди нас, а пули посвистывали вокруг, одна из них с рикошета и, по‑видимому, уже выдохшаяся в своем полете, всем корпусом ударила меня в живот. По случаю холодного дня я довольно плотно был одет: кожаная куртка, потом куртка шинельного сукна со снаряжением поверх нее и затем сверху всего этого плащ из палаточного брезента. Ударившая пуля ничего не пробила, лишь немного ушибла меня и тут же упала передо мною. Стоявший рядом со мною командир артиллерийского дивизиона видел упавшую пулю и поднес мне ее, сказав: «Вот она, сохраните на память». Я ее долго хранил, но потом где‑то, к сожалению, потерял. Это второй чудесный со мною случай под Ставрополем. Будут и еще случаи, которые тоже нельзя не назвать счастливыми.

Сумерки прекратили боевые действия. Части 3‑й дивизии заночевали в занятом положении. Мы на ночлег отодвинулись назад к опушке молодого леса, где в резерве стоял офицерский батальон 2‑го офицерского полка. Было холодно, и мы сгрудились вокруг костра, смешавшись с офицерами батальона, старавшимися всячески нам услужить. Страшно хотелось есть, так как с момента выступления из Рождественской и до сих пор ничего во рту не было. Но, на наше счастье, объявился наш обоз. Он расположился в полуверсте, примерно, юго‑западнее ст. Пелагиады, на одном хуторке[253]. Немного неприятно было покидать офицерский батальон, с которым хотелось разделись его незавидную долю; сознание упрекало, а физическое, животное начало торжествовало: можно было поесть досыта и поспать.

Хуторок оказался, как и положено, разгромлен большевиками, как же: «буржуйское имение!», но все же кров и тепло мы в нем нашли, а продовольствие наше к нам приехало. Спустя некоторое время, когда штабные все утряслись, с разрешения полковника Дроздовского, я послал распоряжение резервному офицерскому батальону перейти на наш хутор, пускай, думалось, отдохнут и сберегут силы для завтрашнего дня, который сулил новые напряжения для всех.

Полковник Дроздовский ничего о завтрашнем дне не говорил и вообще, несмотря на успех, был невесел.

Спали мертвецки на чистой свежей соломе, которой одной на хуторе было в изобилии.

Ранним утром хуторок ожил. Батальон ушел на прежнее место. Мы выехали вперед, к фронту, на правый фланг, к Самурскому полку. Утро было пасмурное, но ветер стих.

У самурцев все уже бодрствовало. Наша большая штабная группа привлекла внимание большевиков и, когда мы смешались еще со штабом Самурского полка, около которого тоже было много народа, повозок, – они стали нас обстреливать артиллерийским огнем, правда, совершенно безвредно, снаряды раскидывались на большом пространстве, ни одного воздушного разрыва шрапнелей – видимо, большевицкие ребята не имели на батарее сколько‑нибудь интеллигентного артиллериста.

Поехали по фронту к левому флангу, батарея перенесла огонь на нас, но столь безрезультатно, что мы не обращали на него никакого внимания. Побывали у полковника Витковского. Нашли его очень удачно «применившимся к местности» – в какой‑то яме, откуда было хорошо наблюдать за фронтом не только полка, но всей дивизии, и в то же время было безопасно от огня противника.

Вернулись снова к самурцам. Батарея противника участила огонь. Несколько снарядов случайно разорвались почти в расположении штабов полка и дивизии, не причинив, впрочем, никакого вреда; однако пришлось разредиться: все лишнее, перевязочный пункт Самурского полка прошлось убрать дальше, в глубокую лощину с лесом[254].

Время между тем шло. Обе стороны бездействовали. Лишь временами постреливала упомянутая большевицкая батарея. Наши молчали: снарядов было очень мало и берегли их на особо важный случай.

Из штаба генерала Боровского, который был на ст. Пелагиада, спрашивали о положении. Мы донесли. Тогда генерал Боровский запросил о наших наблюдениях. У Дроздовского не было, по‑видимому, никаких намерений. Он был в затруднении, что предпринять? Дивизия вся почти была в боевой линии, в резерве оставался лишь один чисто офицерский батальон, который Дроздовский очень заботливо оберегал от потерь. Все, что еще оставалось от выведенного им из Румынии отряда, было в этом батальоне. Естественно поэтому, что Дроздовский так щадил батальон, с которым крепко морально был связан и, быть может, связывал с его существованием и свою судьбу. Вот почему он в душе так оплакивал всегда всякую потерю из старых сподвижников по Ясскому походу. Это чувство выработало и развило другое – боязнь потерь. А это отражалось на решимости действий и нередко вело именно к тому, чего Дроздовский больше всего остерегался, к большим потерям.

Однако ясно было одно, что оставаться в занятом положении нельзя было. Большевики сочли бы это за нашу слабость и, обладая большими резервами, перешли бы сами в контрнаступление, которое нам без резерва почти, а главное, с весьма ограниченным запасом патронов, было бы трудно отразить. Вообще, оборона в нашей обстановке была особенно неприемлема, – прав генерал Боровский, что мы должны только атаковать. Изменения обстановки от других каких причин, вне нас, мы также не могли ожидать. Отходить назад было бессмысленно: тогда нечего было и трогаться из Рождественской. Таким образом, оставалось атаковать противника, как это ни было трудно. Я и подавал мысль об атаке с маневром из Казенного леса[255], в обход левого фланга противника: такой удобный подступ, выводящий в ближайший тыл противнику, невольно вызывал мысль о его использовании. Дроздовский молчал, не соглашался и не отвергал. Я, новый и временный начальник штаба, недостаточно еще изучивший своего начальника дивизии, не посмел доказывать необходимость принятия моей идеи и настаивать на ее исполнении. Так и тянули, ничего фактически не предпринимая. Боровскому ответили туманно и неопределенно. Приближалось время к полудню.

В 12‑м часу получено было категорическое приказание генерала Боровского «немедленно атаковать». Пришлось его исполнять. Я видел, с какой душевной тяжестью Дроздовский приступил к нему.

Он легко согласился с моим планом. Вызван был командир резервного батальона, капитан Андриевский, и ему дана была задача – двинуться с батальоном через Казенный лес с целью ударить во фланг и тыл противнику одновременно с атакой дивизии с фронта. Времени светлого в нашем распоряжении было немного, в шесть часов начинали спускаться сумерки. Приходилось поэтому спешить, чтобы засветло, в случае успеха, разобраться в населенном пункте, таком большом, как город Ставрополь. По этой же причине план атаки должен был быть простым, не требуя никакого времени на подготовку. Так мы и решили, именно просто до крайности: ровно в 12 часов по сверенным часам все батареи открывают беглый огонь на короткое время, просто чтобы внушить большевикам что‑то грандиозное; на долгую стрельбу не было патронов: каждое орудие могло выпустить не более пяти патронов. Одновременно с сим весь фронт как один поднимается и идет в атаку без выстрела и остановок. Дистанция до позиций противника не превышала одной‑полутора верст.

Объехали фронт, Дроздовский лично передал приказ об атаке и ее форме. Сверили часы. Затем вернулись. Спешились и оставили все в лесу. Сами: начальник дивизии, я и еще два‑три офицера вышли к тяжелой батарее и стали ждать 12 часов. Батальон Андриевского давно уже скрылся в Казенном лесу.

Точно в 12 часов одна за другою, почти разом все пять батарей открыли беглый огонь по окопам противника. Эффект был большой. Одновременно, точно по одной команде, вся боевая линия поднялась как один и двинулась вперед. От самого леса и почти до железной дороги двигалась сплошная почти цепь. Пластуны особенно как‑то стройно и дружно пошли, невольно вызвав наше внимание. Не прошло, вероятно, и одной минуты, как мы увидели другую, не менее замечательную картину: вся боевая линия большевиков тоже будто по команде поднялась из окопов и поспешно стала уходить в город. При этом с участка их позиции между монастырским кладбищем и сторожкой на углу Казенного леса отходила такая густая масса противника, что командир легкой батареи подполковник Протасевич[256], поблизости которого мы были, невольно вскрикнул от удивления и, выругавшись крепко, назвал большевиков идиотами, что они в таких больших силах отступают. И верно: силы их на одном упомянутом участке были не менее всех наших.

На наших глазах неприятельская батарея, стоявшая где‑то, как показано на схеме, поспешно снялась и стала удирать, очень удачно провожаемая бомбами нашей тяжелой батареи.

Когда наши цепи приближались к каменной стене ограды монастыря, откуда‑то из‑за кладбища показался автомобиль с пулеметами. Оказалось, это был простой легкий автомобиль с поставленным на нем пулеметом.

Тем не менее его появление произвело некоторое впечатление. Пластуны заколебались, приостановились, а некоторые повернули назад. Впрочем, эта заминка продолжалась две‑три минуты всего. Впереди, на дорогу, на совершенно открытое место подполковник Протасевич выкатил орудие и приготовился расстрелять автомобиль, но не успел произвести ни одного выстрела: он поспешил скрыться туда, откуда и появился. Этому, по‑видимому, способствовало появление капитана Андриевского. Он благополучно и совершенно незаметно прошел Казенный лес, вышел из него, никого не встретив, и оказался в тылу левого фланга противника совсем неожиданно для последнего. В этот момент противник снялся со своей позиции, а появление почти в тылу у него нашего батальона заставило поспешно спасаться. Все же часть отступавшего офицерский батальон успел захлестнуть и взять в плен.

Скоро монастырь оказался в наших руках. Мы проехали в него. Тут уже оказался главнокомандующий, генерал Деникин с начальником штаба. Нас поздравили с победой и затем все вошли в дом к игуменье монастыря, где нам предложен был чай. Так это было необычайно, как многое, впрочем, в Гражданской войне: только что здесь гремели выстрелы, взрывались страшные снаряды, – и уже чай с шикарным вишневым вареньем… Но наш кайф, однако, не удался, или, вернее – не сразу удался, причем мы с главнокомандующим попали в очень неприятное положение. Едва мы принялись за чай, поднялась тревога, суета, на улице забегали, заволновались. Наш нюх сразу ощутил нечто паническое. Действительно, когда мы второпях выскочили на улицу, пластуны в беспорядке отходили, частью по улице. Тут столпилось все: наши люди, лошади, какие‑то подводы из обоза пластунского батальона, пулеметная двуколка, автомобиль главнокомандующего. Засвистели пули по этой каше. По счастью, генерал Деникин с Романовским успели вскочить в автомобиль и умчаться невредимыми. Мы также сели на коней и большой группой, с конвоем – по виду можно было принять за сотню казачьей конницы – вынеслись из узкой улицы, повернули налево вдоль монастырской стены и понеслись полевым галопом за начальником дивизии. Куда, что, зачем – мы не знали, я даже думаю, что не знал этого полковник Дроздовский. Но все это на глазах у противника, очень близко, под огнем, правда – беспорядочным; к счастью, потерь в людях не было, но лошадей переранило немало, у моей лошади одна пуля прострелила шею, кровь струилась в обе стороны, но она продолжала скакать за лошадью Дроздовского.

Когда мы вынеслись из‑за монастырского кладбища в поле, встретили полковника Витковского с довольным выражением на лице: ясно было, что эта последняя большевистская попытка ликвидирована. Мы остановились. Витковский доложил, что большевики предприняли было контратаку на монастырь, но он вводом в дело резервной роты погнал их снова. И мы действительно видели, что все впереди уже перло к городу, а большевиков нигде не было видно и огня не слышно. Проехали мы затем к кургану, чтобы посмотреть, что делается на правом фланге. С кургана нам открылось все пространство между архиерейской дачей и Казенным лесом. Здесь перепутавшиеся части самурцев и офицерского батальона капитана Андриевского распутывались и выдвигались: первые – к оврагу Ташла, начинавшемуся в архиерейской даче и отделявшему монастырское предместье от города, вторые – на юго‑восток, в промежуток между дачей и лесом. Противника нигде не было видно. Получены были здесь сведения, что самурцами и офицерским батальоном захвачено много пленных, спрашивали, что с ними делать, куда прислать. Указано было, чтобы препроводили в штаб 3‑й дивизии, к монастырю. Но этих пленных мы так и не видели, да и никто как‑(то) ими уже и не интересовался. Куда они девались – неизвестно. Впрочем, можно было догадываться об их судьбе; вероятно, их попросту уничтожили, за исключением разве тех, что искренне выразили желание стать в ряды самурцев; те принимали таких охотно и нередко пополняли свои малочисленные ряды. Этот ужасно жестокий прием обращения с полоненными порожден Гражданской войной, где ожесточение сторон до звериной беспощадности. Поистине тут борьба шла на «уничтожение» врага. Начало Гражданской войны, 1918 год, особенно отличалось жестокостью приемов. Высшее начальство боролось с этим настойчиво, ибо помимо побуждений гуманности это было в интересах Добровольческой армии, пошедшей войной не против одураченной и психически заболевшей народной массы, а против насадителей болезни и руководителей занемогших стад.

Мероприятия начальства долго оставались безуспешными. В дивизии Дроздовского и особенно среди частей, где сохранилось еще много старых дроздовцев, вышедших с ним из Румынии, пожалуй, чаще других наблюдалось беспощадное обращение с пленными. Сложилось это в силу вещей, так сказать: было много случаев гибели лучших дроздовцев, имевших несчастную судьбу попасть к большевикам в плен невредимым или оставленным на поле боя раненым. Все они умерли в страшных муках от рук восторжествовавших над ними большевиков; трупы же обезображивались до неузнаваемости. Старые дроздовцы мне рассказывали о случае, например, в бою под Белой Глиной в июне месяце, когда армия шла на Тихорецкую; там они понесли очень чувствительные потери, среди которых был и командир полка. Все раненые почти попали к большевикам и подверглись мучительной смерти от их рук, а над всеми трупами были произведены ужасные надругательства[257]. Оставшиеся «мстили» за смерть погибших в страшных муках. Уже там же, под Белой Глиной, все, что попало в плен к дроздовцам, было ими уничтожено.

Здесь, у кургана, я был свидетелем случая расправы с одним пленным большевиком. Он был ранен или, возможно, притворялся таковым, прося себе пощады плачущим голосом, лежа на дне окопа. Один кавказец из конвоя полковника Дроздовского заставил его повернуться вверх спиною и тут же выстрелил ему в затылок. Все это видели, тут же был и Дроздовский, – и отнеслись к этому безразлично, как к явлению самому обыденному. И я, как начальник штаба, сделал вид, что ничего не заметил: общее чувство страшной злобы и мести за гибель близких, за развал России и надругательства над нею преобладало над разумом.

Постояв на кургане, не спешиваясь, около 15–20 минут и убедившись, что бой кончился, большевики скрылись в город, мы шагом уже направились опять в монастырь к игуменье допивать наш чай. Приближались сумерки. Поле боя к югу и юго‑востоку от монастыря опустело. Самурцы скрылись в южной и юго‑восточной части предместья, выслав наблюдение к юго‑западному углу архиерейской дачи. Пластуны и 2‑й офицерский полк заняли восточную окраину предместья, левее самурцев, к северу до железной дороги, которая при входе в балку Ташла круто меняет направление из восточного на южное. Еще севернее за железной дорогой, в с. Ташла, вытянувшееся по балке того же имени к северу, подошли передовые части 2‑й дивизии. Центром ее был большой кожевенный завод к западу от с. Ташла, примерно на меридиане монастыря.

Приближались сумерки, когда мы снова въехали в монастырскую улицу, нас пригласили опять к игуменье. В этот момент, помню, Дроздовскому доложили о захвате большевицкой «сестры милосердия», которая предала много остававшихся в Ставрополе белых офицеров. Тут же подвели и самую «сестру». Вид ее был отталкивающий, омерзительный; грубая простая девка, в каком‑то замызганном одеянии; в лице ничего женственного, наоборот – грубые его черты и выражение отражали внутреннего зверя, облеченного в юбку. Вероятно, я не ошибусь, если скажу, что ни в ком из увидевших ее эта «женщина» не вызвала никакого чувства сострадания или малейшего участия к ее несчастью, скорее наоборот: ее вид и то, что про нее сказали, ни в ком не порождали ни сомнений, ни колебаний, а лишь единственное желание – уничтожить этого гада. Ее очень скоро и уничтожили.

В уютной, чистой, теплой комнате покоев игуменьи собралась опять та же компания. Там уже сидели снова генерал Деникин, Романовский, еще кое‑кто из их свиты и мы, полковник Дроздовский, я, мой помощник полковник Махров и еще два‑три офицера моего штаба. Чудный чай с не менее чудным вишневым вареньем, тихая, совершенно мирная, покойная обстановка женской обители невольно обвеяли наши загрубевшие души покоем и кротостью, заставив на время забыть жестокую действительность, которую мы оставили как бы за порогом приласкавшего нас дома. Однако лишь на короткое время, ибо и сюда, разыскав нас очень быстро, стали поступать различные донесения, запросы и вопросы, требовавшие от нас распоряжений, приказаний и вообще распорядков. Был тут и курьез. Сохранилась телефонная линия монастырь – центральная‑Ставрополь. И когда мы еще сидели за чаем, из города большевистское начальство, еще не ведавшее о том, что в монастыре уже «кадеты», как они нас называли, осведомлялось о положении у монастыря на фронте. Мы ответили, что «все благополучно!» После чая мы покинули гостеприимный дом игуменьи с чувством сожаления вроде того, какое испытывает человек, когда на морозе, согревшись в случайно подвернувшейся шубе, вынужден вернуть ее владельцу. И еще мелькнула, вероятно, не у одного из нас мысль, что недурно живут монахини.

Для собственного пристанища мы избрали монастырскую кузницу. Она находилась позади дома игуменьи, за стеной, отделявшей двор игуменский от хозяйственного двора. Кузница – длинное простое строение, состоявшее из двух половин, собственно кузницы и хаты кузнеца при ней. Вся эта хата была пуста. Кузница бездействовала, вероятно, уже давно, и комната при ней была пуста, стоял поганенький стол лишь, да корявая длинная скамья. Тем не менее мы все решили, что помещение для нас подходящее: тут был большой двор, почти открытый в сторону нашего тыла, что было немаловажно ввиду большой нашей близости к боевой линии и не отрицавшейся никем возможной надобности во всякое время быстро сняться и выходить в открытое поле; были постройки некоторые для большого числа имевшихся при штабе лошадей (принимая во внимание конвой) и скирды соломы. Скоро в нашу хату нанесли соломы и на ней, прямо на земляном полу все вповалку мы и возлегли. Ночь была беспокойная. Положение еще не совсем определилось и упрочилось. Не все еще утряслось. Связь с частями дивизии еще не наладилась. Временами кой‑где постреливали. Словом, спать нам не давали, хотя все чувствовали смертельное утомление, глаза слипались, что называется. Никто не раздевался. Приходили и уходили то с донесением, то с запросами, как это всегда бывает после только что закончившегося боя.

Наутро, едва рассвело – сюрприз: стрельба, пули стали пощелкивать вокруг нашего двора. Все моментально всполошилось и засуетилось. Мы все повскакивали и поспешили в поле, чтобы не путаться среди построек и заборов. По монастырской улице в западном направлении, то есть в тыл, торопливо двигались какие‑то повозки, двуколки, люди. Мы дивились, откуда они могли набраться в таком количестве и сидеть где‑то на боевой линии почти. Оказалось – это пластуны. Они уже отходили кучками вслед за своим табором. Мы сели на коней и поскакали к правому флангу за начальником дивизии. Что он имел в виду – осталось неизвестным. Делиться своими намерениями, хотя бы с начальником штаба, было у него не в обычае вообще, тут же он все время был мрачно настроен. Однако на этот раз тревога на фронте как‑то быстро улеглась. Усилиями соседей неустойка в центре у пластунов была ликвидирована, и все скоро успокоилось. Побывали мы на кургане, откуда хорошо было видно все пространство между архиерейской дачей и Казенным лесом. Здесь, юго‑западнее дачи, большевики выдвинули какие‑то новые силы, которые окапывались и вели себя пока пассивно. Архиерейская дача, видимо, ими была занята. Что там в ней скрывалось против нашего правого фланга, мы, к сожалению, не знали, и это причиняло нам немало беспокойства во все последующие дни нашего многотерпеливого тяжелого сидения в монастыре под стенами, так сказать, Ставрополя. Две наши легкие батареи, стоявшие севернее сторожки, имея наблюдательные пункты на кургане, зорко следили за всем, что происходило против нашего правого фланга. Но, увы! Они имели такое ничтожное количество снарядов, что почти все время молчали, берегли патроны на чрезвычайный случай. Офицерский батальон 2‑го офицерского полка, который имелось в виду взять опять в резерв, постепенно вынуждался выстраивать новый участок между лесом и дачей фронтом на юго‑восток, упертым в лес правым флангом, и таким образом батальон фактически приковывался здесь. Кроме него, у начальника дивизии никаких резервов не было. Вся оборона занятого положения могла быть поддержана лишь резервами начальников участков: полковника Шаберта, командира 4‑го пластунского батальона (фамилию его забыл) и полковника Витковского. У них еще кое‑что имелось в резерве.

Положение дивизии было, таким образом, очень трудное. Оставаться в нем, то есть фактически перейти к обороне, никак нельзя было считать решением целесообразным. Ясно, что нужно было придумать какой‑либо выход, комбинацию, сделать какую‑либо перегруппировку, вывести полк в резерв, например, для производства нового какого‑либо маневра или хотя бы для контрудара против возможных активных попыток противника. Нет. Дроздовский пребывал «с пустой головой», как говорится, то есть без всяких решений. Он лишь ясно отдавал себе отчет в трудности положения дивизии, вытянутой в нитку, без резерва, воткнутой носом в город, кишевший большими силами большевиков, точно огромный муравейник. Энергичный человек потерял энергию, сел на юго‑западном углу ограды монастырского кладбища, а мы все расселись около и так просидели до вечера. Тут и обедали, то есть ели, что Бог послал, а затем в сумерках отправились в свою «штаб‑квартиру» – кузницу.

Опять спали, не раздеваясь, но уже значительно спокойнее. Со всем, в конце концов, человек осваивается.

Наутро повторилась почти в точности та же картина: выстрелы, поспешающие в тыл повозки, отступающие пластуны, наш поспешный выход к правому флангу. Изменение и осложнение вчерашней программы состояло, однако, в том, что за пластунами оставил позиции и солдатский батальон 2‑го офицерского полка, бывший на левом фланге. Все это мы видели от месторасположения батарей. Создавалась угроза участку самурцев, которые продолжали удерживать его. Опасаясь за его положение, Дроздовский не выдержал и решил, что надо отходить. Он приказал мне тут же писать распоряжение об этом. Я уже было достал блокнот, карандаш, но как‑то не хотелось писать: я считал, что распоряжение об отходе – преждевременно, обстановка еще не достаточно выяснилась, 2‑й офицерский полк отступил не целиком, у полковника Витковского был резерв; отходу пластунов нельзя было придавать большого значения: они вообще легко отходили без достаточных причин и, как изучил я их, это войско казачье было весьма нестойким в обороне; полковник Шаберт еще не выражал никакого беспокойства. Словом, мне казалось, что обстановка еще недостаточно выяснилась, чтобы принимать такое важное решение, как отход всей дивизии. Первый раз я осмелился высказать это свое мнение наперекор сложившемуся уже у Дроздовского. Я инстинктивно почувствовал, что намерение его не есть плод хорошо взвешенной мысли, а результат ослабления воли, уставшего духа. Я довольно мягко, деликатно, чтобы не задеть его начальнического самолюбия (оно было велико), предложил ему подождать еще немного и лучше уяснить создавшееся положение. Мне не верилось, я не видел достаточных признаков и как‑то не ощущал нутром, как говорится, что все уже кончено, надо уходить. «Есть еще время, успеем отойти», – сказал я Дроздовскому. Надломленная воля заколебалась, и он согласился со мною. А через какие‑либо 20–30 минут нам стало ясно, что положение окрепло: 2‑й офицерский полк восстановил положение, и пластуны стали на свое место. Мы их подчинили полковнику Витковскому, который занял участок пластунов частями своего полка, а их вывел и затем поставил на левый фланг у железной дороги. Опять мы день просидели на том же углу монастырского кладбища. В течение дня обнаружилось усиление большевиков против нашего правого фланга – офицерского батальона; они пытались здесь продвинуться вперед, но сдерживались нами. Однако пришлось усилить боевую часть офицерского батальона.

Второй день нашего сидения еще более убеждал нас в какой‑то безнадежности нашего положения. Ясно было как день, что наше сидение лишь ободряет противника и вселяет в нем уверенность в его неодолимости в Ставрополе. Зная их хорошо как легко поддающихся всякому воздействию на них обстановки, мы должны были ожидать с каждым днем нашей неподвижности обнагления нашего противника. Между тем, общая обстановка теперь уже требовала желательности, по крайней мере, сохранения Ставропольской нашей группой (войска генерала Боровского) занятого ею положения. Предписывалось главным командованием перейти к активной обороне, пока к Ставрополю подойдут направленные теперь сюда все прочие силы Добровольческой армии. В то время когда войска ген. Боровского (2‑я и 3‑я пехотные и 2‑я Кубанская казачья дивизии) надвинулись с двух сторон на Ставрополь, на левом берегу Кубани находившимся еще там очень крупным силам большевиков в районе Армавир – Бесскорбная – Невинномысская нанесен был ряд сокрушающих ударов. В результате все Закубанье было очищено от них. Разгромленные войска большевиков поспешно ушли в юго‑восточном направлении, придерживаясь в общем железной дороги на Минеральные воды. Оставив здесь для преследования разбитых минимум сил в районе ст. Невинномысская – Барсуки, наше командование обратило теперь все внимание и силы на уничтожение Ставропольской группы большевиков. Освободившиеся дивизии – 1‑я генерала Казановича, 1‑я конная генерала Врангеля и 1‑я Кубанская казачья генерала Покровского с подчиненной ему Партизанской казачьей бригадой полковника Шкуры[258] – с трех сторон направлены были к Ставрополю: Врангель шел от ст. Успенской с запада, Казанович – с юго‑запада‑юга и Покровский – от Невинномысской через Темнолесскую – с юго‑востока. План заключал идею окружения Ставропольской группы большевиков с целью ее уничтожения.

Таким образом, нам предстояло выдержать, вытерпеть каких‑либо три‑четыре дня, когда должно было сказаться на нашем положении влияние предпринятой очень крупной операции.

Но вот это‑то и было трудно для нас. У нас резерва не было. Дроздовский не сумел, подчеркиваю это, его образовать. Вообще сидение в кошмарные дни конца октября под Ставрополем, окончившееся кровавой неудачей, как и можно было предполагать, и ранением самого Дроздовского, отчего он через два месяца умер, – меня лично привело к полному разочарованию в Дроздовском. Он оказался далеко не таким крупным и выдающимся военачальником (полководцем), как вначале можно было думать.

Не было ничего и в тылу за нами, если не считать батальона, недоформировавшегося, ставропольских стрелков, боевая ценность которого оказалась очень невысокой, выражаясь мягко.

Третья ночь проведена была нами еще более спокойно. Совсем обтерпелись. Хотя общее наше положение ничуть не улучшилось, скорее наоборот. Утро тоже было спокойное, если не считать произведенного на офицерский батальон нажима, отраженного впрочем. Снова угол монастырского кладбища. Днем была неустойка у пластунов, ликвидированная, и оживление на правом фланге, откуда пули долетали и до нас, и одна из них едва не задела меня и Дроздовского. Сидели мы так: на самом углу – Дроздовский, рядом с ним – я, далее за мной вдоль стены – группировались все остальные чины штаба. Сидели, беседовали о различных вещах. Молодежь, как всегда, острила, шутила. На правом фланге, против офицерского батальона, было какое‑то оживление. Пули чаще посвистывали над нами, летя с той стороны, через курган. Вдруг одна из них, взвизгнув как‑то особенно, щелкнула в стену между мною и Дроздовским, на высоте наших лиц, отколола кусочек кирпича и впилась в него, точно ее кто‑то нарочно ввинтил головою; задняя часть осталась видна. Пытались мы ее вынуть и сохранить на память, но так и не могли выковырнуть; она там и осталась. Если бы Дроздовский или я сидели ближе друг к другу менее чем на полметра, пуля задела бы его или меня.

Четвертая ночь прошла спокойно; день за нею был более беспокойный. Большевики, обладая большим запасом живой силы и пользуясь отличными укрытыми подступами, – архиерейская дача, строения города по южную окраину балки Ташла, зарослями в этой последней – накапливались незаметно и затем то тут, то там переходили в наступление, в атаку с ближних дистанций с криками «ура». Несли потерю и в большинстве случаев отбрасывались нашим огнем.

Бывали случаи и колебания нашего фронта и даже временные оставления его на некоторых участках, но ненадолго. Обычно, спустя короткое время врывавшийся на нашу позицию противник при помощи подходивших наших поддержек – весьма слабых, кстати сказать, – без особого труда выбрасывался, и положение восстанавливалось. Особенным беспокойством в этом отношении отличался участок центральный, 2‑го офицерского полка и, главным образом, левый фланг – пластуны. Положение последнего было неустойчивым еще и потому, что он оканчивался недалеко от крупного загиба железной дороги в балку Ташну, среди строений; обзор и обстрел были плохие; дальше влево, за полотном тянулись постройки длинного селения Ташла; оно распространялось далеко к северо‑востоку по балке того же имени и было нейтрально; там бывали и наши – передовые части 2‑й дивизии (корниловцы) – и большевики, а чаще – никого. Правый фланг 2‑й дивизии – Корниловский полк – несколько раз пытался овладеть Ташлой, но удержать селение было трудно: надо было много сил. В конце концов корниловцы утвердили свой фронт, отступя от Ташлы, примерно на половину – три четверти версты уступом назад в отношении левого фланга 3‑й дивизии. Железнодорожное полотно разделяло участки дивизий. Здесь позиция корниловцев была хороша – она венчала топографический гребень пологого спуска в балку Ташла; отсюда отлично был виден левый фланг 3‑й дивизии и очень хорошо брался под обстрел, так что огневая связь между флангами дивизий была полная.

