Романтизм и социальный протест

⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 7Следующая ⇒

Неосознанно Руссо выразил недовольство переживаемой эпохой, охватившее не только художников и мыслителей, но и всю буржуазную среду. Людей, часто очень разных и лишь позже составивших однородный по духу, вкусам и идеологии класс, объединяло восприятие аристократического мира с его классическими правилами и придворной Красотой как мира ничтожного и холодного. Этот дух усиливался оттого, что личность приобретала все большую ценность, чему, в свою очередь, способствовала конкуренция между писателями и художниками, вынужденными завоевывать благосклонность общественного мнения на свободном рынке культуры. Как и у Руссо, это возмущение находит выражение в сентиментализме, погоне за эмоциями и волнениями, пристрастии к неожиданным эффектам. Наиболее непосредственно эти тенденции проявились в Германии, в движении «Буря и натиск», выразившем протест против деспотичного разума, который правит людьми в лице просвещенных монархов и не дает развернуться интеллектуальной среде, морально и идеологически уже освободившейся от власти аристократии и двора. Бесстрастной Красоте своего времени предромантики противопоставляют концепцию мира, воспринимаемого как нечто необъяснимое

Шарль Жиро, Мучимый лихорадкой в Римской кампанье, ок. 1815. Клемон-Ферран, Музей изящных искусств

7. РОМАНТИЗМ В ОПЕРЕ

Романтизм в опере

Опера XIX в. тоже оказалась не чуждой романтическим проявлениям Красоты. Часто у Верди Красота граничит с царством тьмы и дьявола — и с карикатурой: так, в Риголетто юная красота Джильды соседствует с уродством Риголетто и зловещей мрачностью Спарафучиля, вышедшего из мрака самой черной ночи. Как Риголетто без всякого перехода оставляет злобно-иронический тон и впадает в крайнее самоуничижение, так Джильда воплощает три разных образа женской Красоты. Обезоруживающая наивность шестнадцатилетней девочки, не ведающей о царящем вокруг зле, звучит в арии Дорогое имя, где восторг любви изливается в ангельском пении, кристально чистом, почти бесполом; трагична Красота оскорбленной женщины, пережившей насилие; и тут же перед нами дочь, рыдающая в объятиях отца, волнующая Красота, позволяющая предвидеть трагический финал. Еще неистовее круговорот душераздирающих страстей в Трубадуре, где переплетаются любовь, ревность и месть. Красота выражается в тревожном образе огня: если любовь Леоноры к Манрико — «опасное пламя», то ревность графа — «страшный огонь», образ зловещий, поскольку костер — это одновременно фон всей жизни и роковой удел прекрасной цыганки Азучены. Мастерство Верди проявляется здесь в умении удержать взрывную и центробежную мощь этих образов в рамках прочных и еще традиционных музыкальных структур. Типично романтическое переплетение Красоты и смерти в пессимистическом ключе трактует Вагнер. У него (особенно в Тристане и Изольде ) музыкальная полифония позволяет увязать воедино двойную линию колдовского эротизма и трагической судьбы. Удел Красоты — реализоваться не в страсти, но в смерти во имя любви: Красота сторонится дневного света и соскальзывает в объятья ночи через единственно возможную форму соединения — смерть.

Азучена. Сальваторе Каммарано. Трубадур, II, 1, 1858

АЗУЧЕНА (поет, цыгане постепенно ее окружают ).

Пламя пылает, искры в нем пляшут,

Толпам народа зрелище — праздник.

Радости крики площадь оглашают;

Старой цыганки сброд жаждет казни!

Отсветом мрачным глаза у всех горят:

То языки пламени

с треском, шипеньем летят

ввысь, в небосвод!

ЦЫГАНЕ. Песня твоя грустна!

Глава XIII. Религия Красоты

Данте Габриэль Россетти, Beata Beatrix, фрагмент, 1864-1870. Лондон, Галерея Тейт

Эстетическая религия

Чарльз Диккенс в Тяжелых временах (1854) описывает типичный английский индустриальный город - царство уныния, однообразия, серости и уродства. На дворе начало второй половины XIX в.; на смену восторгам и разочарованиям первых десятилетий приходит период скромных, но действенных идеалов (викторианская эпоха в Англии, Вторая империя во Франции), когда в обществе берут верх прочные буржуазные добродетели и принципы развивающегося капитализма. Рабочий класс начинает осознавать свое положение: в 1848 г. появляется Манифест коммунистической партии Маркса и Энгельса. Ощущая гнет индустриального мира, видя, как разрастаются метрополии и как их заполоняют огромные безликие толпы, как зарождаются новые классы, чьи насущные потребности явно не включают в себя эстетическую сферу, чувствуя себя оскорбленным, оттого что новым машинам придается форма, не преследующая иной цели, кроме функциональности новых материалов, художник понимает, что его идеалы под угрозой, воспринимает как враждебные все шире распространяющиеся демократические идеи и решает стать «необычным».

