Раздел 1. Антропология и колонизация

Стр 1 из 39Следующая ⇒

Мифы западной антропологии. Желая найти свидетельства интереса неевропейских обществ к Западу или к другим, отличным от них, обществам, мы обнаружим, что с нашей стороны антропология как научное познание является запоздалым созданием западной культуры. Территориальная экспансия, чаще всего реализуемая в форме колонизации, была одновременно и благом, и злом для западной антропологии. Благом, поскольку для Запада это была возможность ощутимо констатировать существование культурных различий. Злом, потому что процесс колонизации, предполагающий подчинение колонизуемого колонизатору, ставит на первое место неравенство соотношения сил, что создает такое же культурное неравенство. И это несправедливое неравенство, сквозь призму которого выражались различные варианты западного этноцентризма, на целые столетия задержало развитие антропологии. Незнание Другого выразилось еще в одной крайности – в мифе о Добром Дикаре, уходящем в глубь античности. Западу пришлось долго колебаться между этими двумя мифами.

Понятие варварства в классической античности. Определение варвара («барбарофона») было дано Гомером в отношении кариян^{^[4]}, сражавшихся на стороне греков. Варваром вначале был тот, кто говорил по-другому, но не обязательно иностранец или незнакомец. Для греков варвары – это те, кто ведет себя нерационально и несдержанно, живет далеко от мест, где расцвела единственно подлинная цивилизация, а именно их цивилизация. Только софисты воспринимали греков и варваров как две схожие и равные составляющие единого человеческого рода. Для большинства же варвар – это иностранец, чужой, другой, хотя и не обязательно враг. Кроме того – и именно это существенно отличает античный этноцентризм от современного расизма – понятие варварства касалось прежде всего культуры: варвар вполне мог вступить в лоно цивилизации, если отказывался от собственных ценностей в пользу ценностей греков. В целом проявление ксенофобии ограничивалось случаями, когда правящие группы усматривали угрозу себе в конкуренции со стороны некоторых этнических меньшинств (евреи в Александрии).

Действительно, суждения о варваре главным образом зависели от исторических условий, в которых развивались эти контакты: в Греции лишь со времен греко-персидских войн варвар стал отождествляться с врагом. В Риме возобладала подобная же позиция. За исключением отдельных исторических моментов, Рим проявлял больше терпимости, чем более поздние колонизаторы: расизм, основанный на биологических критериях и на внешних физических данных, неведом им; в римском пантеоне занимали свое место «иностранные» боги; вместо того, чтобы насаждать латынь, Рим изучает греческий язык; довольно скоро императорами становятся не только италийцы, но прежде всего представители покоренных народов; статус захваченных территорий весьма различный, но оставляет за их населением довольно большую степень автономии, включая область частного права.

Неоднократно и в Греции, и в Риме мы встречаем миф о добром дикаре. Некоторые греческие авторы пишут о неграх внутренней Африки как о самых древних и самых красивых народах, пишут о том, что они изобрели искусство, религию и письменность; в Илиаде (1, 423) именно к ним отправляются Зевс и другие боги на пиршества^{^[5]}. Тацит в «Германии» (1 в. н. э.) много раз противопоставляет добродетели варваров падению нравов среди римлян; четыре века спустя марсельский священник Сальвиан напишет то же самое.

Конечно, мы имеем дело с неким приемом, когда такое описание варваров служит целям критики того общества, в котором живет наблюдатель. Но сами методы колонизации выдают все же различия между варварами и цивилизацией, носителями которой выступали древние, а также разницу в обхождении с покоренными народами. Когда греки имели дело с народами, считавшимися примитивными, они чаще всего захватывали их силой; напротив, в других случаях они заключали договоры. Так же и римляне обычно проявляли уважение к местным правам и институтам в провинциях с древней цивилизацией (Египет, Малая Азия), тогда как их влияние было гораздо сильнее в тех провинциях, в которых до их покорения городская жизнь была слабо выражена или вовсе отсутствовала (Африка, дунайские провинции).