В этот день – четвертый по счету нашего сидения – желая лично убедиться в положении нашего левого фланга и связи его с правым 2‑й дивизии, я по собственной инициативе перед полуднем отправился сюда. Двинулся я вдоль фронта на высоте монастыря и, когда пересек полотно в глубокой выемке и поднялся на противоположную возвышенность, оказался у железнодорожной казармы, занятой корниловцами. Это фактически и был правый фланг 2‑й дивизии. Тут была какая‑то рота (сейчас не помню), пулеметный взвод и сзади, недалеко – хорошо укрытая батарея. Отсюда, как на ладони, видно было селение Ташла, крутой подъем из балки на противоположный большевистский берег, окраина Ставрополя, высокая насыпь железнодорожного полотна, круто огибающего город с восточной стороны, от вокзала Владикавказского к вокзалу Туапсинскому. Отсюда хорошо был виден и левый фланг 3‑й дивизии. Я его увидел, потому что как раз в момент вслед за моим прибытием глазам представилась следующая картина. На крайнем левом фланге 3‑й дивизии, занятом пластунами, шел бой, слышалась ружейная трескотня; потом очень скоро хорошо видно было, как цепь пластунов, один‑два взвода приблизительно, поспешно снялась с позиции и стала отходить назад, скрывшись в позади лежащих задворках и затем перелесках, которые отсюда тянулись до самого монастыря по юго‑восточной окраине монастырского предместья города. Тотчас почти за пластунами на месте оставленной ими среди дворов и построек окраины предместья позиции вылезла большевицкая, атаковавшая пластунов, цепь. Она выкатилась из лощины, самого дна Ташлы, которого с занятого мною пункта видно не было, оно закрывалось возвышенностью с упомянутыми строениями. Но лишь только большевицкая цепь появилась на этой возвышенности, она тотчас вынуждена была залечь, ибо упомянутый мною выше пулеметный взвод корниловцев, как струей воды, обдал ее бешеным своим огнем. А вскоре за этим и батарея послала сюда ряд шрапнелей, разрывы коих сразу покрыли большевиков. Минута колебания и цепь противника, расстроенная, кучками и одиночками, оставив, видимо, немало убитых и раненых, быстро отхлынула и скрылась на дне Ташлы. Несколько строений на оставленном ею месте загорелось от нашего артиллерийского огня. Я пробыл еще несколько минут, выжидая, что будет дальше. Но ничего нового не происходило. Оба противника разошлись в противоположные стороны, и место боя оказалось пустынным, никого там не было. Восхищенный чистой, блестящей огневой работой правого фланга 2‑й дивизии, я поспешил в штаб доложить о положении на левом фланге у нас. Положение здесь скоро было восстановлено прежнее.

Итак, сидели мы уже четвертый день. Части наши таяли от потерь ежедневных и от холода. Особенно мерз офицерский батальон, сидевший в паршивеньких окопах, в чистом поле, без теплых вещей, а было весьма холодно, особенно по ночам. Каждый день почти задували ветры, знаменитые ставропольские. Замечу, что ветры бывают здесь осенью и зимою особенно какие‑то буйные. Объясняется это, вероятно, тем, что город Ставрополь лежит на высоком, командующем водораздельном плато. Мерзли офицеры, заболевали и вообще стонали от тягостей какого‑то нудного положения, которому не видно было конца.

Страдал за их страдания и полковник Дроздовский. Потери для него вообще были – острый нож. Однако выйти из этого корявого положения он не находил способов. А день ото дня фронт дивизии, сила его сопротивления слабели, а большевики, точно угадывая это, наглели все больше. Они атаковали офицерский батальон и немного потеснили его. И хотя были отброшены скоро, даже за свою позицию, положение батальона вследствие понесенных потерь и утомления от постоянного напряжения сил физических и нервов…[259] Мы пробовали подкрепить их словами надежды на скорое улучшение общего положения. Объявили, что все силы армии с разных сторон спешат к Ставрополю; они уже близко – Врангель и Казанович, – что потерпеть еще надо дня два. И верили, уповали и терпели.

В последние два дня нас стало беспокоить положение правого фланга. Большевики здесь стали особенно активными. Главное же, они обратили внимание на Казенный лес. Лично я с кургана наблюдал, как их конные партии проскальзывали в лес даже под нашим артиллерийским огнем. Создавалось опасение, что большевики готовят обход через лес нашего правого фланга. Парализовать его было бы нечем. Донесли об этой угрозе генералу Боровскому и просили прислать для этого что‑нибудь. Я лично, в сопровождении нескольких солдат, произвел разведку леса. Заходил далеко к западу, противника – даже одиночных людей – не встретил.

В тот же день на ночь сюда мы выслали заставу конную от конвоя для наблюдения за флангом и особую «Спицевскую» сотню. Она состояла из мужиков села Спицевка, более или менее зажиточных хозяев, разоренных большевиками. Они стали ярыми антикоммунистами, сорганизовали сотню для защиты против большевиков своего села. После ухода наших войск из района Спицевки они также ушли за нами и, уже не помню как, очутились в нашей дивизии. Вооружены спицевцы были очень слабо, большею частью охотничьими ружьями. Было их несколько десятков, но обоз имели значительный. На свою роль смотрели своеобразно: они полагали, что могут нести лишь службу охранения, не участвуя в боях.

Это импровизированное наблюдение за правым флангом в лесу в первую же ночь, как только стемнело, причинило нам немало хлопот. Они подняли страшную тревогу, вообразив наступление противника и оставив место, на котором были поставлены. Долго мы не спали, пока не выяснили, что никакого противника нет, и что его вообразили дикие, трусливые всадники конвоя начальника дивизии.

На утро следующего за этим дня на правом фланге все было спокойно. Я снова ходил на разведку ближайшего за нашим левым флангом тыла. Меня сопровождал один лишь штаб‑офицер 2‑го офицерского полка от батальона, занимавшего позицию на левом нашем фланге. Пришлось побродить по диким просекам молодого леса, куда, по мнению сопровождавшего меня штаб‑офицера, залезали из Ташлы неприятельские партии, тревожившие наш левый фланг.

С большими предосторожностями, по настоянию моего сопутчика, я полазил по просекам и лесу. Никого мы не видели и ничего не обнаружили. Я лишний раз лишь убедился, как мало действительно храбрых людей. А сопровождавший меня офицер считался одним из столпов 2‑го офицерского полка.

От генерала Боровского мы получили ответ на свои домогательства о присылке подкреплений. Он послал нам со ст. Пелагиада «последний свой резерв» – Ставропольский стрелковый батальон. Я лично был послан для его приема на ст. Пелагиада, откуда должен был отвести батальон на намеченное для него место. Решено было поставить его в резерве в лесу, уступом за правым флангом для упрочения его положения. Генерал Боровский, давая нам батальон, предупредил, что часть не совсем еще подготовлена к бою, что ее желательно постепенно втянуть в боевую страду.

Внешний вид батальона произвел на меня хорошее впечатление. Солдаты – все видный, рослый народ, хорошо одеты, вооружены. Почти треть батальона составляло молодое офицерство. Но, как потом очень скоро выяснилось, эта треть и являлась скорее слабостью батальона, а не его опорою. В большинстве шкурники, скрывавшиеся в районах, занятых Добровольческой армией, эти, с позволения сказать, офицеры не явились добровольно в ряды армии, а были почти насильно привлечены в нее призывом и мобилизацией.

Когда батальон подходил к лесу, примерно к тому месту, где 23 октября самурцы вели наступление, он принял меры охранения, и я немало был удивлен, когда в числе высланных вперед разведчиков увидел в форме ефрейтора бывшего генерала Болховитинова[260], в Великую войну – генерал‑квартирмейстера, а потом начальника штаба нашей Кавказской армии. Я знал Болховитинова еще по Петрограду, в бытность мою в Императорской военной академии в 1909–1912 гг. Тогда он командовал, кажется, 148 пехотным Каспийским полком[261] и, как знаток Дальнего Востока, блестяще читал у нас по военной статистике лекции о Манчжурии и Китае. Когда генерал Болховитинов явился в Добровольческую армию, был судим военным судом за сочувствие большевикам и по приговору разжалован в рядовые.

Лишь в темноте, много побродив по лесу, я привел батальон на назначенное ему место, на перекрестке просек, примерно там, где на схеме[262] стоит буква «й» в надписи «Казенный».

Батальон, выставив по просекам впереди и в обе стороны заставы охранения, сбился в одну почти сплошную массу тесно прижавшихся друг к другу тел и быстро на моих глазах стал погружаться в сон. Ночь была холодная и, только так сгрудившись, люди могли до некоторой степени согреваться.

Когда я опять кружным путем возвращался (прямо по просеке, от батальона на восток, кратчайшим путем на лошади проехать было нельзя: мешал очень глубокий с крутыми берегами овраг, тянущийся вдоль восточной опушки в северном направлении и постепенно расширявшийся. Только приблизительно в двух верстах от места остановки батальона лощина пересекалась дорогой, да и то с очень крутым подъемом к востоку), на опушке, при выходе из леса, встретил всадника с приказанием от начальника дивизии – вести батальон к монастырю. Приказание было словесное, без мотивировки его требованиями обстановки – непростительная ошибка Дроздовского: все же, как‑никак, а я – начальник штаба и, получая такое приказание, резко изменявшее направление и употребление приведенного мною батальона, должен был быть хотя бы кратко сориентирован и посвящен в то, что могло заставить начальника дивизии так изменить свои предположения.

Ординарец ничего не мог мне объяснить, чем вызвано такое приказание. Считая его лишь результатом того, что начальник дивизии «передумал» и решил иметь батальон у монастыря, я решил «по собственному почину» не исполнять этого приказания. Я полагал, что оно – запоздавшее, должно было встретиться мне с батальоном в пути. А теперь исполнение его было делом нелегким. Надо было поднять спавший уже батальон, кружным путем вести его назад, – большая часть ночи ушла бы на это, люди измотались бы, не спали бы. А для чего это сейчас делать, когда утром все это было бы значительно проще. Так, примерно, размышлял я и продолжал путь в монастырь, чтобы объяснить начальнику дивизии, почему я прибыл без батальона. Но, проехав еще с версту, я встретил нового ординарца с тем же категорическим приказанием – вести батальон к монастырю. Расспросив ординарца о положении у монастыря и узнав, что там все по‑прежнему спокойно, я, страшно обозленный на свое начальство, повернул обратно длинным трудным лесистым путем к батальону. Несмотря на пронизывающий ночной холод, я нашел батальон в зверском сне. Все было мертво, что называется, вероятно, до охранения включительно. Прошло немало времени, пока все было поднято на ноги и приведено из сонного в сознательное состояние. Вопреки ожиданию, ни слова осуждения, упреков или озлобления по адресу начальства ни от кого я не слышал. Все тихо покорилось новому испытанию, как чему‑то неизбежному. Долго мы шли в ночной тьме по просекам и особенно долго поднимались из оврага по крутому скату при выходе из леса. Каждую двуколку вытаскивали с большими усилиями на руках. На пять‑шесть верст пути мы потратили несколько часов времени. Усталые прибрели мы в конце концов к монастырю, углу кладбища. Здесь я встретил Витковского с резервом 2‑го офицерского полка. От него я узнал, наконец, почему Дроздовский потребовал стрелковый батальон к монастырю. Оказывается, вечером большевики атаковали наш правый фланг – офицерский батальон и потеснили его. Создалась тревога. Нажми большевики еще, и они могли быть на батареях правого фланга и даже у самого монастыря, то есть в тылу всего фронта дивизии. Понятно, конечно, было отчего заволноваться Дроздовскому и схватиться за любую часть свободную, хотя бы и сомнительного боевого качества, – каким был на самом деле стрелковый батальон, – чтобы бросить его навстречу угрозе общему положению дивизии.

Но почему тогда хотя бы на словах, посылая мне приказание спешить к монастырю, не добавить фразы, хоть такой: «Положение серьезное»? Для меня, начальника штаба, этого было достаточно для того, чтобы осмысленно делать действительно то, что вызывалось обстановкой. Видимо, спокойствие духа в тревожный момент было утрачено, и была растерянность.

Положение на правом фланге исправил полковник Витковский, бросивший на подмогу офицерскому батальону роту своего резерва. Контратака наша была успешна: большевиков отбросили к их исходному положению, причем даже были и трофеи, – захвачено несколько пулеметов.

Уступка офицерского батальона нажиму большевиков днем на открытом, чистом, как на ладони, месте красноречиво говорила о крайнем упадке сил и энергии в лучшей части 3‑й дивизии – офицерским батальоне. Кошмарно тяжелые условия сидения в паршивых окопах на ветру и холоде, в легкой одежде, в постоянной тревоге, чувствительные потери, убыль лучшего элемента обессилили батальон. Поэтому прибывший батальон стрелков ждало уже новое приказание: после короткого отдыха, немедленно стать на позицию офицерского батальона, сменить его к рассвету.

В штабе у нас еще не спали, когда я прибыл. Дроздовский, сердитый и более мрачный, чем обыкновенно, встретил меня выговором за неточное и несвоевременное исполнение его приказания – вести стрелковый батальон к монастырю. Мои объяснения не произвели на него почему‑то нужного впечатления. Мне было обидно и досадно такое его отношение ко мне. Казалось, налицо были все данные быть мне признательным за мою большую работу в качестве начальника штаба в очень тяжелых условиях. Отчужденность после этого между нами еще более возросла. Мое мнение, что из Дроздовского не мог выйти никогда крупный военачальник, все более утверждалось.

27‑го днем никаких особенных событий не было.

В ночь на 28‑е противник снова нажал на правом фланге, на участок не обстрелянных еще стрелков. Последние не выдержали, в беспорядке отступили, причем много офицеров разбежалось, распространяя по тылу невероятную панику. Часть из них, особенно позорно себя державшая (несколько человек), были пойманы чинами 2‑й батареи полковника Протасевича, избиты ими и несколько человек, наиболее «отличившихся», доставлены были в штаб дивизии. Все это были молодые «офицеры» в кавычках из числа тех шкурников, что скрывались от добровольной явки в армию и были принудительно призваны. Дроздовский поступил с ними круто, но принятая мера вызвала общее одобрение. Тотчас был назначен военно‑полевой суд, который после очень короткого разбирательства, ибо «дело» было слишком очевидное, нескольких человек приговорил к смертной казни, и до рассвета они были расстреляны.

День 28‑го прошел в нескольких попытках противника наступать в разных местах, кончившихся безрезультатно. Наконец на рассвете 29‑го наступил, наконец, конец нашему кошмарному сидению под «стенами» Ставрополя. Финал грустный, но тот именно, которого было много вероятия ожидать.

На рассвете большевики очень крупными силами навалились на злосчастных ставропольских стрелков, очень быстро смяли их и ринулись к монастырю, захлестывая доблестных самурцев с правого фланга и тыла. Пришлось им в очень трудных условиях уходить, уже не назад, в тыл прямо, а на участок 2‑го офицерского полка, через предместье. И только левее (восточнее) монастыря им удалось выскользнуть из клещей. Потери их были чувствительны и одна невознаградимая: доблестнейший командир полка их, полковник Шаберт, был тяжело ранен и едва‑едва избежал плена. С уходом самурцев на участок 2‑го офицерского полка произошла невообразимая каша, в которой невозможно было что‑либо разобрать. Рассвет только что наступил, когда мы повскакали и высыпали на монастырский двор. Пальба шла кругом. Пули шлепались с характерными хлопками вокруг нас. Мелькали какие‑то фигуры, быстро исчезавшие за монастырем в северном направлении. Нам ничего не оставалось, как только уходить, и уходить немедля, ибо ясно было по выстрелам, что противник уже правее монастырского кладбища и пока еще в утренней мгле не совсем пробудившегося дня мы могли ускользнуть незамеченными. И мы поспешали. Некогда уже было даже сесть на лошадей. Конвой и наши лошади, едва заседланные и незаседланные, поспешно уводились и уже не через ворота, что выводили к северу на Пелагиадскую дорогу, а к северо‑востоку через разобранный забор. Да и то много лошадей было переранено. Сгруппировавшись вокруг начальника дивизии, мы вышли из монастырского двора и полем направились, не особенно задаваясь куда, лишь выстрелов, раздававшихся сзади у нас и несколько сбоку в общем, по направлению свистевших пуль, примерно на северо‑восток[263]. Справа и слева нас нагоняли и обгоняли какие‑то одиночные люди. Помню – один из таких поравнявшихся со мною упал со стоном лицом вниз, и я подумал, что он убит, но, оказывается, потом он, раненый, поднялся и даже догнал меня. Тотчас вслед за этим щелкнула пуля в землю правее меня, и мой помощник генерального штаба полковник Махров, шедший несколько впереди и чуть правее меня, запрыгал на одной ноге. Но некоторое еще расстояние он, раненный в ногу, продолжал хромая и, видимо, сгоряча идти с нами, а потом его взяли на лошадь.

Достигнув железной дороги, у одной из будок мы остановились. За впереди лежащим гребнем монастыря, до которого было версты две с половиной – три, не было видно. Совсем рассвело. Наше отступление застопорилось и остановилось. Части дивизии постепенно брались в руки и приводились в порядок. Наступление большевиков прекратилось. Они понесли большие потери. К полудню дивизия пришла окончательно в порядок и закрепилась на линии в двух‑трех верстах от монастыря, упираясь флангами: правым – в Казенный лес, левым в железную дорогу. На правом фланге был офицерский батальон, а за ним, в виде резерва, 3‑я инженерная рота; на левом фланге теперь были самурцы, под командою полковника Ильина, заменившего раненого полковника Шаберта. Наш сосед слева – 2‑я дивизия, Корниловский полк был теперь несколько уступом впереди нас.

В резерве дивизии – опять ничего. Мы – штаб дивизии – остались в железнодорожной будке снова почти на боевой линии: непосредственно почти впереди нас располагались самурцы, у самой будки, занятой штабом, стояла 2‑я батарея.

Неудобство такого близкого расположения штаба дивизии столь очевидно, что нет надобности об этом распространяться, особенно в доказательствах. Достаточно вспомнить опыт Армавира (до меня), Татарки, монастыря. Малейшие колебания фронта сразу отражались на положении штаба. Невольно приходилось думать не об управлении войсками в критические, серьезные минуты, а о собственном спасении, чтобы не попасть в плен живьем. Эта постоянная почти ошибка Дроздовского и была причиной его личной гибели. Было бы до некоторой степени еще понятно, если бы Дроздовский имел резерв и в критическую минуту имел бы склонность лично водить его в дело, или даже без резерва – своим появлением и вмешательством в дело в критический момент в решающем пункте – лично воздействовать на войска и тем повернуть исход боя в нашу пользу. Но и этого никогда – при мне, по крайней мере, – не было. А тогда сидение штаба на войсках бессмысленно и вредно.

Я ни разу не упомянул о 2‑м конном полке, входившем в состав дивизии. Он оставался в районе с. Новомарьевской и действовал у ст. Сенгилеевской, танцуя около нее, то занимая, то сдавая ее большевикам, пока не вошел здесь в непосредственную связь с дивизией генерала Врангеля, спешившей к Ставрополю с запада.

Ночь на 30‑е прошла на фронте спокойно. А в штабе мы провели ее тревожно, ожидая нового наступления большевиков. Спали как попало, в страшной тесноте в одной маленькой комнате, кто как сумел. Я, не раздеваясь, спал или, вернее, промаялся, скрючившись прямо на холодном асфальтовом полу. День 30‑го был пасмурный, но спокойный. Постреливали обе стороны. Залетало несколько снарядов и к нам на будку: обнаружили, видимо, 2‑ю батарею и пытались ее обстреливать.

Приезжал главнокомандующий с начальником штаба. От них мы узнали об общем положении на всем фронте Добровольческой армии. Генерал Врангель снова разбил большевиков у ст. Сенгилеевской и подходил к Ставрополю. Генерал Казанович взял гору Недреманную и подошел к Татарке. Генерал Покровский достиг района гора Базовая – гора Холодная. Полковник Улагай висел над Ставрополем с востока, у с. Надеждинского, и вошел уже в связь с Покровским. Таким образом, кольцо вокруг Ставропольской группы большевиков замкнулось. Нужно было его лишь сжать, чтобы раздавить все, что туда попало. Однако этого осуществить нашему командованию не удалось.

Большевики, чувствуя себя окруженными, стремились вырваться, прорваться. Это им как будто и удалось. На рассвете 31‑го они атаковали в северном направлении на широком фронте. У нас в 3‑й дивизии главный удар их пришелся по центру и опять по злосчастному стрелковому батальону. На месте его образовалась дыра, куда и хлынула главная масса неприятеля. Рассвет едва забрезжил, как нам в суматохе пришлось поспешно свернуться и покинуть несчастливую железнодорожную будку.

Когда мы от будки приподнялись несколько из лощины на возвышенность, то увидели влево, в юго‑западном направлении по лощине, в нескольких стах шагах цепи. В утренней серой мгле нельзя было разобрать, кто это – наши (стрелки – это было как раз их место), или большевики. Не видно было, куда они повернуты лицом – к нам, или в обратную сторону. Потом стало яснее, и можно было распознать, что цепи медленно двигаются в нашу сторону. Но опять‑таки кто – наши ли отходят, или большевики наступают – неизвестно. Пули свистали с разных сторон. Можно было безошибочно судить по беспорядку стрельбы на фронте самурцев и по суете в тылу у них, что и там неладно. 2‑я батарея снялась на наших глазах и спешно уходила в обход широкой возвышенности восточнее железной дороги, по направлению на Михайловское. Отходить левее железной дороги (западнее ее), поднимаясь на возвышенность, было уже небезопасно: противник с близкой дистанции подверг бы все хорошему обстрелу.

Отослав все, весь штаб, конвой и даже своих верховых лошадей, мы с Дроздовским стали медленно подниматься на возвышенность напрямик, то есть западнее железной дороги, по направлению к ст. Пелагиада. Временами мы останавливались и все всматривались влево. Теперь открылось почти все пространство до Казенного леса, но скоро вдруг заволокло туманом и временами из него появлялись цепи. Они в порядке двигались в обе стороны дороги Монастырь – Пелагиада. Расстояние до них от нас было шагов 800. Но все мы никак не могли определить, наши это или не наши. Так хотелось думать, что это офицерский батальон 2‑го офицерского полка. Но тут же брало вдруг сомнение, – если это наши отходят, то где же наступающий противник? Других цепей сзади за этими нигде не было видно. Да потом и пули летели оттуда в нашу сторону.

Был такой момент. Мы приближались к топографическому гребню возвышенности. Я чаще, чем Дроздовский, останавливался и смотрел все в бинокль, почему отстал от него шагов на 50. Поблизости нас двоих никого не было. Вдруг слышу крик‑стон: «Ой‑ей‑ей!» и вижу, как Дроздовский полунагнулся, почти хотел схватить себя за ступню ноги. Потом запрыгал на одной ноге, пытаясь продолжать путь, но снова со стоном, свидетельствовавшим о мучительной боли, остановился, искривился и затоптался на месте. В этот момент я подбежал к нему и хотел помочь ему идти, но он со стоном сказал, что идти не в состоянии. В первый момент я немного растерялся: «Что делать? – думаю. – Как его вынести? Опасность очень близка».

На мое счастье, – я так этому обрадовался, – вдруг точно из земли справа, от железной дороги показался ординарец начальника дивизии, которого Дроздовский очень любил, между прочим, поручик Кулаковский[264] с двумя лошадьми в поводу, своей и начальника дивизии. Я ему тотчас закричал: «Скорее сюда! Начальник дивизии ранен!» Мы быстро порешили посадить раненого на лошадь. Он сначала было воспротивился, что не сможет от боли держаться на лошади. Я стал его убеждать сделать это при нашей помощи и поторопиться, ибо могли снова подстрелить и захватить в плен: «Ведь другого же выхода нет, потерпите!» – добавил я ему. Стиснув зубы и все время корчась от боли, при нашей помощи Дроздовский попал в седло. Кулаковский вскочил на свою лошадь и, помогая ему держаться в седле, поспешил уходить, причем я его направил вправо, дальше от обстрела по направлению нахождения в это время штаба дивизии. Вместе с тем я просил Кулаковского сказать, чтобы и мне прислали лошадь.

Вот как и при каких обстоятельствах был ранен и вывезен начальник 3‑й пехотной дивизии полковник М. Г. Дроздовский[265]. Я – единственный свидетель тому и первый с поручиком Кулаковским оказали Дроздовскому помощь – вывезли его с места ранения и дали возможность скоро попасть на перевязочный пункт на ст. Пелагиада. Все, что приходилось мне по этому поводу слышать и даже читать, сильно расходится с изложенной истиной. Вероятно, ошибки вкрались уже потом в составлявшиеся реляции и донесения о бое 31 октября и ранении Дроздовского.

Отправив начальника дивизии, я остался один, как перст, на поле боя, явившись естественным и законным его заместителем, ибо старший из командиров полков, полковник Витковский был неизвестно где и, конечно, об убыли начальника дивизии ничего не знал. Я продолжал прежний путь. Туман рассеялся, и мне теперь стала видна и ясна вся картина происходящего вокруг. Влево, куда я все продолжал всматриваться, я увидел, наконец, отходивший офицерский батальон. Он сохранил до некоторой степени порядок и отходил примерно по тому пути, как он 23‑го из резерва двинулся к Казенному лесу. Длинная большевицкая цепь шла частью за ним, а частью прямо на меня. Батальон делал попытки задержаться. И тогда останавливалась и вся длинная большевицкая цепь. Но откуда‑то сзади нее появился эскадрон конницы, который нагайками понуждал остановившуюся цепь продолжать наступление. Дальше, в тылу у нас – там, где была большевицкая позиция, атакованная и взятая нами 22 октября, собирались какие‑то наши группы, появилась батарея (1‑я), туда отходил и офицерский батальон. Можно было думать, что там кто‑то из начальствующих лиц устраивает отходивших и, видимо, готовится остановить наступление противника. Вправо от меня, на пригорке, почти у самого полотна железной дороги откуда‑то появился самурский пулемет и один офицер с ним, поблизости никого не было. Этот пулемет тотчас открыл огонь и так и строчил, почти не прекращая его. Он обстреливал то, что было перед самурцами, и правее. Мне это не было видно. Я лишь заметил, что большая часть большевицкой цепи, что шла на меня, вдруг повернула круто вправо, в сторону самурцев. Очевидно, там противник получил удар. Но это продолжалось короткое время, и самурцы отходили, взяв влево и смешавшись с корниловцами. И те отходили, потеряв убитым своего командира, полковника Индейкина. Самурцы вышли из боя к с. Михайловскому. В этот момент мой ординарец привел моего коня, я сел на него и направился на тот бугор, где, как я сказал, кто‑то собирал и устраивал правое крыло дивизии. Когда я туда добрался, встретил там Витковского и доложил ему об убыли начальника дивизии. Он уже от кого‑то узнал об этом несколько ранее.

На возвышенности у ст. Пелагиада, откуда открывался большой обзор к югу почти до самого монастыря, устраивался офицерский батальон и большая часть 2‑го офицерского полка и стояла на позиции 1‑я батарея (полковника Туцевича[266]). Цепи противника надвигались. Мы отправились на станцию.

Отсюда уходили последние поезда и в числе их поезд с ранеными. Среди последних был и полковник Дроздовский. Мы подошли к вагону и простились с ним. Он был уже хорошо перевязан и выглядел бодро.

Минут через 15 на станции оставался лишь один состав и прибывшая для пополнения 4‑го пластунского батальона маршевая сотня под командой офицера. Этой сотне приказано было выдвинуться несколько вперед и занять позицию для прикрытия станции. Противник между тем на всем фронте продолжал наступление, в общем направляясь на станцию. А нам не везло: в тот момент, когда густые цепи большевиков были в расстоянии 800–1000 шагов, к нашему несчастью, снова густой туман заволок все и скрыл противника. Когда вскоре опять он поднялся, большевики были уже близко и открыли бешеный огонь по нашей импровизированной позиции. Потрясенные ранее морально наши остановленные части не выдержали и стали покидать позиции. 1‑я батарея сразу оказалась под ружейным огнем, потеряла своего командира, полковника Туцевича, раненым (в грудь навылет) и вынуждена была сняться и уходить. Маршевая сотня пластунов оказалась наименее стойкой; едва противник открыл огонь по станции, как она снялась и стала «энергично» уходить вслед за последним, тронувшимся в это время со станции поездным составом, причем некоторые из наиболее «храбрых» молодых казаков словчились даже влезть на вагоны. Мы со штабом вынуждены были уходить со станции. Противник к ней подходил и обстреливал нашу довольно большую группу. Пластунская сотня нас нагнала и имела склонность даже обогнать, однако усилиями конвойных и моих мы заставили ее остановиться и отходить, прикрывая наш отход, в порядке, уступами. Долго это не удавалось наладить, но все же, в конце концов, я добился этого, правда, и огонь противника ослабел значительно. Грустно было видеть, с какой робостью, растерянностью, а иногда и трусостью казаки маршевой сотни – народ молодой, еще не «нюхавший пороха» – останавливались после не команды, конечно, а многочисленных сильных наших окриков и угроз немедленной расправы. Не обошлось тут дело и без комических номеров. Были случаи, когда части сотни останавливались у небольших мостиков в полотне железной дороги, и вот на наши указания и окрики «применяться к местности» некоторые казаки залезали под мост и боялись оттуда высунуть нос. Один казак, молодой, здоровый, обгоняя всех, особенно как‑то спешил уйти и обратил наше внимание. Я окриком остановил его. Тогда он сказался раненым. «Куда же ты ранен?» – с удивлением спросили мы. Он указал на ступню ноги. Мы так и расхохотались: пуля угодила ему в самый каблук сапога и торчала из него наполовину, впившись головной частью в грубую кожу каблука. Потерь в сотне не было, но у нас в штабе, в конвое были. На моих глазах был убит ординарец, юнкер, молодой, красивый, еще совсем мальчик. Пуля угодила ему в затылок. И он, убитый наповал, опрокинулся на седле и готов был снопом свалиться, но был поддержан соседними всадниками и так уже мертвого его и везли. Мне особенно жаль было этого чудного юношу: он отличался необычайной красотой и идеальной исполнительностью и усердием на службе.

День между тем перевалил за полдень, а мы все отступали. Противник отстал и был уже почти вне сферы огня, но все же продолжал нас преследовать, особенно когда наши части делали попытки к остановкам. Все, что осталось от двух весьма слабого состава полков и двух батальонов, отходило в двух группах: вдоль лощины с ручьем, идущей почти параллельно железной дороги, отходил офицерский батальон и все, что к нему пристало (большая часть 2‑го офицерского полка и инженерная рота); эту группу противник наиболее сильно преследовал и она имела наибольшую отступательную энергию, так сказать; другую группу составили самурцы и все, что к ним пристало, – пластуны, часть стрелкового батальона и все пять батарей; она отходила от с. Михайловское правее (если стать тылом к противнику) железной дороги.

Шли все в подавленном настроении, боеспособность частей упала до крайности. Так, лучшая часть – офицерский батальон, пытаясь останавливаться, просто видимо, чтобы передохнуть от утомления, тотчас поднималась и продолжала отход, как только большевицкие цепи, преследующие его, появлялись на горизонте. Казалось, этому отходу не будет и конца. Но вдруг наступил резкий, поразивший нас перелом и поворот событий. Было уже часа четыре, стало вечереть. Мы шли уже очень медленно и часто останавливались для наблюдений. Местность в районе ст. Пелагиада ровная, и видно далеко. Мы хорошо видели цепи противника, миновавшие уже ст. Пелагиада. Как вдруг эти цепи приостановились и левый фланг, что преследовал офицерский батальон, смешался и шарахнулся в сторону станции и частью даже исчез где‑то за ней. Весь остальной фронт также мгновенно сжался и свернулся куда‑то тоже к железной дороге. Всякое движение вперед прекратилось. Словом, весь горизонт, на котором маячили цепи противника, в какие‑нибудь пять – десять минут очистился от них совершенно. Сразу наше настроение приподнялось. Что именно произошло в тылу у противника, к юго‑западу от ст. Пелагиада, нам известно не было, но мы догадывались, что, очевидно, там появились части конницы генерала Врангеля. Отход наш как‑то сразу прекратился сам собой, и мы решили даже повернуть и перейти в наступление. Целью его мы себе ставили – просто поднятие у частей дивизии упавшего духа и сближение с тем районом, где произошли какие‑то благоприятные для нас события.

