Дореволюционная историография

Стр 1 из 8Следующая ⇒

Первыми дают оценку происходящим событиям современники. Их мнения часто оказывают большое влияние на позднейшую историографию, проникая в нее вместе с фактами, из которых историки возводят свои, порой весьма причудливые, построения. В соответствии со средневековым мировоззрением русские публицисты первой трети XVI столетия усматривали в деяниях людей результат воздействия божьего промысла. Важнейшие события истории России той Эпохи они связывали прежде всего с деятельностью великого князя всея Руси Василия III. Их политические представления различались в той мере, в какой ими давались разные оценки деяний московского государя. Для Иосифа Волоцкого Василий III прежде всего самодержавный царь, который только по своему «естеству» напоминает других людей, поскольку властью он подобен самому богу[6].

Иосифу Волоцкому вторил старец Псковского Елеазарова монастыря Филофей, создатель теории «Москва — III Рим». Он называл Василия III царем христиан всей Вселенной[7]. Анонимный автор Похвального слова, написанного по случаю рождения у Василия III наследника престола в 1530 г., обращаясь к великому князю, говорил, что он — единодержавный властелин своей земли, который покорил все окружающие его земли мечом или миром[8].

В панегиристах, как мы видим, недостатка не было.

Но существовала и другая оценка деятельности державного государя. Она принадлежала одному из придворных великого князя — И. Н. Берсеню Беклемишеву, и именно она привела строптивого сына боярского в 1525 г. к плахе. Оказывается, добрым-то правителем был отец Василия Ивановича Иван III, ибо он держался «старых обычаев». Но уже при нем обычаи стали меняться, когда пришла на Русь София Палеолог с ее греками: Василий III и вовсе не слушал советников, а сам решал все дела[9].

При всей разнице оценок деятельности Василия III между ними можно подметить и некоторое сходство: и панегиристы московского государя, и его хулители невольно (первые) или нарочито (вторые) подчеркивали существенную разницу между его временем и великим княжением его отца. Обе стороны сходились на том, что годы великого княжения Василия III отмечены утверждением единодержавия.

В бурные годы правления Ивана IV обе оценки деятельности его отца полностью сохранялись. Так, для автора Степенной книги (начало 60-х годов XVI в.), широко использовавшего Послание Иосифа Волоцкого Василию III и Похвальное слово, великий князь Василий Иванович — «истовый вождь, умный правитель, вседоблий наказатель, истинный кормчий»[10]. Да и сам Иван Грозный производил «истинного Росийского царствия самодержавство божиим изволением почен» от Владимира Святославича и до своего отца[11]. Так создается уже четко выраженное представление о том, что история России — это история самодержавия, существовавшего на Руси «изначала». Это представление в последующем — XVII и XVIII вв. — стало основой исторических воззрений дворянских историографов.

Берсеньевскую традицию продолжал позднее князь Андрей Михайлович Курбский, ярый враг грозного царя. Рационалист по своим взглядам, он склонен был приписывать реальное влияние на ход истории живым людям и их страстям, а не божьему «промыслу», как то делали его предшественники. В своем основном труде — «Истории о великом князе Московском» (1573 г.) — Курбский считал, что «злые нравы» русских князей объясняются «наипаче женами их Злыми и чародейцами». Так, Иван IV родился от незаконного второго брака его отца, который отличался многими злыми и богопротивными делами[12]. Характеристика Курбского определялась его близостью к политическим и идеологическим противникам Василия III и самого царя Ивана, в частности к Максиму Греку и нестяжателям.

Трагические события опричных лет, а позднее и грозовой вал «смуты» заслонили публицистам конца XVI и начала XVII в. предания о сравнительно спокойном времени правления Василия III. Но и в этот период изредка вспоминались дела и дни отца царя Ивана, причем снова очень противоречиво. Так, составитель Хронографа редакции 1617 г. в духе официального славословия писал: «Бе бо мужествен государь царь и великий князь Василей Иванович всея Русии и на сопротивныя враги велие храбръство показа, яко и цари окрестные мнози с державами своими приходяще к нему и покоряющеся служити ему». Будучи близким к канцелярии Посольского приказа, составитель Хронографа особенно отмечал, что Василий III «титлу великия державы себе состави» (т. е. стал именоваться уже царем), причем никто из его предшественников «таковым самодержательством не писашеся и не нарицашеся»[13].

