ДВА ТИПА ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ И ДВЕ ТЕОРИИ ГЛОБАЛИЗАЦИИ

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 30Следующая ⇒

Два разных типа теории, которые мы обсуждаем, по-разному понимают глобализацию. Настолько по-разному, что два нобелевских лауреата в области экономики выдвинули конфликтующие версии того, что случится с мировым доходом при глобализации.

Один из лауреатов — Пол Самуэльсон, сторонник теории первого типа, т. е. основанной на стандартных предпосылках неоклассической экономической науки. Он математически доказал, что международная торговля без ограничений приведет к выравниванию цен на производственные факторы, что по сути означает, что цены на факторы производства — капитал и труд — будут стремиться к одинаковому уровню во всем мире[68].

Другой лауреат — шведский экономист Гуннар Мюрдаль, сторонник теории второго типа, которую мы для удобства решили называть Другим каноном. Он считал, что мировая торговля только усугубит уже существующие различия между доходами в бедных и богатых странах.

Экономическая политика Вашингтонского консенсуса (а значит, политика Всемирного банка и МВФ) основана на теории первого типа, той, в которую верил Пол Самуэльсон. Экономическое развитие, происходившее в 1990-е годы, жестко противоречит идеям Самуэльсона, но зато подтверждает предположение Мюрдаля: богатые страны стремятся объединиться в сообщество, а бедные страны стремятся к бедности; разрыв между этими группами растет. Теория Пола Самуэльсона объясняет процессы, происходящие внутри группы богатых стран, а теория Гуннара Мюрдаля объясняет развитие относительного богатства между группами богатых и бедных стран. Теория Самуэльсона не может повредить странам, в которых установилось сравнительное преимущество в виде возрастающей отдачи, но чрезвычайно вредит странам, которые не прошли ступени осознанной индустриализации.

Теории, предложенной Мюрдалем, сегодня практически нет: она существует либо фрагментарно, либо в извращенной форме «новой институциональной экономики», ветви неоклассической экономической теории. В своей оригинальной форме эта теория почти не преподается на экономических факультетах ведущих университетов. Поэтому экономисты крайне неохотно признают, что Мюрдаль лучше объясняет отношения между богатыми и бедными странами, чем Самуэльсон.

Теория, которой придерживается Самуэльсон, покрывает только общие контуры мирового развития и может до определенной степени успешно предсказать развитие внутри каждой группы стран. Богатые страны стремятся к более однородному богатству, а бедные — к более однородной бедности. Однако стран, находящихся между двумя группами, в этой теории нет, зато конвергентные группы богатых и бедных выделяются отдельными скоплениями на диаграмме рассеивания данных (как и предсказывал Мюрдаль).

Согласно теории, основанной на бартере и обмене, т. е. на стандартной неоклассической теории, экономика — это машина, производящая экономическую гармонию при условии, что в ее работу не вмешиваются. Поэтому сегодня внимание уделяется преимущественно финансовым и денежным переменным. Неоклассическая теория оставляет такие причины экономического роста, как новое знание, новые технологии, синергия и инфраструктура, за скобками, или позволяет им раствориться в абстрактном значении среднего арифметического, таком как репрезентативная фирма. В теории, для которой центральным понятием является «производство», происходит обратное: финансовые и денежные переменные используются как леса, необходимые для постройки здания, т. е. производственных мощностей страны. Именно из-за пренебрежения перечисленными факторами стандартная экономическая наука предлагает вывод: глобализация одинаково выгодна для всех стран, даже тех, которые по уровню знания застряли в каменном веке. Эта теория понимает развитие как накопление капитала, вместо того чтобы понимать его как эмуляцию и накопление знаний.

Различия между двумя экономическими теориями глубоки, а происходят они из противоположного понимания качеств человека и основного вида его деятельности. Два разных взгляда на природу человека, а значит, на экономическую науку, можно найти у Адама Смита и Авраама Линкольна.