Тотчас разосланы были записки старшим начальникам двух упомянутых выше групп, которые мы переименовали в правую и левую колонны: перейти в наступление на ст. Пелагиада правой колонне – вдоль той же балки с ручьем, левой – вдоль железной дороги. Движение начато исполнением, когда сумерки уже спустились на землю. Откуда‑то поступили сведения, что на одной из железнодорожных будок, по счету 2‑й или 3‑й от ст. Пелагиада к нам, идет пьянство каких‑то большевистских командиров и что впереди нее лишь небольшая их передовая часть.

Двинулись вперед. В полутемноте подошли к будке, а в следующей, в двух верстах, по упомянутым только что сведениям, должны были быть уже большевики. Помню, в этот момент с тыла кто‑то привез страшно обрадовавшее тогда нас известие, что в Новороссийск прибыли союзники. Весть эта мигом облетела всех и еще сильнее подняла настроение. Особенно возликовали изголодавшиеся по снарядам батареи, когда им сказали, что теперь они будут стрелять, сколько душа пожелает. Под это известие две легкие батареи тут же у будки снялись с передков и в полной уже темноте открыли неистовую стрельбу по следующей железнодорожной будке, с какой наводкой – я уже и не знаю. Только стрельба эта произвела на всех необычайно бодрящее впечатление, а на противника, если он там, действительно, был, вероятно, ошеломляющее. Пехота наша продвинулась дальше к Пелагиаде, противника не встретив: то ли он исчез под влиянием нашего необычного наступление, то ли – еще ранее, под влиянием подхода конницы генерала Врангеля с их левого фланга и тыла. Вернее – последнее.

Так мы и заночевали. Штаб – в будке. Наутро мы предполагали продолжить наступление. Включили телефон в линию, чтобы говорить со ст. Рыздвяная, штабом генерала Боровского. Часов в 10 – еще никто не ложился спать, сидели и оживленно беседовали по поводу прибытия союзников и возможных благоприятных перспективах – вдруг вызов по телефону: «Откуда?» «Монастырь под Ставрополем!.. Штаб генерала Врангеля!..» Мы так и присели, что называется, от обалдения. От имени генерала Врангеля сообщалось, что его войсками Ставрополь взят и что он просит начальника 3‑й дивизии немедленно прислать ему пехотную части для упрочения занятия города. Мы ответили о своем положении и сообщили, что будет сейчас же выслан «слабый числом, но сильный духом доблестный Самурский полк». Последний и в самом деле после всех боев под Татарка – Ставрополь насчитывал в своих рядах не более 300 штыков. Но дух в нем был бодр, как, пожалуй, ни в одной из прочих частей дивизии. Вот вам и солдатский полк с группой старых самурцев, офицеров настоящего 83‑го Самурского полка!

Ночью же полк был отправлен, и к утру он был уже в монастыре, к полному удовлетворению штаба генерала Врангеля, который был нам признателен за наш благородный жест: разбитая дивизия после целого дня отступления при первой же просьбе соседа в не выясненной еще для себя обстановке выделает в помощь своему победоносному соседу на решительный пункт треть своих сил.

Самурский полк 1‑го и 2‑го оказал 1‑й конной дивизии генерала Врангеля очень большую услугу. Противник еще был в городе, а у вокзала пытался контратаками снова овладеть им, но доблестные самурцы отразили все атаки противника и совместно с частями 1‑го Кубанского стрелкового полка 2 ноября совершенно очистили город от большевиков.

1 ноября мы заняли ст. Пелагиада и с. Михайловское. Противника до обеда нигде обнаружено не было. 2‑й офицерский полк занял с. Михайловское и даже выдвинулся вперед дальше на высоту, восточнее его. Части 2‑й дивизии были левее, в районе селения Пелагиада. Мы со штабом снова (который уже раз!) были на ст. Пелагиада[267].

После полудня показался и противник. Весь горизонт, примерно на фронте Пелагиада – Михайловская покрыт был непрерывной цепью противника. Она двигалась в западном и юго‑западном направлении, на сс. Пелагиада и Михайловское. Долго, до вечера, с крыши одного полуразрушенного строения у ст. Пелагиада мы наблюдали за движением большевиков. Их цепям, казался, счету не было, не видно было им ни конца, ни края, как говорится. Наши силы сравнительно с ними представлялись жалкой горстью. На горизонте же за пехотой против с. Михайловское появилась было неприятельская батарея. Однако после нескольких очень удачных выстрелов нашей мортирной она поспешно куда‑то скрылась к востоку. До позднего вечера цепи противника все двигались медленно, временами подаваясь вправо (по нашей руке). К сумеркам часть их вошла в северную окраину с. Михайловское, там же появился и автомобиль с пулеметами. До темноты все же наши части держались в Михайловском и восточнее его, а потом, во избежание неожиданных сюрпризов ночью в огромном селении, были отведены назад к ст. Пелагиада. Боевых столкновений в этот день никаких у нас не было. Ночевали мы на будке, 1‑й от станции, в двух верстах к северу‑западу. На этой будке мы уже бывали ранее. Вообще все будки от ст. Пелагиада и почти до ст. Рыздвяная хорошо были нами «изучены».

Ночь прошла спокойно. Наст упивший день у нас ничем не ознаменовался особенным. Противник, заняв окончательно Михайловское, распространился своим левым флангом почти до железной дороги. Днем он здесь был сбит нашим огнем и поспешно несколько откинулся назад. Больше оживления было на фронте 2‑й дивизии. Здесь большевики сильно нажимали на наши слабые части в с. Пелагиада и потеснили их.

В ночь на 3‑е мы неожиданно получили приказ от генерала Боровского – 2‑й и 3‑й дивизиям отойти на отдых: первой – в с. Михайловское, второй – в ст. Рождественскую. Ночью же мы уже были в знакомой нам станице. Отход наш, хотя и не вынужденный, был все же неприятен. Оставалось какое‑то чувство неудовлетворенности. Но, когда мы добрались до спокойного отдыха в кроватях, «физика» взяла свое.

Животное довольство, кажется, поглотило все остальные чувства.

Наутро 3‑го к нам прибыл назначенный заместителем полковника Дроздовского генерал Май‑Маевский[268], который и вступил во временное командование 3‑й дивизией. Впервые я услышал о Май‑Маевском и увидел его. Наружностью своей он, выражаясь мягко, никак не мог привлечь в свою пользу. Среднего роста толстая и неуклюжая до безобразия фигура с посаженной на ней без шеи головой. Лицо большое, некрасивое, рябоватое, большое, с длинным носом и маленькими неопределенного цвета, умными и хитрыми глазками, с некоторым выражением добродушия! Вот приблизительный портрет, запечатлевшийся в моей памяти, этого генерала, игравшего впоследствии крупную роль и кончившего ее бесславно. Быстро довольно Май‑Маевский стал вникать во все стороны положения дивизии и осваиваться со всем, что сюда относилось. Первое впечатление было, что 3‑я дивизия получила умного начальника. И в самом деле, в значительном уме и опытности ему нельзя было отказать. По натуре это был большой барин, любивший, видимо, себя усладить в жизни. Во всяком случае, первое, что бросилось нам в глаза, это способность его хорошо и обильно пожрать. Аппетитом обладал всегда завидным.

Ко всем в штабе Май‑Маевский отнесся дружески и особенно внимательно ко мне, как начальнику штаба. На первых порах он часто обращался ко мне за моим мнением в том или другом вопросе. И это не производило впечатления, что он искал решений у меня, а видно было стремление опытного начальника лучше, глубже и быстрее вникнуть в различные дела по дивизии. Словом, он меня этим подкупал и даже нравился.

Прошло так три дня, и Май‑Маевский легко, без напряжений, иногда как бы шутя, вошел в курс дела по командованию дивизией. Вернулся из Ставрополя Самурский полк, получивший за свою боевую деятельность особую благодарность генерала Врангеля.

6 ноября мы получили приказ о наступлении, 2‑й и 3‑й дивизиям приказано было наступать на с. Пелагиада. При этом нам предписывалось как бы лишь «обозначить» это наступление: указывалось, наступая на с. Пелагиада, в него не входить и по выяснении нашего успеха уйти в с. Михайловское на отдых.

С флангов, правее нас и левее 2‑й дивизии должна была наносить решительные удары конница, дивизии генерала Врангеля и полковника Улагая. Наступлением этим имелось в виду с трех сторон нанести сокрушительный удар самой сильной группе большевиков, так называемой Таманской их армии.

7 ноября 3‑я дивизия в составе 2‑го офицерского и Самурского полков (4‑й пластунский батальон вышел из состава дивизии) при двух легких, одной мортирной и одной тяжелой батареях перед рассветом выступила из Рождественской. Было холодно и туманно, ориентировка сильно затруднялась. Подошли к ближайшей железнодорожной будке и остановились. Начало рассветать, но туман еще более усилился и сильно знобило. Май‑Маевский поспешил к будке. В ночной тьме я как‑то не обратил внимания на его фигуру, теперь же трудно было сдержать себя, чтобы не прыснуть от смеха, – так комична была фигура начальника дивизии. Одет он был, кажется, во все, что только у него было из верхнего платья. И без того неуклюжая толстая фигура его теперь походила на тех баб, что лепят мальчишки из снега. Еле ворочался. Глаза слезились, нос тоже вел себя очень неопрятно. Ну просто – точно 80‑летний старик. «Э! – думаю, – неважный из тебя вояка в поле».

И по части распоряжений для наступления Май‑Маевский не проявил себя особенно энергичным, толковым. Он как‑то легко предоставлял делать это другим. И фактически наступление началось так, как предложили ему сделать я и командир 2‑го офицерского полка.

По компасу определили направление на с. Пелагиада и по нему двинулся 2‑й офицерский полк, выславший вперед авангард. Самурский полк несколько был задержан в качестве резерва. Долго так двигались, поверяя взятое направление и изменяя его ошибки. Часа через два туман стал рассеиваться. Полк развернулся и, не останавливаясь, повел наступление прямо на центр примерно села, которое в это время стало открываться. Батареи несколько отстали. В это время от одной из ближайших к ст. Пелагиада будок отделилась наша конно‑горная батарея. Она все время была со 2‑м нашим конным полком, в составе особой бригады, конной генерала Чайковского. Бригада – не знаю, какую она имела задачу – ночевала где‑то на хуторах западнее ст. Пелагиада и теперь выдвинулась к железной дороге и тут чего‑то выжидала. Конно‑горная батарея, видя наше наступление, едва ли не по собственному почину поскакала вперед к цепям 2‑го офицерского полка.

Большевики, видимо, не ожидали нашего наступления. Они очень скоро стали очищать с. Пелагиада. Село лежит в глубокой лощине с ручьем. Правый берег – крутой и очень высок. На нем противник имел чудную позицию, которая командовала над всей местностью к юго‑западу до железной дороги и даже дальше, насколько видел глаз. Позиция была подготовлена, имелись окопы. Узнав о нашем наступлении, большевики заняли ее, оставив в селении лишь небольшие части. Тем не менее когда наши цепи были еще верстах в трех от Пелагиады, они довольно поспешно снялись со своей сильной позиции и стали уходить к северо‑востоку длинными, бесконечными и густыми цепями. По‑видимому, им уже стало известно, что из Ставрополя на Дубовку справа (по нашей руке) и на Казинку слева, с северо‑запада их захлестывают и угрожают окружением две наши сильные конные группы.

В то же время мы видели, что от Московского в с. Пелагиада вступили пластуны Кубанской пластунской бригады из состава 2‑й дивизии.

Конно‑горная батарея неистовствовала. Она была едва ли ни впереди цепей, никаких позиций не выбирала и стреляла прямой наводкой беглым огнем. Пехота не стреляла: велика была дистанция. Когда мы подошли к цепям, генерал Май‑Маевский, видя почти безнаказанный отход противника перед нами, приказал ближайшему пулеметчику 2‑го офицерского полка открыть огонь. Тот открыл, опорожнив ленту, но результата не было никакого: дистанция оказалась велика.

Скоро весь наш боевой порядок представлял занятную картину. Для нас бой, собственно, кончился. Перед нами было селение, куда нам приказано было не входить. Уходить в Московское было еще как будто бы рано. А больше делать было нечего. Поэтому все поднялось и стало наблюдать за тем, что происходило впереди нас, точно это было показное учение на плацу. Наблюдая таким образом, мы увидели, что перед нами левый фланг густых цепей противника, собственно, кончался чуть восточнее с. Пелагиада. Будь под руками у нас хотя небольшая конная часть, она легко, безнаказанно могла заскочить за этот фланг, и тогда не уйти бы тем цепям, что были перед нами. Как раз в этот момент до нас дошло сведение, что на будке позади нас находится генерал Чайковский с полком (Черноморский Кубанский казачий полк). Тотчас послали ему уведомление об обстановке. Никакого движения. Повторили послание. Ничего. И только когда перед нами все поле опустело, мы увидели восточнее Пелагиады на противоположном скате лощины, как медленно во взводной колонне поднимался Черноморский полк. Его вел генерал Чайковский. Сидеть позади пехоты, не выйти и не поинтересоваться, что там происходит, – ведь шел бой, – и не воспользоваться удивительно благоприятной обстановкой для легкой победы – ну, мыслимо ли это для кавалерийского начальника?!.. А генерал Чайковский старый Черниговский гусар – черт знает что такое!..

Простояли мы перед Пелагиадой без дела довольно долго, пока окончательно обстановка не разъяснилась. Мы долго слушали гул артиллерийской стрельбы где‑то северо‑восточнее Пелагиады и догадывались, что там идет погром большевиков нашей конницей, охватившей их с двух флангов и с тыла. Действительно, к трем‑четырем часам мы узнали, что у Дубовки Таманская армия большевиков была окружена и совершенно разгромлена дивизиями генерала Врангеля и полковника Улагая. Остатки бежали на восток, преследуемые нашей конной группой из 1‑й конной и 2‑й Кубанской казачьей дивизий, общее начальство над коими принял генерал Врангель.

Часа в три мы снялись и двинулись в с. Московское на отдых. Пришли уже в темноте и долго разбирались по квартирам. Какая разница! Когда после неудачных боев нам приходилось уходить в ст. Рождественскую, ни разу не возникало никаких споров относительно расквартирования. Теперь же получился целый ряд недоразумений между частями из‑за квартир, которые с трудом лишь удалось уладить. Мы, штаб дивизии, разместились в доме священника, богатенького, который старался быть любезным и гостеприимным, видно было, что шло это не от сердечных побуждений, а из некоторых практических соображений: начальство главное под боком, – всегда можно воспрепятствовать каким‑либо посягательствам на поповское достояние. Тем не менее в первый же вечер, когда он угощал нас чаем в передней комнате с парадного хода, где уже стоял часовой, каким‑то просто непостижимым образом уворовали из стоявшего там сундука рис и, кажется, мед. Поп‑политик был страшно огорчен. Вероятно, не спал эту ночь.

Не особенно спокойной выдалась эта ночь и для меня. Сначала привели партию пленных, которых надо было опрашивать. Откуда она взялась – я уж и не помню. Потом среди ночи получено было требование генерала Врангеля немедленно выслать, кажется, в Дубовку часть паркового запаса снарядов. Долго пришлось разыскивать командира артиллерийского дивизиона, который должен был распорядиться о посылке снарядов. Так его и не нашли. Сам отдал распоряжение непосредственно парку.

Потом потекли спокойные дни. Спали и ели. Настроение было хорошее, бодрое.

9 ноября я ездил на ст. Рыздвяная для поверки связи со штабом армии и тут случайно нашел телеграмму о вызове генерала Май‑Маевского в Екатеринодар для участия в торжественной встрече прибывших в Новороссийск союзников. Май‑Маевский очень обрадовался и в тот же день отбыл. Командование дивизией временно было возложено на меня, хотя и не самого старшего в чине, но, как начальника штаба – бывшего в более чем кто бы то ни было в курсе[269] всех дел по дивизии.

Через день после этого получен был приказ о переходе дивизии в Ставрополь. Вызвано было это тем обстоятельством, что восточнее Ставрополя в районе с. Бешпагир шли почти непрерывные бои с другой группой противника, отступившего из Ставрополя. В эти бои были втянуты постепенно почти вся 1‑я пехотная дивизия и конница генерала Боровского. 3‑я дивизия назначалась им в резерв. Во исполнение сего я привел дивизию в Ставрополь. Прошлись по всем тем местам, где столько нами было пережито. Ночевали первую ночь в монастырском предместье, но мы – уже не в кузнице, а на Владикавказском вокзале, в доме того инженера, который в первое прибытие наше в Ставрополь, в конце сентября, не пустил нас в свою огромную казенную квартиру. Квартира была разгромлена большевиками. И мы позлорадствовали на счет социалистического инженера. На следующий день прибыл генерал Май‑Маевский. Дивизия перешла в город, широко разместившись по квартирам. Перешел в город и штаб. А еще на следующий день я уехал в отпуск, очень тепло и необычайно заботливо провожаемый Май‑Маевским. Никак не могло у меня поэтому возникнуть мысли, что этим он как бы золотил мне неприятную пилюлю. Я был естественным наследником после не вернувшегося к должности начальника штаба 3‑й дивизии полковника Чайковского. Все, так сказать, данные были к тому как будто налицо. Ан нет! Вышло совсем иначе. В бытность мою в отпуске начальником штаба 3‑й дивизии был назначен по настояниям Май‑Маевского генерального штаба полковник Коренев[270]. Мы вместе с ним были в Императорской Николаевской военной академии, но я годом старше его по выпуску. Это, конечно, не могло меня не обидеть. Но, кажется, Судьба лучше сделала, что помешала моей дальнейшей службе в роли главного помощника генерала Май‑Маевского. И Коренев недолго прослужил у него, поссорился с ним и ушел.

На этом я и кончаю свои воспоминания об участии моем в Гражданской войне на Северном Кавказе. В дивизию я вернулся уже в Каменноугольном районе, но пробыл в ней на сей раз очень недолго.

 

[1] Симанский П. Н. Мобилизация русских войск 1914 г. и ее недостатки. Второочередные дивизии // Война и революция. 1926. № 1/2. С. 130–140.

 

[2] Ганин А. В. Корпус офицеров Генерального штаба в годы Гражданской войны 1917–1922 гг. Справочные материалы. М., 2009. С. 470.

 

[3] Там же. С. 375.

 

[4] Там же. С. 536.

 

[5] Там же. С. 598.

 

[6] Ганин А. В. «Мозг армии» в период «русской смуты». М., 2013. С. 736.

 

[7] Ганин А. В. Корпус офицеров Генерального штаба в годы Гражданской войны 1917–1922 гг. С. 738.

 

[8] В «Александровце» № 25/26 генерал А. Курбатов, практически единолично ведший это издание, скрупулезно приводит все наименования училища за сто лет: «Сиротский корпус, Александринский сиротский корпус, Александровское военное училище, 3‑е военное Александровское училище, снова Александровское военное училище, Офицерские повторительные курсы Кавказской Добровольческой армии, Ейские ускоренные курсы для подготовки офицеров пехоты, Пехотная генерала М. В. Алексеева юнкерская школа, Военное генерала М. В. Алексеева училище и, наконец, Александровское генерала М. В. Алексеева военное училище».

 

[9] На начало войны действовал план стратегического развертывания, принятый в мае 1912 г.

 

[10] Офицеры Генерального штаба – то есть офицеры, окончившие Императорскую Николаевскую академию Генерального штаба. Предназначались для занятия штабных должностей, состояли на отдельном учете.

 

[11] Для офицеров, причисленных к Генеральному штабу, полагалось отбыть т. н. ценз строевой службы – командование в течение года ротой.

 

[12] По юлианскому календарю.

 

[13] Яковлев Петр Петрович (1852 – после 1917). Окончил Межевой корпус. На службе с 08.1869. Окончил 3‑е военное Александровское училище (1871); выпущен прапорщиком в 1‑ю арт. бригаду. Капитан (1878). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1881). На штабных должностях. Полковник (1886). Старший адъютант штаба Московского ВО (12.1886–11.1888). Нач. штаба 18‑й (11.1888–03.1892) и 35‑й (03.1892–06.1896) пех. див. Командир 7‑го грен. Самогитского полка (06.1895–03.1898). Нач. штаба 17‑го арм. корпуса (03.1898– 07.1901). Ген. – майор (1898). Начальник Московского военного училища (07.1901–10.1903). Начальник Александровского военного училища (10.1903–06.1905). Ген. – лейтенант в 1904‑м. Начальник 3‑й грен. див. (06.1905–04.1909). 15.04.1909 назначен командиром 17‑го арм. корпуса. Ген. от инфантерии (1910). Участник ПМВ. В 08.1914 поручено командование южной группой корпусов 5‑й армии. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (04.08.1916) за прорыв фронта противника под Сопановом 22.05–03.06.1916. После Февральской революции отстранен от должности и 02.04.1917 зачислен в резерв чинов при штабе Киевского ВО. 14.07.1917 уволен со службы по болезни с правом ношения мундира и пенсией. Дальнейшая судьба неизвестна.

 

[14] Стремоухов Николай Петрович (1861–1938). На службе с 09.1878. Окончил Пажеский корпус (1880), выпущен прапорщиком в Лейб‑гвардии Егерский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1888). На штабных должностях. Полковник (1897). Нач. штаба 27‑й пех. див. (01.1901–04.1903). Командир 174‑го пех. Роменского полка (04.1903–09.1906). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Ген. – майор (1906). Ген. для особых поручений при командующем войсками Иркутского ВО (09.1906–06.1909). Нач. штаба 17‑го арм. корпуса (06.1909–10.1914). Участник ПМВ. Кавалер Георгиевского оружия (06.01.1915). Командующий 17‑й пех. див. (10.1914–1915). Ген. – лейт. (22.01.1915) с утверждением в должности. Нач. штаба 7‑й армии (05.1915–10.1915). Состоял в распоряжении главноком. армиями Юго‑Западного фронта (с 10.1915). Командир 34‑й пех. див. (03.1916–09.1917). Отчислен от должности по болезни с назначением в резерв чинов при штабе Одесского ВО (09.1917). Уволен со службы 08.10.1917 с правом ношения мундира и пенсией. Участник Белого движения на Юге. В 1918 в резерве чинов при штабе Добровольческой армии. С конца 1918 по 1920 – председатель контрольной комиссии Комитета содействия ВСЮР. В эмиграции в Югославии, служил в Военном министерстве в Загребе.

 

[15] Михайловский манеж находится в Петербурге. Очевидно, имеется в виду московский Манеж постройки 1817 г. близ Кремля.

 

[16] Ковель – древний город на Волыни, известен с IX в. В 1914 г. уездный город Волынской губернии. Известен ожесточенными боями в его окрестностях в гг. ПМВ. Ныне в составе Украины.

 

[17] Головинский Алексей Васильевич (?–?). Окончил Академию Генерального штаба (1902). На 01.01.1909 капитан, младший офицер Александровского военного училища. На 06.04.1914 ротный командир того же училища. Полковник (06.04.1914) с переводом в 91‑й пех. Двинский полк. Участник ПМВ. Командир батальона того же полка (1914–01.1915). Командир 138‑го пех. Болховского полка (24.01.1915–24.04.1917). Кавалер Георгиевского оружия (07.02.1916) и ордена Св. Георгия 4‑й ст. (02.12.1916). Командующий бригадой 35‑й пех. див. с 24.04.1917. Ген. – майор (1917) с утверждением в должности. В РККА. Нач. штаба Самарского укрепрайона (4 мес.); помначальника упрформа Туркестанского фронта (1 мес.); инспектор ВУЗ там же (4 мес.); заведующий обучающимися Военной академии (8 мес.). Пом. начальника адм. управления полевого штаба РВСР (9 мес.). Для особых поручений при военной инспекции штаба РККА (с 10.05.1921). Штатный групповой лектор Военной академии РККА. На 01.03.1923 руководитель практическими занятиями по администрации Военной академии.

 

[18] Громыко Иван Ильич (1878–1969). Окончил Полоцкую учительскую семинарию. На службе с 08.1902. Окончил Чугуевское пехотное юнкерское училище (1905). Выпущен подпоручиком в 1‑й Финляндский стрелк. полк. Окончил Николаевскую военную академию (1911). Штабс‑капитан (1911), капитан (1913). Старший адъютант штаба 17‑го арм. корпуса (с 19.05.1914). Участник ПМВ. С 06.1915 – и. д. пом. начальника отделения управления ген. – квартирмейстера штаба главноком. армиями Юго‑Западного фронта. Подполковник (10.04.1916), и. д. начальника того же отделения. Полковник (15.08.1917). Участник Белого движения на Юге. На 24.08.1919 врем. и. д. начальника общего отделения отдела дежурного Ген. штаба Добровольческой армии. В эмиграции в США. Умер в Сан‑Франциско.

 

[19] Состоял из 1‑й и 36‑й пех. див.; погиб в Восточной Пруссии при катастрофе 2‑й армии, впоследствии восстановлен.

 

[20] Ломжинская губерния в восточной части Царства Польского; Остроленка – уездный центр.

 

[21] Прогимназия – общеобразовательное учреждение в Российской империи с программой 4‑классного училища, что соответствовало четырем младшим классам гимназии; учреждены в 1864 г., делились на мужские, женские и военные.

 

[22] В составе 5‑го, 17‑го, 19‑го, 25‑го корпусов.

 

[23] Тюлин Михаил Степанович (1862–1935). Окончил 3‑ю Санкт‑Петербургскую военную гимназию. На службе с 09.1879. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1881), выпущен корнетом в Лейб‑гвардии Кирасирский Ее Величества полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1889). На штабных и административных должностях. Начальник Новочеркасского казачьего юнкерского училища (08.1899–05.1903). Начальник Тверского кавалерийского юнкерского училища (05.1903–12.1904). Окружной дежурный Ген. штаба Московского ВО (12.1904–08.1908). Ген. – майор (1905). Командир 2‑й бригады 1‑й кав. див. (08.1908–05.1912). Ген. – лейтенант (1912). Начальник 7‑й кав. див. (штаб во Владимире‑Волынском) (05.1912). Участник ПМВ. С 11.1914 начальник 2‑й Кубанской казачьей див. Кавалер Георгиевского оружия за бои лета 1914 (23.04.1915). 17.09.1915 назначен оренбургским губернатором и наказным атаманом Оренбургского казачьего войска. После Февральской революции отстранен от должности и 17.03.1917 зачислен в резерв чинов при штабе Кавказского, а 26.04.1917 – Московского ВО. Ген. от кавалерии (02.10.1917). 02.10.1917 уволен со службы по болезни с правом ношения мундира и пенсией. В РККА. В Комиссии по разработке кавалерийских уставов при Организационном управлении Всероглавштаба (с 17.01.1919). В списке Генштаба РККА от 07.08.1920. С 16.01.1922 штатный преподаватель Военной академии РККА. В 1930 преподавал в Тимирязевской академии. Автор неопубликованных воспоминаний «Записки для моих детей и внуков».

 

[24] Драгомиров Абрам Михайлович (1868–1955). На службе с 10.1885. Окончил Пажеский корпус (1887); выпущен подпоручиком в Лейб‑гвардии Семеновский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1893). На штабных должностях. Полковник (1902), ген. – майор (1912). Командовал кав. бригадами. Участник ПМВ. Вступил в войну начальником 2‑й отдельной кав. бригады. Ген. – лейтенант (1914) за отличие. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (25.09.1914) и 3‑й ст. (08.02.1915). С 12.1914 – начальник 16‑й кав. див. (развернутой из 2‑й отд. кав. бр.). С 04.1915 командир 9‑го арм. корпуса. Ген. от кавалерии (13.08.1916). С 08.1916 командующий 5‑й армией. Главноком. армиями Северного фронта (с 29.04.1917). Снят с должности после резкой оценки Декларации прав военнослужащих. В распоряжении военного министра (с 31.05.1917). В конце 1917 уехал на Дон. Активный участник Белого движения на Юге. 2‑й заместитель председателя Особого совещания и помощник Верховного руководителя Добровольческой армии (08–10.1918), председатель Особого совещания (10.1918–09.1919). Летом 1919 вел в Париже переговоры с правительствами А. В. Колчака и стран Антанты о помощи Югу России. Командующий войсками Киевской обл. (09–12.1919). С 02.01.1920 состоял в распоряжении главноком. ВСЮР. В 03.1920 состоял председателем Военного совета по выборам нового главноком. В Русской армии. 04.09.1920 назначен председателем Комитета ордена Св. Николая Чудотворца. В 1920–1924 генерал для поручений при главноком. Русской армии. В эмиграции в Сербии и во Франции. Активный чин РОВС; в 1924–1939 генерал для поручений при председателе РОВС. Во время ВМВ выступал в поддержку движения ген. А. А. Власова и в начале 1945 был назначен в резерв чинов при штабе РОА. Умер во Франции.

 

[25] Грубешов – уездный город Люблинской губернии в Царстве Польском, на реке Гучве.

 

[26] Радиотелеграф, т. е. радиостанция.

 

[27] Камионка‑Струмилова – местечко в Галиции, Австро‑Венгерская империя.

 

[28] Автор неточен: 68‑й Бородинский лейб‑пехотный императора Александра III полк. Сформирован в 1813 г. В ПМВ в 17‑й пех. див. 19‑го арм. корпуса. За указанный бой получил Высочайшую благодарность.

 

[29] Осипов Евгений Матвеевич (1859–?). На службе с 09.1878. Окончил 2‑е военное Константиновское училище (1880), выпущен подпоручиком, переведен в гвардию. Капитан (1897), полковник (1903). Командир 10‑го пех. Новоингерманландского полка (03.1908–04.1914). Ген. – майор (1913). Командир 2‑й бригады 7‑й пех. див. (04.1914). Командир бригады 3‑й пех. див., командующий 3‑й Заамурской пограничной пех. див. (03.1916). Ген. – лейтенант (20.10.1916).

 

[30] Польские легионы действительно существовали при австро‑венгерской армии; 16 августа 1914 г. по инициативе Ю. Пилсудского был объявлен набор; в результате в трех легионерских бригадах сражалось 15–18 тысяч человек. Заметного отклика в польском населении это начинание не имело.

 

[31] Город в Галиции недалеко от Львова, основан в XVI в. гетманом Жолкевским.