Индустриальный город. Чарльз Диккенс. Тяжелые времена, 1854

Коктаун […] был торжеством факта. […]

То был город из красного кирпича, или из кирпича, который был бы красным, если бы не дым и пепел; но при данных обстоятельствах то был город неестественно красного и черного цвета, как раскрашенное лицо дикаря. To был город машин и высоких труб, из которых бесконечные дымовые змеи тянулись и тянулись и никогда не свертывались на покой. […]

Он состоял из нескольких больших улиц, очень похожих одна на другую, множества маленьких улиц, еще больше похожих

XIII. РЕЛИГИЯ КРАСОТЫ

5. НАОБОРОТ

Художественный пол. Жозеф Пеладан Театр мертвых наук, 1892-1911

Леонардо открыл для себя канон Поликлета, называемый андрогином […]. Андрогин — это пол прежде всего художественный, соединяющий в себе оба начала — мужское и женское — и приводящий их в гармоническое равновесие. […] В Джоконде мощь ума гениального мужчины соединена с чувственностью красивой женщины — это моральный андрогинизм. В Иоанне Крестителе смешение форм таково, что пол становится загадкой*.

Женщина в драгоценностях. Шарль Бодлер. Книга обломков, 1866

Дорогая нагою была, но на ней

Мне в угоду браслеты да бусы звенели,

И смотрела она и вольней, и властней,

И блаженней рабынь на гаремной постели.

Пляшет мир драгоценностей, звоном

дразня, Ударяет по золоту и самоцветам.

В этих чистых вещах восхищает меня

Сочетанье внезапное звука со светом.

Женщина-цветок. Эмиль Золя. Проступок аббата Муре, 1875

Внизу ряды шток-роз, казалось, заложили вход решеткой из своих цветов. Тут были красные, желтые, сиреневые, белые розы; их стебли тонули в гигантской крапиве бронзово-зеленого цвета, которая спокойно распространяла вокруг яд своих ожогов. Затем шла уступами удивительная стена ползучих растений: тут были жасмин со звездами своих сладких цветов; глициния с листьями точно из тонкого кружева; густой плющ, словно вырезанный из покрытого лаком толя; гибкая жимолость, вся будто унизанная зерныш-

ками бледного коралла; ломонос, влюбленно протягивающий руки, украшенные белыми кисточками. А между ними просовывались другие, более хрупкие цветы, связывая их еще крепче, образуя сплошную душистую ткань. Настурции с гладкими зеленоватыми лепестками широко раскрывали свой красно-золотой зев. Испанский горошек, крепкий, как тонкая бечевка, то и дело сверкал пожаром своих искорок. Вьюнки раскидывали во все стороны листья, вырезанные в форме сердечка, и словно вызванивали тысячами безмолвных колокольчиков перезвон своих изысканных оттенков. Душистый горошек был весь будто усеян маленькими бабочками, расправлявшими свои

сиреневые или розовые крылышки и готовыми при первом дуновении ветерка унестись далеко-далеко. Словом, взору представала какая-то громадная шевелюра из зелени, украшенная блестками цветов; отдельные пряди растрепавшихся волос беспорядочно раскидывались во все стороны, точно какая-то великанша опрокинулась на спину, отбросила назад голову в судорогах страсти и разметала свою великолепную гриву благовонными струями.

Женщина-драгоценность. Жорис-Карл Гюисманс Наоборот, 1884

Орнамент из ромбов чередовался с арабесками, кружил под куполом, радугой перебегал по перпамутру стен и многоцветью окон. […]

Саломея полуобнажена. В порыве танца завеса ее одежд разошлась и пала. Браслеты да бриллианты — все ее платье. Шейное кольцо, ожерелья, корсаж, бриллиантовый аграф на груди, пояс на бедрах, огромная тяжелая, не знающая покоя подвеска, покрытая рубинами и изумрудами, и, наконец, между ожерельем и поясом обнаженная плоть — выпуклый живот и, словно оникс, с молочным и жемчужно-розовым отливом пупок. Сияние от главы Предтечи высветило все грани драгоценностей Саломеи. Камни ожили и, вдохнув свет в женское тело, зажгли его. Шея, руки, ноги сыплют искрами, то красными, как угольки, и сиреневыми, как пламя газовой горелки, то голубыми, как вспыхнувший спирт, и белыми, как звезды.

Цветы — навязчивый мотив. Оскар Уайльд. Портрет Дориана Грея, 1891

Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника. С покрытого персидскими чепраками дивана, на котором лежал лорд Генри Уоттон, куря, как всегда, одну за другой бесчисленные папиросы, был виден только куст ракитника — его золотые и душистые, как мед, цветы жарко пылали на солнце, а трепещущие ветви, казалось, едва выдерживали тяжесть этого сверкающего великолепия.

Эфемерность и увядание. Поль Валери Нарцисс, 1889-1890

О лилии, о сестры,

Томлюсь по Красоте…

XIII. РЕЛИГИЯ КРАСОТЫ

Глава XIV. Новый предмет

Эктор Гимар, станция парижского метрополитена, 1912

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 Следующая ⇒