Античные люди, таким образом, не были расистами, редко – ксенофобами. (В Афинах метеки были лишены некоторых гражданских и политических прав, но нельзя говорить о враждебности к ним полноправных граждан.) Тем не менее, если философия и право получили там известное всем развитие, антропология упустила шанс на рождение, который могли дать частые и повторяющиеся контакты с отдаленными обществами. Ибо античное общество, поставив перегородку между Цивилизацией и Варварством, было глубоко этноцентрично: достойными интереса были только греческие или римские ценности и институты. Очень редкие авторы тех времен, таким был Геродот, заняли позицию, близкую к современным этнологам. Но все же ученые и изредка военачальники или чиновники донесли до нас некоторые сведения этнографического характера: Цезарь неоднократно описывает обычаи, социальную и политическую организацию галлов; Тацит – германцев (у которых заметно влияние матрилинейных связей); Страбон дает первое описание так называемого «высиживания яиц» – обряда, состоявшего в том, что мужчины изображали внешние признаки процесса рождения ребенка, дабы установить свои права на ребенка своей жены (не можем ли мы усмотреть отголоски этого обряда в установившейся недавно у нас практике, когда муж присутствует у изголовья жены при рождении ребенка и даже активно участвует в повивальном обряде? ). Секст Эмпирик упоминает о «ритуальном молчании», которое происходит у персов после смерти какого-либо предводителя: в течение пяти дней после смерти правителя времени предписано остановиться, мир как бы погружается в хаос, ни один из законов не исполняется, и когда восходит на престол новый суверен и восстанавливает порядок и право, его роль по возрождению жизни становится еще более примечательной (наш закон о помиловании, датируемый вступлением в должность нового президента, также свидетельствует о стремлении сгладить мрачные стороны прошлого и дать импульс к возрождению). Этот обычай, часто отмечаемый в последующие эпохи во многих частях света, в действительности принадлежит к различным вариантам инверсионных структур, знакомых многим обществам (праздник дураков, карнавалы).

К данному списку следовало бы добавить имена Полибия, Посидониоса, Гесиода, Диодора Сицилийского, Аристотеля, но никто из них не был подлинным основателем антропологии: можно лишь говорить об этнографии (описание нравов различных народов).

Поворот XVIII века. Средние века тоже отмечены этноцентризмом, но его основания отличны от времен античности, поскольку изменились культурные условия: уже нет ни римлян, ни варваров, но есть объединенные христиане и братья во Христе. Ясно, что варварство означает в этих условиях нехристианский мир. Так же, как и во времена античности, это состояние не считается раз и навсегда данным: достаточно язычникам принять христианскую веру. Начиная с Возрождения, с первой волной западной колонизации, которая идет в Новом Свете, эта установка осуществляется на практике. Если некоторые авторы (Монтень, Ж. де Лери, доминиканец Лас Казас, Жак Боэмус) проявляют дальновидность в установлении диагноза болезни и становятся на защиту «диких» народов, все же чаще всего сравнивают их, путем зоологических метафор, с животными без души и без веры в бога или описывают их в идиллических тонах как «добрых дикарей» (А. Веспуччи и X. Колумб). Теологи же, со своей стороны, проявляют невиданную изобретательность, чтобы приобщить к божественному откровению этих бестолковых из Нового Света, накручивая занимательные сюжеты по поводу сотворения мира.

В XVII в. культура становится более светской, а включение Возрождением в оборот образов античности открывает новое направление, благодаря которому позднее, в XVIII в., произойдет новый поворот. В самом деле, экзотические общества, о которых поступает все возрастающая информация, рассматриваются как исторические эквиваленты нашей античности, и поэтому одно пытаются объяснить через другое, прибегая к методу сравнения. Легко догадаться, что именно здесь следует искать исторические истоки антропологии современных обществ: другие общества более не считаются отклоняющимися от нормы, их включают в нашу собственную культурную ауру. Позднее придет время оспорить европейские общества: ведь вначале считалось, что они берут свои истоки в античности в форме материализации мифа о добром дикаре. Однако научный подход приходит на смену мифотворчеству. Мы стоим на пороге зарождения антропологии, которая стала детищем XVIII в.

В 50-е годы XVIII в. мы, наконец, выходим из предыстории нашей дисциплины. С одной стороны, признание Другого как иного, пусть и второсортного, существа получает свое распространение, хотя миф о добром дикаре с новой силой дает о себе знать (он часто используется философами для того, чтобы оттенить смысл своих проектов социальных и политических реформ). Подобно греческим софистам, некоторые авторы думают, что различные культуры являются многообразным выражением единой человеческой общности. В 1728 г. Ж. Ф. Лафито, публикуя «Нравы американских дикарей в сравнении с нравами древних времен», стремится создать сравнительную науку по изучению культурных различий. В 1755 г. в своей знаменитой работе «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми» Ж.-Ж. Руссо предписывает новой философии изучать все незападные общества. Его философия истории частично основана на постулате о неполноценности «цивилизованного» западного человека по отношению к американскому «дикарю».