 

[32] Селение под г. Владимир‑Волынский Волынской губернии. Имение Стравинских, куда регулярно летом приезжал композитор И. Ф. Стравинский.

 

[33] Орлов Александр Васильевич (1862–1914). Окончил Симбирский кадетский корпус. На службе с 09.1883. Окончил 2‑е военное Константиновское училище (1884); выпущен подпоручиком в 79‑й пех. Куринский полк. Офицер‑воспитатель Донского кадетского корпуса в течение почти 8 лет. Полковник (1903). Командир 238‑го Клязьминского резервного батальона (02–12.1904). Командир 238‑го пех. Клязьминского полка (12.1904–05.1905). Командир 115‑го пех. Вяземского полка (05.1905–06.1912). Ген. – майор (1912), за отличие. С 06.1912 командир 2‑й бригады 25‑й пех. див. Участник ПМВ. Командир бригады 61‑й пех. див. Погиб в ходе неудачных боев 17‑го арм. корпуса под Ивангородом. Похоронен в Петрограде.

 

[34] Карнаухов Михаил Михайлович (1867–1918). Окончил Оренбургский Неплюевский кадетский корпус. На службе с 08.1886. Окончил 3‑е военное Александровское училище (1888); выпущен в 159‑й пех. Гурийский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1897). Штабс‑капитан (19.05.1897). На штабных должностях в Туркестанском и Кавказском ВО. Нач. штаба 1‑й Кавказской стрелк. бригады (06.1908– 05.1913). Командир 9‑го пех. Ингерманландского полка (с 13.05.1913), с которым вышел на войну. Участник ПМВ. Кавалер Георгиевского оружия (09.03.1915). Ген. – майор (1915) за отличия. Нач. штаба 41‑го армейского корпуса (09.1915–04.1916). Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (01.03.1916). Начальник снабжения Кавказской армии (с 20.06.1916). Командующий 39‑й пех. див. (08–10.1917). Состоял в резерве чинов при штабе Кавказского ВО с 10.1917. Погиб в 1918 в Тифлисе.

 

[35] Существовало в 1866–1921 гг. Имело двухгодичный курс обучения, с 1901 г. – трехгодичный. В гг. ПМВ выпускало прапорщиков по ускоренной программе.

 

[36] Исаков Константин Николаевич (1869 – после 1917). Окончил 1‑й Московский кадетский корпус. На службе с 08.1887. Окончил Николаевское инженерное училище. Выпущен подпоручиком (09.08.1888) в 6‑й понтонный батальон. Окончил Николаевскую инженерную академию (1896). Штабс‑капитан с переводом в военные инженеры. В распоряжении начальника инженеров Варшавского ВО (с 06.1896); в распоряжении окружного инженерного управления Кавказского ВО (с 20.02.1897). Капитан (05.04.1898). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Состоял в распоряжении начальника инженеров Приамурского ВО (с 14.02.1904). Корпусной инженер 1‑го Сибирского армейского корпуса (с 25.06.1904). Подполковник (25.01.1905) за боевые отличия. Состоял в распоряжении Главного инженерного управления (с 25.11.1905). Пом. начальника Тифлисской (с 09.03.1906) и Кутаисской инженерных дистанций (с 18.07.1907). Нач. штаба Кавказской саперной бригады (08.1907–10.1910). Полковник (1908, за отличие). Нач. штаба инспектора полевых инженерных войск Кавказского ВО (10.1910–05.1911). Командир 17‑го саперного батальона (с 20.05.1911), с которым вышел на Великую войну. Командир 21‑го саперного батальона (07–11.1916). Корпусной инженер 38‑го арм. корпуса (с 11.1916) и и. д. отдельного руководителя работ 6‑го участка Западного фронта (на 02.04.1917). Ген. – майор в апреле 1917. Дальнейшая судьба неизвестна.

 

[37] Вероятно, ошибка автора. В. М. Ткачев, выдающийся русский летчик, командовал в чине подъесаула 20‑м корпусным авиационным отрядом в другой армии. 17‑м авиаотрядом командовал И. И. Кравцевич, впоследствии генерал, инспектор авиации ВСЮР.

 

[38] Симанский Пантелеймон Николаевич (1866–1938). Окончил Псковский кадетский корпус (1883). На службе с 09.1883. Окончил 2‑е военное Константиновское училище (1885), выпущен подпоручиком, переведен в гвардию. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1891), капитан. Старший адъютант штаба 35‑й пех. див. (11.1891– 09.1896). Прикомандирован к Александровскому военному училищу для преподавания военных наук (09.1896–05.1900). Подполковник (1896). На штабных и преподавательских должностях. Полковник (1900), ген. – майор (1909). С 03.1909 командовал 2‑й бригадой 35‑й пех. див. Участник ПМВ. Командующий 61‑й пех. див. (07.1914–07.1917). Кавалер Георгиевского оружия (06.01.1915). В резерве чинов при штабе Московского ВО с 07.1917. Ген. – лейт., командир 47‑го арм. корпуса. Участник Белого движения на Северо‑Западе. С 25.10 по 22.11.1918 начальник 1‑й стрелк. див. Отдельного Псковского добровольческого корпуса, с 30.12.1918 по 01.1919 командир Либавского отряда. В эмиграции в Польше, военный историк, писатель, председатель Российского общественного комитета в Польше. Умер в Варшаве.

 

[39] Город в в Брезинском уезде Петроковской губернии Царства Польского.

 

[40] Плеве Павел Адамович (1850–1916). Окончил Варшавскую гимназию. На службе с 08.1868. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1870), выпущен корнетом в Лейб‑гвардии Уланский Его Величества полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1877). Участник Русско‑турецкой войны 1877–78, обер‑офицер при штабе 13‑го арм. корпуса (07.1877–09.1878). На штабных должностях. Правитель дел в Николаевской академии Генерального штаба (11.1884–12.1890). Командир 12‑го драгунского Мариупольского полка (12.1890–01.1893). Ген. – майор (1893), за отличие. Начальник Николаевского кавалерийского училища (06.1895–06.1899). Командир 2‑й кав. див. (06.1899–11.1901). Ген. – лейтенант (1901), за отличие. Начальник войскового штаба войска Донского (11.1901–03.1905). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Ген. от кавалерии (1907), за отличие. С 03.1909 – командующий войсками Московского ВО. Участник ПМВ. Командующий 5‑й армией. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (18.09.1914). Во время Лодзинской операции руководил всеми русскими войсками в районе Лодзи. В 01.1915 получил вновь сформированную 12‑ю армию, вскоре переименованную в 5‑ю. С 12.1915 главноком. армиями Северного фронта, по состоянию здоровья в 02.1916 освобожден от командования и назначен членом Государственного совета. Умер в Москве.

 

[41] Создана на базе управления и войск Казанского ВО. Командующий – престарелый генерал А. Е. Зальца.

 

[42] Она должна была, двигаясь вдоль болотистой реки Солонки, охватывать на ней переправы. – Примеч. автора .

 

[43] 38‑й Тобольский графа Милорадовича пехотный полк. Сформирован в 1703 г. В ПМВ в 10‑й пех. див. 5‑го арм. корпуса.

 

[44] Разгромлена 15‑я венгерская пехотная дивизия, потерявшая 4000 пленными, 2 знамени и 22 орудия.

 

[45] Ползиков Петр Владимирович (1854–1938). На службе с 09.1869. Окончил Пажеский корпус (1873), выпущен прапорщиком в Лейб‑гвардии Егерский полк. Участник Русско‑турецкой войны 1877–78. Флигель‑адъютант болгарского князя Александра Баттенберга. Штабс‑капитан (11.07.1882). 12.10.1878 зачислен в Николаевскую академию Генерального штаба, но в 03.1881 по домашним обстоятельствам отчислен в полк. Капитан (30.08.1888). Полковник (30.08.1893). Офицер‑воспитатель Пажеского корпуса (11.1884–08.1893). Командир Севастопольского крепост. пех. батальона (07.1894–08.1897). Начальник Батумского военного госпиталя (04.1898–10.1899). Командир 21‑го пех. Муромского полка (10.1889–05.1904). Ген. – майор (1904), за отличие. Командир 2‑й бригады 37‑й пех. див. (05.1904–01.1907). Начальник 1‑й Финляндской стрелк. бригады (01.1907–09.1910). Ген. – лейтенант (1910) за отличие. Начальник 3‑й пех. див. (09.1910–11.1914). Участник ПМВ. Освобожден от должности, произведен в ген. от инфантерии с увольнением со службы (1914/1915). В эмиграции во Франции.

 

[46] Серебрянников Владимир Григорьевич (1874–1937). Окончил 2‑й Московский кадетский корпус. На службе с 08.1892. Окончил Военно‑училищный курс Московского пехотного юнкерского училища (1894), выпущен в 20‑ю арт. бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1900), штабс‑капитан. На штабных должностях. Участник Русско‑японской войны 1904–05. Начальник строевого отдела штаба Севастопольской крепости (12.1904–06.1906). Подполковник (1905). Старший адъютант штаба Одесского ВО (05.1907–08.1913). Полковник (1909). Нач. штаба 3‑й пех. див. (08.1913–12.1914), с которой выступил в поход. Участник ПМВ. Нач. штаба 13‑й пех. див. (12.1914–1915). Командир 10‑го грен. Малороссийского полка, пом. нач. штаба Двинского ВО (1915). Кавалер Георгиевского оружия (10.11.1915). Командир 289‑го пех. Коротоякского полка (1916); начальник военно‑дорожного отдела управления начальника военных сообщений Западного фронта (05.1916–03.1917). И. д. пом. начальника военных сообщений армий Румынского фронта по румынским дорогам (с 03.1917). Ген. – майор (1917) с утверждением в должности. Позже и. о. начальника военных сообщений Румынского фронта. В РККА добровольно с 1918. Начальник военных сообщений Западной армии; в резерве службы по военным сообщениям при ЦУПВОСО; инспектор при начальнике ЦУПВОСО. В списках Генерального штаба РККА от 15.07.1919 и 07.08.1920. С 07.1921 для особых поручений при ЗР. После Гражданской войны в 3‑м управлении военных сообщений штаба РККА. Арестован 01.08.1930 по обвинению во вредительстве на железных дорогах. Вину признал, хотя на допросах вел себя стойко. 18.07.1931 был осужден к ВМН, с заменой 02.12.1931 на 10 лет ИТЛ. Вторично осужден к ВМН и расстрелян в 09.1937.

 

[47] Т. е. начальнику дивизии.

 

[48] Кельцы (Кельце) – город в центральной Польше, в 170 км к югу от Варшавы.

 

[49] 7‑й гусарский Белорусский императора Александра I полк. Сформирован в 1803 г. В ПМВ в 7‑й кав. див. 19‑го арм. корпуса.

 

[50] См. схему 1.

 

[51] Имеется в виду Георгиевский крест.

 

[52] См. схему 2.

 

[53] Я думаю, что тут была конница противника, наблюдатели которой отсюда могли ясно видеть уход штаба корпуса в Новоселки. – Примеч. авт.

 

[54] Очевидно, донец недворянского происхождения.

 

[55] Лесевицкий (Лисевицкий) Николай Петрович (1873–1918). На службе с 09.1893. Окончил Петровский Полтавский кадетский корпус и 3‑е Александровское военное училище (1895), выпущен подпоручиком во 2‑й мортирный арт. полк. Капитан (1906). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1907). Старший адъютант штаба 41‑й пех. див. (11.1909–01.1911). Старший адъютант штаба Гренадерского (01.1911–03.1914) и 5‑го арм. (с 03.1914) корпусов. Участник ПМВ. И. д. начальника штаба 67‑й пех. див. (с 02.1915). Подполковник (1915). Кавалер Георгиевского оружия (ВП 05.05.1915) и ордена Св. Георгия 4‑й ст. (26.09.1915). Полковник (06.12.1915). Нач. штаба 7‑й Особой пех. бригады (с 07.1916 г.). Командир 202‑го пех. Горийского полка (1917 г.). И. д. ген. для поручений при командующем 3‑й арм. (с 22.07.1917). Участник Белого движения на Юге. В конце 1917 ген. – квартирмейстер полевого штаба Кубанской арм., в 01–02.1918 командир добровольческого отряда на Кубани. Во время 1‑го Кубанского похода остался больным в аулах. Расстрелян в 03.1918 в м. Горячий Ключ.

 

[56] 137‑й Нежинский пехотный Ее Императорского Высочества Великой Княгини Марии Павловны полк. Сформирован в 1863 г. В ПМВ в 35‑й пех. див. 17‑го арм. корпуса.

 

[57] Пронин Александр Семенович (1867–после 1919). Окончил 2‑й кадетский корпус. На службе с 09.1885 г. Окончил 1‑е военное Павловское училище (1887), выпущен в 95‑й пех. Красноярский полк. Капитан (1900). На 12.1905 в Лейб‑гвардии Семеновском полку. Участник подавления восстания в Москве. Полковник (1907). Командир 137‑го пех. Нежинского полка (с 07.1913 г.). Участник ПМВ. 15.08.1914, находясь в авангарде 35‑й пех. див. на биваке у фольварка Турин, полк подвергся внезапной атаке противника и понес тяжелое поражение. В бою П. тяжело ранен. Отчислен от должности 07.01.1915. В резерве чинов при штабе Двинского ВО ввиду привлечения к следствию (вместе с начальником 35‑й пех. дивизии ген‑лейтенантом П. П. Потоцким) по обвинению в халатности (25.01.1915). Уволен от службы по болезни. Участник Белого движения на Востоке. В Народной армии Комуча – командир бригады 4‑й стрелк. див. В армии адм. А. В. Колчака начальник 8‑й Камской стрелк. див. (до 07.1919). Ген. – майор в 1919 г.

 

[58] 139‑й пехотный Моршанский полк. Сформирован в 1700 г. В ПМВ в 35‑й пех. див.

 

[59] Гутор Александр Евгеньевич (1866 – после 1921). Окончил Михайловскую Воронежскую военную гимназию и 4‑й Московский кадетский корпус. На службе с 08.1884. Окончил 3‑е военное Александровское училище и Михайловское артиллерийское училище (1887). Выпущен в 1‑ю арт. бригаду. Позже служил в 6‑й арт. бригаде. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1898). Капитан (1898). На штабных должностях. Прикомандирован к Александровскому военному училищу для преподавания военных наук (09.1901–01.1905). Подполковник (14.04.1902). Нач. штаба 3‑й грен. див. (01.1905–12.1911). Полковник (02.04.1906). Командир 139‑го пех. Моршанского полка (с 12.1911). Произведен в ген. – майоры с увольнением от службы по болезни с правом ношения мундира и пенсией и зачислением в пешее ополчение по Московской губернии (12.12.1914). В РККА. Начальник разведотдела штаба Западного ВО; помощник начальника военно‑хозяйственного управления штаба Западного ВО; начальник учебно‑организационного отделения военно‑учебных заведений управления штаба Западного фронта (1,5 мес.); начальник Полевого отделения военно‑учен. арх. того же фронта (0,5 мес.); нач. информ. историч. отделения штаба Западного фронта (с 16.02.1920). Завуч 31‑х Самарских пех. курсов (08.1920–04.1921). С 15.04.1921 пом. начальника 31‑х Смоленских курсов. Уволен в бессрочный отпуск.

 

[60] 138‑й пехотный Болховский полк. Сформирован в 1863 г. В ПМВ в 35‑й пех. див. 17‑го арм. корпуса.

 

[61] Потоцкий Петр Платонович (1855 – после 1915). Окончил Петровскую Полтавскую военную гимназию. На службе с 08.1872. Окончил Николаевское инженерное училище (1875), выпущен подпоручиком в 3‑й саперный батальон. Участник Русско‑турецкой войны 1877–78. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1882). Состоял при Виленском ВО. Старший адъютант штаба 30‑й пех. див. (11.1882– 08.1884). Капитан (1883). На штабных должностях. Полковник (1892). Командир 95‑го пех. Красноярского полка (12.1899–05.1903). Ген. – майор (1903). Нач. штаба 11‑го арм. (05.1903–03.1904), 21‑го арм. (03.1904– 09.1905) корпусов. Нач. штаба Варшавской крепости (09.1905–05.1907). Начальник Варшавской крепостной пех. бригады (05.1907–07.1910). Ген. – лейт. (1910). Нач. 28‑й (07.1910–04.1913), 35‑й (04.1913–10.1914) пех. дивизий. Во время Галицийской битвы в ходе наступления 5‑й армии 35‑я див. потерпела 15.08.1914 серьезное поражение в бою у с. Тарношин. Временно командующий 17‑м арм. корпусом (с 15.08.1914). Отчислен в резерв чинов при штабе Киевского ВО. 02.05.1915 уволен со службы с производством в ген. от инфантерии.

 

[62] См. схему 3.

 

[63] 140‑й пехотный Зарайский полк. Сформирован в 1863 г. В ПМВ в 35‑й пех. див. 17 арм. корпуса.

 

[64] Кононович Иосиф Казимирович, командовал полком с ноября 1910 г. по январь 1915 г.

 

[65] Авангардные батареи как стояли на дороге, так и снялись с передков и открыли было огонь. Но сильно обстрелянные ружейным и пулеметным огнем, они понесли большие потери. Однако сняться и уйти не смогли, так как передки с запряжками и зарядные ящики в панике ускакали к Тарношину. – Примеч. авт.

 

[66] Гобято Леонид Николаевич (1875–1915). Окончил 3‑й Московский кадетский корпус. На службе с 08.1893. Окончил Михайловское артиллерийское училище (1894). Выпущен подпоручиком полевой пешей артиллерии. Михайловская артиллерийская академия (1902). Участник Русско‑японской войны 1904–05. С 1904 командир батареи 4‑й Восточно‑Сибирской стрелк. арт. бригады. Капитан (23.03.1904). В 05.1904 в бою у Цзинчжоу применил стрельбу с закрытых позиций при помощи угломера. Участник обороны Порт‑Артура. Начальник артмастерских, затем пом. командира Квантунской крепостной артиллерии по наблюдению за технической частью стрельбы. Сконструировал ряд образцов шестовых мин, для метания которых использовались 47‑мм морские орудия. Они стали прообразом миномета. Подполковник (1905), за боевые отличия. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (25.02.1907). Командовал батареями в 4‑й Восточно‑Сибирской стрелк. арт. бригаде и 3‑й арт. бригаде. Окончил Офицерскую артиллерийскую школу (1908). Штаб‑офицер, заведующий обучающимися в Офицерской артиллерийской школе (1908–1911). Полковник (1909). Участник ПМВ. Командир 2‑го дивизиона 35‑й арт. бригады (26.07.1914–1915). Ген. – майор (1914). В 1915 командир 32‑й и 35‑й арт. бригад. Погиб при защите крепости Перемышль. 19.05.1915, узнав об отступлении пехоты на правом берегу р. Сан, выехал в боевые порядки одного из полков, остановил его отход и восстановил положение, после чего был смертельно ранен. Ген. – лейт. посмертно. Автор научных трудов по технике и тактике артиллерии.

 

[67] Дорман Михаил Антонович (1868–1918). Окончил Оренбургский Неплюевский кадетский корпус. На службе с 08.1886. Окончил 2‑е военное Константиновское училище (1888), служил в гренадерских частях. Капитан (1898). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1900). На штабных должностях. Подполковник (1901). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Нач. штаба 1‑й пех. див. (10.1904–08.1910), полковник. Командир 140‑го пех. Зарайского полка (08.1910–01.1915). Участник ПМВ. Ген. – майор (1915). Нач. штаба 21‑го арм. корпуса (01.1915–01.1917). Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (25.04.1916). Командующий 185‑й пех. див. (с 01.1917). В 01.1918 нач. штаба 21‑го арм. корпуса. В РККА в Западном участке отрядов завесы. Вел активную антисоветскую деятельность, руководил западным отделением монархического союза «Наша Родина» в Смоленске. Арестован органами ЧК в Смоленске 06.09.1918, расстрелян.

 

[68] Имеются в виду события вечера 1 сентября (н. ст.) 1904 г. в ходе Ляоянского сражения во время Русско‑японской войны.

 

[69] См. схему 4.

 

[70] 7‑я кавалерийская дивизия наблюдала за флангом в районе Долгобычева. – Примеч. авт.

 

[71] И что для этого ему прежде всего необходимо переехать в м. Тышовцы – центральный пункт в тылу двух корпусов. – Примеч. авт.

 

[72] Мейснер Виктор Вольдемарович (1859–1928). На службе с 07.1877. Окончил 2‑ю Санкт‑Петербургскую военную гимназию и Михайловское артиллерийское училище. Прикомандирован к Лейб‑гвардии 1‑й арт. бригаде. Капитан гвардии (02.04.1895), переименован в чин подполковника. Окончил Офицерскую артиллерийскую школу. Командир 1‑й батареи 24‑й арт. бригады (12.1896–06.1904). Полковник (1904) за отличие. Командир 1‑го дивизиона той же бригады (06.1904–07.1910). Ген. – майор (1910) за отличие. Командир 35‑й арт. бригады (07.1910–03.1915). Участник ПМВ. Инспектор артиллерии 33‑го арм. корпуса (03.1915–11.1916). Ген. – лейтенант (26.04.1915). С 11.1916 по болезни состоял в резерве чинов при штабе Петроградского ВО. В 05.1917 уволен от службы с той же формулировкой. В армии Украинской державы – генеральный значковый, нач. штаба Корпуса морской береговой обороны Черного моря. В эмиграции во Франции. Умер в Париже.

 

[73] Георгиевич Михаил Миланович (Милошевич) (1883–1969). Окончил Владимирский Киевский кадетский корпус и Константиновское артиллерийское училище (1903). На службе с 09.1900. Из училища выпущен подпоручиком в 19‑ю конно‑арт. батарею. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1909). Штабс‑капитан (1909). Окончил Офицерскую кавалерийскую школу (1910). Участник ПМВ. Подполковник (15.06.1915). Старший адъютант штаба 2‑го кав. корпуса (1915). И. д. нач. штаба 12‑й кав. див. (с 16.08.1915). Полковник (1916). Кавалер Георгиевского оружия (27.01.1917). С 04.03.1917 и. д. нач. штаба 107‑й пех. див. (на острове Эзель), тяжело ранен и взят в плен после занятия острова германскими войсками в 10.1917. Трижды неудачно бежал из плена. Летом 1918 бежал успешно и прибыл в Добровольческую армию, где назначен нач. штаба 1‑й Кубанской конной див. (с 01.1919). Позже состоял в штабе Кавказской армии и был нач. штаба 1‑й конной див. Нач. штаба 4‑го конного корпуса в Кавказской армии (06.1919–11.11.1919). Ген. – майор (29.09.1919). В Русской армии в Крыму после ранения командовал сводными отрядами из юнкерских училищ. В Галлиполи назначен начальником Корниловского военного училища, с которым прибыл в Болгарию в 1922. Выслан болгарским правительством в Сербию, где и проживал до ВМВ. В Русском корпусе, с 28.05.1942 инспектор классов 1‑го юнкерского батальона 1‑го полка, затем во 2‑м и 3‑м полках, нач. учебной части, инспектор классов Военно‑училищных курсов корпуса (обер‑лейтенант), с 10.02.1945 начальник отделения штаба корпуса. С 04.1945 в РОА. В конце войны переехал в Германию, затем эмигрировал в Австралию, где был назначен начальником отдела РОВС в Австралии и Новой Зеландии. Умер в Сиднее. Автор воспоминаний «Свет и тени» (Сидней, 1968).

 

[74] Генерал А. Драгомиров в это время возглавлял 2‑ю отдельную кавалерийскую бригаду; очевидно, речь идет о временном соединении из двух бригад.

 

[75] И какая досада: за набег на Сокаль, когда мы еще собирались в Ковель, генерал Тюлин получил Георгиевский крест, который по праву должен был принадлежать командиру 7‑го Кинбурнского драгунского полка полковнику Рубец, который по собственной инициативе ворвался в Сокаль и разгромил там австрийцев. К счастью нашему и пользе делу за действия 15‑го генерал Тюлин был отрешен от командования дивизией и предан суду. Однако и заместитель был далеко не блестящим. – Примеч. авт.

 

[76] Горбатовский Владимир Николаевич (1851–1924). Окончил 2‑ю Санкт‑Петербургскую военную гимназию. На службе с 08.1868. Окончил 1‑е военное Павловское училище (1870), выпущен подпоручиком в 5‑й грен. Киевский полк. По собственному желанию командирован в действующую армию, участник Русско‑турецкой войны 1877–78, отличился под Плевной. Капитан (1878), подполковник (1880), полковник (1892). Командир Красноярского рез. батальона (07.1893–03.1899), 44‑го пех. Камчатского (03.1899–10.1901), 4‑го гренад. Несвижского (10.1901–02.1904) полков. Ген. – майор (1904), участник Русско‑японской войны 1904–05. В Порт‑Артуре. Начальник Алексеевского военного училища (04.1905–05.1909). Ген. – лейтенант (1908). С 05.1909 начальник 3‑й гренадерской див. С 05.1914 командир 19‑го арм. корпуса, с которым выступил в поход. Участник ПМВ. 25.08–31.08.1914 у Томашова выдержал тяжелые бои с превосходящими силами 2‑го, 9‑го и 6‑го австрийских корпусов. Ген. от инфантерии (1914). Затем на прибалтийском ТВД. Весной 1915 стабилизировал фронт после потери Южной Курляндии. С 12.06.1915 командующий 13‑й армией Северо‑Западного фронта, 20.08.1915 возглавил 12‑ю армию Северного фронта. С 20.03.1916 командующий 6‑й армией Северного фронта, с 12.12.1916 – 10‑й армией. С 04.1917 в резерве чинов. В эмиграции в Эстонии. С 22.01.1920 председатель Комиссии для устройства раненых и больных чинов Северо‑Западной армии.

 

[77] Мрозовский Иосиф Иванович (1857–1934). На службе с 08.1874. Окончил Полоцкую военную гимназию (1874) и Михайловское артиллерийское училище (1877), выпущен подпоручиком в 34‑ю полевую арт. бригаду. Участник Русско‑турецкой войны 1877–78. Окончил Михайловскую артиллерийскую академию (1882). Переведен в гвардию. Полковник (1895). Участник Китайского похода 1900–1901, начальник артиллерии Южно‑Маньчжурского отряда (19.12.1900–18.08.1901). Командир 2‑го дивизиона 5‑й арт. бригады (04.1902–01.1904). Ген. – майор (1903), за отличия. Участник Русско‑японской войны 1904–05. Командир 9‑й Восточно‑Сибирской стрелк. арт. бригады (02.1904–08.1905). И. д. начальника артиллерии 1‑го арм. корпуса (08.1905–02.1906). Ранен. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (28.07.1907) за бои под Ляояном. И. д. начальника артиллерии Петербургского ВО (02.1906–08.1908). Ген. – лейтенант (1907) с утверждением в должности. Начальник 1‑й гвардейской пех. див. (08.1908–05.1912). Командир Гренадерского корпуса с 05.1912. Ген. от инфантерии (1913), за отличие. Участник ПМВ. Кавалер ордена Св. Георгия 3‑й ст. (27.09.1914). В 09.1915 назначен командующим войсками Московского ВО. Во время Февральской революции 01.03.1917 посажен под домашний арест, а 10.03.1917 уволен со службы по болезни с правом ношения мундира и пенсией. После Октябрьского переворота уехал на юг России. Эвакуирован в Галлиполи. Участник Рейхенгалльского монархического съезда в 1921. В 1925 в составе Дроздовского арт. дивизиона во Франции. Жил в Ницце, один из руководителей Общества единения русских в Ницце.

 

[78] Андреев Николай Яковлевич (1862 – после 1916). Окончил 1‑ю Московскую военную гимназию. На службе с 1879. Окончил 1‑е военное Павловское и Николаевское инженерное училища. Выпущен в 4‑й понтонный батальон. Капитан (1904). Окончил Офицерскую артиллерийскую школу. Подполковник (29.08.1909), более восьми лет командовал батареей. Полковник (1912), командир 17‑го мортирного арт. дивизиона (с 01.12.1912). Участник ПМВ. На 01.08.1916 в том же чине и должности.

 

[79] В тексте неразборчиво. – Примеч. ред.

 

[80] См. схему 5.

 

[81] Ильин Иван Васильевич (1860 – после 1933). На службе с 12.1877. Окончил Чугуевское пехотное юнкерское училище. Старший адъютант штаба 17‑го арм. корпуса (с 01.1890). Штабс‑капитан (1896), капитан (06.05.1900). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Подполковник, и. д. интенданта 17‑го арм. корпуса. Корпусной интендант 17‑го арм. корпуса (с 12.06.1906). Полковник (1906), ген. – майор (1913). На 10.07.1916 в той же должности. Участник Белого движения на Юге. На 08.01.1919 председатель Межведомственной реквизиционной комиссии войск Новороссийской обл. в Одессе. Эвакуирован из Одессы.

 

[82] Дело под Суходолом, со взятием 5000 пленных и 8 пулеметов.

 

[83] Так в тексте.

 

[84] 27‑й пехотный Витебский полк. Сформирован в 1703 г. В ПМВ в 7‑й пех. див. 5‑го арм. корпуса.

 

[85] Польское наименование католического священника.

 

[86] Героический эпизод в оборонительном сражении 5‑й русской армии генерала П. А. Плеве против 4‑й австро‑венгерской армии генерала Ауффенберга в районе Томашова.

 

[87] У церкви, где мы останавливались, было брошено противником несколько патронных двуколок и масса патронов. – Примеч. авт.

 

[88] Правильно – Приходкин Дмитрий Дмитриевич (1870–1944). Окончил Петровский Полтавский кадетский корпус. На службе с 08.1888. Окончил Михайловское артиллерийское училище (1891), выпущен в 32‑ю арт. бригаду. Затем в конной артиллерии. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1899). На штабных должностях. Капитан (1901). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Подполковник (1904). Прикомандирован к Елисаветградскому кавалерийскому училищу для преподавания военных наук (10.1905–09.1909). Полковник (1908). Нач. штаба 12‑й пех. див. (10.1909–11.1911). Нач. штаба 7‑й кав. див. с 11.1911, с которой выступил в поход. Участник ПМВ. Командир 10‑го гусарского Ингерманландского полка с 06.1915. Нач. штаба Сводной кав. див. с 11.06.1916. Ген. – майор, нач. штаба 6‑го кав. корпуса (02–03.1917). В армии Украинской державы, генеральный хорунжий. Состоял для поручений при начальнике Генерального штаба (11.1918). Участник Белого движения на Юге, состоял в резерве чинов. Вероятно, скончался в СССР.

 

[89] Включал также 33‑ю пех. див.