С другой стороны, автор «Выписи о втором браке Василия III», в духе традиции Берсеня и Курбского осуждая великого князя за развод с Соломонией Сабуровой и заточение Максима Грека и Вассиана Патрикеева, задним числом предсказывал, что от незаконного брака у Василия Ивановича родится сын, который будет «грабитель чужаго имения», а царство Российское наполнится «страстми и пе-чалми»[14].

«Отец русской исторической науки» В. Н. Татищев довел систематическое изложение истории российской только до нашествия татаро-монголов на Русь. Последующее время, и в частности годы правления Василия III, отразилось в его подготовительных материалах в виде переложения текста Никоновской летописи[15]. Общее представление В. Н. Татищева о происходивших в конце XV–XVI вв. событиях более или менее ясно. Для Татищева, как дворянского историка, история России сводилась преимущественно к истории русского самодержавия. Иван III Великий, «спровергнув власть татарскую, паки совершенную монархию возставил». Василий III, которого Татищев вслед за польскими авторами называет Храбрым, привлек его внимание тем, что он взял Смоленск, «все Северское княжение от Литвы возвратил» и построил на Суре город Василь и. Итак, Василий III лишь продолжил дело своего отца. В «Разговоре о пользе наук» Татищев говорит, что Иван III основал монархию, которую «сын и внук в лучшее состояние привели»[16].

Первый обстоятельный очерк деятельности Василия III составлен был князем М. М. Щербатовым, поместившим его в своей «Истории Российской»[17]. Автор для его создания привлек большой комплекс сохранившихся материалов, большей частью рукописных. Среди них — Никоновская летопись, Воскресенская летопись[18], Летописец начала царства и краткий Кириллов летописец[19], Типографская летопись[20], Степенная книга[21], Царственная книга[22], Казанский летописец и некоторые другие[23]. Из архива коллегии иностранных дел М. М. Щербатов черпал духовные, договорные грамоты великих и удельных князей, поручные бояр и крымские посольские дела. Много этих материалов он опубликовал в приложении к своей «Истории»[24]. Из исторических трудов XVI–XVIII вв. М. М. Щербатов использовал «Хронику» М. Стрыйковского, «Опыт» П. Рычкова[25], «Ядро» A. И. Манкиева, в меньшей мере разрядные и родословные книги, списки думных чинов. Знал Щербатов также ряд работ по истории Турции (Д. К. Кантемира), Польши и других европейских стран.

Словом, в своем труде М. М. Щербатов выступал во всеоружии имевшихся в распоряжении исследователя XVIII в. источников. Общая оценка истории России первой трети XVI в. сводилась у него к характеристике деятельности Василия III. М. М. Щербатов подчеркивал, что этот великий князь «усилил Россию», «содержал себе в союзе» ближайшие к России народы, стараясь избегать войны, ибо «почитал ее всегда вредною государству». В целом же «хотя не обретем мы в нем столь блистательных качеств, каковыми отличался его родитель… однако обретаем в нем сие набожие не суеверное и на добродетели основанное, которое есть основание твердых правил мудрого правителя»[26].

Откровенная монархическая концепция сочеталась у Щербатова с осторожной защитой привилегий аристократии. Так, прямо не осуждая заточение Василием III князя B. Д. Холмского, он замечает, что желательно было бы узнать причины этой опалы. Ведь бывали в истории случаи, когда «любимцы» государя творили его именем «неправосудия»[27].