За этим первым смещением центра следует второе, тоже фундаментального значения, позволяющее проводить научный анализ человека. Этот последний мыслится не только как субъект, но и как объект знания – эволюция, подготовленная зародившимся в XVI в. гуманизмом. М. Фуко это хорошо понимал, когда писал: «До конца XVIII в. человека как бы не существовало... Его проблема не была ни самой старой, ни самой непреходящей из тех проблем, которые ставились человеческим знанием. Человек – это изобретение, недавнюю дату открытия которого можно обнаружить в археологии нашей мысли». Это изобретение человека, которое несет в себе дуализм субъекта наблюдающего и субъекта наблюдаемого, свойственный до этого только точным наукам, приобретает двойственный характер от упора на эмпирический характер наблюдения: отныне требовалось мыслить человека на основе наблюдения его в конкретном действии, а не отправляясь от предположений трансцендентального характера (вера в Божественное провидение либо вера в человека как меру всего сущего).

Эти изменения в западной мысли делают возможным то, что не было таковым накануне, – возникновение антропологии, которая сама определялась постепенно как наука о человеке в его культурном многообразии (термин «этнология» появился в 1787 г. из-под пера А. Шаванна). Отсюда появилась и юридическая антропология.

Связь антропологии с колонизацией. Любой прогресс научного знания ведет к подмене старых ошибок новыми. Ниже мы увидим, что однолинейный эволюционизм XIX в. был один из таких заблуждений и что нарождающаяся антропология немало претерпела от этой детской болезни. Но было бы невозможно не связать эту теоретическую ориентацию со второй волной колонизации, которая пришлась на этот век. Устанавливая неразрывную связь между самыми «примитивными» обществами и нашим обществом, эволюционизм оправдывал колонизацию как инструмент ускорения истории: подчинить народы – значит цивилизовать их. Сегодня легко подчеркивать ложный характер этого аргумента, но в то время большинство искренне верило в него. Что бы там ни было, констатация этого хронологического совпадения, возможно, и оправдывает часто повторяемое суждение, что антропология это «дочь колонизации».

Действительно, общественные науки при своем зарождении окрашены некоторым социальным и политическим консерватизмом: они должны были дать правителям инструмент, служащий обеспечению порядка и социального мира. Отсюда легко вывести, что и антропология тоже была инструментом в руках колонизаторов: лучше знать традиционные общества означало лучше господствовать над ними. Но, с другой стороны, общественные науки служили иной ориентации и в XX в. были, скорее, дисциплинами, оспаривающими установленный порядок. Антрополог стал в большинстве случаев «естественным адвокатом» изучаемого населения, как об этом сказал М. Леирис.

Но и в прошлом антропологи практически никогда не были в услужении у колониальной администрации. Великобритания в большей мере, чем Франция, развивала прикладную антропологию, поскольку она избрала метод косвенного управления (indirect rule), состоящего, как и у древних римлян, в максимальной опоре на традиционные структуры власти (Малиновский, кстати, был сторонником косвенного управления, которое для него было более прогрессивным и больше обеспечивало культурный плюрализм, чем политика ассимиляции, которой отдавала предпочтение Франция). Однако следует признать, что и во Франции, и в Англии колониальная администрация и этнологи сотрудничали мало. Что касается Великобритании, то во всех ее африканских колониях и в Австралии за период с 1908 г. по 1935 г. лишь всего восемь этнографов работали в колониальной администрации. Можно, правда, сказать, что антропологи могут оказывать влияние на колониальную администрацию и не участвуя непосредственно в ней. Они обычно не пишут законов, но способствуют часто определению рамок, в которых местные жители должны доказать наличие у них определенных прав. Сейчас это, например, происходит во многих арктических зонах. В начале XX в. Малиновский и Радклиф-Браун даже изобрели понятие «ватага» (horde), дабы сохранить права аборигенов Австралии перед английскими колонизаторами.

Во Франции колониальная администрация не пользовалась услугами этнографов, предпочитая им услуги военных из Службы по делам туземцев. Правда, в 1943 г. был создан отдел научных колониальных исследований под управлением Министерства по делам колоний, где начинались карьеры многих этнологов. Но, как правило, губернаторы даже не открывали написанные этнологами доклады. Юристы проявили больше рвения: по заданию губернаторов им пришлось редактировать в Тропической Африке своды обычного права, которые должны были изменить традиционное право под предлогом сведения воедино и уточнения его норм.

Таким образом, можно заключить, что антропология связана с колонизацией в том смысле, что последняя дает ей материальную возможность открыть для себя экзотические общества. Мы убедимся в дальнейшем, что после первой мировой войны прогресс юридической антропологии был наиболее ощутим в европейских странах, которым удалось сохранить за собой обширные колониальные территории. Антропология не была, однако, инструментом колониализма, она, скорее, разоблачала его. Во многих отношениях она была и остается дисциплиной, которая неоднократно предостерегала от опасностей этноцентризма.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