 

[90] Шкинский Яков Федорович (1858–1938). Окончил Нижегородскую графа А. А. Аракчеева военную гимназию. На службе с 09.1875. Окончил 2‑е военное Константиновское училище (1877), выпущен подпоручиком с прикомандированием к Лейб‑гвардии Волынскому полку. Участник Русско‑турецкой войны 1877–78. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1883). На штабных и военно‑административных должностях. Полковник (1892). Начальник военных сообщений Кавказского ВО (03.1899–06.1901). Ген. – майор (1900). Ген. – квартирмейстер штаба Кавказского ВО (06.1901–07.1905). Участник Русско‑японской войны 1904–05. И. д. начальника военных сообщений при главноком. на Дальнем Востоке (07.1905–04.1906). Ген. – квартирмейстер Главного штаба (04.1906–05.1907). Ген. – лейт. (1906). Командир 18‑й пех. (05.1907–02.1908), 3‑й гвард. пех. (02.1908–06.1910) дивизий. Командир 1‑го Сибирского арм. корпуса (06.1910–04.1911). Пом. командующего войсками Виленского ВО (04.1911–04.1914). Ген. от инфантерии (1912). Командир 21‑го арм. корпуса (с 04.1914), с которым выступил в поход. Участник ПМВ в составе 3‑й армии Юго‑Западного фронта. 07.10.1915 назначен командующим войсками Иркутского ВО и войсковым наказным атаманом Забайкальского казачьего войска. После Февральской революции отстранен от должности и уволен от службы по болезни с правом ношения мундира и пенсией. Уехал на Кавказ. В 1918–1919 сотрудничал с ВСЮР. В 12.1919 находился в Новороссийске. В эмиграции в Югославии.

 

[91] См. схему 6.

 

[92] См. схему 7.

 

[93] Входила, вместе с 10‑й пех. див., в 5‑й арм. корпус; имела громкие дела на Волыни в 1914 и 1916 гг.

 

[94] Бекаревич Георгий Степанович (1867–?). Окончил Могилевскую духовную семинарию. На службе с 12.1887. Окончил Чугуевское пехотное юнкерское училище, выпущен в 12‑й пех. Великолуцкий полк. Окончил Офицерскую стрелковую школу. Капитан (1902). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Ранен. Подполковник (1912). Участник ПМВ. Полковник (1914), за боевые отличия. Командир 139‑го пех. Моршанского полка с 12.1914. На 08.1916 в том же чине и должности. На 1935 проживал в Ленинграде. Осужден решением ОС НКВД СССР 09.03.1935 как социально опасный элемент. Реабилитирован.

 

[95] См. схему 6.

 

[96] Интересно отметить, что здесь, как и при разгроме 44‑й дивизией под Лащовом, были части 14‑го австрийского корпуса, того самого, от которого 15 августа под Тарношин – Васимов пострадали 35‑я и 61‑я дивизии и 7‑я кавалерийская. Таким образом, день 15‑го был отмщен. – Примеч. авт.

 

[97] Литвинов Александр Иванович (1853–1932). Окончил 1‑ю Московскую военную гимназию. На службе с 08.1870. Окончил 3‑е военное Александровское и Михайловское артиллерийское училища (1873). Выпущен подпоручиком в 1‑ю конно‑арт. бригаду, затем служил во 2‑й конно‑арт. бригаде. Участник Русско‑турецкой войны 1877–78. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1882). Капитан (1882). Старший адъютант штаба 4‑й кав. див. (11.1882–09.1884). Полковник (1889). Нач. штаба 2‑й кав. див. (04.1890–01.1891). Начальник Елисаветградского кавалерийского юнкерского училища (01.1891–06.1896). Командир 4‑го лейб‑драгунского Псковского полка (06.1896–06.1899). Ген. – майор (1899). Ген. для поручений при войсковом наказном атамане войска Донского (06.1899–09.1900). Начальник военных сообщений Варшавского ВО (09.1900–11.1904). Нач. штаба Виленского ВО (11.1904– 10.1906). Ген. – лейтенант (1905). Командир 1‑й кав. див. (10.1906–03.1911). Ген. от кавалерии (1911). Командир 5‑го арм. корпуса (с 03.1911). Во главе корпуса вступил в войну. Участник ПМВ. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (25.09.1914). В ноябре 1914 на совещании командного состава в Седлеце назначен командующим 1‑й армии вместо отрешенного ген. П. К. Ренненкампфа. 02.04.1917 уволен со службы с правом ношения мундира и пенсией. С 1918 в РККА.

 

[98] См. схему 8.

 

[99] 33‑я и 44‑я пех. дивизии, а также упоминаемая автором 69‑я второочередная.

 

[100] Очевидно, Новицкий Порфирий Порфирьевич (1884 – после 1917). На службе с 15.02.1901. Окончил Ташкентское городское 4‑классное училище, Тифлисское пехотное юнкерское училище (1906). Выпущен подпоручиком в 168‑й пех. Миргородский полк. Окончил Николаевскую военную академию (1912). Штабс‑капитан (22.04.1913). Участник ПМВ. Капитан (22.04.1915). Старший адъютант штаба 43‑го арм. корпуса с 10.1915. И. д. штаб‑офицера для поручений при штабе 43‑го арм. корпуса с 01.1916. Подполковник (02.04.1917). И. д. нач. штаба 120‑й пех. див. с 04.1917.

 

[101] Т. е. разложить чемодан‑кровать системы поручика И. И. Гинтера.

 

[102] См. схему 9.

 

[103] Включал 9‑ю и 31‑ю пех. дивизии; обе показали себя незаурядно в ходе войны.

 

[104] Изменивший России и царю Петру в ходе Северной войны гетман И. Мазепа стал символом национального предательства; здесь: «мазепинец» – галичанин австрийской ориентации.

 

[105] См. с. 58 настоящего издания.

 

[106] 12‑й гренадерский Астраханский императора Александра III полк. Сформирован в 1700 г. В ПМВ в 3‑й грен. див. 25‑го арм. корпуса.

 

[107] Включал, помимо 3‑й гренадерской, 46‑ю пехотную дивизию; входил в состав 4‑й армии.

 

[108] Тет‑де‑пон (франц. tête de pont, от tête – голова, начало и pont – мост) – предмостное укрепление для обеспечения переправы.

 

[109] Включал 21‑ю и 52‑ю пех. дивизии, с отличием сражался против австрийцев: восстановлен в Добровольческой армии в 1919 г.

 

[110] При переходе из Рокетницы в Пржеворск нам пришлось пройти через сторожевое охранение 33‑й дивизии 21‑го корпуса, который теперь только выдвигался к западу от Сана. – Примеч. авт.

 

[111] Объединял войска лейб‑гвардии; в начале войны включал 1‑ю и 2‑ю гвардейские пехотные, 1‑ю и 2‑ю гвардейские кавалерийские дивизии и гвардейскую стрелковую бригаду.

 

[112] См. схему 10.

 

[113] Кременец – древняя крепость (разрушена в середине XVII века) и город Галицко‑Волынского княжества. В 1793–1917 гг. – в составе Российской империи (Волынская губерния), с 1921 г. в составе Польши, с 1939 г. – СССР, ныне районный центр Тернопольской области Украины.

 

[114] Буквопечатающий телеграфный аппарат, назван по имени изобретателя‑американца.

 

[115] Включал 4‑ю и 16‑ю пехотные дивизии.

 

[116] Брусилов Алексей Алексеевич (1853–1926). На службе с 01.08.1871. Окончил Пажеский корпус (1872). Служил в 15‑м драгунском Тверском полку. Участник Русско‑турецкой войны 1877–78 (на Кавказском театре). С 1883 – в постоянном составе Офицерской кавалерийской школы. Полковник (30.08.1892). Начальник школы в 1902–1906. Ген. – майор (1901), ген. – лейт. (1906). Командовал 2‑й гвард. кав. див., 14‑м арм. корпусом; пом. командующего войсками Варшавского ВО в 1912–1913. Ген. от кавалерии (1912) за отличие. Командир 12‑го арм. корпуса (с 15.08.1913). Участник ПМВ, командующий 8‑й армии. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й (23.08.1914) и 3‑й ст. (18.09.1914). Ген. – адъютант (1915). Георгиевское оружие (27.10.1915). 17.03.1916 назначен главноком. Юго‑Западным фронтом. За прорыв позиций противника летом 1916 награжден Георгиевским оружием, украшенным бриллиантами (20.07.1916). 21.05.1917 назначен Верховным главноком. После неудачного для русских армий июньского наступления 19.07.1917 сменен ген. Л. Г. Корниловым. Проживал в Москве как частное лицо. Ранен в ногу случайным снарядом во время уличных боев между силами ВРК и штаба Московского ВО. В 08–12.1918 под арестом ВЧК и домашним арестом. С 1919 в РККА. С 05.1920 состоял в Особом совещании при главкоме РККА. Подписал «Воззвание к офицерам армии барона Врангеля». С 06.1920 главный инспектор Центрального управления коннозаводства и животноводства при Наркомземе. В 1923–1924 инспектор кавалерии РККА. С 1924 состоял для особо важных поручений при РВС. Умер в Москве. Похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря.

 

[117] Крылов Константин Александрович (1860–1930). Окончил Виленское реальное училище. На службе с 09.1879. Окончил 1‑е военное Павловское училище (1881). Служил в 28‑й арт. бригаде. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1887). На штабных должностях. Капитан (1889), полковник (1898). Участник Китайской кампании 1900–1901. Командир 130‑го пех. Херсонского полка (01.1904–12.1906). Ген. – майор (1906). Начальник Киевского военного училища с 12.1906. Ген. – лейтенант (1910). Участник ПМВ. С 22.10.1914 командир 35‑й пех. див. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (16.04.1915) и Георгиевского оружия (14.06.1915). Командир 33‑го арм. корпуса (с 23.09.1915). В 03–04.1916 временно командовал 9‑й армией. Ген. от инфантерии (1917). Отчислен от должности командира 33‑го арм. корпуса с назначением в резерв чинов при штабе Киевского ВО по болезни (08.06.1917). В эмиграции в Югославии. Умер в г. Нови Сад (Югославия).

 

[118] Правильно: Баташев Никита Михайлович (1854 – после 1918). На службе с 1871. Окончил 1‑е военное Павловское училище (1873). Выпущен прапорщиком в 33‑ю арт. бригаду. Поручик (1876), участник Русско‑турецкой войны 1877–78. Штабс‑капитан (1878), капитан (1886). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1887). На штабных должностях. Подполковник (1891), полковник (1895) за отличие. Нач. штаба Очаковской крепости (07.1895–11.1898). Нач. штаба 26‑й пех. див. (11.1898–07.1902). Командир 152‑го пех. Владикавказского полка (07.1902–01.1905). Ген. – майор (1905) за отличие. Командир 1‑й бригады 34‑й пех. див. (1905–1914). Участник ПМВ. 19.07–26.08.1914 командующий 71‑й пех. див. 26.08.1914–23.03.1915 командующий (затем командир) 34‑й пех. див. Ген. – лейтенант (19.07.1914). Командир 8‑го арм. корпуса (03–08.1915). Инспектор запасных частей Юго‑Западного фронта (с 19.11.1915). Состоял в резерве чинов при штабе Киевского ВО (с 27.05.1916). В 1918 в гетманской армии. Участник Екатеринославского похода, командир пехотной части.

 

[119] Деникин Антон Иванович (1872–1947). Окончил Ловичское реальное училище (1890). На службе с 07.1890. Окончил Военно‑училищный курс при Киевском пехотном юнкерском училище (1892). Выпущен во 2‑ю арт. бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1899). Капитан (02.06.1899), в 1902 переведен в Генеральный штаб. Старший адъютант штаба 2‑й пех. див. (07.1902–10.1903). Ст. адъютант штаба 2‑го кав. корпуса (10.1903–03.1904). Подполковник (28.03.1904). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Штаб‑офицер для особых поручений при штабе 9‑го (03.1904–09.1904) и 8‑го (03.09.1904– 02.01.1906) арм. корпусов. И. д. нач. штаба бригады Заамурского округа Отдельного корпуса Пограничной стражи. С 28.12.1904 – нач. штаба Забайкальской казачьей див. генерала П. К. Ренненкампфа и Уральско‑Забайкальской казачьей див. (в составе отряда ген. Мищенко). Участник рейда в тыл противника (05.1905). В 08.1905 назначен нач. штаба Сводного кав. корпуса ген. Мищенко. Полковник за боевые отличия (13.07.1905). Штаб‑офицер для особых поручений при штабе 2‑го кав. корпуса (01.1906–12.1906). Штаб‑офицер при управлении 57‑й пех. резервной бригады (12.1906–06.1910). Командир 17‑го пех. Архангелогородского полка (06.1910–03.1914). И. д. ген. для поручений при командующем войсками Киевского ВО (с 03.1914). Ген. – майор (21.06.1914) за отличие, с утверждением в должности. Участник ПМВ. Ген. – квартирмейстер штаба 8‑й арм. По собственному желанию перешел в строй. Командир 4‑й стрелк. бригады (09.1914), командующий 4‑й стрелк. див. (с 08.1915). Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (24.04.1915) и 3‑й ст. (03.11.1915). Георгиевское оружие (10.11.1915). Ген. – лейтенант (10.09.1915) за взятие Луцка. За отличия под Луцком (05.1916) награжден Георгиевским оружием, украшенным бриллиантами (22.09.1916). Командир 8‑го арм. корпуса (с 09.09.1916). Ген. – лейтенант (1916). Пом. нач. штаба Верховного главноком. (28.03.1917). Временно и. д. нач. штаба (05.04.1917) и нач. штаба Верховного главноком. Главноком. армиями Западного (31.05.1917) и Юго‑Западного (02.08.1917) фронтов. 29.08.1917 отчислен от должности за поддержку выступления ген. Л. Г. Корнилова и арестован. Находился под арестом в Бердичеве и Быхове. 19.11.1917 выпущен из заключения, направился на Дон. Один из организаторов Белого движения на Юге. 30.01.1918 назначен командиром 1‑й Добровольческой див. В 1‑й Кубанский поход выступил в должности зам. командующего Добровольческой армией генерала Л. Г. Корнилова. Командующий (31.03(13.04).1918) и (после смерти генерала М. В. Алексеева) главноком. (25.09(08.10).1918) Добровольческой армией. Главноком. ВСЮР (26.12.1918(08.01.1919)–22.03(05.04).1920). После военных неудач ВСЮР созвал Военный совет для избрания нового главноком. Согласно решению Совета назначил главноком. генерала П. Н. Врангеля и отбыл в Константинополь. Находился в Лондоне, Бельгии, с 06.1922 жил в Будапеште (Венгрия). В середине 1925 переехал в Бельгию, а весной 1926 – во Францию. Активного участия в политической деятельности в эмиграции не принимал. Германскую оккупацию Франции в годы ВМВ провел в Мимизане на юге страны. Во время ВМВ выступал против сотрудничества с немцами. В 11.1945 выехал в США, где и умер. В 10.2005 прах перезахоронен на кладбище Донского монастыря в Москве.

 

[120] Булатов Николай Ильич (1857 – после 1917). Окончил Сибирскую военную гимназию. На службе с 08.1874. Окончил Михайловское артиллерийское училище, выпущен подпоручиком в 17‑ю полевую пешую арт. бригаду. Участник Русско‑турецкой войны 1877–78, поручик. Окончил Михайловскую артиллерийскую академию. Начальник учебного артиллерийского полигона Виленского ВО в 1896–1902. Полковник (1898) за отличие. Командир дивизиона 28‑й арт. бригады в 1902–1905. Участник Русско‑японской войны 1904–05. Командующий 16‑й арт. бригадой (1905–1907). Ген. – майор (1905) за отличие. Командир 1‑й грен. арт. бригады (1907–1908). Командир артиллерии 13‑го арм. корпуса в 1908–1910. Ген. – лейтенант (1908) за отличие. Инспектор артиллерии 13‑го арм. корпуса (1910–1913). Инспектор артиллерии 8‑го арм. корпуса (1913–1914). Начальник артиллерии Иркутского ВО (с 01.1914). Участник ПМВ. Начальник 3‑й пех. див. (13.11.1914–17.06.1916). В распоряжении командующего 8‑й арм. (с 17.06.1916). Командовал Сводным корпусом на Юго‑Западном фронте летом 1916. Орден Св. Георгия 4‑й ст. (30.10.1916). Ген. от артиллерии (1916). Командир 1‑го арм. корпуса (1916–1917). После Февральской революции – в резерве чинов при штабе Киевского ВО. Уволен со службы по болезни 23.06.1917.

 

[121] Черник Георгий Прокофьевич (1864–1942). Окончил Петровскую Полтавскую военную гимназию. На службе с 03.1882. Окончил Николаевское инженерное училище (1882), выпущен подпоручиком во 2‑й Кавказский саперный батальон. Окончил Николаевскую инженерную академию. Капитан (1891), подполковник (1900). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Полковник, штаб‑офицер для делопроизводства и поручений при управлении инспектора инженеров 3‑й Маньчжурской армии (12.1904–1906). В распоряжении Главного военно‑технического управления (с 1906). Участник ПМВ. В резерве чинов при управлении инспектора инженерной части Киевского ВО (09.1914–11.1916). Корпусной инженер 17‑го арм. корпуса (1915–1916). Ген. – майор (1916) с оставлением и. д. корпусного инженера. Начальник инженеров 11‑й арм. (с 11.1916). После 1917 – инженер, на научной работе. На 1923 профессор, постоянный член Инженерного комитета Главного военно‑инженерного управления. В начале 1930‑х – инженер Института механической обработки полезных ископаемых в Ленинграде. Известный минералог, собиратель коллекции минералов, автор многих публикаций по химической минералогии. Умер от дистрофии в время блокады Ленинграда в гг. ВМВ.

 

[122] Свято‑Успенская Почаевская лавра – один из известнейших православных монастырей, расположен в г. Почаев на Волыни, недалеко от Кременца; известен с XVI в. (по преданию – с XIII в.).

 

[123] Экк Эдуард Владимирович (1851–1937). На службе с 10.1868 в Лейб‑гвардии Семеновском полку. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1878), капитан. Участник Русско‑турецкой войны 1877–78. Штаб‑офицер для поручений при штабе Харьковского ВО (11.1879–12.1884). Подполковник (1881), полковник (1884). Штаб‑офицер для поручений при штабе Московского ВО (12.1884–03.1887). Далее на штабных должностях, командовал пех. полком. Участник Русско‑японской войны 1904–05; командующий 71‑й пех. див. (06–12.1904). Ген. – лейт. (1904), начальник 71‑й (12.1904–06.1906), 8‑й (06.1906–10.1907) пех. див. Командир Гренадерского корпуса (10.1907–05.1912). Ген. от инфантерии (1910). Командир 7‑го арм. корпуса (с 15.05.1912), с которым выступил в поход. Участник ПМВ. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (27.09.1914) и 3‑й ст. (03.06.1916) за бои в Галиции и на Волыни. С 10.1916 командир 23‑го арм. корпуса. После Февральской революции снят с должности, в 04.1917 зачислен в резерв чинов при штабе Киевского ВО. Участник Белого движения на Юге. 31.01.1919 зачислен в резерв чинов при штабе главноком. ВСЮР. С 13.06.1919 председатель военно‑полевого суда, с 25.09.1920 председатель Высшей комиссии правительственного надзора. В эмиграции в Югославии. С 1924 по 01.1933 начальник 4‑го отдела РОВС. Умер в Белграде.

 

[124] Возможно, Сулькевич Матвей Александрович (1865–1920). Окончил Михайловский Воронежский кадетский корпус. На службе с 09.1883. Окончил Михайловское артиллерийское училище (1886), выпущен подпоручиком в 6‑ю арт. бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1894). Капитан (1894), подполковник (1899). На штабных должностях. Участник Китайского похода 1900–01, штаб‑офицер для особых поручений при штабе десантного корпуса (08–12.1900). Полковник (1903). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Командир 57‑го пех. Модлинского полка (06.1905–06.1910). Ген. – майор (1910). Нач. штаба 7‑го арм. корпуса (06.1912–05.1914). 23.05.1914 назначен нач. штаба 11‑го арм. корпуса ген. В. В. Сахарова, с которым вступил в войну. Участник ПМВ. Командующий (позже начальник) 33‑й пехотной дивизией (с 02.1915). Ген. – лейт. (1916). 27.02.1917 г. возглавил 37‑й арм. корпус. После выступления Л. Г. Корнилова с 20.09.1917 в резерве чинов при штабе Двинского ВО, но уже 07.10.1917 вернулся в корпус. В 10.1917 выдвинут на пост командира 1‑го мусульманского корпуса, который планировался к формированию. После Октябрьского переворота уехал в Крым. При поддержке германских войск 25.06.1918 сформировал Крымское краевое правительство, где занял должности премьер‑министра, министра внутренних дел и военного министра. Предпринял шаги для создания независимого Крымского государства под контролем Турции и Германии, чем вызвал раскол в правительстве. После поражения Германии 15.11.1918 передал власть правительству С. С. Крыма. В 1920 начальник Главного управления ГШ Азербайджанской армии. В 05.1920 после занятия Азербайджана частями РККА арестован и расстрелян.

 

[125] 133‑й пехотный Симферопольский полк. Сформированн в 1863 г., входил в состав 34‑й пех. див. 7‑го арм. корпуса.

 

[126] См. схему 11.

 

[127] 134‑й пехотный Феодосийский полк. Сформирован в 1863 г., входил в состав 34‑й пех. див. 7‑го арм. корпуса.

 

[128] Семенов (Семенов‑Мерлин) Иосиф Владимирович (1870–1942). Окончил 1‑й кадетский корпус (1887). На службе с 09.1887. Окончил 1‑е военное Павловское училище (1889), выпущен подпоручиком во 2‑й стрелк. полк, переведен в Лейб‑гвардии 4‑й стрелк. Императорской Фамилии полк. Капитан (10.08.1901). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба, видимо, без причисления к ГШ. Полковник (1910). Участник ПМВ. Командир 134‑го пех. Феодосийского полка. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (03.02.1916). Ген. – майор (1916), командовал бригадой 126‑й пех. див., Лейб‑гвардии 3‑м стрелк. полком, 154‑й пех. див. На 10.1917 – командующий 125‑й пех. див. Участник Белого движения на Юге и Востоке. Прибыл в войска адмирала Колчака из бывшего штаба войск Юго‑Западного края. 11.07.1919 зачислен в резерв офицеров Генерального штаба при Управлении 1‑го ген. – квартирмейстера Ставки Верховного главноком. В 10.1919 помощник командующего войсками Приамурского военного округа. Комендант города и крепости Владивосток (01.06.1921–15.06.1922), затем в распоряжении командующего войсками и флотом Приамурского Временного правительства. Осенью 1922 г. комендант отступивших в Китай частей Земской рати. В эмиграции в Югославии. Умер в Белграде.

 

[129] Гутор Алексей Евгеньевич (1868–1938). Окончил 4‑й Московский кадетский корпус. На службе с 08.1886. Михайловское артиллерийское училище (1889), выпущен подпоручиком в гвард. артиллерию. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1895), капитан. Обер‑офицер для поручений при штабе Гренадерского корпуса (05.1897–04.1900). Подполковник (1900). На штабных должностях. Участник Русско‑японской войны 1904–05. Нач. штаба 9‑й пех. див. (03.1904–06.1905). Ранен. Полковник (1905). Командир 121‑го пех. Пензенского полка (06.1905–11.1910). Ген. – майор (1910). Командир Лейб‑гвардии Московского полка (11.1910–03.1913). С 03.1913 нач. штаба Казанского ВО. Участник ПМВ. Нач. штаба 4‑й армии. Ген. – лейт. (1914). Начальник 34‑й пех. див. (с 04.1915). Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й (23.04.1915) и 3‑й ст. (03.06.1916). Командир 6‑го арм. корпуса (с 03.1916). Командующий 11‑й армией (с 04.1917). Главнокомандующий армиями Юго‑Западного фронта (с 05.1917). Состоял в распоряжении Верховного главноком. (с 07.1917), в резерве чинов при штабе Московского ВО (с 10.1917). С 08.1918 добровольно в РККА. С 09.1918 председатель Главной уставной комиссии. Преподаватель Военно‑педагогических курсов. С 05.1920 член Особого совещания при главноком. всеми вооруженными силами Республики. С 08.1920 состоял для поручений при главноком. по Сибири. Включен в списки Генерального штаба РККА от 15.07.1919 и 07.08.1920. В 08.1920–03.1922 под арестом и следствием ВЧК – ОГПУ. Освобожден, штатный групповой лектор в Военной академии. На 03.1923 старший руководитель по стратегии Военной академии РККА. С 1927 преподаватель высших военно‑учебных заведений РККА по стратегии и общей тактике. 01.05.1931 уволен со службы. Умер в Москве.

 

[130] Снесарев Андрей Евгеньевич (1865–1937). Окончил Физико‑математический факультет Московского университета (1888) и Московскую консерваторию. На службе с 08.1887. Окончил Военно‑училищный курс Московского пехотного юнкерского училища (1889), выпущен в 1‑й лейб‑гренадерский Екатеринославский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1899), штабс‑капитан. На штабных должностях. В 1899–1900 в командировке в Индию. Обер‑офицер для поручений при штабе Туркестанского ВО (08.1900–10.1904). Участвовал в военно‑топографическом описании Среднего Востока, совершил поездки по Афганистану, Тибету, Кашгарии. Владел 14 европейскими и восточными языками. Затем в Главном управлении Генерального штаба и на преподавательской работе. Полковник (1908). С 09.1910 нач. штаба 2‑й Сводно‑казачьей див., с которой выступил в поход. Участник ПМВ. С 12.1914 командир (позже командующий) 133‑го пех. Симферопольского полка. Ген. – майор (1915). Временно командовал бригадой 34‑й пех. див. (до 02.1916). Нач. штаба 12‑й пех. див. (01.1916–1917). Нач. штаба 12‑го арм. корпуса (03–04.1917). Командующий 159‑й пех. див. (с 04.1917), командующий 9‑м арм. корпусом. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й (10.06.1916) и 3‑й ст. (15.06.1917), Георгиевского оружия (24.02.1915). Ген. – лейт. (12.10.1917) за отличие по службе. С весны 1918 добровольно в РККА. Военный руководитель Северо‑Кавказского ВО (05–09.1918). С 08.1918 командующий Западной (16‑й) армией. С 08.1919 начальник академии Генерального штаба (до 07.1921), возглавлял военно‑историческую комиссию. На военно‑административной и преподавательской работе. С 1927 военный руководитель Института Востоковедения. Герой труда (1928). Арестован 27.01.1930. По двум следствиям дважды приговорен к ВМН с заменой на ИТЛ. В 1932 освобожден «по состоянию здоровья». Умер в Москве.

 

[131] Местечко Дубенского уезда Волынской губернии, известно грандиозной битвой в 1651 г. между польскими и казачье‑татарскими войсками в ходе Освободительной войны 1648–1654 гг.

 

[132] У автора неточность: 11‑й драгунский Рижский полк. Сформирован в 1709 г. В ПМВ в 11‑й кав. див. 11‑го арм. корпуса.

 

[133] Острог – уездный город Волынской губернии, основан в IX в., в составе России с 1795 г.

 

[134] См. схему 15.

 

[135] Река на Украине, правый приток Стыра (до 1917 г. – Стыри). Длина 155 км. Протекает вдоль Кременецких гор по Кременецко‑Дуб‑новской равнине и Волынской возвышенности по территории Львовской, Тернопольской и Ровенской областей современной Украины. На Икве расположены города Кременец и Дубно.

 

[136] Ныне Радивилов, город в Ровенской области Украины.

 

[137] 42‑й пехотный Якутский полк – полк Русской императорской армии. Сформирован в 1806 г. В ПМВ в 11‑й пех. див. 11‑го арм. корпуса.

 

[138] См. схему 12.

 

[139] Знаменитый эпизод из боевой жизни 4‑й стрелковой дивизии генерала А. И. Деникина; «железные стрелки» повторно взяли город 23 мая 1916 г. в ходе наступления Юго‑Западного фронта.

 

[140] См. схему 12.

 

[141] Генерал Э. В. Экк.

 

[142] Богатый литовско‑русский род, владевший обширными землями на Волыни, в Литве, Киевщине и Полтавщине. По мужской линии пресекся к середине XVIII в.

 

[143] Арпсгофен Андрей Владимирович (1875 – после 1932). На службе с 09.1893. Окончил Пажеский корпус (1895), выпущен подпоручиком в Лейб‑гвардии 1‑ю арт. бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1905), капитан. Участник Русско‑японской войны 1904–05. На штабных должностях. Участник ПМВ. Полковник (1914). И. д. нач. штаба 34‑й пех. див. в 1915‑м. Кавалер Георгиевского оружия (29.05.1916). Командир 61‑го пех. Владимирского полка (с 11.1915). Нач. штаба 41‑й пех. див. (с 12.1916). Ген. – майор (1917). Нач. штаба 16‑го арм. корпуса (с 12.1917). Участник Белого движения на Юге. В резерве чинов при штабе главноком. ВСЮР. В 07.1919–03.1920 нач. штаба 2‑й Кубанской казачьей див. В Русской армии в отделе ген. – квартирмейстера штаба главноком. На 1932 в эмиграции в Румынии.

 

[144] Ремезов (Ремизов) Николай Митрофанович (1864–1916). Окончил 3‑й Московский кадетский корпус. На службе с 08.1885. Окончил 3‑е военное Александровское училище (1887), выпущен подпоручиком в 72‑й пех. Тульский полк. Офицер‑воспитатель 4‑го Московского кадетского корпуса (с 12.1893). Подполковник (1899), полковник в (1905). Командир батальона, участник Русско‑японской войны 1904–05. Ранен и контужен. Командир 7‑го гренадерского Самогитского полка (12.1908–01.1914). Ген. – майор (1914). Командир 2‑й бригады 10‑й пех. див. (01.1914–07.1914). Участник ПМВ. Командир 1‑й бригады 35‑й пех. див. (07.1914–1915). Одновременно в 10.1914 временно командующий этой див. Кавалер Георгиевского оружия (05.05.1915). Убит при осмотре позиций.

 

[145] Т. е. отделам штаба.

 

[146] Бутчик Михаил Михайлович (1868–1922). Окончил Гатчинский сиротский институт (1887). На службе с 08.1887. Окончил Московское пехотное юнкерское училище (1889), выпущен в 101‑й пех. Пермский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1897). Обер‑офицер для поручений при штабе войск Закаспийской обл. (07.1898–08.1899). Капитан (1899). На штабных должностях. Полковник (1906). Нач. штаба 27‑й пех. див. в 1908–1912. Прикомандирован к кавалерии (03.09–14.09.1908) и к артиллерии (29.05–31.07.1908). С 09.1912 командир 135‑го пех. Керчь‑Еникальского полка. Участник ПМВ. Ген. – майор (15.04.1915) за отличия с переводом в Генеральный штаб. Нач. штаба 17‑го арм. корпуса (15.04–04.12.1915). Нач. штаба 40‑го арм. корпуса (04.12.1915–11.03.1917). Ген. – лейт. (12.10.1917). Командир 28‑го арм. корпуса (09–10.1917). Командир 15‑го арм. корпуса (с 22.10.1917). В армии Украинской державы с 05.10.1918. На 21.11.1918 в Общем списке офицеров Генерального штаба Украинской державы, генеральный значковый, в Главном штабе. Военный министр в Крымском и Крымском краевом правительствах. В середине 04.1919 прибыл в Екатеринодар и зачислен в резерв чинов штаба главноком. ВСЮР. Вскоре назначен А. И. Деникиным пом. по гражданской части командующего Добровольческой армией ген. Май‑Маевского. Со сменой командующего армией 27.11.1919 отправлен в распоряжение главноком. Эмигрант, умер на Кипре.