Теория обмена была заложена на страницах «Богатства народов» Адама Смита. «Разделение труда — это последствие определенной склонности человеческой природы… к мене, торговле, к обмену одного предмета на другой… Эта склонность обща всем людям и, с другой стороны, не наблюдается ни у какого другого вида животных, которым, по-видимому, данный вид соглашений, как и все другие, совершенно неизвестен… Никому никогда не приходилось видеть, чтобы собака сознательно менялась костью с другой собакой».

Линкольн описал свою теорию производства и инноваций в предвыборной речи 1860 года. «Бобры строят хатки; однако они строят их сегодня точно такими же, как и пять тысяч лет назад, ничуть не лучше… Человек неединственное животное, которое трудится, но только человек совершенствует свое мастерство. А совершенствует он его благодаря открытиям и изобретениям.»

Эти взгляды на основные экономические характеристики человека легли в основание двух экономических теорий и, соответственно, видов экономической политики. Адам Смит, надо сказать, тоже пишет об изобретениях, но, в его понимании, они зарождаются где-то вне экономической системы (они экзогенны), считаются бесплатными (совершенная информация) и одновременно приходящими в головы всех сообществ и всех людей. У Смита инновации и новые технологии создаются автоматически и бесплатно, невидимой рукой, которую нынешняя экономическая идеология именует рынком. Интересно, что в своем неприятии Смитова взгляда на человеческую природу Авраам Линкольн был единодушен с Карлом Марксом, который сегодня считается его политическим антагонистом.

Два типа теории по-разному видят происхождение человечества. По Линкольну, «в начале были общественные отношения», по Смиту — «в начале были рынки». В книге «Великая трансформация» (1944 г.) Карл Поланьи (1886–1964) обсуждает последствия того, что Смит сделал обменивающегося дикаря аксиомой экономической науки. «Целый сонм авторов, писавших по вопросам политической экономии, социальной истории, политической философии и общей социологии, двинулся по стопам Смита, превратив его пример обменивающегося дикаря в аксиому соответствующих наук. На самом же деле гипотеза Адама Смита об экономической психологии первобытного человека была столь же ложной, как и представления Руссо о политической психологии дикаря. Разделение труда, феномен столь же древний, как и сами общество, обусловлен различиями, заданными полом, географией и индивидуальными способностями, а пресловутая склонность человека к торгу и обмену почти на сто процентов апокрифична. Истории и этнографии известны разные типы экономик, большинство из которых включает институт рынка, но им неведома какая-либо экономика, предшествующая нашей, которая бы, пусть даже в минимальной степени, регулировалась и управлялась рынком. Беглый обзор истории экономических систем и истории рынков, рассмотренных в отдельности, сделает это совершенно очевидным. Он продемонстрирует нам, что роль рынков во внутриэкономической жизни различных стран оставалась вплоть до недавнего времени весьма незначительной, и с тем большей наглядностью покажет, сколь резким был переход к экономике, всецело подчиненной рыночному механизму».[69]

Эти цитаты из Линкольна и из Смита содержат два типа европейской экономической науки в том виде, в каком они развились в Европе за последние 250 лет. В английской традиции человеческий мозг принято считать пассивной tabularasa; этот мозг обитает в некой машине по исчислению ощущений удовольствия и боли, которая стремится избежать боли и получить удовольствие. Такой взгляд ведет к гедонистической и основанной на обмене экономической науке с соответствующей системой ценностей и стимулов. Экономический рост в ней понимается как механическое сложение капитала с трудом. Континентальная же традиция считает, что сущность человека — это его потенциально благородный дух и активный мозг, который постоянно регистрирует и классифицирует окружающий мир. В этом случае экономическая наука строится вокруг производства, а не обмена, а также вокруг производства знаний и инноваций, их ассимиляции и распространения. Движущая сила в континентальном типе экономической науки не капитал как таковой, но дух и воля человека, тот самый Geist- und Willens-Kapital, о котором писал Ницше. Для того, кто придерживается английской традиции, континентальная традиция неактуальна, и наоборот. Английская точка зрения позволяет построить простую, поддающуюся качественному и количественному определению, статическую экономическую теорию. Континентальная точка зрения в силу большей сложности требует сложной и динамичной теории, которую нельзя свести к цифрам и символам. Стоит отметить, что основные понятия одной теории могут иметь совершенно иное значение в другой. Так, Джереми Бентам считал любопытство неприятной привычкой, а Торстейн Веблен видел в нем механизм, при помощи которого человечество накапливает знания.

