Националистические дискурсы и ислам

⇐ ПредыдущаяСтр 29 из 40Следующая ⇒

Борьба великих держав за османское наследство на Парижской мирной конференции 1919–1920 гг. шла на фоне нарастания антиколониальной борьбы (Египет, Ирак, Сирия), однако страны региона в итоге превратилась в зависимые территории Великобритании и Франции с различными системами политического контроля (прямое управление, институт верховного комиссара и советников, особые договорные отношения). Несмотря на то, что в целом арабские сообщества выступали против власти турецкого султана, крах халифата означал развал административной системы, которая в течение многих столетий была символом политической целостности и духовным щитом мусульман. В итоге получить независимость смогли только Саудовская Аравия и Йеменское королевство, в которых центральная власть была основана, соответственно, на недждийских племенных принципах и наследственном имамате зейдитов.

В институциональном аспекте мандатная система оказала решающее воздействие на формирование современного арабского государства, так как в этот период были созданы территориальные политии, образование которых было определено не естественным развитием обществ, а волей и интересами великих держав. Арабское общественное сознание далеко не сразу восприняло их как государства, и для их обозначения использовался такой термин, как кутр (страна, земля, область). Движения против иностранного вмешательства воспринимались в тот период либо как локально-патриотические, либо как арабские.

В 1920–1930-х годах король Ирака Фейсал мечтал объединить Аравию и ирако-сирийскую унию; идею Великой Сирии и присоединения к ней Ирака отстаивал эмир Трансиордании Абдалла. О популярности идей арабского единства свидетельствуют арабские конгрессы 1931 г. в Иерусалиме и 1938 г. в Брюсселе, участники которых определяли арабизм как «чувство необходимости освобождения и единения» [8]. «Арабское отечество» [9] казалось ключом к созданию эффективной политической системы управления, модернизации экономики, развитию человеческих ресурсов, словом, преодолению отсталости и возвращению на качественно новом уровне «золотого века», когда миру ислама принадлежали передовые позиции в науке, образовании и производстве материальных ценностей.

К середине 1930-х годов широкое признание в интеллектуальных кругах получила светская концепция арабского единства С. аль-Хусри. Трактуя арабский национализм в духовном ключе, мыслитель придавал первостепенное значение таким факторам формирования нации, как общность языка и общность истории: «Нация – это социальный организм, характеризующийся жизнью и чувствами. Жизнь нации – ее язык, чувства – ее история» [10]. Поскольку тезис об исторической и языковой общности требовал отделения истории арабов от истории ислама, он разделил процессы арабизации и исламизации, показав, что первое не обязательно влечет за собой второе, и наоборот; значение ислама заключалось для него прежде всего в сохранении самобытности арабской нации.

Однако развитие националистических концепций и движений, отражавшее процессы социализации и одновременно плюрализации общества, отнюдь не исключало другой политической тенденции, связанной с возрождением халифата (формально он был отменен в Турции в 1924 г.). Она выражалась как в созыве исламских конгрессов, называемых «всемирными», так и в образовании исламских политических организаций, которые на Западе позднее получили название исламистских. В 1928 г. в Египте была создана первая такая организация – Ассоциация «братьев-мусульман». Ее основатель Х. аль-Банна переработал такие концепты, как национализм, патриотизм, государство-нация, конституционализм, которые стали частью исламской терминологии [11]. Он также преуспел в переводе доктрины на язык социального действия. Палестинское восстание 1936 г. дало ему возможность выйти из узких рамок философского и религиозного проповедничества и «выпустить» организацию на египетскую и арабскую политические арены.

Аль-Банна был, возможно, первым исламским мыслителем, сделавшим акцент на важности создания современной политической партии и программы действий. Его пример и идеи вскоре нашли отклик в соседних странах и привели к появлению многочисленных ответвлений Ассоциации. Возрождение института халифата он считал желательным, но не слишком скорым и не обязательным.

В 1920–1930-х годах была сформулирована и концепция мусульманского национализма. В особых условиях Британской Индии, где существовала индусско-мусульманская рознь, Мухаммад Икбал отождествил понятие конфессиональной общности с нацией, а затем увязал понятие нации с территорией. При этом он считал единство и равноправие двумя столпами исламского общества и был уверен в совместимости республиканских принципов с исламом [12].

Независимость арабские государства обрели в основном после Второй мировой войны. Как в межвоенный период, так и в период независимости в арабском общественно-политическом процессе сложно четко зафиксировать соотношение исламского и национального в их различных интерпретациях. Как справедливо указывает российский востоковед А.А. Алиев, «на практике подобные приоритеты редко проявлялись в чистом виде: главенствующим фактором мог быть и национальный, и религиозный аспект» [13]. Например, в 1950–1960-х годах в ряде мусульманских стран предпринимались попытки ограничения роли религии в общественной жизни и поощрения различных форм светского национализма как локального, так и общеарабского характера. Хотя секуляризм не фигурировал в качестве явной цели, приоритет национализма лишал ислам универсальности, «замыкая» его в духовной и бытовой сферах. Этот ислам «революционных демократов» можно определить как националистический; корни же его уходят в исламское реформаторство.