 

[147] 135‑й пехотный Керчь‑Еникальский полк. Сформирован в 1863 г. В ПМВ в 34‑й пех. див. 7‑го арм. корпуса.

 

[148] Одна из важных, тяжелых и неблагодарных служб. – Примеч. авт.

 

[149] Скобельцын Владимир Степанович (1872–1944). Окончил Орловский Бахтина кадетский корпус (1890). На службе с 09.1890. Окончил 1‑е военное Павловское училище (1892), выпущен подпоручиком в Лейб‑гвардии Московский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1899), капитан. Обер‑офицер для особых поручений при штабе 7‑го арм. корпуса (07.1902–11.1903). Столоначальник Главного штаба (11.1903–06.1905). Подполковник (1903). На административных и преподавательских должностях. Полковник (1907). С 12.02.1910 нач. штаба 2‑й Финляндской стрелк. бригады. Участник ПМВ. Командир 2‑го Финляндского стрелк. полка (1914–1915). Ген. – майор (1914). Нач. штаба 17‑го арм. корпуса (12.1915–03.1917). Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (09.09.1915) и Георгиевского оружия (02.02.1916). Участник наступления Юго‑Западного фронта в 1916 г. Командующий 2‑й Туркестанской стрелк. див. (03–04.1917). Командующий 1‑й Финляндской стрелк. див. (04–07 и с 10.1917). Помощник командующего Северным фронтом (1917). В резерве чинов при штабе Киевского ВО (до 10.1917). Участник Белого движения на Юге и Севере. В армии Украинской державы (с 10.1918). На 21.11.1918 в Списке ГШ без указания должности. С 05.1919 в войсках Северной области. Командующий группой войск, преобразованной в Олонецкую Добровольческую армию, на Петрозаводском направлении (1919–02.1920). Вынужден был отойти в Финляндию (02.1920). В эмиграции во Франции. Член Общества офицеров Генерального штаба и Объединения Лейб‑гвардии Московского полка во Франции.

 

[150] Т. е. в штабе корпуса – принятое армейское сокращение.

 

[151] Развадовский Дмитрий Александрович (1854–1920). На службе с 08.1870. Окончил 1‑е военное Павловское и Михайловское артиллерийское училища. Участник Русско‑турецкой войны 1877–78 в рядах Гренадерского корпуса. Окончил Офицерскую артиллерийскую школу и состоял в ее постоянном составе. Капитан (1886). Полковник (1901). Командир 2‑го конно‑арт. дивизиона (с 13.05.1903). Ген. – майор (1907). Командир 1‑й (11.1907–04.1910) и 5‑й арт. бригад (04.1910–04.1913). Ген. – лейт. (1913). Инспектор арт. 17‑го арм. корпуса (04.1913–10.1916). Участник ПМВ. В 10.1916 отчислен по болезни в резерв чинов при штабе Одесского ВО. Позже начальник гарнизона Бендер. Участник Белого движения на Юге. С 08.04.1919 и с 15.09.1919 в резерве чинов войск Новороссийской обл. Позже – в Крыму. С Русской армией не эвакуировался. 26.12.1920 арестован в Симферополе ЧК. 28.12.1920 осужден коллегией Крымской ЧК к расстрелу. Реабилитирован 20.03.1998 прокуратурой Автономной Республики Крым.

 

[152] Идзиковский Леон Викентьевич (1827–1865) – книжный и нотный издатель, создатель одной из первых нотных фирм в Киеве. Продажи производились во многих городах империи. После смерти И. делом руководили его вдова и сын. Филиал в Варшаве работал до 1944 г.

 

[153] Династия киевских кондитеров, известных производством «сухого варенья» – цукатов.

 

[154] «Мерзавчик» (разг.) – бутылка водки объемом 0,125 л.

 

[155] См. схему 13.

 

[156] А. И. Деникин пишет об уничтожении в октябре 1915 г. в Чарторыйске 1‑го гренадерского Кронпринца полка.

 

[157] Белозор Юлиан Юлианович (1862–1942). Окончил Виленское реальное училище (1878). На службе с 1878. Окончил Виленское пехотное юнкерское училище (1882). На строевых должностях в пехоте. Капитан (1893). Окончил Офицерскую стрелковую школу. Участник похода в Китай 1900–01. Подполковник (26.02.1901). Участник Русско‑японской войны 1904–05, полковник за боевые отличия. Ранен и контужен. Командир 207‑го пех. Новобаязетского полка (06.1909–06.1912). Командир 10‑го Сибирского стрелк. полка (06.1912–02.1913). Ген. – майор (1913) за отличие. Генерал для поручений при командующем войсками Приамурского ВО (с 22.02.1913). Участник ПМВ. С 11.1914 начальник санитарного отдела 9‑й армии. С 02.1915 временно командующий бригадой 3‑й гренадерской див. Командир 2‑й стрелк. бригады (02.1915–04.1917; с 12.07.1915 развернута в див.). Ген. – лейт. (1915). Награжден орденом Св. Георгия 4‑й (06.11.1915) и 3‑й ст. (23.09.1916). С 04.1917 командовал 40‑м арм. корпусом. В 09.1917 и. д. командующего 9‑й армией. В 01.1918 начальник формировавшейся в Кишиневе 2‑й бригады Русских добровольцев. После приказа командования (ген. А. К. Кельчевского), аннулировавшего данные офицерами‑добровольцами обязательства, подчинился и распустил ее. Отказался присоединиться к отряду полковника М. Г. Дроздовского, несмотря на предложение уступить ему командование. С 09.1918 в резерве чинов при штабе Добровольческой арм. Командир 2‑й пех. див. (15.11–27.11.1918). В резерве чинов при штабе Крымско‑Азовской Добровольческой армии, затем при штабе главноком. ВСЮР (с 06.1919). Эвакуирован. 28.08.1920 возвратился в Севастополь. В эмиграции.

 

[158] Марков Сергей Леонидович (1878–1918). Окончил 1‑й Московский кадетский корпус (1895) с отличием, переведен в Константиновское артиллерийское училище (1898); выпущен в Лейб‑гвардии 2‑ю артиллерийскую бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1904), штабс‑капитан. Добровольцем отправился на театр военных действий, участник Русско‑японской войны. Служебные задания связаны с военными сообщениями, разведкой и связью. Награжден пятью орденами. Капитан (06.1905), переведен в Генеральный штаб. На штабных должностях. С 1908 преподавал тактику, военную географию и русскую военную историю в Павловском военном и Михайловском артиллерийском училищах. Автор и соавтор учебных работ по военной географии и истории. С 10.1911 – штатный преподаватель в Николаевской военной академии. Участник ПМВ. Переведен в действующую армию и назначен начальником разведывательного отделения управления ген. – квартирмейстера штаба армий Юго‑Западного фронта. С 09.1914 – начальник управления ген. – квартирмейстера, с 10.1914 – нач. штаба 19‑й пех. див. В 12.1914 нач. штаба 4‑й стрелк. бригады (затем – дивизии) ген. – майора А. И. Деникина. Подружился с Деникиным, оставаясь у него нач. штаба в штабах разного уровня. Временно командовал 13‑м стрелк. полком. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. и Георгиевского оружия (1915). Ген. – майор (12.1915). Весной 1916 повторно назначен нач. штаба 4‑й див. В 04.1916 назначен нач. штаба 2‑й Кавказской казачьей див. на Кавказский фронт. Осенью 1916 вызван в Николаевскую академию Генерального штаба для чтения лекций по общей тактике для первых ускоренных курсов. По своему желанию возвратился в строй. С 01.1917 – генерал для поручений при командующем 10‑й армией генерале В. Горбатовском. В 03.1917 избран в офицерско‑солдатский комитет штаба 10‑й армии, в котором участвовал до середины апреля, выезжал оратором в воинские части, агитировал личный состав за продолжение войны. В 03–04.1917 – 2‑й ген. – квартирмейстер штаба Верховного главноком, при нач. штаба Верховного главноком. ген. А. И. Деникине. С 04.1917 – командующий 10‑й пех. див. В 05.1917 переведен в Ставку и назначен 2‑м ген. – квартирмейстером при Верховном главноком. С 10.06.1917 – и. д. нач. штаба армий Западного, с 4 августа – Юго‑Западного фронта при командующем фронтами ген. Деникине. Ген. – лейт. (05.1917). Активно поддержал Корниловское выступление, арестован, содержался в Бердичеве и Быхове. После освобождения прибыл на Дон, в Добровольческой армии с момента создания. В 01.1918 принял пост нач. штаба 1‑й Добровольческой див. Во время двухмесячного наступления большевиков на Ростов‑на‑Дону руководил Батайским фронтом. В 1‑м Кубанском походе командовал Сводно‑офицерским полком. Выразил доверие и подчинился новому командующему Добровольческой армией Деникину. Принял командование 1‑й отд. пех. бригадой. Командир 1‑й пех. див. Добровольческой армии (с 06.1918). Выступил с ней во 2‑й Кубанский поход. Смертельно ранен 12(25). 06.1918 под станцией Шаблиевка.

 

[159] См. схему 14.

 

[160] «Декавилька» – наименование узкоколейной дороги по имени ее изобретателя, французского инженера Декавиля.

 

[161] 11‑й пехотный Псковский генерал‑фельдмаршала князя Кутузова‑Смоленского полк. Сформирован в 1700 г. В ПМВ в 3‑й пех. див. 17‑го арм. корпуса.

 

[162] Так в тексте. Следует читать: «контрударах».

 

[163] 12‑й пехотный Великолуцкий полк. Сформирован в 1811 г. В ПМВ в 3‑й пех. див. 17‑го арм. корпуса.

 

[164] Инженерная граната капитана Новицкого предложена в 1914 г. (усовершенствована прапорщиком Федоровым в 1916 г.); предназначалась для разрушения искусственных препятствий и создания проходов в проволочных заграждениях противника.

 

[165] Место их точно указано на с. 11. – Примеч. автора . (См. с. 111 настоящего издания. – Примеч. ред. )

 

[166] Иванов Николай Иудович (1851–1919). Окончил 2‑ю Петербургская военную гимназию и Павловский кадетский корпус. На службе с 09.1866. Окончил Михайловское артиллерийское училище (1869). Участник Русско‑турецкой войны 1877–78. Полковник (1884). Командовал Кронштадтской крепостной артиллерией (04.1890–12.1899). Ген. – майор (1894). Участник Китайского похода 1900–01. Ген. – лейт. (1901). Имел репутацию выдающегося артиллерийского начальника. Участник Русско‑японской войны 1904–05. Пользовался личным доверием Николая II. Ген. от артиллерии (1908). С 12.1908 командующий войсками Киевского ВО. Участник ПМВ. Главноком. армиями Юго‑Западного фронта (07.1914–03.1916). В 03.1916 назначен членом Государственного совета и состоял при Особе Е. И. В. С началом Февральской революции назначен 27.02.1917 главнокомандующим войсками Петроградского ВО с чрезвычайными полномочиями и с подчинением ему всех министров. Под арестом и следствием ЧСК. Освобожден, в конце 1917 уехал в Киев. В 10.1918 возглавил Особую Южную армию (Воронежский, Астраханский и Саратовский корпуса). Умер от тифа в Одессе.

 

[167] Каледин Алексей Максимович (1861–1918). Окончил Михайловскую Воронежскую военную гимназию. На службе с 09.1879. Окончил 2‑е военное Константиновское и Михайловское артиллерийское училища (1882), Николаевскую академию Генерального штаба (1889). На штабных должностях. Старший адъютант войскового штаба Войска Донского (07.1895–04.1900). Полковник (1899). Начальник Новочеркасского казачьего юнкерского училища (06.1903–08.1906). Пом. нач. войскового штаба Войска Донского (08.1906–06.1910). Ген. – майор (1907). Командующий 12‑й кав. див. (с 12.1912), с которой выступил в поход. Ген. – лейт. (1913). Участник ПМВ. Кавалер Георгиевского оружия (11.10.1914), ордена Св. Георгия 4‑й (07.10.1914) и 3‑й ст. (03.11.1915). Командир 41‑го (с 18.06.1915) и 12‑го (с 05.07.1915) арм. корпусов. Ген. от кавалерии (1916). С 03.1916 командующий 8‑й арм. Добился значительного успеха в ходе наступления Юго‑Западного фронта весной‑летом 1916, со взятием Луцка и Дубно. После Февральской революции выступил против «демократизации армии». 19.06.1917 избран войсковым атаманом Донского казачьего войска. В 08–09.1917 выступал за роспуск советов и комитетов, резко критиковал ВП. После Октябрьского переворота объявил на военном положении Каменноугольный район и попытался организовать вооруженное сопротивление большевикам. Власти СНК Войско Донское не признало. Оказавшись перед лицом нежелания казачества подниматься на борьбу, сложил с себя атаманские полномочия. Считается, что покончил с собой в Новочеркасске.

 

[168] Тальгрен Владимир Павлович (1870–1920). Окончил Симбирский кадетский корпус. На службе с 09.1888. Окончил 2‑е военное Константиновское училище (1890), выпущен подпоручиком в Лейб‑гвардии Гренадерский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1896), капитан. Старший адъютант штаба 34‑й пех. див. (02.1897–08.1899). Старший адъютант штаба 7‑го арм. корпуса (08.1899–11.1900). Штаб‑офицер для особых поручений при штабе того же корпуса (11.1900–08.1902). Подполковник (1900). Штаб‑офицер при управлении 2‑й Сибирской рез. пех. бригады (08.1902–02.1904). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Нач. штаба 2‑й Сибирской пех. див. (02.1904–05.1905). Контужен. Полковник (1905). Нач. штаба 26‑й (09.1905–05.1906) и 9‑й (05.1906–05.1908) пех. див. Командир 134‑го пех. Феодосийского полка (05.1908–01.1914). Ген. – майор (1914) с назначением ген. для поручений при командующем войсками Одесского ВО и переводом в Генеральный штаб. Участник ПМВ. Начальник этапно‑хозяйственного отдела штаба 8‑й арм. (07.1914–1915). Командующий 35‑й пех. див. (10.1915–09.1916). Начальник снабжений 47‑го арм. корпуса, Дунайской армии. Пом. главного начальника снабжений армий Румынского фронта с 12.1916. В 1920 на территории Крыма. Расстрелян в ноябре 1920 в Симферополе.

 

[169] Дынников Павел Акимович (1874–?). Окончил Оренбургский Неплюевский кадетский корпус. На службе с 08.1891. Окончил Михайловское артиллерийское училище, выпущен в 33‑ю арт. бригаду. Окончил Михайловскую артиллерийскую академию (1902), капитан. Окончил Офицерскую артиллерийскую школу. Подполковник (1907), полковник (1911). Начальник артиллерийского полигона Киевского ВО (с 11.1910). Участник ПМВ. Зав. арт. частью штаба 8‑й арм. (11.1914–1915). Командующий 35‑й арт. (1915–1916), 5‑й стрелк. арт. бригадами (07.1916–1917). И. д. инспектора артиллерии 18‑го арм. корпуса (с 05.1917). Участник Белого движения на Юге. Командир 3‑й тяжелой арт. бригады в Одессе в армии Украинской державы (с 09.1918). Далее во ВСЮР и Русской армии. Ген. – майор. Галлиполиец. В эмиграции в Болгарии.

 

[170] Стогов Николай Николаевич (1872–1959). Окончил Николаевский кадетский корпус (1891). На службе с 08.1891. Окончил 2‑е военное Константиновское училище (1893), выпущен в Лейб‑гвардии Волынский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1900), капитан. На штабных должностях. Полковник (1908). Нач. штаба 1‑й Финляндской стрелк. бригады (с 02.1913). Участник ПМВ. Кавалер Георгиевского оружия (10.06.1915). Командир 3‑го Финляндского стрелк. полка (с 11.1914). Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (14.06.1915). И. д. ген. – квартирмейстера штаба 8‑й арм. (с 04.1915). Ген. – майор (1915). И. д. нач. штаба 8‑й арм. (с 09.1916). Командующий 16‑м арм. корпусом (с 04.1917). Ген. – лейт. (1917). После выступления генерала Л. Г. Корнилова с 10.09.1917 нач. штаба армий Юго‑Западного фронта, некоторое время командовал фронтом. В 01.1918 вернулся с фронта в Москву и поступил на службу в РККА. В 05–08.1918 начальник Всероглавштаба РККА. С 11.1918 в системе Главархива. Участник заговора Национального центра, руководитель «Добровольческой армии Московского района». Арестован, бежал на юг. С осени 1919 в резерве чинов при штабе главноком. ВСЮР. В 02–05.1920 нач. штаба Кубанской арм. В Русской армии комендант Севастопольской крепости и командующий войсками арм. тылового района и Керченского полуострова. В эмиграции в Югославии и Франции. В 1930–1934 начальник военной канцелярии РОВС.

 

[171] Староконстантинов – уездный центр на юго‑западе Волынской губернии.

 

[172] В составе 101‑й и 105‑й пехотных дивизий.

 

[173] 10‑й пехотный Новоингерманландский полк. Сформирован в 1785 г. В ПМВ в 3‑й пех. див. 17‑го арм. корпуса.

 

[174] Геннингс Вильгельм Александрович (1861–1919). Окончил Военную гимназию. На службе с 08.1880. Окончил 1‑е военное Павловское училище (1882). Выпущен в 100‑й пех. Островский полк. Штабс‑капитан (1894), капитан (1898), за отличие. Более 10 лет командовал ротой. Участник Русско‑японской войны. Подполковник (1907). На 1913 – в 89‑м пех. Беломорском полку. Полковник (05.1914). Участник ПМВ. Командир 89‑го пех. Беломорского полка (на 21.12.1914), командир 10‑го пех. Новоингерманландского полка (с 21.01.1915). Затем командующий бригадой 105‑й пех. див. Ген. – майор (08.1917). Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (12.10.1917). Участник Белого движения. С 18.12.1918 командир Русской дружины (отряд русской самообороны Эстонского края) в Ревеле. В Северо‑Западной армии во 2‑м пех. Ревельском полку. Убит 19.11.1919.

 

[175] Шольп Александр Густавович (1857–1938). Окончил Елисаветградскую военную прогимназию. На службе с 06.1874. Окончил Одесское пехотное юнкерское училище (1876), выпущен прапорщиком в 57‑й пех. Модлинский полк, в рядах которого участвовал в Русско‑турецкой войне 1877–78. Окончил Офицерскую стрелковую школу. Капитан (1889). Более одиннадцати лет командовал ротой. Подполковник (1901), полковник (1905). Командир 229‑го Свияжского резервного батальона (12.1907–06.1910). Командир 193‑го пех. Свияжского полка (06.1910–11.1913). Ген. – майор (1913). Командир 1‑й бригады 41‑й пех. див. (11.1913–07.1916), с которой выступил на фронт. Участник ПМВ. Кавалер Георгиевского оружия (06.01.1915). Командующий 3‑й пех. див. (07.1916–04.1917), во главе которой прорвал австрийский фронт у Сопанова. 18.04.1917 отчислен в резерв чинов при штабе Киевского ВО. Участник Белого движения на Юге. В 1918 в армии Украинской державы – генеральный хорунжий, пом. начальника 5‑й пех. див. в Одессе. С конца 1918 в Добровольческой армии, комендант и начальник гарнизона г. Керчи. В Русской армии ген. для поручений при начальнике военного снабжения армии ген. Вильчевском, с 08.1920 представлял в штабе главноком. нового начальника снабжения армии ген. Ставицкого. Галлиполиец. Затем в Королевстве СХС, служил в Военном ведомстве. В 1934 переехал в Софию, где как ветеран Освободительной войны 1877–1878 получил пенсию от болгарского правительства. Начальник военно‑инструкторских курсов в Софии.

 

[176] Номерных тамбовских дружин было несколько, какая именно имеется в виду, неизвестно.

 

[177] Местечко в восточной Галиции; известно масштабным сражением в августе 1649 г. между казачье‑татарским войсками Б. Хмельницкого и Ислам‑Гирея и польскими войсками короля Яна‑Казимира. Поляки потерпели тяжелое поражение, там же был заключен выгодный для казаков мирный договор.

 

[178] Электромеханический телеграфный аппарат для передачи и приема сообщений знаками Морзе кода; разновидность телеграфного аппарата; изобретен С. Морзе в 1837 г.

 

[179] Сапеги – известный шляхетский род в Великом княжестве Литовском и Речи Посполитой.

 

[180] Правильно: Раттэль (Раттель) Николай Иосифович (1875–1939). Окончил Нижегородский графа Аракчеева кадетский корпус (1893). На службе с 09.1894. Окончил Павловское военное училище (1896), выпущен в Лейб‑гвардии Литовский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1902), капитан. Участник Русско‑японской войны 1904–05. На штабных должностях. Подполковник (1906). Заведующий передвижением войск Харьковского района (09.1908–11.1912). Полковник (1911). Командир 12‑го пех. Великолуцкого полка (05.1915–05.06.1916). Кавалер Георгиевского оружия (10.12.1915). Ген. – майор (1916), помощник ген. – квартирмейстера, ген. – квартирмейстер штаба Юго‑Западного фронта, с 08.1917 – Западного фронта. С 09.1917 начальник военных сообщений театра военных действий. С 1918 добровольно в РККА. С 03.1918 начальник ВОСО в Высшем военном совете (ВВС) Республики. С 07.1918 нач. штаба ВВС. Начальник Полевого штаба РВСР. С 10.1918 начальник Всероглавштаба. С 17.06.1920 член Особого совещания при главкоме и председатель Военно‑законодательного совета при РВСР. С 1922 в распоряжении главкома ВС Республики, затем в Центральном управлении военных сообщений. С 1925 в резерве РККА с откомандированием для работы в народном хозяйстве. Арестован в 1938, расстрелян в 1939, реабилитирован в 1956.

 

[181] Наши потери были сравнительно ничтожны. – Примеч. авт.

 

[182] Заамурская конная дивизия, сформированная из пограничников – чинов Заамурского округа пограничной стражи.

 

[183] Розалион‑Сошальский Георгий Петрович (1861–1945). На службе с 09.1878. Окончил Петровско‑Полтавский кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище (1880), выпущен в 10‑й уланский Одесский полк. Окончил Офицерскую кавалерийскую школу. Ротмистр (1892), подполковник (1899). Командир 3‑го полевого жандармского эскадрона (08.1901–02.1904). Полковник (1903). Участник Русско‑японской войны 1904–05. И. д. коменданта главной квартиры полевого управления 1‑й Маньчжурской армии (02.1904–03.1907). Командир 11‑го уланского Чугуевского полка (04.1910–01.1913). Ген. – майор (1912). Командир 2‑й бригады 11‑й кав. див. (с 01.1913). Участник ПМВ. Командующий (затем командир) Заамурской конной див. (11.1915–04.1917). Ген. – лейт. (1916). 22.04.1917 отчислен по болезни в резерв чинов при штабе Киевского ВО. Участник Белого движения на Юге. Эвакуирован в начале 1920 из Новороссийска на о. Лемнос. 16.10.1920 выехал в Русскую армию в Крым. В эмиграции в Югославии.

 

[184] Очевидно, имеется в виду Д. Д. Приходкин (см. примечание № 77).

 

[185] Кашталинский Николай Александрович (1849–1917). Окончил Павловский кадетский корпус и 2‑ю Санкт‑Петербургскую военную гимназию. На службе с 08.1867. Окончил 1‑е военное Павловское училище (1869). Участник боевых действий в Туркестане. Во время Русско‑турецкой войны 1877–78 служил в болгарском ополчении. Капитан (1879). Уездный начальник на Кавказе. Полковник (1888), служил на Кавказе. На строевых должностях в 1902–1904. Участник Русско‑японской войны 1904–05, командующий и начальник 3‑й Восточно‑Сибирской стрелк. див. (02.1904–03.1905–07.1906). Ген. – лейт., кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (01.11.1905). Командир 4‑го арм. корпуса (с 12.1906). В 1908–1914 в отставке. Участник ПМВ. Вернулся на службу, командир 28‑го арм. корпуса в 11‑й и 5‑й армиях. Отстранен от должности генералом Плеве и отчислен по несоответствию в резерв чинов при штабе Киевского ВО (06.10.1915). С 04.1916 командир 40‑го арм. корпуса 8‑й армии. Кавалер ордена Св. Георгия 3‑й степени (04.08.1916). В 11.1916 назначен членом Александровского комитета о раненых. Убит в Петрограде психически больным солдатом.

 

[186] Драгомиров Владимир Михайлович (1867–1928) – из дворян Черниговской губернии, сын известного военного теоретика М. И. Драгомирова. На службе с 09.1884. Окончил Пажеский корпус (1886), выпущен подпоручиком лейб‑гвардии в Семеновский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1892), капитан. На штабных должностях. Участник Русско‑японской войны 1904–05. С 09.1904 нач. штаба 12‑го, а с 02.1905 – 1‑го арм. корпусов. Командир 147‑го пехотного Самарского (06.1905–06.1906) и Лейб‑гвардии Преображенского полков (06.1906–10.1908). Ген. – майор в 1907‑м. Генерал‑квартирмейстер штаба войск Киевского ВО (10.1908–08.1912). Нач. штаба Киевского ВО с 08.1912 г. Ген. – лейт. в 1913. Участник ПМВ. Нач. штаба 3‑й армии. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (06.09.1914). Из‑за конфликта с командующим армией генералом Радко‑Дмитриевым в 11.1914 переведен на должность начальника 2‑й гвардейской пех. див. С 12.1914 командир 8‑го арм. корпуса. С 03.1915 Нач. штаба Юго‑Западного фронта. После Горлицкого прорыва фронта 3‑й армии обвинен в интригах против Радко‑Дмитриева и 08.05.1915 переведен в распоряжение Верховного главноком. Командир 8‑го арм. корпуса (08.1915–10.1916). Из‑за разногласий с командармом А. М. Калединым переведен командиром 16‑го армейского корпуса (с 10.1916). С 04.1917 в резерве чинов при штабе Киевского ВО, 22.08.1917 уволен со службы. Участник Белого движения на Юге, участник Бредовского похода. В эмиграции в Югославии.

 

[187] Линзинген Александр Адольф Август Карл, фон (1850–1935) – германский генерал‑полковник. На службе с 1868. Участник Франко‑прусской войны 1870–71. С 1890 командир батальона, с 1897 – полка, с 1905 – дивизии. С 09.1909 командир II армейского корпуса, с которым вступил в войну. Участник битвы на Марне. С 01.1915 командующий Южной армией в Карпатах на русском фронте. Командовал армией и группами армий. Одержал победу на Буге летом 1915. В 05.1916 в районе Ковеля создал ударную группировку с целью остановить наступление русского Юго‑Западного фронта. С 03.1918 главноком. в Бранденбурге и губернатор Берлина. С 08.11.1918 в отставке. Умер в 1935.

 

[188] Сахаров Владимир Викторович (1853–1920). Окончил 2‑й Московский кадетский корпус (1869). На службе с 08.1869. Окончил 1‑е военное Павловское училище (1871). Служил в гвардии. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1878), капитан. Участник Русско‑турецкой войны 1877–78. Старший адъютант штаба 16‑й пех. див. (04.1878–12.1878). Пом. старшего адъютанта штаба Действующей армии (12.1878–01.1879). На службе в военно‑учебных заведениях. Полковник (1884). Начальник Елисаветградского кавалерийского юнкерского училища (04.1886–01.1891). На штабных и строевых должностях. Участник боевых действий в Китае. Командующий войсками в Северной Маньчжурии (06.1900–09.1900). Кавалер Золотого оружия (1901). Ген. – лейт. (1900). Командир 1‑го Сибирского арм. корпуса (11.1903–04.1904). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Нач. полевого штаба Маньчжурской армии (04–10.1904), нач. штаба главноком. всеми сухопутными и морскими силами, действующими против Японии (10.1904–03.1905). Не пользовался доверием ген. А. Н. Куропаткина. Кавалер Золотого оружия, украшенного бриллиантами (26.11.1904). Командир 7‑го арм. корпуса (10.1906–11.1911). Ген. от кавалерии (1908). С 12.1913 командир 11‑го арм. корпуса, с которым выступил в поход. Участник ПМВ. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й (27.09.1914) и 3‑й ст. (27.10.1915). Командующий 11‑й армией (с 25.10.1915) и Дунайской армией (с 19.10.1916). Помощник августейшего главноком. армиями Румынского фронта (12.1916–04.1917). 02.04.1917 отстранен от командования фронтом. Проживал в Румынии и на юге России. Расстрелян «зелеными» в Крыму.

 

[189] Балуев Петр Семенович (1857–1923). Окончил Владимирскую Киевскую военную гимназию. На службе с 08.1874. Окончил 1‑е военное Павловское училище (1876). Участник Русско‑турецкой войны 1877–78. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1882). На штабных должностях. Полковник (1892). Командир 127‑го пех. Имеретинского полка (03.1901–02.1904). Ген. – майор (1904). Командир 2‑й бригады 16‑й пех. див. (02–10.1904). Нач. штаба 6‑го арм. корпуса (10.1904–07.1910). Ген. – лейт. (1910). Начальник 17‑й пех. див. (07.1910), с которой выступил в поход. Участник ПМВ. Командир 6‑го (с 08.1914) и 5‑го (с 12.1914) арм. корпусов. Ген. от инфантерии (1916). Кавалер Георгиевского оружия (15.08.1916) и ордена Св. Георгия 4‑й ст. (15.08.1916). В 11.1916–02.1917 временно и. д. командующего Особой армией. Командующий Особой (с 04.1917) и 11‑й (07.1917) армиями. Главноком. войсками Юго‑Западного (24–31.07.1917) и Западного (с 02.08.1917) фронтов. 12.11.1917 отстранен от должности ВРК фронта. С 1919 в РККА, инспектор военных сообщений Высшей военной инспекции. В 1920 член Особого совещания при главкоме и Комиссии по исследованию и использованию опыта 1‑й мировой войны. В дальнейшем на преподавательской работе.