В прошлом веке Торстейн Веблен яростно критиковал основание Рикардовой экономической науки. Как Поланьи после него, Веблен в своей типичной насмешливой манере утверждал, что примитивное экономическое поведение нельзя объяснить теорией Смита и Рикардо. «Предполагается, что орава алеутов-островитян, тычущих граблями в водоросли в полосе прибоя, вооруженных магическими заклинаниями для ловли ракушек, занимались гедонистическим поиском равновесных уровней ренты, зарплаты и процентной ставки». Считалось, что именно этим занимается экономическая наука независимо от времени, пространства и контекста.

В статье «Почему экономика не является эволюционной наукой», написанной в 1898 году, Веблен попытался сформулировать альтернативу английской традиции, т. е. взгляду на человека как на пассивное гедонистическое существо, которое внешние события швыряют так и эдак, и заменить его континентальной традицией. Как Джонатан Свифт и Людвиг Хольберг за полтора века до него, Веблен обратился к иронии. «Гедонистическая концепция человека уподобляет человека быстродействующей счетной машине для исчисления ощущений наслаждения и страдания, который вибрирует, как некая однородная глобула стремления к счастью, и приходит в движение под воздействием стимулов, оставаясь при этом неизменной. У него нет ни прошлого, ни будущего. Он представлен изолированным субъектом, находящимся в устойчивом равновесии, которое нарушается лишь под ударами внешних сил, перемещающих его то в одном, то в другом направлении. Удерживающий равновесие в пространстве стихии, он симметрично вращается вокруг собственной духовной оси до тех пор, пока не окажется во власти параллелограмма сил и не последует в направлении результирующей. Когда сила толчка исчерпывается, он приходит в состояние покоя, в прежнее состояние глобулы желания. В духовном отношении гедонист не является инициатором перемен. Не на нем держится процесс жизни, он разве что является объектом серии изменений, которые производят с ним обстоятельства, по отношению к нему чужеродные»[70]. Несмотря на эти резкие слова, Торстену Веблену предложили стать президентом Американской экономической ассоциации, хотя сейчас логику этого решения трудно понять.

Такое утверждение звучит несколько недобро, но главный вклад Смита в понимание богатства и бедности заключается в том, какие именно понятия он вынес за пределы или исключил из экономической науки, ставшей сегодня мейнстримовой. Смит вычеркнул из стандартной экономической модели четыре понятия, необходимых для объяснения экономического развития:

1. Понятие инноваций считавшееся важным в общественной науке Англии более 150 лет, начиная с эссе «О новшествах», написанного Фрэнсисом Бэконом в начале XVII веке, и заканчивая «Исследованием принципов политической экономии» Джеймса Стюарта (1767 г.).

2. Идея, что экономическое развитие — это результат синергии и что люди, выходящие на рынок труда в стране, где действуют инновационные отрасли, будут получать большие зарплаты, чем остальные; эта тема повторялась в европейской экономической мысли еще с XV века.

3. Понимание того, что разные виды экономической деятельности могут качественно различаться как источники экономического развития.

4. Сведение производства и торговли к трудовым часам. Именно оно проложило дорогу ныне доминирующей в общественном сознании теории торговли Рикардо. Эта теория понимает мировую экономику как систему, в которой обменивающиеся собаки Адама Смита меняются друг с другом трудовыми часами, лишенными каких-либо свойств.