Касаясь известия, что Василий III уморил в темнице голодом своего соперника Дмитрия, М. М. Щербатов ставил вопрос: не было ли это вызвано тем, что В. Д. Холмский хотел возвести Дмитрия Ивановича на престол, что и вынудило Василия III принять такие суровые меры против обоих лиц[28]. Возможно, это был своеобразный намек на события 1764 г., когда подпоручик Мирович хотел освободить находившегося в заточении Ивана VI Антоновича, но тот был, согласно распоряжению Екатерины II, убит, а сам Мирович казнен.

При описании присоединения Пскова М. М. Щербатов отмечал социальную рознь в городе («часть псковского народа быв утеснена другою»), в результате чего угнетенная псковским боярством часть населения надеялась в лице Василия III найти себе защиту[29].

Итоги дворянской историографии XVIII в. подвел Н. М. Карамзин. Подходя с консервативно-охранительных позиций к освещению русского исторического процесса, он писал, что Россия всегда спасалась «мудрым самодержавием»[30]. А раз так, то именно самодержцы и их деяния, а не народ стояли в центре внимания придворного историографа государя императора Александра Благословенного. «Два государя — Иоанн и Василий, — писал Карамзин, — умели навеки решить судьбу нашего Правления и сделать Самодержавие как бы необходимою принадлежностию России, единственным уставом государственным, единственною основою целости ее, силы, благоденствия». Но крупнейшей исторической фугурой Карамзин считал именно великого князя всея Руси Ивана III, который, по его словам, был «герой не только Российской, но и всемирной истории».

Василий III уступал в «природных дарованиях» и Ивану III, и Ивану Грозному, «был не гением, но добрым правителем», «шел путем, указанным ему мудростию отца»[31]. «Рожденный в век еще грубый и в самодержавии новом, для коего строгость необходима, Василий по своему характеру искал средины между жестокостию ужасною и слабостию вредною»[32].

Н. М. Карамзин сравнительно с М. М. Щербатовым значительно расширил круг привлеченных к исследованию источников. Кроме известных Щербатову он использовал изданные к его времени Архангелогородский летописец[33], Львовскую летопись[34], Никоновскую летопись[35], Типографскую летопись[36](последние две Щербатов знал по рукописям). Он ссылается на Псковскую летопись А. Ф. Малиновского и Ф. Толстого[37]. Широко привлекает он так называемую Ростовскую летопись (Новгородский свод 1539 г.)[38]. Важным летописным источником для него была Вологодско-Пермская летопись[39]. Знал Н. М. Карамзин и Новгородскую и летопись[40]. В его архиве находились списки и других летописей (в том числе Воскресенской)[41]. Встречаются у историка ссылки и на Русский временник[42].

Более широко привлекаются Карамзиным и дипломатические материалы. Кроме крымских дел он уже знает весь основной комплекс посольских дел (прусские, имперские, польские, турецкие и ногайские). Он использует договоры с Данией, ганзейскими городами и Ливонией, а также хранившиеся у него «кёнигсбергские бумаги». Карамзин широко привлекает свидетельства современных Василию III иностранцев (С. Герберштейна, А. Кампензе, П. Иовия, Ф. да Колло). Он обращает большее, чем Щербатов, внимание на внутреннее состояние России в первой трети XVI в. Ему известна «Выпись о втором браке Василия III»[43], несколько списков разрядных книг[44], судное дело Берсеня и Максима Грека[45], родословные[46].

Яркость изложения и богатый фактический материал сделали труд Н. М. Карамзина на долгое время одним из популярнейших сочинений по русской истории, несмотря на консервативный характер его общих представлений.

Первый русский революционер А. Н. Радищев по-новому подошел к проблеме создания единого Русского государства. Для него этот процесс не был благоденственным, а означал торжество деспотизма, попрание народных прав и вольностей, столь ярко проявившихся в истории Новгорода и Пскова[47].

Радищевскую традицию продолжали декабристы, которые в своих литературных занятиях охотно пользовались примерами истории для разоблачения ужасов самодержавия. Они нанесли решительный удар по карамзинской концепции истории России. Восхвалению самодержавия они, как и Радищев, противопоставляли идеализацию древнерусских городов-республик. Полемизируя с Карамзиным, Н. И. Тургенев писал, что после падения татаро-монгольского ига Россия «восстает из своего уничижения, но встает заклейменная знаками рабства и деспотизма, доказывающими, чего она лишилась и что приобрела»[48]. Итак, политический деспотизм и социальное порабощение — вот следствия создания единой монархии при Иване III. А. И. Одоевский[49]с горечью вспоминал падение независимости Новгорода и Пскова. К изучению истории Новгорода и Пскова призывал А. Е. Розен[50]. Декабристы меньше всего склонны были идеализировать русских монархов той поры. Н. М. Муравьев говорил о том, как унизительна была «для нравственности народной эпоха возрождения нашего, рабская хитрость Иоанна Калиты; далее, холодная жестокость Иоанна III, лицемерие Василия и ужасы Иоанна IV»[51]. М. А. Фонвизин клеймил самовластие Ивана III и его сына Василия, которые покорили оружием Новгород и Псков и «уничтожили их общинные права и вольности»[52]. Исторический идеализм в построениях декабристов сочетается с их революционным устремлением.

Несмотря на идеалистические представления о ходе исторического процесса, декабристы внесли в историческую науку революционную страсть борцов с социальной и политической несправедливостью, которая помогла им избавиться от непомерной идеализации царизма, господствовавшей до них в русской историографии.

В середине XIX в. складывалась так называемая юридическая, или государственная, школа историков (К. Д. Кавелин, С. М. Соловьев и др.), представлявшая собой либерально-буржуазное направление в исторической науке. Отстаивая тезис о закономерном ходе исторического процесса, С. М. Соловьев рассматривал историю России конца XV — начала XVI в. как время перехода родовых отношений между князьями в государственные. Борьба старого порядка с новым, начавшаяся при Иване III, продолжалась при Василии и завершилась при Иване Грозном. В деятельности же самого Василия III С. М. Соловьев отмечал «необыкновенное постоянство, твердость в достижении раз предположенной цели, терпение, с каким он истощал все средства при достижении цели, важность которой он признал». В целом же у Василия III С. М. Соловьев вслед за Карамзиным не видел ничего существенно нового по сравнению с княжением его отца, только «Василий не был так счастлив, как Иоанн»[53].

Основной комплекс летописных источников и посольских дел у С. М. Соловьева не превышал то, что было известно Н. М. Карамзину. Шире привлечены были им актовые материалы, опубликованные в 30-х — начале 50-х годов XIX в. (Акты Западной России, Акты Археографической экспедиции, Акты исторические, Дополнения к Актам историческим, Акты юридические, Пискарев. Грамоты Рязанского края), памятники публицистики (сочинения Максима Грека, Вассиана Патрикеева). В этом сказывался интерес ученого к проблемам внутренней истории России.

С критикой построений С. М. Соловьева выступил в 50-е годы XIX в. идеолог славянофилов К. С. Аксаков. Концепция Аксакова сводилась к резкому противопоставлению русского исторического процесса западноевропейскому. Особенность русской истории Аксаков видел в том, что в основании Русского государства лежали «добровольность, свобода и мир», тогда как западное государство основывалось на «насилии, рабстве и вражде». «Взаимная доверенность» земли и государства — вот, по К. С. Аксакову, основа русской истории. Устанавливая этапы русской истории по столицам государства, К. С. Аксаков третьим периодом считал Московскую Русь, когда «общины или города соединяются в одно целое». В это время «государство крепнет, опираясь на земское чувство единства всея Руси»[54]. Идеалистическая схема К. С. Аксакова носила статический характер, т. е. по существу была лишена всякого историзма. Вместе с тем Аксаков верно подметил и слабость «Истории России» С. М. Соловьева, которая сводила исторический процесс к деяниям князей и царей. Призывая изучать судьбы народа, быт страны, К. С. Аксаков и другие историки славянофильского направления стимулировали исследование важных сторон исторического процесса.

История России первой трети XVI в. не принадлежала к числу тех, которые привлекали к себе внимание революционеров-демократов. Ее они рассматривали только в связи с общим освещением проблемы становления самодержавия в России. Так, В. Г. Белинский время правления Василия III не выделял из общей характеристики периода утверждения российского самодержавия. Его интересовали в первую очередь личности двух Иванов — Ивана III и его грозного внука. Он писал: «Падение уделов, укрепление самодержавия, государственные формы, нравы, обычаи, сделавшиеся status quo, — вот содержание русской истории от Иоанна III до периода междуцарствия». Падение уделов и становление самодержавия — вот, по мнению В. Г. Белинского, альфа и омега того «великого переворота», который совершился в конце XV — начале XVI в.[55]Его привлекала «идея самодержавного единства Московского царства, в лице Иоанна III торжествовавшая над умирающей удельной системой». Будучи, таким образом, близким по взглядам к С. М. Соловьеву, В. Г. Белинский положительно оценивал не само по себе самодержавие, а то, что оно принесло с собой цивилизацию («с Ивана III развивалась полувосточная цивилизация Московского царства»)[56].

В отличие от В. Г. Белинского А. И. Герцен не склонен был идеализировать утверждение самодержавия в России. Признавая «необходимость централизации», без которой, но мнению А. И. Герцена, не удалось бы «ни свергнуть монгольское иго, ни спасти единство государства», он в то же время не думал, что «московский абсолютизм был единственным средством спасения для России»[57]. В XV «и даже в начале XVI века» оставалось еще неясным, какой из двух принципов возьмет верх: «князь или община, Москва или Новгород». События сложились в пользу самодержавия, но цена была велика: «Москва спасла Россию, задушив все, что было свободного в русской жизни»[58]. Как мы видим, А. И. Герцен был в данном случае близок к декабристам, хотя с поправками на идеологические споры западников и славянофилов 40-х годов XIX в.

В конце 50—70-х годов XIX в. появилось несколько работ, посвященных русским землям, вошедшим в первой трети XVI в. в состав единого государства. В книге Д. И. Иловайского о Рязанском княжестве подчеркивается наличие в рязанском боярстве двух партий — промосковской и «патриотов», т. е. сторонников независимости Рязани, борьба между которыми и привела к падению самостоятельности княжества[59].

Не содержали каких-либо новых идей или фактических материалов разделы «Истории России» Д. И. Иловайского, посвященные времени правления Василия III. Чисто монархическая концепция автора сводилась к тому, что «особенно трудами Ивана III и Василия III» было укреплено «патриархальное и вместе строгое самодержавие Московское», которое при Иване IV «приняло характер восточной деспотии»[60]. Правлением Василия III Д. И. Иловайский начинает «московско-царский период» истории России, который, по его мнению, продолжался в XVI и XVII вв.

В силу своего общего подхода к историческим явлениям Д. И. Иловайский решающую роль в политической истории страны придавал князьям и царям. Василий III, как он полагал, «уступал своему отцу» в талантах, но «владел замечательною твердостью характера и упорным постоянством в достижении целей»[61]. Характеристика чисто карамзинская.

Иной была оценка событий 1510 г., данная Н. И. Костомаровым в книге «Севернорусские народоправства» (1863 г.), хотя источниковедческая база его книги по сравнению с трудами предшественников не изменилась. Ликвидация свободы древнего Пскова оценивалась Н. И. Костомаровым резко негативно. «Оставшиеся во Пскове прежние жители, — писал он, — пришли в нищету и скоро под гнетом нужды и московского порядка поневоле забыли старину свою и сделались холопами»[62]. Либерально-буржуазные представления у Н. И. Костомарова сочетались с идеалами федералистского устройства России.

В общей оценке деятельности Василия III Н. И. Костомаров повторял С. М. Соловьева, усиливая несколько критику деспотического характера правления этого великого князя. «Василий Иванович, — писал он, — шел во всем по пути, указанному его родителем, доканчивая то, на чем остановился его предшественник, и продолжая то, что было начато последним. Самовластие шагнуло далее при Василии»[63].

К. Н. Бестужев-Рюмин, испытавший воздействие как славянофилов, так и С. М. Соловьева, также считал, что «о деятельности Василия самый верный приговор произнес Карамзин»[64].

Присоединение Пскова к Москве послужило одной из тем исторического исследования историка-славянофила И. Д. Беляева. Противоречивость славянофильской концепции в его труде выразилась особенно наглядно. В самом деле, И. Д. Беляев на основе летописных источников рисует идиллическую картину народовластия во Пскове. Но одновременно умилительно рассказывает и о торжестве московского самодержавия. Так как же в конечном счете следует оценить присоединение Пскова к Москве в 1510 г.? На этот вопрос И. Д. Беляев дает однозначный ответ: «Псковское вече обратилось в шумное сборище бессмысленных крикунов». Псковичи «клеветали друг на друга в судах, шумели на вече». «Сии вольные люди уже чувствовали, что они бессильны, что сила не на их стороне, а одной свободой, без силы немного сделаешь». Поэтому Псков «смиренно вошел в разряд московских городов, признающих власть великого князя»[65].

Итак, начав с гимна «вольному городу», И. Д. Беляев пришел к апологии силы и самодержавия. Таков путь славянофильской концепции исторического развития России.

А. И. Никитский, сделавший много для изучения экономической истории и политического устройства Пскова, считал присоединение Пскова к Москве закономерным явлением, вызванным необходимостью противостоять агрессивным соседям России[66].

Рассматривая русскую историю конца XV–XVII вв. под углом зрения борьбы растущего самодержавия с боярством, Е. А. Белов особенности этого процесса, характерные для первой трети XVI в., сводил к личным качествам и стремлениям монарха. «При Василии III, — писал он, — титулованные бояре, т. е. князья, сначала еще более оттеснили старых московских бояр». Но в конце княжения Василий III «стал опасаться потомков удельных князей и искать сближения со старыми боярскими родами в лице Захарьиных-Юрьевых». Это построение восходило к схеме, предлагавшейся в свое время еще С. М. Соловьевым. В деле о втором браке Василия III Е. А. Белов видел стремление боярства опереться на одного из братьев, который был бы в случае смерти бездетного великого князя Василия Ивановича «способнее возвратиться к старине». Опорой Василия III было старомосковское боярство, иосифляне и дьяки. Сам же великий князь «был очень жесток и беспощаден»[67].

Крупнейший буржуазный историк В. О. Ключевский рассматривал вслед за С. М. Соловьевым создание единого Русского государства как процесс превращения княжеской вотчины в великорусское государство, происходивший при Иване III и его преемниках. «Завершение территориального собирания северо-восточной Руси Москвой превратило Московское княжество в национальное великорусское государство»[68]. Причины этого Ключевский усматривал в народной колонизации и своекорыстной деятельности московских князей. В данном случае историк лишь развивал общую схему С. М. Соловьева.

Если общее построение истории России первой трети XVI в., данное Ключевским, не вносило чего-либо существенно нового в историческую науку, то его конкретные исследования значительно обогатили ее. В работах о древнерусских житиях святых, о сказаниях иностранцев и других В. О. Ключевский обратил большое внимание на те черты социально-экономического строя, государственного аппарата и народного быта, которые ранее оставались, как правило, в тени. Он также создал стройную концепцию истории Боярской думы, которая надолго сохранилась в исторической литературе. Считая, что «княжье численно преобладало в составе думы великого князя Василия, его сына и внука», В. О. Ключевский сделал вывод об аристократическом характере состава этого учреждения[69]. Отсюда вытекало представление В. О. Ключевского о Московском государстве XVI в. как об абсолютной монархии с аристократическим управлением[70]. Борьба великого князя с аристократическим консервативным боярством становилась у В. О. Ключевского лейтмотивом политической истории России XVI в.

Характерной чертой кризиса буржуазной историографии конца XIX — начала XX в. была отчетливо прослеживаемая тенденция возврата к представлениям государственной школы. Наглядно проявилась она в работах С. Ф. Платонова. В лекциях по русской истории он сводил историю России XVI в. к борьбе великокняжеской власти и боярства. «В начале XVI века, — писал он, — стали друг против друга государь, шедший к полновластию, и боярство». При этом «за московского государя стоят симпатии всего населения». К общей оценке правления Василия III С. Ф. Платонов не прибавил ничего нового по сравнению с С. М. Соловьевым и Н. И. Костомаровым. «Василий III, — писал он, — наследовал властолюбие своего отца, но не имел его талантов. Вся его деятельность была продолжением того, что делал его отец. Чего не успел довершить Иван III, то докончил Василий»[71].

Н. П. Павлов-Сильванский в своих работах обосновал тезис о том, что на Руси в XII–XV вв., как и в других европейских странах, существовал феодализм. Попытка Павлова-Сильванского рассмотреть историю России в сравнительно-историческом аспекте заслуживала внимания. Однако общие черты процесса автор объяснял не тождеством путей социально-экономического развития, а только сходством юридических форм и правовых институтов[72]. Павлов-Сильванский считал, что «феодальный порядок постепенно падал у нас с Ивана III». Окончательно «политический феодализм» пал в России при Иване Грозном[73]. Первую треть XVI в. Павлов-Сильванский не выделял как особый этап в историческом развитии России.

С позиций экономического материализма подходил к освещению истории России Н. А. Рожков. Он рассматривал XIV — первую половину XVI в. как период падения феодализма[74]. Объединение Руси он стремился объяснить чисто хозяйственными причинами (разложением натурального хозяйства и переходом от него к денежному). Первые «слабые ростки» самодержавия Н. А. Рожков видел уже в конце XV в. С конца этого века до половины XVI в. протекал «зачаточный период» развития самодержавной власти русских государей. В этот период определились силы, борьба которых привела к утверждению самодержавия: думная аристократия, среднее и мелкое провинциальное дворянство[75].

«Историю русской общественной мысли» Г. В. Плеханов писал в последний период своего творчества (1914 г.). Концепция истории России XV–XVI вв. в этой книге приближалась к той, которую давали С. М. Соловьев и В. О. Ключевский. «История России, — писал Плеханов, — была историей страны, колонизовавшейся в условиях натурального хозяйства». Отсюда он делал вывод, что «все общественные силы страны были закрепощены государством». Ссылаясь на «Записки» С. Герберштейна, Плеханов утверждал, что в первой половине XVI в. служилое сословие «оказывается совершенно закрепощенным государством и это его закрепощение… уподобляет общественно-политический строй Московской Руси строю великих восточных деспотий»[76].

Историк-большевик М. Н. Покровский впервые в рамках общего курса истории России еще в 1910 г. попытался дать марксистское освещение процесса образования единого Русского государства. Образование Московского государства М. Н. Покровский относит к XIV — началу XVI в. (включая время правления Василия III). Покровский исходил из марксистского понимания государства как аппарата насилия. Московские князья этого времени, по его мнению, были «типичными феодальными владельцами». Политическое единство великорусской народности, по М. Н. Покровскому, сложилось только к началу XVII в. Подчеркивая наличие черт феодальной обособленности в России конца XV — начала XVI в., М. Н. Покровский был, конечно, прав. Но противопоставление «собирания Руси» образованию единого государства не выдерживает никакой критики. М. Н. Покровский явно смешивает два явления: создание единого государства и абсолютную монархию, становление которой относится к середине XVII в. Очень глубоким было наблюдение М. Н. Покровского о том, что «шаблонное противопоставление «боярства» и «государя» как сил центробежной и центростремительной в молодом Московском государстве — один из самых неудачных пережитков идеалистического метода, представлявшего «государство» как некую самостоятельную силу, сверху воздействующую на «общество»». Нечеткой была оценка присоединения Пскова к Москве. Он отмечал в первую очередь «консерватизм московского завоевания»[77], забывая, что процесс объединения Руси в единое государство имел в целом прогрессивное значение для судеб нашей страны, и Пскова в частности.

12 3 4 5 6 7 8 Следующая ⇒