 

[190] Ренненкампф фон Павел‑Георг Карлович (1854–1918). На службе с 05.1870. Окончил Гельсингфорсское пехотное юнкерское училище (1873), выпущен корнетом в 5‑й уланский Литовский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1882), ротмистр. На штабных должностях. Полковник (1890). Командир 36‑го драгунского Ахтырского полка (12.1895–11.1899). Нач. штаба войск Забайкальской области (11.1899–07.1901). Ген. – майор (1900). Участник Китайской кампании 1900–1901, кавалер ордена Св. Георгия 4‑й (12.08.1900) и 3‑й (22.12.1900) ст. Начальник 1‑й отд. кав. бригады (07.1901–02.1904). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Командующий Забайкальской казачьей див. (02–08.1904) и ее командир (08.1904–08.1905). Ген. – лейт. (1904). Тяжело ранен под Ляояном, отличился под Мукденом. Командир 7‑го Сибирского арм. корпуса (11.1905–06.1906). Кавалер Золотого оружия, украшенного бриллиантами (30.01.1906) и Золотого оружия с надписью «За храбрость» (12.02.1906). Участвовал в подавлении революционных выступлений в 1905 в полосе Транссибирской железной дороги. Командир 3‑го Сибирского арм. корпуса (06–12.1906). Командир 3‑го арм. корпуса (12.1906–01.1913). Ген. от кавалерии (1910). Ген. – адъютант (1912). Командующий войсками Виленского ВО (с 01.1913). Участник ПМВ. Командующий 1‑й армией (07.1914–11.1914). Руководил армией во время похода в Восточную Пруссию. В ходе наступления армия выдержала бои при Сталлупенене 04(17).08.1914 и Гумбиннене 07(20).08.1914. После боев под Лодзью (11.1914) отстранен по настоянию главноком. Северо‑Западного фронта ген. Рузского. Состоял в распоряжении военного министра. Действия Р. во время Лодзинской операции стали предметом разбирательства специальной комиссии. 06.10.1915 уволен со службы «по домашним обстоятельствам» с правом ношения мундира и пенсией. После Февральской революции арестован, находился под следствием. После Октябрьской революции освобожден и уехал в Таганрог. После занятия города большевиками перешел на нелегальное положение. Арестован ВЧК в ночь на 13(16).03.1918. Отказался от предложения вступить в Красную армию. Расстрелян 01.04.1918.

 

[191] Станция Владикавказской железной дороги; находится в станице Павловской на Кубани.

 

[192] Быч Лука Лаврентьевич (1870–1945). Окончил Юридический факультет Московского университета. Имел репутацию человека левых убеждений. С 1900 в «Восточном обществе транспорта по Волге и Каспийскому морю», директор бакинского отделения. Гласный городской думы Баку, с 1912 городской голова Баку. Смог примирить тюрок, армян и русских, благодаря чему удалось решить острый вопрос о снабжении города пресной водой. Начальник снабжения Кавказской армии в 1917 по назначению Временного правительства. По возвращении на Кубань избран Краевой радой председателем Кубанского правительства. Участник 1‑го Кубанского похода. После избрания генерала А. П. Филимонова Кубанским атаманом сложил полномочия главы правительства, так как сам претендовал на атаманскую булаву. Остался рядовым членом Рады. Глава кубанской делегации на Парижской мирной конференции. Подписал в Париже проект договора о дружбе с кавказскими горцами, нелояльными Добровольческой армии. В Россию не вернулся. С 1922 в Чехословакии; преподавал муниципальное право слушателям Украинской сельскохозяйственной академии, был ее ректором.

 

[193] Станица Черкасского округа Войска Донского.

 

[194] Савицкий Вячеслав Дмитриевич (1880–1963). Окончил Оренбургский кадетский корпус и Николаевское кавалерийское училище. Есаул в Собственном Е. И. В. Конвое. В 1917 депутат Кубанской краевой рады. С 01.1918 – член Кубанского правительства по военным делам. Ген. – майор производства Кубанской рады, имел в Добровольческой армии репутацию самостийника. В 01.1919 выехал в составе кубанской делегации на мирную конференцию. В Россию не вернулся. В эмиграции во Франции и США; работал актером в Голливуде.

 

[195] В советской историографии – Таганрогский десант в июне 1918 г.

 

[196] Боевые действия Добровольческой армии 9 (22) февраля – 30 апреля (13 мая) 1918 г. с движением от Ростова‑на‑Дону к Екатеринодару, с попыткой взять столицу Кубани штурмом и обратно на Дон.

 

[197] Правильно: Трухачев Сергей Михайлович (1879–1942). На службе с 08.1896. Окончил Тифлисский кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище (1899), выпущен подпоручиком в Кавказскую гренадерскую арт. бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1906). Капитан (1906). Старший адъютант штаба 10‑го арм. корпуса (11.1908–06.1912). И. д. пом. делопроизводителя Главного управления ГШ (в разведывательном отделе) с 06.1912. Подполковник (1912) с утверждением в должности. Участник ПМВ. Полковник (1915). Штаб‑офицер для поручений в управлении дежурного ген. при Верховном главноком. (с 09.1915). Командир 16‑го гренадерского Мингрельского полка (с 12.1916). Ген. – майор (21.11.1917). В распоряжении начальника штаба главноком. войсками Кавказского фронта (с 12.1917). Участник Белого движения на Юге. В Добровольческой армии с момента создания. В 01.1918 командир штабной роты при штабе Добровольческой армии. В 03.1918 повторно произведен в ген. – майоры и назначен начальником строевого отдела штаба армии. С 07.1918 – дежурный ген. штаба Добровольческой армии, с 01.1919 – штаба главноком. ВСЮР и Русской армии. Галлиполиец, пом. начальника Отдела личного состава штаба главноком. После расформирования штаба (Королевство СХС) в 1926 переехал во Францию и проживал в Ницце, где и скончался.

 

[198] Метафора, неоднократно использовавшаяся для обозначения героических военных походов; изначально – название двух исторических сочинений: Ксенофонта (описание отступления 10000 греков из Малой Азии) и Арриана (об Александре Македонском).

 

[199] Запольский Всеволод Федорович (?–1920). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1908; к ГШ не причислен). На 1909 штабс‑капитан 3‑го Кавказского стрелк. батальона 1‑й Кавказской стрелк. бригады. Капитан (1908). Участник ПМВ. Причислен к Генеральному штабу (1914). На штабных должностях в штабе 5‑го Кавказского арм. корпуса. Подполковник (04.1917). И. д. нач. штаба 1‑й пластунской див. (с 19.11.1917). Участник Белого движения на Юге. Участник 1‑го Кубанского похода; в ВСЮР – командир 4‑го Кубанского пластунского батальона в Кавказской армии (08–10.1919), затем командир бригады, ген. – квартирмейстер штаба генерала В. Л. Покровского. Ген. – майор (1919). Убит в 1920 под Туапсе.

 

[200] Автор неточен: провозглашенная 7 июля 1918 г. 1‑м съездом советов Северного Кавказа Северо‑Кавказская советская республика объединила Кубано‑Черноморскую, Ставропольскую и Терскую советские республики.

 

[201] Сорокин Иван Лукич (1884–1918). Окончил Екатеринодарскую военно‑фельдшерскую школу. Участник ПМВ, фельдшер в 1‑м Лабинском полку Кубанского КВ на Кавказском фронте. В 1915 командирован в Тифлисскую школу прапорщиков. Хорунжий (1916). В 1916–1917 в 3‑м линейном полку ККВ. Подъесаул (1917). Кавалер ордена Св. Георгия 3‑й и 4‑й ст. Весной 1917 состоял в ПСР, участвовал в общественной жизни революционной армии. В начале 1918 организовал на Кубани первый красный казачий отряд. С 02.1918 – помощник командующего Юго‑Восточной красной армией. 1(14)03.1918, после оставления Екатеринодара без боя Кубанской армией генерала Покровского, занял город. Противостоял Добровольческой армии во время ее 1‑го Кубанского похода. В 06.1918 – пом. командующего войсками Кубанской советской республики А. И. Автономова. Приказом штаба СКВО от 24.09.1918 утвержден в должности главноком. войсками Северного Кавказа. В 10.1918 – командарм 11‑й красной армии. В конце 10.1918 прорвался наружу конфликт между Сорокиным и РВС Северного Кавказа. Расстрелял командарма Таманской армии Матвеева и группу членов ЦИК Северо‑Кавказской республики. В связи с этим 27.10.1918 2‑й Чрезвычайный съезд советов Северного Кавказа сместил С. с поста главноком. и объявил вне закона. Арестован таманцами и застрелен в ставропольской тюрьме 01.11.1918.

 

[202] Автономов Алексей Иванович (1890–1919). Участник ПМВ, хорунжий в составе 39‑го и 28‑го казачьих полков. Лидер «левой группы» на общефронтовом казачьем съезде в Киеве в 10.1917 и в Новочеркасске, депутат Большого войскового круга. Арестован калединцами, но освобожден. От чрезвычайного комиссара по борьбе с контрреволюцией на Юге России Антонова‑Овсеенко получил мандат с правом формировать части Красной гвардии на Кубани. В 01.1918 – главноком. Юго‑Восточной революционной армией. Руководил обороной Екатеринодара от Добровольческой армии 9.04(27.03)–13.04.(31.03.)1918. С 01(14).04 по 10(23).05.1918 – главноком. Северокавказской красной армией; при поддержке командиров конфликтовал с властями Кубано‑Черноморской советской республики. Дело дошло до открытого разрыва и отрешения от должности главноком. Вызван в Москву и 14(27).05.1918 назначен на должность инспектора и организатора войсковых частей Кавказского фронта по рекомендации Г. К. Орджоникидзе. В 07.1918 с мандатом Троцкого прибыл в Терскую область в должности командира армии, которую предстояло сформировать. Активно участвовал в боях на Тереке, заболел тифом и умер 02.02.1919, похоронен в осетинском селе.

 

[203] Быкадоров Исаак Федорович (1882–1957). Окончил Новочеркасское казачье юнкерское училище, выпущен в 13‑й Донской казачий полк. Сотник (1907). В 1907 поступил в Николаевскую академию Генерального штаба, но ушел в строй до выпуска и не был причислен к ГШ. Подъесаул (1910), командир сотни. Участник ПМВ. Есаул (1914), кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (19.05.1915) и Георгиевского оружия (11.04.1915). Дважды ранен, потерял глаз, но остался в строю. Полковник (1916), командир 8‑го Донского казачьего полка (с 05.1917). Командир 58‑го Донского казачьего полка (с 08.1917). Избран делегатом на Донской войсковой круг. Активно участвовал в работе Круга до смерти донского атамана генерала А. М. Каледина. Один из организаторов Общедонского восстания в 02–03.1918. В 05.1918 овладел Батайском. 12.05.1918 назначен командующим группой войск в Ростовском округе. В Донской армии генерала П. Н. Краснова командовал дивизией, затем 8‑м Донским корпусом. Ген. – майор (07.05.1918). 02.09.1919, будучи одним из товарищей председателя Войскового круга, подписал акт о принятии отставки ген. от кавалерии атамана П. Н. Краснова и о передаче атаманской власти, до выборов, ген. – лейт. А. П. Богаевскому. Войсковой круг намеревался предать Б. суду за развал 8‑го корпуса. Новый командующий Донской армией ген. В. И. Сидорин на это не согласился. От командования освобожден. В эмиграции с 03.1920, проживал в Королевстве СХС, затем во Франции. Участник Вольно‑казачьего движения, после 1927 отошел от активной деятельности. Умер в Анже (Франция).

 

[204] Лукьяновский тюремный замок, одна из крупнейших тюрем в Российской империи; строилась в 1859–1862 гг., затем расширялась; функционировала с 1863 г., к началу ХХ в. имела десять каменных корпусов.

 

[205] Кусонский Павел Алексеевич (1880–1941). На службе с 08.1897. Окончил Петровско‑Полтавский кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище (1900), выпущен подпоручиком в 10‑ю арт. бригаду. Позже служил в 31‑й арт. бригаде и Главном артиллерийском управлении. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1911). Капитан (07.05.1911). На штабных должностях. Участник ПМВ. В 1915–1917 в отделе ген. – квартирмейстера штаба 8‑й армии. В 1917 – пом. начальника оперативного отделения управления ген. – квартирмейстера Ставки Верховного главноком. Полковник (15.08.1917). Был послан генералом Духониным в Быхов предупредить генерала Корнилова и других узников о приближении большевиков. Вслед за Корниловым уехал в Добровольческую армию. Числился в распоряжении нач. штаба главноком. войсками Кавказского фронта с 12.1917. В 06.1918 назначен ген. для поручений при командующем Добровольческой армией. В 01.1919 ген. – квартирмейстер штаба Добровольческой армии, с мая – Кавказской Добровольческой армии. В 06.1919 – ген. – майор и нач. штаба 5‑го кав. корпуса. В Русской армии – и. д. начальника гарнизона Симферополя. С 08.1920 – нач. штаба 3‑го арм. корпуса. В 10.1920 – нач. штаба 2‑й армии. Галлиполиец, пом. нач. штаба главноком. Русской армией. Ген. – лейт. (02.1922) за отличия. После 1922 в Париже, в распоряжении председателя РОВС. В 1934–1937 начальник военной канцелярии РОВС в Париже. В 1938 переехал в Бельгию, работал переводчиком, помогал начальнику РОВС ген. Архангельскому. 22.06.1941 арестован гестапо и интернирован в концлагерь Брейндонк, в Бельгии. Скончался в лагере от побоев.

 

[206] Ряснянский (Раснянский) Сергей Николаевич (1885–1976). Окончил Петровско‑Полтавский кадетский корпус (1904) и Елизаветградское кавалерийское училище (1906). Выпущен корнетом в 10‑й гусарский Ингерманландский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1914). Участник ПМВ. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (09.09.1915). Причислен к Генеральному штабу (1915). Старший адъютант штаба 5‑го кав. корпуса (1915–09.1916). Старший адъютант штаба 10‑й кав. див. (09.1916–04.1917). Пом. старшего адъютанта разведывательного отдела ген. – квартирмейстера штаба 9‑й армии (с 04.1917). В распоряжении нач. штаба Румынского фронта. В 1917 переведен в разведывательный отдел штаба ген. – квартирмейстера Верховного главноком. Проявил верность генералу Л. Г. Корнилову, арестован. В заключении в Быхове. Бежал на Дон. Числился старшим адъютантом штаба 1‑й Польской стрелк. див. (с 25.11.1917). Участвовал в формировании Добровольческой армии и в ее 1‑м и 2‑м Кубанских походах. В конце 1918 – полковник в разведывательном отделе штаба Добровольческой армии. 02.05.1919 назначен в распоряжение штаба арм. группы ген. Врангеля на Манычском фронте. Затем в штабе ВСЮР. В Русской армии перешел в строй, командовал 2‑й бригадой 2‑й кав. див. Галлиполиец, командир 4‑го кав. полка. В Королевстве СХС служил в Пограничной страже, преподавал военные науки в Николаевском кавалерийском училище (1922–1923) в Белой Церкви. В гг. ВМВ служил в 1‑й Русской Национальной армии. После ВМВ переехал в Бельгию; помощник председателя РОВС генерала Архангельского. Затем переехал в Америку, с 1954 начальник отдела РОВС в США. Издавал «Вестник российского зарубежного воинства», состоял в Союзе Георгиевских кавалеров. Скончался в Нью‑Йорке.

 

[207] Боевые действия Добровольческой армии 9 (22) июня – 7 (20) ноября 1918 г., в результате которых от красных были очищены Кубанская область, части Ставропольской и Черноморской губерний.

 

[208] Дроздовский Михаил Гордеевич (1881–1919). Окончил Киевский Владимирский кадетский корпус (1899), Павловское военное училище (1901). На службе с 08.1899. Из училища вышел подпоручиком (13.08.1901) в Лейб‑гвардии Волынский полк. Зачислен в Николаевскую академию Генерального штаба 04.10.1904 и отчислен в строй в связи с войной. Отличился в боях с японцами. Вернулся в академию, закончил в 1908. Переведен в Генеральный штаб, капитан (1908). На штабных должностях в штабах Приамурского и Варшавского ВО. Окончил Офицерскую школу авиации в Севастополе (1913). Участник ПМВ. И. д. начальника общего отделения штаба главноком. армиями Северо‑Западного фронта (18.07.1914). По собственному желанию откомандирован в войска; на должностях в штабах корпусов и дивизий. Временно и. д. нач. штаба 26‑го арм. корпуса (22.10–10.11.1915; 06.01–16.01.1916). Кавалер Георгиевского оружия (24.05.1916) и ордена Св. Георгия 4‑й ст. (26.11.1917). Полковник (15.08.1916). Командир 60‑го пех. Замосцкого полка, командир 14‑й пех. див. (с 11.1917). Не вступая в должность, уехал с фронта в Яссы, где ген. Щербачев формировал Добровольческий корпус. Позже, вопреки приказу штаба Pyмынского фронта о прекращении подобных формирований, повел отряд русских добровольцев (1‑я отд. бригада русских добровольцев) Румынского фронта 26.02.1918 из Ясс на Дон для соединения с Добровольческой армией. Отряд 21.04.1918 занял Ростов и помог восставшим казакам удержать Новочеркасск. 27.05.1918 в станице Мечетенской отряд соединился с Добровольческой армией. Отряд переименован в 3‑ю пех. див. и участвовал во всех боях 2‑го Кубанского похода. 31.10.1918 под Ставрополем ранен в ногу. Ген. – майор в 11.1918. Скончался от заражения крови 01.01.1919 в госпитале в Ростове.

 

[209] Романовский Иван Павлович (1877–1920). Окончил 2‑й Московский кадетский корпус. На службе с 10.1894. Окончил Константиновское артиллерийское училище (1897), выпущен подпоручиком в Лейб‑гвардии 2‑ю арт. бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1903), капитан. Участник Русско‑японской войны 1904–05. Обер‑офицер для особых поручений при штабе 18‑го арм. корпуса (09.1904–01.1906). Обер‑офицер для поручений при штабе Туркестанского ВО (01.1906–01.1909). Подполковник (1908). На службе в Главном управлении ГШ: пом. делопроизводителя мобилизационного отдела (10.1909–09.1910), пом. начальника (с 09.1910) и начальник отделения (10.1910; утвержден в 03.1912). Полковник (1912). Участник ПМВ. Направлен в действующую армию; нач. штаба 25‑й пех. див. (09.1914–08.1915). Кавалер Георгиевского оружия (13.10.1914). Командир 206‑го пех. Сальянского полка (08.1915–10.1916). И. д. ген. – квартирмейстера штаба 10‑й армии (с 10.1916). Ген. – майор (1916) с утверждением в должности. С 04.1917 и. д. нач. штаба 8‑й армии ген. Л. Г Корнилова. С 10.06.1917 – ген. – квартирмейстер при Верховном главноком. 10.09.1917 зачислен в резерв чинов при штабе Киевского ВО. Арестован после выступления Л. Г. Корнилова. В заключении в Быхове. После освобождения направился на Дон. С 12.1917 начальник строевого отдела штаба Добровольческой армии. С 02.1918 нач. штаба армии. Ранен 24.03.1918. Нач. штаба ВСЮР. Член Особого совещания при главноком. ВСЮР. Ген. – лейт. (12.11.1918). Пользовался неограниченным доверием главноком. ВСЮР ген. А. И. Деникина, его ближайший помощник. 29.03.1920 сдал должность генералу П. С. Махрову. Вместе с Деникиным на английском корабле вывезен из Феодосии в Константинополь. Убит в здании русского посольства в Константинополе членом тайной монархической организации поручиком М. А. Харузиным, который считал Р. масоном и главным виновником поражения ВСЮР.

 

[210] Станица на правом берегу р. Кубань, основана в 1802 г.

 

[211] Станица и одноименная железнодорожная станция на правом берегу р. Кубань.

 

[212] Чайковский Дмитрий Леонидович (Леонтьевич) (1882–1954). Окончил Владимирско‑Киевский кадетский корпус. На службе с 09.1900. Окончил Константиновское артиллерийское училище (1903), выпущен подпоручиком в 10‑ю конно‑арт. батарею. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1911), капитан. Окончил Офицерскую кавалерийскую школу (1912). Участник ПМВ. Старший адъютант штаба 1‑й гвард. кав. див. Участвовал в походе в Восточную Пруссию. И. д. нач. штаба той же дивизии. Старший адъютант штаба арм. корпуса в 1914–1915. В 05.1915 старший адъютант штаба 73‑й пех. див. Кавалер Георгиевского оружия (05.05.1915). Подполковник (1916). И. д. помощника старшего адъютанта (с 25.12.1915) и старший адъютант (с 23.11.1916) отделения ген. – квартирмейстера штаба 10‑й армии. На 30.07.1917 – и. д. нач. штаба 2‑й гвард. кав. див. Полковник (1917). Нач. штаба 14‑й кав. див. (с 25.11.1917). Участник Белого движения на Юге. С 09.1918 нач. штаба 3‑й пех. див. Добровольческой армии. С 10.1918 – начальник Политической канцелярии Особого совещания при главноком. Ближайший сотрудник генерала А. С. Лукомского на посту председателя Особого совещания (10–12.1919) и председателя правительства при главноком. ВСЮР (до 02.1920). В Русской армии управляющий делами при главном военно‑морском представителе ВСЮР в Константинополе при союзном командовании. Эмигрант. В Ницце, затем в Париже. Во время ВМВ заменил генерала И. И. Чекотовского на посту начальника Объединения кавалерийских полков.

 

[213] Полк был сформирован по инициативе полк. Дроздовского под ст. Тихорецкой из пленных большевиков и назывался 1‑й Солдатский полк, а затем, благодаря наличию в нем группы офицеров и солдат – старых самурцев 83‑го пехотного Самурского полка, переименован был в Самурский пехотный полк. – Примеч. авт.

 

[214] Эрдели Иван Георгиевич (1870–1939). Окончил Николаевский кадетский корпус (1887). На службе с 10.1888. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1890), выпущен корнетом в Лейб‑гвардии Гусарский Его Величества полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1897), подполковник. На штабных должностях. Старший адъютант штаба ген. – инспектора кавалерии великого князя Николая Николаевича (11.1900–06.1905). Старший делопроизводитель канцелярии Совета государственной обороны (06.1905–06.1907). Полковник (1905). Командир 8‑го драгунского Астраханского полка (06.1907–05.1910). Командир Лейб‑гвардии Драгунского полка (05.1910–11.1912). Ген. – майор (1910). Зачислен в Свиту Е. И. В. (1911). С 06.11.1912 ген. – квартирмейстер штаба войск Гвардии и Петербургского ВО. Участник ПМВ. Ген. – квартирмейстер штаба 6‑й, с 08.1914 – 9‑й армий. С 10.1914 командующий 14‑й кав., с 05.1915 – 2‑й гвард. кав. дивизиями. Кавалер Георгиевского оружия (09.03.1915). Ген. – лейт. с утверждением командиром див. Командир 64‑й пех. див. (с 23.11.1916). Командир 18‑го арм. корпуса (с 06.04.1917). С 30.05.1917 командующий 11‑й армией (фактически 04.06–09.07.1917). Ген. от инфантерии (1917). С 12.07.1917 командовал Особой армией. Принял активное участие в выступлении генерала Л. Г. Корнилова. Отстранен от командования, арестован. В заключении в Быхове. Уехал на Дон. Участник Белого движения на Юге. Участвовал в формировании Добровольческой армии. В 01–03.1918 – представитель Добровольческой армии при Кубанском краевом правительстве. Участник 1‑го Кубанского похода. В 03–04.1918 командовал отдельной Конной бригадой Добровольческой армии, с 05.1918 до конца 08.1918 – 1‑й конной див. С 31.10.1918 в распоряжении главноком. ВСЮР. В 01.1919 командирован в Закавказье для установления связи с представителями английского командования. С 16.04.1919 главноначальствующий и командующий войсками Терско‑Дагестанского края (с 05.1919 Астраханского края, с 07.1919 Северного Кавказа), 25.04.1920 переведен в резерв чинов при Военном управлении ВСЮР. Эвакуирован. 24.08.1920 возвратился в Русскую армию. Состоял в распоряжении главноком. В эмиграции во Франции, работал аккомпаниатором, шофером. Активно участвовал в деятельности РОВС и других военных организаций, недолго был начальником 1‑го отдела РОВС. 05.10.1937 назначен председателем Комиссии по расследованию дела агента НКВД ген. – майора Н. В. Скоблина. Комиссия продолжала свою деятельность до конца 02.1938. Скоропостижно скончался в Париже.

 

[215] Станица на правом берегу р. Лаба, основана в 1855 г.

 

[216] Сальников Дмитрий Николаевич (1882–1945). Окончил 2 класса Холмской духовной семинарии. На службе с 06.1900. Окончил Одесское пехотное юнкерское училище (1904), выпущен подпоручиком в 8‑й стрелк. полк. Участник Русско‑японской войны 1904–05. Ранен. Штабс‑капитан (1910). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1912), капитан. Участник ПМВ. Старший адъютант штаба 5‑й Сибирской стрелк. див. И. д. штаб‑офицера для поручений при штабе 37‑го арм. корпуса (с 10.1915). И. д. штаб‑офицера для поручений при штабе 13‑го арм. корпуса (с 02.1916; на 01.1917 утвержден в должности). Подполковник (1916). И. д. нач. штаба 184‑й пех. див. с 02.1917. Участник Белого движения на Юге. Участник 1‑го Кубанского похода, начальник оперативного отдела штаба Добровольческой армии. На 26.06.1918 в Донской армии, затем полковник, и. д. ген. – квартирмейстера Добровольческой армии, в 11.1918–03.1919 командир 1‑го Офицерского (Марковского) полка, с 01.1919 одновременно начальник обороны Никитовского района. В результате конфликта в 03.1919 снят с должности командира полка. Выехал в войска адмирала А. В. Колчака, где был нач. штаба Восточного фронта (с 19.06 по 30.09.1919). С 11.1919 командующий войсками Барнаульского и Бийского районов (по болезни в должность не вступил). Участник Сибирского Ледяного похода, нач. штаба Северной колонны ген. Н. Т. Сукина (12.1919–02.1920). Ген. – майор (14.03.1920). В 1920 – начальник осведомительного отдела штаба главноком. всеми вооруженными силами Российской Восточной окраины. 17.06.1920 награжден знаком отличия военного ордена «За Великий Сибирской поход». Начальник особого отдела штаба армии; в 08.1920 убыл в служебную командировку, отчислен от должности как не явившийся из командировки. Участник Хабаровского похода. В эмиграции в Харбине, работал техником путей сообщения, учителем. Один из организаторов и нач. штаба Союза военных (1933–1935). Монархист‑легитимист.

 

[217] Нелидов Алексей Леонтьевич (1884 – после 1920). На службе с 09.1902. Окончил Ярославский кадетский корпус, Константиновское артиллерийское училище (1904). Выпущен подпоручиком в 10‑ю арт. бригаду. Участник Русско‑японской войны 1904–05. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1912). В 1913 прикомандирован на 1 год к Офицерской кавалерийской школе для изучения технической стороны кавалерийской службы. Капитан (10.08.1913). Участник ПМВ. Старший адъютант штаба 10‑й кав. див. (с 06.1915). Штаб‑офицер для поручений при штабе 6‑го арм. корпуса с 10.1916. Подполковник (1916). Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (25.09.1917). И. д. нач. штаба 11‑й кав. див. (с 03.09.1917). Участник Белого движения на Юге. Во ВСЮР и Русской армии в управлении главного начальника снабжений.

 

[218] Врангель Петр Николаевич (1878–1928). Окончил Ростовское реальное училище и Горный институт Императрицы Екатерины II в Санкт‑Петербурге (1901). В 1901 вступил вольноопределяющимся в Лейб‑гвардии Конный полк. Выдержал экзамен на офицерский чин при Николаевском кавалерийском училище (1902), корнет с зачислением в запас. Во время Русско‑японской войны по собственному желанию определен во 2‑й Верхнеудинский полк Забайкальского КВ. Сотник и подъесаул за отличия. С 01.1906 переведен в 55‑й драгунский Финляндский полк, штабс‑ротмистр. В 03.1907 вновь вернулся в Лейб‑гвардии Конный полк с чином поручика гвардии. Штабс‑ротмистр (1909). В 1910 окончил курс в Николаевской академии Генерального штаба, но остался «по собственному желанию» в строю своего полка. Окончил Офицерскую кавалерийскую школу (1911). С 05.1912 временно командующий, затем командир эскадрона Его Величества, ротмистр. Участник ПМВ. С 12.09.1914 – нач. штаба Сводно‑казачьей дивизии, с 23.09.1914 – пом. командира Лейб‑гвардии Конного полка по строевой части. За бои в 08.1914 в Восточной Пруссии награжден орденом Св. Георгия 4‑й ст. (13.10.1914). Флигель‑адъютант (с 06.12.1914), полковник. Георгиевское оружие (10.06.1915). Командир 1‑го Нерчинского полка Забайкальского КВ (с 08.10.1915). Командир 2‑й бригады (с 24.12.1916), с 19.01.1917 – 1‑й бригады Уссурийской конной див. Ген. – майор (01.1917) за отличие. 23.01.1917 назначен временным командующим Уссурийской конной див. С 09.07.1917 – командующий 7‑й кав. див. Командующий Сводным кав. корпусом (10.07–10.09.1917). 24.07.1917 по постановлению Думы корпуса награжден солдатским Георгиевским крестом 4‑й ст. за отличие при прикрытии отхода пехоты к линии Збруча 10.07–20.07.1917. После Октябрьской революции отправился на Дон, где присоединился к атаману ген. A. M. Каледину, которому помогал в формировании Донской армии. С 25.08.1918 в Добровольческой армии. Командовал 1‑й конной див. (с 31.08.1918), 1‑м конным корпусом (15.11.1918). Ген. – лейт. (22.11.1918). Командующий Кавказской добровольческой армией (с 27.12.1918). Болел тифом в 02–03.1919. Командующий Кавказской армией ВСЮР (08.05–04.12.1919). Командующий Добровольческой армией (04.12.1919–02.01.1920). 20.12.1919 ввиду расформирования армии зачислен в распоряжение главноком. ВСЮР. 08.02.1920 из‑за разногласий с ген. А. И. Деникиным уволен в отставку. По решению большинства высшего командного состава ВСЮР 22.03.1920 назначен главноком. ВСЮР (с 11.05.1920 – Русская армия). Эвакуирован из Крыма в Константинополь (17.11.1920). Со штабом переехал из Константинополя в Королевство СХС, в Сремски Карловицы, в 1922. В 1924 под его руководством создан Российский общевоинский союз (РОВС). В 09.1927 переехал с семьей в Бельгию. Неожиданно тяжело заболел и скончался в Брюсселе, похоронен в Белграде.