Первый труд Адама Смита был посвящен астрономии. Метафора Смита и его последователей по сей день остается влиятельной в современной экономической науке: так же, как планеты удерживает на орбите вокруг Солнца невидимая рука, она же автоматически поможет рыночной экономике найти равновесие, если только не мешать ей. Грань между верой в невидимую руку рынка и верой в судьбу и провидение, как мы видим, весьма тонка. Более того, нам известно, что Адам Смит верил, что земля должны распределяться среди людей по воле скорее провидения, чем общества. Он был уверен, что и тут невидимая рука придет на помощь беднякам. «Земля почти всегда питает все то население, которое обрабатывает ее. Одни богатые избирают из общей массы то, что наиболее драгоценно или редко. В сущности они потребляют не более, чем бедные. Несмотря на свою алчность и на свой эгоизм, несмотря на то, что они преследуют только личные выгоды, несмотря на то, что они стараются удовлетворить только свои пустые и ненасытные желания, используя для этого труд тысяч, тем не менее они разделяют с последним бедняком плоды работ, производимых по их приказанию. По-видимому, какая-то невидимая рука заставляет их принимать участие в таком же распределении предметов, необходимых для жизни, какое существовало бы, если бы земля была распределена поровну между всеми населяющими ее людьми. Таким образом, без всякого преднамеренного желания и вовсе того не подозревая, богатый служит общественным интересам и умножению человеческого рода. Провидение, разделив землю между небольшим числом знатных хозяев, не позабыло и о тех, кого оно только с виду лишило наследства, так что они получают свою долю из всего, что производится землей. Что же касается того, что составляет истинное счастье, то они нисколько не стоят ниже тех, кто, казалось, был поставлен значительно выше них. Относительно физического здоровья и душевного счастья все слои общества находятся на одном уровне, и греющийся на солнышке у дороги нищий обычно обладает таким чувством безопасности, к которому короли лишь стремятся»[71].

Смит использует невидимую руку, чтобы построить воистину Панглосову теорию. Стандартная экономическая наука по сей день следует его примеру. Включив в свою систему невидимую руку и исключив из нее четыре основных понятия прежней экономической науки, Смит заложил основу идеологии, которая считает экономику некой Harmonielehre (нем. «теорией гармонии»), в которой рынок должен автоматически создать повсеместную гармонию и выровнять всеобщее благосостояние. Можно даже не говорить, что последствия современной экономической политики просто катастрофичны.

Экономику можно представить в виде двух соединенных сфер (илл. 4). С одной стороны находится гетерогенный и хаотический мир реальной экономики, к которому принадлежит производство множества товаров и услуг — от шнурков до гостиниц и парикмахерских. С другой стороны находится куда более гомогенная финансовая часть, которая занимается тем, что переводит все виды деятельности реальной экономики в доллары. Сегодняшняя теория глобализации гласит, что все виды деятельности, из которых состоит реальная экономика, качественно равны как носители экономического развития. Из этого делается вывод, что глобализация и свободная торговля автоматически ведут к мировой экономической гармонии. Но в реальной жизни многообразие и сложность того, что скрывается в «черном ящике» реальной экономики, приводит к неравенству.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ 4. Круговое течение экономической науки

Помимо того что Фридрих Ницше высмеивал наивную веру тех, кто считают, что свободная торговля может привести к гармонии, он выделил дополнительный элемент, который наряду с изобретательностью и склонностью к обмену отличает человека от животных. Люди — это единственные животные, способные сдерживать свои обещания. Это качество породило институты и нормы, законы и правила, стимулы и наказания. Институты могут существовать в форме как общественных ожиданий, так и жестких правил и системы наказаний для тех, кто этим правилам не следует. Рынок является одним из таких институтов: работает согласно набору формальных и неформальных правил и ограничен этими же правилами. Современная экономическая наука считает институты чем-то само собой разумеющимся. После Фрэнсиса Бэкона экономисты долгое время верили, что институты отражают способ производства в любом обществе. Сегодня Всемирный банк вооружился этой идеей и хочет доказать, что бедность — это результат отсутствия в некоторых странах необходимых институтов. При этом он игнорирует связи между способом производства, технологиями и институтами.

Впервые о теории обмена узнали французы в 1760-е годы благодаря физиократам, но она недолго владела умами. Вторая волна ее популярности пришлась на 1840-е годы и захватила весь мир. Чтобы обеспечить промышленным рабочим дешевый хлеб, Англия перестала защищать свое сельское хозяйство тарифами и одновременно попыталась заставить другие страны прекратить защищать свою промышленность. Как считалось, растущее расслоение общества (то, что еще 100 лет потом именовалось общественным вопросом) исчезнет, как только будут сняты все экономические ограничения. Однако такая политика привела только к большим беспорядкам. Современное государство благосостояния строилось из этого хаоса постепенно, по одному кирпичику. Первой зашевелилась Германия. Экономисты самых разных политических убеждений объединились в Союз социальной политики (нем. Verein f& #252; r Sozialpolitik). Канцлер Бисмарк согласился с предложенным решением и их виденьем проблемы, которое во многом совпадало с анализом Карла Маркса, но решение Маркса перевернуть общественную пирамиду с ног на голову было отклонено. Энтони Гидденс в книге «Третий путь» пишет: «Правящие группы, которые создавали систему социального страхования в имперской Германии в конце XIX века, презирали экономику невмешательства так же сильно, как и социализм»[72]. Тот тип экономической науки, который они уважали, сегодня практически исчез.

С точки зрения экономической политики 1990-е годы близки к 1840-м. Для обоих периодов характерен иррациональный, бесконечный оптимизм, спровоцированный технологической революцией. Стивенсон протестировал первый паровой локомотив «Ракета» в 1829 году, а к 1840 году эра парового двигателя была в разгаре. В 1971 году компания «Intel» разработала первый микропроцессор, в конце 1990-х годов возникла новая технико-экономическая парадигма. Такие всплески производительности в отдельных секторах экономики несут возможность квантовых скачков развития, но одновременно с этим и возможность спекуляций, бесконечного количества проектов и стратегий, направленных на то, чтобы все остальные отрасли производства начали работать так же, как основная отрасль новой парадигмы[73]. Сомнительные бухгалтерские методы концерна «Enron» почти не отличались от методов, которые Торстейн Веблен критиковал веком раньше. В конце XIX века корпорация США по производству кожи попыталась увеличить стоимость своих акций так же, как корпорация «United States Steel» — «Microsoft» своего времени. Аналогичным образом в конце XX века многие компании пытались достичь такой же стоимости акций, как у «Microsoft», но им это не удалось. В разные исторические периоды этим попыткам способствовала эйфория на рынке акций. Рынок так хотел верить, что подобный рост акций возможен, что долгое время одной этой веры хватало для действительного роста. Однако производство кожи — не то же самое, что производство стали; у немногих компаний была рыночная власть, как у компании «Microsoft», поэтому большинство из них в итоге плохо кончили.

«Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы» — так называлась книга Чарльза Маккея об обвалах фондового рынка, изданная в 1841 году. Тогда же Фридрих Лист выпустил книгу, в которой писал, что свободную торговлю надо вводить медленно и систематически, иначе бедные страны рискуют еще больше обеднеть. Подобно тому как в подобные периоды люди ждут, что стоимость акций компании взлетит до заоблачных высот, независимо от того, в какой отрасли работает эта компания, в общественном сознании зародилась другая иллюзия — что неограниченный свободный рынок сделает всех богаче. Джон Кеннет Гэлбрейт назвал эту убежденность рыночным тотемизмом. В 1840-е и 1990-е годы вера в то, что рынок — это единственный способ обеспечить миру гармонию и развитие, была непоколебимой. В 1840-е годы это явление называлось свободной торговлей, сегодня оно именуется глобализацией. Долгое время фондовый рынок не осознавал, что есть разница между огромным ростом производительности и лидерством на рынке компаний, несущих новую техно-экономическую парадигму, таких как «United States Steel» и «Microsoft», с одной стороны, и зрелых отраслей промышленности, таких как производство кожи и прочих низкотехничных продуктов, — с другой. По сей день политики в мире убеждены в том, что открытость экономики и свободная торговля, а не технологический прорыв, помогли бизнесменам из Силиконовой долины заработать миллиарды. Это заблуждение обернулось катастрофой для малых инвесторов, которые вложили сбережения в проекты, оказавшиеся мыльными пузырями, и потеряли их. Аналогичное заблуждение относительно свободной торговли так же вредит жителям Перу и Монголии, которые во имя глобализации потеряли свою промышленность. Фридрих Лист покончил с собой за несколько месяцев до того, как Англия, казалось, совсем убедила Европу отказаться от использования тарифов на промышленные товары в ответ на отказ самой Англии от тарифов на сельскохозяйственные продукты. Однако после смерти Листа его теория о том, что со свободной торговлей нужно подождать, пока во всех странах не произойдет индустриализация, была принята и применена на практике в Европе и США. Можно даже утверждать, что теория Листа все еще была правящей в 1980-е годы, когда происходила медленная, но успешная интеграция Испании в Европейский союз.

Исторический парадокс в том, что когда новые технологии кардинально меняют экономику и общество (как это было с паровым двигателем в 1840-е и информационными технологиями в 1990-е годы), экономисты обращаются к теориям, основанным на обмене и торговле, которые не оставляют места технологиям и новым знаниям. В духе Фридриха Листа можно сказать, что экономисты путают носитель прогресса (торговлю) с причиной прогресса (технологией). По иронии, это же можно сказать о теории экономического развития Адама Смита. Смит просто не заметил индустриальной революции, которая происходила вокруг, пока он формулировал свою теорию.

На первой стадии глобализации (с 1840-х годов до начала Первой мировой войны) богатые страны продолжали индустриализоваться, а третий мир оставался технологически недоразвитым. Эта волна глобализации усугубила разрыв между богатыми и бедными странами благодаря тому, что колониям, согласно устоявшейся практике, не позволили индустриализоваться. Пока последняя волна глобализации основывается на тех же принципах, что и первая, т. е. пока бедные страны вынуждены специализироваться на производстве сырьевых товаров, она будет не более успешной, чем первая. Разница между бедными и богатыми странами будет увеличиваться, хотя при этом в мире может появиться еще несколько богатых стран.

Великий немецкий экономист Густав Шмоллер на первом заседании Союза социальной политики в 1872 году сказал: «Общество сегодня подобно лестнице, у которой прогнили средние ступени». Общество стремится расслоиться на бедные и богатые страны, а стран среднего достатка становится все меньше. За 1950-1970-е годы было несколько попыток создать глобальный средний класс, в том числе проведена индустриализация нескольких стран, несмотря на то что их промышленность не была достаточно сильной, чтобы выдержать международную конкуренцию. Однако шок от внезапно введенной свободной торговли каждый раз сводил попытки на нет. В таких странах (дальше мы рассмотрим в качестве примера Монголию) произошла деиндустриализация и стремительное возвращение к бедности, а затем и ухудшение ситуации. Резкая смена торгового режима — недопустимая ошибка, о которой нас предупреждали теоретики прошлого Джеймс Стюарт и Фридрих Лист. Системе производства нужно время, чтобы приспособиться к окружающим условиям. Континентальная Европа в XIX веке не дала себя обмануть Англии, пытавшейся остаться единственной индустриализованной страной мира. По мнению Англии, глобальная экономическая гармония заключалась в том, чтобы остальной мир производил сырьевые материалы в обмен на английские промышленные товары. Однако страны Европы, а также неевропейские страны с большим процентом эмигрантов из Европы среди населения (США, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка) приняли политику, которой следовала Англия с конца XV века. Они ввели относительно высокие тарифы, чтобы поощрить национальную индустриализацию. Несмотря на природную защиту в виде транспортных издержек, США начинали строить свою стальную промышленность за 100 %-й тарифной стеной. Хотя большинство иммигрантов и были крестьянами, а не промышленниками, в итоге именно крестьяне больше всех выигрывали от наличия промышленного сектора. Авраам Линкольн заметил: «[Я не могу] назвать причины… [но высокие тарифы] сделают все то, что фермеры [покупают], дешевле».

Сегодня, так же как в 1840-е годы, доминирующая экономическая теория учит нас, что проблем с распределением богатства не возникнет. Старый миф об обменивающихся собаках хоть и рассказывается сегодня на новый лад, по-прежнему является для мейнстримовых экономистов сутью мировой экономики. Финансовый кризис, потрясший весь мир в 1990-е годы, был примером события, которого, по убеждению экономистов, произойти просто не могло, потому что рынок должен был решить все проблемы. Однако сегодняшняя ситуация отличается от 1840-х годов тем, что тогда общество находилось в кризисе внутри отдельно взятой страны. Разрыв между богатыми и бедными увеличивался в рамках отдельных стран, в Европе эту проблему помогло решить создание государства всеобщего благосостояния. Однако сегодня общественный вопрос стоит уже на другом, международном, уровне; разрыв сегодня разделяет бедные и богатые страны и продолжает увеличиваться[74].

Даже в моей стране Норвегии раньше считалось само собой разумеющимся, что индустриализация способствует развитию. В 1814 году, в результате Наполеоновских войн, Дания уступила Норвегию Швеции. В июне 1846 года британский парламент отменил знаменитые Хлебные законы, разрешив свободную торговлю хлебом; сегодня это событие считается великим прорывом в истории свободной торговли. Однако что происходило в это время в реальном мире, как обычно, никого не интересует. В марте 1847, когда еще и года не прошло с «великого прорыва», совместная шведско-норвежская комиссия по тарифам опубликовала доклад, посвященный таможенной политике. Норвежские члены комиссии предлагали увеличить налоги на шведские товары, в то время как шведы, «колониальная власть», стояли за полное таможенное единение. Важным аргументом в пользу увеличения тарифов послужили дополнительные таможенные отчисления в казну Норвегии. Однако, как пишет норвежский историк Юн Саннесс, «главным аргументом было то, что неокрепшая промышленность Норвегии была бы задушена, если бы тарифы перестали защищать ее от более сильной и зрелой шведской промышленности». В конечном счете судьба Норвегии решилась в пользу тарифов, и никто не посчитал, что это ненужная или неполезная мера. Вообще, основные экономические дебаты того времени были посвящены не защите промышленности как таковой (почти все соглашались, что защитить промышленность необходимо), но тому, как именно это надо делать. Сегодня неокрепшую промышленность стран третьего мира душит та самая свободная торговля, от которой Норвегия защищалась целый век. Тот факт, что Норвегии необходима свободная торговля сегодня, не означает, что она была необходима ей 150 лет назад, и ровно так же не означает, что она необходима бедным странам в наши дни.

150 лет назад Норвегия и Швеция были конкурентами, потому что структура их экспорта была почти одинаковой. Не удивительно, что призыв Норвегии к защите своей промышленности вызвал в Швеции яростное неприятие. Норвежская сторона утверждала, что молодую норвежскую промышленность нельзя оставить без тарифной защиты; в то время такой была общепринятая практика, что даже самые сильные страны не отваживались отказаться от тарифов. Тарифный союз со Швецией для Норвегии означал бы уничтожение ее собственной промышленности, а в те времена все твердо знали, что страна без собственной промышленности обречена на бедность. «Ход мысли шел согласно нормальному промышленному протекционизму того времени, такому, как у Фридриха Листа, — пишет Юн Саннесс. — Новые отрасли промышленности нуждались в тарифной защите, которая со временем упразднялась за ненадобностью». Сегодня у нас иной ход мысли.

Одновременно с промышленным развитием с 1840-х годов в Европе шла гонка за новыми колониями. Развязка этой гонки произошла на берлинской конференции в 1884 году: территория Африки была поделена между европейскими странами. В это же время началась экспансия Соединенных Штатов. В результате войны с Мексикой между 1845 и 1848 годами США получили во владение обширные земли, раньше принадлежавшие Мексике, — штаты Техас, Калифорнию, Аризону, Нью-Мексико и Колорадо. Чуть позже, все еще продолжая защищать свою промышленность, США и Европа военными угрозами и силовым давлением вынудили Китай и Японию подписать соглашения, в которых те обязались не защищать свою промышленность. На некоторое время Китай и Япония стали экономическими колониями. В китайских и японских учебниках по истории эти «несправедливые соглашения» не забыты и по-прежнему вспоминаются с негодованием. Африканцы также не забыли аналогичного случая из своей истории: в 1888 году Сесил Родс обманом вынудил вождя Лобенгулу передать ему чрезмерные права на африканские земли. Лобенгула впоследствии обращался к королеве Виктории с протестами, но безрезультатно.

С 1990 года торговые соглашения ВТО со странами третьего мира вернули нас во времена «несправедливых соглашений». Слово империя вновь перестало считаться ругательным. Когда я слышу рассказы очевидцев о том, как в Африке ведутся переговоры о производстве экологически чистых продуктов, я невольно вспоминаю вождя Лобенгулу и его печальную судьбу.

В 1994 году я познакомился с человеком, который понимал, что опрометчиво отдал в чужие руки права. В составе делегации я приехал во дворец Каронделет в столице Эквадора Кито, чтобы встретиться с президентом Сиксто Дюраном Валленом. Президент, по профессии архитектор, был обаятельным и представительным человеком; кроме того, он был последним президентом Эквадора, которому удалось возглавлять страну все положенные по конституции 4 года. Но в день нашей встречи он был в ярости. Некоторое время назад, в обмен на обещания крупных грантов и займов, мировые финансовые организации убедили его отменить промышленные тарифы в Эквадоре ради того, чтобы специализироваться на поставках бананов в мире. Процесс деиндустриализации привел к безработице и снижению реальных зарплат в стране. Собственно говоря, я как раз приехал в Эквадор с группой специалистов для того, чтобы организовать микрозаймы и помочь в создании новых рабочих мест. Гранты и займы так и остались обещаниями, рассказал президент; кроме того, незадолго до нашего появления ему стало известно, что Европейский союз ввел высокие налоги на импорт эквадорских бананов. Эквадор как производитель бананов был и остается гораздо эффективнее, чем бывшие французские или английские колонии, не говоря уже о производителях бананов на Канарских островах и в Греции. Обложив налогами эквадорские бананы, но не бананы из Европы и ее бывших колоний, Европейский союз по сути возложил издержки по субсидированию неэффективных производителей бананов на самого эффективного их производителя — Эквадор[75]. Дюран Баллен понимал, что его обманули, но обрабатывающая промышленность, которой пожертвовал он и его предшественники, уже была потеряна безвозвратно. Я с интересом ждал выхода мемуаров Баллена[76], чтобы узнать, написал ли он правду об этом некрасивом событии. Однако книга была посвящена в основном войне между Эквадором и Перу, пришедшейся на время его президентства. Он предпочел, чтобы его запомнили как президента, воевавшего с Перу, но не как виновника деиндустриализации и падающего уровня реальной зарплаты в стране.

Этическое обоснование колониализма — идею, что у колонизаторов есть моральное право не давать другим странам развиваться выше уровня производителей сырья, мы впервые встречаем в экономической теории Рикардо. До него экономисты сходились во мнении, что колонизаторы сознательно держат колонии в бедности. Английские экономисты иногда оправдывались, что «если все это делают, то и мы вынуждены поступать так же». Немецкий экономист XVIII века Иоганн Генрих Готтлоб фон Юсти считал, что колонии скоро осознают, что их обманывают, и поднимут бунт, чтобы иметь возможность построить собственную промышленность. В случае с Америкой, которая взбунтовалась и освободилась от власти Англии в 1776 году, он оказался прав.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