Государство стремилось активно использовать традиционные мусульманские ценности: помимо земельной реформы, национализации и социальных мер националистические элиты включали в публичный дискурс историю ислама и его героев. Мишель Афляк, один из основателей партии Баас, говорил о пророке Мухаммаде как о пионере арабизма и арабского единства; Г.А. Насера часто уподобляли Салах ад-дину, объединившему Египет и Сирию и одержавшему многочисленные победы над крестоносцами. Таким образом, политические, социальные и экономические преобразования санкционировались отчетливо выраженными в исламе принципами эгалитаризма и справедливости.

Неудача попыток арабского единения, обусловленная разнородностью политических режимов, неравномерностью социально-экономического развития, противоборством элит и внешними факторами, упрочила курс на «страновой» национализм. В итоге он принял форму лояльности государству, обусловленной не только восточной традицией (служение государству как служение всем, коллективу), но и тем, что только государство способно было обеспечить единство и относительную стабильность, аккумулировать ресурсы для начала модернизации. Поскольку при отсутствии граждан, осознающих себя в качестве членов политического сообщества (для появления таких граждан и соответствующего типа сознания необходим более высокий уровень модернизации), не может быть устойчивой власти демократического типа, у власти в этих странах оказалась военная (изначально обладавшая средствами насилия) или гражданская (ассоциируемая с государством в целом) бюрократия. Попытка установления режима консоциативной демократии в качестве механизма управляемого политического участия в вертикально сегментированном Ливане оказалась не слишком эффективной и привела к консервации партикулярных интересов.

Острейшая нужда в экономических, военных, культурных ресурсах, необходимых для предотвращения дезинтеграции (из-за этнических, конфессиональных, идейно-политических разногласий), объективно толкала арабские страны к поиску союзников-спонсоров, которыми в эпоху биполярного мира могли стать (и стали) только сверхдержавы – СССР и США. Проникновение в регион сверхдержав существенно отразилось на политических структурах ориентированных на них стран. Вариативность институциональных моделей была очень высока: от абсолютных и ограниченных династических монархий (государства Персидского залива, Марокко, Иордания) и квазилиберальных многопартийных систем (Тунис, Ливан, Египет после Г.А. Насера) до правящих массовых партий, в том числе в составе фронтов (Египет при Насере, Судан в периоды между военными диктатурами, Ирак, Сирия, Алжир, НДРЙ), и «непосредственного народовластия» через систему первичных народных собраний в Ливии. Тем не менее во всех случаях (кроме, может быть, Ливана до начала гражданской войны в 1975 г.) стабильность и относительная сплоченность этих формирующихся политических сообществ гарантировалась авторитарной властью, разрешающей многочисленные конфликты в режиме «ручного управления».

Особняком стояли патримониальные сообщества Персидского залива, среди которых только Кувейт при получении независимости обрел формальные атрибуты конституционной монархии. Здесь в конце 1950-х – начале 1960-х годов внешние факторы, то есть регулярные интенсивные политические и экономические контакты с Западом, вызвали прерывание эволюционного пути и заставили слабую центральную власть усиливать свои ресурсы, в том числе через институционализацию политических организаций и процедур. Обладание стратегическими нефтяными запасами позволило этим странам избежать жесткого внешнеполитического давления и осуществить своеобразную «общественную консервацию» путем развития механизмов «социального государства».

Таким образом, в биполярную эпоху арабское государство проделало немалый путь с точки зрения формирования территориальности, централизованных властных институтов и идентичности, значительно укрепив внешнеполитические позиции и внутреннюю безопасность. В то же время за такой небольшой срок не могли быть решены задачи политической модернизации. В институциональной сфере политические организации и процедуры не получили реальной автономности и продолжали оставаться инструментами различных социальных групп, являя собой симбиотическое сочетание современных и традиционных форм. Сохранение политической управляемости при быстрых социально-экономических преобразованиях объективно требовало ограничения оппозиции, особенно «снизу». Массовые движения в религиозной форме исторически всегда были спутником модернизации, а ислам как религиозная система предоставляет уникальные возможности для артикуляции социально-политических и культурных интересов [14].

В подобных условиях там, где не было жесткой националистической диктатуры (как в Ираке, Сирии и отчасти Ливии), ислам стал превращаться в инструмент поддержания социетального равновесия с позиции власти, с одной стороны, и инструмент мобилизации оппозиции – с другой. Однако одновременно стал происходить поворот в сторону признания «национального этапа развития» в среде исламистских деятелей, которые там, где была возможность, стремились к расширению легального политического участия.

С усилением глобализационных процессов в 1990-х годах давление на государство с целью проведения институциональных изменений усилилось как извне, со стороны мировых лидеров, так и изнутри.

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