 

[219] Боровский Александр Александрович (1877–1939). Окончил Псковский кадетский корпус. На службе с 01.09.1894. Окончил Павловское военное училище (1896), выпущен с прикомандированием к Лейб‑гвардии Литовскому полку. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1903). Штабс‑капитан (1904). С 1907 преподаватель Павловского военного училища. Капитан (1908), младший офицер Павловского военного училища. Подполковник (16.11.1909). На 15.05.1913 в 6‑м Сибирском стрелковом полку. Участник ПМВ. На 03.06.1915 в том же чине и полку. Полковник (1915) за отличие. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (06.04.1915). Трижды ранен. Командир 8‑го Сибирского стрелк. полка (с 25.02.1916). Ген. – майор (31.05.1917). Командир бригады 2‑й Сибирской стрелк. див. В 1917 командующий дивизией. Участник Белого движения на Юге. Выступил в 1‑й Кубанский поход во главе Студенческого батальона, сформированного им в Ростове. После соединения Добровольческой армии с Кубанской армией принял офицерский полк. Во 2‑м Кубанском походе командовал 2‑й пех. див. (до 15.11.1918). 27.06–01.07.1918 его дивизия сыграла решающую роль в боях за ст. Тихорецкая. Ген. – лейт. (12.11.1918) за боевые отличия. Командир 2‑го арм. корпуса Добровольческой армии. Командир Крымско‑Азовского корпуса той же армии (с 24.12.1918). 10.01.1919 корпус переименован в Крымско‑Азовскую Добровольческую армию, командарм. После расформирования армии – в распоряжении главноком. ВСЮР (с 06.06.1919). Главноначальствующий в Закаспийской области (с 22.07.1919), в должность не вступил. В резерве чинов при штабе главноком. ВСЮР (с 19.09.1919). В 03.1920 участвовал в Военном совете для избрания нового главноком. В начале 04.1920 вместе с ген. Покровским и Постовским был обвинен в интригах против генерала П. Н. Врангеля и выслан из Крыма. В эмиграции проживал в Скопье, Королевство СХС, где и умер.

 

[220] Иван Гайчинец – помощник главноком. Красной армией Северного Кавказа И. Л. Сорокина.

 

[221] Так называемая Таманская армия – объединение красных войск. Создано 14 (27) августа в Геленджике в составе трех колонн из войск, сражавшихся ранее на Таманском полуострове против белогвардейцев и германцев. Совершила поход вдоль черноморского побережья с целью соединиться с основными силами Красной армии Северного Кавказа. Командарм И. И. Матвеев. 1(14) сентября таманцы прорвали оборону белых севернее Белореченской и 5(18) сентября в Дондуковской соединились с главными силами красных. 13 (26) сентября 1‑я колонна захватила Армавир.

 

[222] Курганная – станица на правом берегу р. Лаба, основана в 1853 г.

 

[223] Станица на р. Чамлык в Лабинском отделе, основана в 1845 г.

 

[224] Станица на правом берегу Кубани, основана в 1794 г.

 

[225] Казанович Борис Ильич (1871–1943). Окончил Могилевскую классическую гимназию (1890). На службе с 16.07.1890. Окончил Военно‑училищные курсы при Московском пехотном юнкерском училище (1892). Выпущен в 5‑й Туркестанский линейный батальон. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1899). Капитан (1902). Обер‑офицер для особых поручений при штабе 10‑го арм. корпуса (12.1902–05.1905). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Подполковник. В штабах Приамурского и Туркестанского ВО. На службе в Туркестане сблизился и подружился с Л. Г. Корниловым. Штаб‑офицер для поручений при штабе 21‑го арм. корпуса (03.1909–04.1912). Полковник (29.03.1909). Нач. штаба 11‑й (04.1912–08.1913), затем 31‑й (с 19.08.1913) пех. дивизий. С последней вышел на фронт. Участник ПМВ. Командир 127‑го пех. Путивльского полка (с 12.1914). Кавалер Георгиевского оружия (09.03.1915). Нач. штаба 6‑й Сибирской стрелк. див. (с 22.03.1916). Ген. – майор (06.12.1916). Командующий той же дивизией (с 05.05.1917). В Добровольческой армии с момента создания. В 1‑й Кубанском походе рядовой Партизанского полка. Принял полк и штурмовал с ним Екатеринодар, дойдя до центра города. Тяжело ранен во время штурма. С 05.1918 до конца 06.1918 – в секретной миссии в Москве. По возвращении назначен командиром 1‑й пех. див. (12.06. (фактически 02.07.) –15.11.1918), с которой участвовал во 2‑м Кубанском походе. Ген. – лейт. (12.11.1918) за боевые отличия. Командир 1‑го арм. корпуса (с 15.11.1918). 13.01.1919 уволен со службы по болезни. Командующий войсками Закаспийской области («Туркестанской армии») в 10.1919–02.1920. Ранен при эвакуации Красноводска. В Русской армии в резерве чинов с 05.1920. Начальник Сводно‑Кубанской пешей див., принимавшей участие в десанте генерала С. Г. Улагая на Кубань (позже – 7‑я пех. див.). Галлиполиец. Затем в Королевстве СХС. Председатель Главного правления Союза участников 1‑го Кубанского похода, председатель Общества офицеров Генерального штаба в Югославии. Скончался в Белграде.

 

[226] Улагай Сергей Георгиевич (1875–1947). Окончил Воронежский кадетский корпус и Николаевское кавалерийское училище. Участник Русско‑японской войны и ПМВ. В 1917 – полковник, Георгиевский кавалер. Один из организаторов антибольшевистской борьбы на Кубани. Активный участник боев в составе ВСЮР и Русской армии. Командовал кубанскими конными соединениями – дивизией, корпусом, конной группой. В начале 1920 – командующий Кубанской армией. Отчислен из армии П. Н. Врангелем после неудачи Кубанской десантной операции. В эмиграции в Королевстве СХС и Франции.

 

[227] Жлоба Дмитрий Петрович (1887–1938). В 1905–07 состоял в рабочей дружине г. Николаева. Машинист на шахте, в армию направлен весной 1916 после участия в стачке. Член РСДРП(б) с 1917, окончил авиашколу, военный моторист. Участник боев в Москве в октябре‑ноябре 1917. С конца 1917 в Донбассе, создал шахтерский красногвардейский отряд. Весной‑летом 1918 один из командиров армии Северокавказской советской республики. Командовал полком, бригадой и «Стальной» дивизией. В октябре 1918, после ссоры с главкомом Красной армии Северного Кавказа И. Л. Сорокиным, увел свою дивизию с Кавказского фронта на Царицынский. «Стальная» дивизия совершила 800‑км поход от ст. Невинномысской до Царицына и нанесла 15.10.1918 неожиданный удар по войскам генерала П. К. Краснова, чем в решающей степени способствовала удержанию красными Царицына. Командовал партизанскими и регулярными соединениями на южном фронте. С 02.1920 командир 1‑го конного корпуса и конной группы, в 06.1920 потерпел тяжелое поражение от войск Русской армии П. Н. Врангеля. Отстранен от командования. В 03.1921 командовал 18‑й кав. див. Кавалер двух орденов Красного Знамени и золотого революционного оружия. Демобилизован в 1923, на хозяйственной работе на Северном Кавказе. Репрессирован, расстрелян. Реабилитирован в 1956.

 

[228] Ипатов Петр Максимович. Большевик с 1913, один из организаторов Красной гвардии в Благодарненском уезде Ставропольской губернии, командир полка 2‑й Ставропольской див.

 

[229] Станкевич Сильвестр Львович (1866–1919). Окончил Ровенское реальное училище. На службе с 06.1888. Окончил Киевское пехотное юнкерское училище (1891), выпущен подпоручиком в 60‑й пех. Замосцский полк. Участник Китайского похода в составе 12‑го Восточно‑Сибирского стрелк. полка. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (13.06.1900). Капитан (1903). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Полковник (1905). Командир 14‑го стрелк. полка (с 06.1913). Участник ПМВ. Ген. – майор (16.02.1915) за отличия. Командир 1‑й бригады 4‑й стрелк. див. (08.1915–09.1916). Кавалер ордена Св. Георгия 3‑й ст. (03.11.1915). Командующий 4‑й стрелк. див. (09.1916–08.1917). Ген. – лейт. (1917). Командир 2‑го арм. корпуса. В 01.1918 командир Второго польского корпуса на Румынском фронте. 28.03.1918 смещен корпусным комитетом. Участник Белого движения на Юге. Командир стрелк. бригады 4‑й див. (10–11.1918). Командир 1‑й див. (11.1918–03.1919). Одновременно командовал Манычским отрядом (10.1918–01.1919). Умер от тифа в Таганроге.

 

[230] Чекатовский Игнатий Игнатьевич (1875–1941). На службе с 04.1893. Окончил Елисаветградское кавалерийское юнкерское училище (1895), выпущен в 35‑й драгунский (с 1907 г. – 12‑й уланский) Белгородский полк. Участник Русско‑японской войны 1904–05. Ротмистр (1907), командир эскадрона. Участник ПМВ. Подполковник (10.1914). Кавалер Георгиевского оружия (11.10.1914). Полковник за боевые отличия. Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (31.12.1916). До 15.01.1917 в том же чине и полку. Командир 12‑го драгунского Стародубовского полка (с 01.1917). Участник Белого движения на Юге. Участник похода Яссы – Дон в составе отряда М. Г. Дроздовского. Служил во 2‑м конном полку. Летом 1918 с группой офицеров 12‑й кав. див. сформировал эскадрон, а затем сводный полк 12‑й див. С 07.1918 командир Дроздовского (2‑го Офицерского) конного полка. Участник 2‑го Кубанского похода. В 08.1918 при наступлении на Армавир командовал колонной 3‑й пех. див. Дроздовского в составе своего полка и 1‑го Черноморского каз. полка Кубанского КВ с арт. батареей. Ген. – майор (10.1918), командир конной бригады в 3‑й пех. див., с конца 10.1918 – в 1‑й конной див. Командир 1‑й (лето‑осень 1919) и 2‑й (10.1919) кав. дивизий. Временно командующий 5‑м кав. корпусом (28.11–04.12.1919). В Русской армии – в распоряжении главноком. Комендант русского посольства в Константинополе. В эмиграции в Югославии, в 1924 начальник Николаевского кавалерийского училища в Белой Церкви. С 1926 во Франции, чин РОВС. Скончался в Париже.

 

[231] Станица на правом берегу р. Кубань, основана в 1828 г.

 

[232] Писарев Петр Константинович (1874–1967). Окончил Новочеркасское юнкерское училище (1898). Участник ПМВ. В 1914 – есаул, командир сотни в 42‑м Донском казачьем полку. В 1917 полковник и помощник командира того же полка, кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. С 01.1918 в Добровольческой армии, ушел в 1‑й Кубанский поход рядовым Донского партизанского полка. Ранен. Командир Партизанского полка с 04.1918, проделал с ним 2‑й Кубанский поход. Ген. – майор. Командир бригады, затем 6‑й пех. див. в Кавказской армии. В 08.1919 – командир 1‑го Кубанского казачьего корпуса и начальник Царицынского гарнизона. Руководил отражением наступления красных на Царицын в 08–09.1919. Ген. – лейт. На командных должностях. Весной 1920 смог переправить часть казаков в Крым. В Русской армии командовал Сводным (с 05.1920) и 1‑м арм. (с 08.1920) корпусами. В эмиграции во Франции, с 1937 председатель Союза участников 1‑го Кубанского похода.

 

[233] Махров Василий Семенович (1887–1940). Окончил Минский кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище. Штабс‑капитан (1913). Окончил 2 класса Николаевской академии Генерального штаба (1914). Участник ПМВ. В 02.1915 в штабе 20‑го арм. корпуса. Один из немногих офицеров, вышедших из окружения корпуса в Августовских лесах в 01.1915. Причислен к Генеральному штабу в 12.1915. Состоял при штабе 2‑го арм. корпуса. На 03.01.1917 – капитан. Помощник старшего адъютанта отделения ген. – квартирмейстера штаба 7‑й армии (с 10.1916). Осенью 1917‑го в резерве чинов при штабе Киевского ВО. В Добровольческой армии с 04.1918. В 11.1918 ранен под Ставрополем в рядах Дроздовской див. В начале 1919 – штаб‑офицер для поручений в штабе Крымско‑Азовской армии. Полковник. В Русской армии офицер связи между армией и флотом во время десантных операций. В эмиграции в Тунисе. Работал на государственной службе землемером‑топографом в Управлении земледелия. В начале ВМВ призван во французскую армию как ветеран ПМВ, имеющий французское гражданство. Демобилизован по болезни. Скончался в Тунисе.

 

[234] Шаберт – подполковник, с 08.1918 полковник, первый командир Солдатского (затем 83‑го Самурского) пех. полка Добровольческой армии. Тяжело ранен 31.10.1918, в один день с начдивом М. Г. Дроздовским.

 

[235] Слащов Яков Александрович (1885–1929). Окончил Санкт‑Петербургское частное реальное училище (1903), Павловское военное училище (1905), выпущен в Лейб‑гвардии Финляндский полк. Проходил службу в его рядах, к 1917 – пом. командира полка. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1911), к ГШ не причислен. Участник ПМВ. Пять раз ранен, дважды контужен, кавалер Георгиевского оружия (1915) и ордена Св. Георгия IV ст. (1916). Полковник в 11.1916, в 07–12.1917 командир Лейб‑гвардии Московского полка. Участник Белого движения на Юге. В Добровольческой армии с 12.1917. Нач. штаба партизанского отряда полковника А. Г. Шкуро, командовал бригадами и дивизией. Ген. – майор (1919) за боевые отличия. С 12.1919 – командующий 3‑м арм. корпусом. Руководил обороной Крыма и удержал его. Ген. – лейт. (1920). Командир корпуса. В эмиграции в Константинополе. Резко и публично осуждал главноком. П. Н. Врангеля, за что по приговору суда чести уволен от службы без права ношения мундира. В ответ издал книгу «Требую суда общества и гласности. Оборона и сдача Крыма (Мемуары и документы)». Вернулся в РСФСР в 11.1921 по амнистии. Преподавал на курсах комсостава «Выстрел», опубликовал воспоминания и ряд трудов по тактике и истории Гражданской войны. Убит на квартире, якобы по личным мотивам. Прототип генерала Хлудова в пьесе М. А. Булгакова «Бег».

 

[236] Разновидность гриппа; самая мощная пандемия в истории заболевания гриппом прошла в 1918–1919 гг. на фоне ПМВ. Заразилось около 550 млн человек, умерло от 50 до 100 млн. Название случайное, т. к. в нейтральной Испании печать впервые открыто заявила о начавшейся эпидемии.

 

[237] Федько Иван Федорович (1897–1939). Окончил Ремесленное училище. С 02.1915 на военной службе, сдал экзамен на звание вольноопределяющегося. С 07.1916 в Действующей армии, ранен. Окончил 4‑ю Киевскую школу прапорщиков в 06.1917. Вступил в РСДРП(б). В запасном полку в Феодосии. Выборный командир батальона, организатор красногвардейского отряда, развернувшегося в Первый Черноморский революционный полк. Сражался против германцев в Северной Таврии и Крыму. С 05.1918 по 10.1918 командовал 3‑й и 1‑й колоннами войск Северного Кавказа; в конце 10.1918–11.1918 – и. о. главноком. революционными войсками Северного Кавказа. В 11.1918–02.1919 – пом. командующего 11‑й армией. В 1919 член РВС Крымской ССР. Возглавлял Крымскую (впоследствии 58‑ю) стрелк. див. РККА. Кавалер двух орденов Красного Знамени. Участвовал в подавлении Кронштадтского и Тамбовского восстаний в качестве командира бригады и боевого участка, награжден третьим орденом Красного Знамени. Окончил Военную академию РККА (1922). На командных должностях. С 05.1937 по 01.1938 – командующий войсками Киевского ВО. С 01.1938 – первый заместитель наркома обороны СССР. Репрессирован, расстрелян в 1939. Реабилитирован в 1956.

 

[238] Медведев Александр Константинович (1882–1964). Окончил Константиновское артиллерийское училище, выпущен в 45‑ю арт. бригаду. Участник Русско‑японской войны 1904–05. Участник боев под Тюренченом и Ляояном, награжден. Переведен в 26‑ю арт. бригаду. Участник ПМВ. Старший офицер, затем командир 2‑й батареи 4‑го Мортирного арт. дивизиона. Полковник (1916). Кавалер Георгиевского оружия и солдатского Георгиевского креста летом 1917. Участник похода Яссы – Дон, участник Белого движения на Юге. Один из первых офицеров 1‑ой бригады русских добровольцев; командир взвода, затем 1‑ой гаубичной батареи. Скончался во Франции.

 

[239] Витковский Владимир Константинович (1885–1978). Окончил 1‑й кадетский корпус (1903) и Павловское военное училище (1905). Выпущен в Лейб‑гвардии Кексгольмский полк. Участник ПМВ в рядах своего полка. Командир роты и 1‑го батальона, капитан (08.1916), полковник (12.1916). Кавалер ордена Св. Георгия 4‑й ст. (19.04.1917). Командир 199‑го Кронштадтского полка (с 15.10.1917). В начале 1918 явился в Яссы к М. Г. Дроздовскому и проделал поход от Ясс до Новочеркасска, занимая должности командира роты и батальона в офицерском стрелковом полку. Во 2‑м Кубанском походе в июне 1918 – командир 2‑го офицерского полка. С 24.11.1918 командир бригады 3‑й див. 18.12.1918 произведен в ген. – майоры. С 02.1919 – командир 3‑й Дроздовской див. В Русской армии П. Н. Врангеля – ген. – лейт. за отличия. С 08.1920 – командир 2‑го арм. корпуса. В Галлиполи – заместитель генерала А. П. Кутепова и начальник див. С переездом в Болгарию в 1921 командующий войсками 1‑го арм. корпуса и председатель Общества галлиполийцев. Затем во Франции; председатель Общества галлиполийцев, начальник 1‑го отдела РОВС, председатель объединения Лейб‑гвардии Кексгольмского полка. После ВМВ переехал в США, где и умер.

 

[240] См. схему 16.

 

[241] Вероятно, Шинкаренко Николай Всеволодович (1890–1968). Окончил Михайловское артиллерийское училище (1910), вышел в Уссурийский конно‑горный дивизион, из которого переведен в 12‑й уланский Белгородский полк. В 1912–1913 доброволец Болгарской армии в войне против Турции. Кавалер ордена «За храбрость» за отличие при осаде Адрианополя. Участник ПМВ. Командир эскадрона в 12‑м уланском Белгородском полку. В 1916 командир стрелк. дивизиона 12‑й кав. див. Георгиевский кавалер и подполковник в конце войны. В Добровольческую армию прибыл одним из первых в 11.1917. Участвовал в обороне Ростова. Тяжело ранен. Во 2‑м Кубанском походе командир отряда, затем полка кавказских горцев. В 1919 – полковник, командующий Сводно‑Горской дивизией. Сыграл выдающуюся роль в защите Царицына от красных в 09.1919. В Русской армии ген. – майор, командир отдельной конной бригады. Отличился в августовских боях в Северной Таврии. Кавалер ордена Св. Николая, командир Туземной конной див. В эмиграции в Сербии и Германии, с конца 1920‑х – во Франции. Занимался литературным трудом (литературный псевдоним Николай Белогорский). В 1936–1939 служил в Испании в армии генерала Франко рядовым. Отличился в боях, произведен в лейтенанты. После ВМВ продолжал писать, проживал в Испании. Среди литературных произведений наиболее известен роман «Тридцать щепок крушения» (Берлин, 1924).

 

[242] Речь идет о гибели бронепоезда «Адмирал Непенин», или просто Морского бронепоезда. Этот сюжет неоднократно описан в белой мемуаристике.

 

[243] Варшавская гвардия – Отдельный Гвардейский отряд – часть русской гвардии, постоянно дислоцировавшаяся в Варшаве, столице Царства Польского. Включал 3‑ю пехотную дивизию (Лейб‑гвардии Литовский, Кексгольмский, Санкт‑Петербургский и Волынский пехотные полки) и отдельную кавалерийскую бригаду (Лейб‑гвардии Уланский Его Величества и Лейб‑гвардии Гродненский Гусарский полки).

 

[244] Индейкин – командир Корниловского полка, убит в боях за Ставрополь.

 

[245] См. схему 17.

 

[246] Подчеркнуто автором. – Примеч. ред.

 

[247] Глазенап Петр Владимирович. Окончил 1‑й Московский кадетский корпус (1901) и Николаевское кавалерийское училище (1903), выпущен корнетом в 13‑й драгунский Военного Ордена полк. Штабс‑ротмистр (1910). Окончил Офицерскую кавалерийскую школу (1913). Участник ПМВ. В 1914–1915 командир полка Офицерской кавалерийской школы; в 1915–1917 – ротмистр, командир партизанского отряда; в 03–11.1917 – командир «Ударного отряда полковника Глазенапа». Полковник (04.1917). В 12.1917 с частью отряда присоединился к Добровольческой армии в Новочеркасске. Командовал конным отрядом в Первом Кубанском походе. В 03–06.1918 командир 1‑го конного («конно‑партизанского») полка, в 06–07.1918 – Кубанской отдельной бригады. В 07.1918–06.1919 – военный губернатор Ставропольской губернии. Ген. – майор в 10.1918. Решением адм. А. В. Колчака и ген. А. И. Деникина направлен в Северо‑Западную армию ген. Юденича. 18.10.1919 назначен командующим войсками и генерал‑губернатором в зоне военных действий Северо‑Западной армии. 7–28.11.1919 – ген. – губернатор Северо‑Западной области (Псков). Ген. – лейт. (11.1919). Командующий Северо‑Западной армией (28.11.1919–21.01.1920). Выехал в Ригу, затем в Лондон. Летом, до 08.1920 в Польше командовал 3‑й Русской армией. В 1921 пытался создать в Венгрии антисоветскую армию. Жил в Польше, во время ВМВ переехал в Германию. В 1946 создал в американской зоне оккупации Германии «Союз Андреевского Флага» – организацию бывших участников Русского освободительного движения генерала А. А. Власова. Скончался в Мюнхене.

 

[248] Так в тексте. Следует читать Михайловское.

 

[249] Чайковский Николай Иванович (1857–?). На службе с 04.1876. Окончил Виленское пехотное юнкерское училище (1878), выпущен прапорщиком в 112‑й пехотный Уральский полк. Почти 10 лет командовал эскадроном. Участник Русско‑японской войны 1904–05. Полковник (1904). Командир 6‑го уланского Волынского полка (01.1907–05.1912). Ген. – майор (1912). Командир 1‑й бригады 14‑й кав. див. (05.1912– 08.1914). Участник ПМВ. Командовал казачьими и кавалерийской бригадами. Командующий 5‑й кав. див. (01–07.1915) от командования отстранен. Командующий 13‑й кав. див. (03.1916–04.1917). В резерве чинов при штабе Киевского ВО. Участник Белого движения на Юге. В 06.1919 принял конную бригаду у генерала Чекатовского.

 

[250] Chassé сroisé (фр.) – скрестное движение в танце; в переносном смысле – чехарда.

 

[251] 17‑й гусарский Черниговский полк. Сформирован в 1896 г. как 51‑й Черниговский драгунский. Расформирован в 1918‑м, возрожден в составе ВСЮР.

 

[252] Покровский Виктор Леонидович (1889–1922). Окончил Одесский кадетский корпус (1906) и Павловское военное училище (1909, первый в выпуске). Учился в классе авиации Петербургского политехнического института (1912–1913), окончил Севастопольскую авиашколу (1914). Участник ПМВ. Служил в гренадерских частях, затем военный летчик, командир 12‑го авиационного отряда. Кавалер Георгиевского оружия и ордена Св. Георгия 4‑й ст. Штабс‑капитан (1917). Участник Белого движения на Юге с начала 1918. По поручению Кубанской рады в 01–03.1918 г. сформировал добровольческий отряд (Кубанскую армию) численностью 3000 бойцов. После встречи с Добровольческой армией генерала Корнилова 27.03.1918 в районе станицы Рязанской (аул Шенджий) Кубанская армия вошла в состав Добровольческой армии. Полковник (24.01.1918) и ген. – майор (01.03.1918) решением Кубанской рады. В 04–06.1918 командующий войсками Кубанского края, в 06–08.1918 командир 1‑й Кубанской бригады. В 08.1918–01.1919 командир 1‑й Кубанской конной див., с 03.01.1919 командующий 1‑м Кубанским корпусом. С 07.1919 – командующий группой войск Кавказской армии под Царицыном. 09.09.1919 заболел и сдал 1‑й Кубанский корпус ген. Писареву. По выздоровлении назначен начальником тыла Кавказской армии (10–11.1919). В этом качестве по приказу ген. Врангеля руководил разгоном обвиненной в сепаратизме Кубанской казачьей рады. С 26.11.1919 по 21.01.1920 – командующий Кавказской армией. Не получил командной должности в Русской армии генерала Врангеля, уехал в Болгарию. Создал офицерскую организацию, препятствовал движению возвращенцев, готовил десант на побережье Кубани. Смертельно ранен при аресте его болгарской полицией.

 

[253] См. схему 18.

 

[254] См. схему 19.

 

[255] См. схему 19.

 

[256] Протасевич Виктор Александрович (1886–1966). Окончил Псковский кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище. Участник ПМВ. Командир батареи в 28‑й арт. бригаде. Дроздовец, участник похода Яссы – Дон и последующих боев Дроздовской див. Командир бригады и дивизиона. Полковник. Галлиполиец. В эмиграции в Болгарии и Франции. С 1957 – начальник 1‑го отдела РОВС.

 

[257] В атаке станции Белая Глина в ночь на 23 июня 1918 г. возглавлявший атаку 2‑го и 3‑го батальонов 2‑го Офицерского полка его командир полковник М. А. Жебрак‑Рустанович со штабом попал под пулеметный огонь; батальоны понесли тяжелые потери. Тела убитых были обезображены красными.

 

[258] В 1919 г. стал писаться «Шкуро»; Шкуро Андрей Григорьевич (1887–1947); семейная фамилия Шкура . Окончил 3‑й Московский кадетский корпус и Николаевское кавалерийское училище (1907). Участник ПМВ. В 1915 по собственной инициативе сформировал Кубанский конный отряд особого назначения для действий в тылу противника. В 1917 командир отряда в конном корпусе генерала H. H. Баратова в Персии. Полковник. Участник Белого движения на Юге. Весной 1918 организовал партизанский отряд в районе Кисловодска, выросший в 06.1918 в партизанскую див., которая соединилась с Добровольческой армией. В Добровольческой армии командовал див., 3‑м конным корпусом, Кубанской армией. Ген. – лейт. (1919) В начале 1920 уволен из армии ген. П. Н. Врангелем. В эмиграции в Париже; работал наездником в цирке, снимался в кино. В годы ВМВ участвовал в формировании казачьих соединений на стороне Германии. Выдан англичанами в СССР в 1945, казнен в Москве. В 1961 в Буэнос‑Айресе изданы его «Записки белого партизана».

 

[259] Так в тексте. Очевидно, фраза не закончена.

 

[260] Болховитинов Леонид Митрофанович (1871–1925). Окончил Воронежское реальное училище. На службе с 08.1890. Окончил Военно‑училищный курс при Московском пехотном юнкерском училище (1892), выпущен в 14‑й гренадерский Грузинский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1898). На штабных должностях. Участник Китайской кампании 1900–01. Подполковник (1903). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Полковник (1906). Делопроизводитель Главного управления ГШ (07.1906–02.1911). Командир 90‑го пех. Онежского полка (02.1911–06.1914). Ген. – майор (1914). Участник ПМВ. Ген. – квартирмейстер штаба Кавказской армии, затем в штабе Наместника на Кавказе. С 06.1917 на Западном фронте. Командующий 1‑м арм. корпусом, ген. – лейт. В 1918 принят в РККА, находился при штабе главкома Красной армией Северного Кавказа. В 08.1918 пробрался в Екатеринодар к семье и был арестован белыми. Предан военно‑полевому суду, разжалован, служил рядовым в дроздовских частях. За отличия в боях восстановлен в чине. В начале 1920 военный министр Кубанского правительства. В Русской армии инспектор классов Кубанского Алексеевского военного училища, оставался в должности и в эмиграции в Болгарии. Покончил с собой.

 

[261] Неточность – в указанные годы генерал Болховитинов командовал 90‑м пехотным Онежским полком.

 

[262] См. схему 19.

 

[263] Так в тексте.

 

[264] Адъютант М. Г. Дроздовского со времени похода Яссы – Дон.

 

[265] Ранен был в пальцы ноги, в фалангу с раздроблением костей. – Примеч. авт.

 

[266] Туцевич Вячеслав Платонович (?–1919). Участник ПМВ, полковник 26‑й арт. бригады. Участник Белого движения на Юге. Участник похода Яссы – Дон в составе отряда М. Г. Дроздовского. В Добровольческой армии командир 1‑й офицерской батареи 3‑й арт. (Дроздовской) бригады. Смертельно ранен в 06.1919 под ст. Лозовая Харьковской губернии.

 

[267] См. схему 20.

 

[268] Май‑Маевский Владимир Зенонович (Зиновьевич) (1867–1920). Окончил 1‑й кадетский корпус (1885). На службе с 09.1885. Окончил Николаевское инженерное училище (1888), выпущен в 1‑й саперный батальон. Переведен в Лейб‑гвардии Измайловский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1896). Состоял при Одесском ВО. Затем на штабных должностях. Подполковник (06.12.1900). Штаб‑офицер при управлении 7‑й Туркестанской стрелк. бригады (11.1903–05.1904). Участник Русско‑японской войны 1904–05. Полковник (06.12.1904). Нач. штаба 8‑й Восточно‑Сибирской стрелк. див. (05.1904–09.1906). Командир 44‑го пех. Камчатского полка (с 08.1910). Участник ПМВ. Показал себя блестящим полковым командиром. Кавалер Георгиевского оружия (11.04.1915) и ордена Св. Георгия 4‑й ст. (20.11.1915). Ген. – майор (28.11.1914) с назначением командиром 2‑й бригады 11‑й пех. див. С 12.1915 – ген. для поручений при командующем 11‑й армией. Командующий 35‑й пех. див. (с 10.1916). Командующий 4‑й пех. див. (с 04.1917). Командир 1‑го гвард. корпуса (с 07.1917). В 1918 уехал на Дон и 16.08.1918 вступил в Добровольческую армию; в резерве чинов при штабе главноком. Временно командующий 3‑й стрелк. (Дроздовской) див. с 19.11.1918. Начальник той же дивизии с 05.01.1919. Командир 2‑го арм. корпуса с 12.02.1919. Ген. – лейт. (09.03.1919). Командующий Добровольческой армией с 22.05.1919, главноначальствующий Харьковской области. Снят с командования 27.11.1919 за кутежи и пьянство и уволен в отставку. Эвакуировался из Новороссийска в Крым. 26.04.1920 определен на службу и зачислен в резерв чинов при Военном управлении ВСЮР. Умер в Севастополе незадолго до эвакуации Русской армии.

 

[269] Так в тексте.

 

[270] Возможно, Коренев Николай Александрович, полковник (1916) Лейб‑гвардии Гренадерского полка.

 

⇐ Предыдущая9101112131415161718

Поделиться: