Классики марксизма-ленинизма и советская историография

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 8Следующая ⇒

Единое Русское государство является одной из форм феодальной монархии, складывавшейся в условиях позднего средневековья. К. Маркс и Ф. Энгельс в работах «Немецкая идеология», «О разложении феодализма и возникновении национальных государств» и других дали развернутую картину, рисующую предпосылки возникновения крупных европейских монархий. Эти предпосылки они видели прежде всего в развитии производительных сил. В связи с ростом феодального землевладения и усилением эксплуатации крестьянства, особенно резко проявившимися в странах Восточной Европы, основная масса феодалов все более ощущает настоятельную потребность создания прочного государства, способного еще крепче держать в узде крестьян. На это усиление гнета народные массы отвечают волной антикрепостнических движений.

С другой стороны, рост общественного разделения труда, развитие средневекового города как центра ремесла и торговли постепенно нарушали натурально-замкнутый характер феодального хозяйства. Города приобретали все большее значение и как центры расширяющихся торговых отношений, облегчающие взаимное общение до той поры Замкнутых областей страны и ликвидацию политической раздробленности[78]. «…В конце XV века, — по словам Ф. Энгельса, — деньги уже подточили и разъели изнутри феодальную систему…»[79]

Социально-экономические сдвиги не замедлили сказаться и на политической жизни средневековья к концу XV в. «…Повсюду, как в городах, так и в деревне, — писал Энгельс, — увеличилось количество таких элементов населения, которые прежде всего требовали, чтобы был положен конец бесконечным бессмысленным войнам, чтобы прекращены были раздоры между феодалами… Будучи сами по себе еще слишком слабыми, чтобы осуществить свое желание на деле, Элементы эти находили сильную поддержку со стороны главы всего феодального порядка — в королевской власти»[80].

Создание крупных феодальных государств, отвечавшее интересам дворянства и городов, в условиях позднего средневековья возможно было только в форме монархии.

Королевская власть восторжествовала «повсюду в Европе, вплоть до отдаленных окраин». При этом Энгельс не выделял Россию из числа европейских стран, а говорил об общих закономерностях процесса. Он писал, что «даже в России покорение удельных князей шло рука об руку с освобождением от татарского ига, что было окончательно закреплено Иваном III»[81].

Развивая марксистское понимание истории, В. И. Ленин наметил основные этапы русского исторического цроцесса, углубив представление о движущих силах истории России периода феодализма. В. И. Ленин вскрыл сущность и основные черты барщинной системы хозяйства. Он показал пути превращения ремесла в мелкотоварное производство. В трудах Ленина содержится характеристика особенностей классовой борьбы крестьянства.

Классические труды В. И. Ленина «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов? » и «Развитие капитализма в России» появились в период кризиса буржуазной историографии и знаменовали собой утверждение нового (марксистского) этапа русской исторической науки. В трудах В. И. Ленина показано, что русский исторический процесс в средние века шел теми же путями, что и в других европейских странах, что Россия переживала период развития феодализма. В. И. Ленин, как исто-рик-марксист, объяснял политическое объединение русских земель глубокими социально-экономическими причинами. В эпоху Московского царства, по В. И. Ленину, «государство основывалось на союзах совсем не родовых, а местных: помещики и монастыри принимали к себе крестьян из различных мест, и общины, составлявшиеся таким образом, были чисто территориальными союзами. Однако о национальных связях в собственном смысле слова едва ли можно было говорить в то время: государство распадалось на отдельные «Земли», частью даже княжества, сохранявшие живые следы прежней автономии, особенности в управлении, иногда свои особые войска (местные бояре ходили на войну со своими полками), особые таможенные границы и т. д.»[82]. Никто в исторической литературе до В. И. Ленина не смог так четко вскрыть социально-экономическую сущность Московского царства и показать особенности его политической структуры.

Советская историческая наука, вооруженная марксистско-ленинской методологией, за 50 лет своего существования достигла значительных успехов в изучении процесса образования и укрепления единого Русского государства. В центре ее внимания находилась прежде всего история трудящихся масс и их напряженная борьба за освобождение от социального гнета. Советская наука прошла долгий путь своего развития, решительно борясь с рецидивами буржуазных концепций прошлого и вульгарно-социологической интерпретацией истории. После исторических решений XX съезда КПСС наша наука, вступив в период своего расцвета, достигла крупных успехов и в изучении истории России периода феодализма. В трудах М. Н. Тихомирова, Л. В. Черепнина и других ученых тщательно изучено складывание единого государства в XIV–XV вв. и упрочение его в годы правления Ивана IV. Исследованы и отдельные стороны исторического процесса, протекавшего в первой трети XVI столетия.

Так, вопросы социально-экономического развития России получили детальное освещение в капитальных трудах по йстории феодального землевладения (С. Б. Веселовский[83], А. И. Копанев[84], Ю. Г. Алексеев[85]и др.). История крестьянства и феодального хозяйства изучалась Б. Д. Грековым[86], В. М. Панеяхом[87]и другими исследователями.

Очень плодотворной, хотя и не во всех звеньях достаточно обоснованной была попытка Д. П. Маковского рассмотреть развитие товарно-денежных отношений в сельском хозяйстве. Автор на большом конкретно-историческом материале отстаивает тезис о генезисе капиталистических отношений в России уже в первой половине XVI в.[88]Дальнейшие исследования должны подтвердить или внести коррективы в это пока еще дискуссионное положение.

Чрезвычайно интересно наблюдение Н. Е. Носова о том, что в развитии Поморья XVI в. происходило «постеленное зарождение в недрах старого феодального хозяйства Севера, особенно среди черносошного крестьянства, новых социальных отношений, в известной мере уже предбуржуазных»[89].

Истории русского ремесла, города и цен XVI в. посвятили свои работы С. В. Бахрушин[90], В. С. Барашкова[91], А. Г. Маньков[92], А. А. Введенский[93], М. В. Фехнер[94]и др.[95]

Из отдельных русских земель XVI в. наиболее изучены Псков, особенно его присоединение к Москве (Н. Н. Масленникова[96], С. М. Каштанов[97]) и Новгород (А. П. Пронштейн)[98].

В содержательной книге по исторической географии России XVI в. М. Н. Тихомиров нарисовал широкую картину разнообразия русских земель, отличавшихся социально-политическими условиями жизни. «Россия XVI в., — писал М. Н. Тихомиров, — включала в свой состав многие земли с разной социальной структурой. Без понимания этого факта представление о Российском государстве будет неправильным, непонятны будут и причины, вызвавшие ожесточенную и длительную борьбу с пережитками феодальной раздробленности» [99].

Из сложного комплекса тем, связанных с классовой борьбой в первой трети XVI в., изучена по преимуществу борьба крестьян с монастырями-вотчинниками[100].

Много сделано для изучения политической структуры Русского государства первой трети XVI в. Еще С. Б. Веселовский проследил судьбу основных удельных княжеств, существовавших в это время[101]. История иммунитетной политики уделов, а также их отношений с великокняжеской властью была объектом исследования С. М. Каштанова[102].

Изучался состав Боярской думы[103]. Выяснено также, какую большую роль среди правительственных учреждений играли областные дворцы[104]. Господство территориального принципа управления в первой половине XVI в. отражало неизжитые следы экономической и политической расчлененности страны. Установлено, что в процессе образования Русского централизованного государства приказная система не сложилась в XV в., как это принято было считать раньше, а только зарождалась в недрах казны, дворца и Боярской думы в первую половину XVI в. Ее сложение относится только к середине — второй половине XVI столетия[105].

Серьезному исследованию подверглось местное управление России первой трети XVI в. В работах Н. Е. Носова и С. М. Каштанова выяснено значение нового института городовых приказчиков, существенно ограничившего власть наместников и волостелей[106]. Менее обстоятельно изучена сама власть наместников и система кормлений[107]. Наиболее глубокое исследование этой системы, проведенное Н. Е. Носовым, посвящено уже середине XVI в.[108]

В результате тонкого правового анализа формы Русского государства конца XV — первой половины XVI в. Г. Б. Гальперин пришел к выводу, что для этого периода мы можем говорить о наличии в России сословной монархии[109].

Очень плодотворна новая постановка вопроса о путях политического развития России, которую в последнее время выдвинул Н. Е. Носов. Он пишет, что эти пути были «отнюдь не прямолинейны». В частности, «боярство боролось (и то не всегда и далеко не все) не вообще против всякой централизации, а за такую централизацию, которая более соответствовала бы его социальным и политическим интересам в новом государственном порядке, и главным условием этого ставило ограничение самодержавия Боярской думой — палатой лордов, казалось бы, зарождавшегося в XVI в. русского парламента»[110].

К сожалению, сам ход политической истории первой трети XVI в. изучен совершенно недостаточно. Общие очерки, посвященные политической борьбе в это время (см. в книге Н. И. Шатагина и др.)[111], отличаются краткостью или просто устарели. Наиболее содержательный опыт рассмотрения внутренней политики правительства Василия III принадлежит С. М. Каштанову[112]. Автор впервые привлек к исследованию большой фонд иммунитетных грамот и проследил направление финансовой и судебной политики в связи с перипетиями борьбы Василия III с его удельными братьями и корпоративными правами церкви. Очень интересна периодизация политики правительства (первый период — до 1511 г., когда заметна иосифлянская тенденция в отношении к монастырям; второй — до начала 1522 г., т. е. после приближения ко двору несгяжателей; третий — до 1533 г., т. е. после назначения на митрополию иосифлянина Даниила).

Из отдельных вопросов политической истории наибольшее внимание уделялось процессам над Вассианом Патрикеевым и Максимом Греком. Источниковедчески исследовалось так называемое судное дело Максима Грека и материалы следствия по делу Берсеня Беклемишева[113]. И. И. Смирнов высказал мысль о том, что Максим Грек был осужден как тайный эмиссар турецкого султана[114]. Эта мысль подавляющим большинством историков была отвергнута.

Более изучены вопросы внешней политики России первой трети XVI в. На широком фоне международных отношений Восточной Европы их рассматривает в обобщающей работе И. Б. Греков[115]. Всю сумму отношений России с Крымом и Казанью при Василии III изучал И. И. Смирнов[116]. Сложную расстановку политических группировок в Крыму при Мухаммед-Гирее выяснил В. Е. Сыроечковский[117]. Борьба за западнорусские земли и русско-литовские отношения явилась предметом специального исследования А. Б. Кузнецова[118]. Интересные наблюдения на большом фактическом материале по русско-орденским отношениям в первой четверти XVI в. сделаны В. Н. Балязиным[119]. Много и плодотворно работает по изучению русско-ливонских отношений Н. А. Казакова[120].

Но пожалуй, из всех аспектов русского исторического процесса первой трети XVI столетия наиболее разносторонне изучены пути развития русской общественной мысли. В результате исследований определена сущность идеологии воинствующих церковников (иосифлян), развитие ими идей теократического происхождения самодержавия[121]. Выяснено, что корпоративные интересы иосифлян сказывались и на представлениях их о преимуществе духовной власти над светской; в частности, этим объясняется то, что теория «Москва — III Рим», созданная старцем Филофеем, не смогла «стать, — по заключению Н. С. Чаева, — политической программой Русского централизованного государства в период его образования»[122].

Обстоятельными исследованиями Н. А. Казаковой рассмотрены основные аспекты идеологии нестяжательства в первой трети XVI в.[123]Ею вскрыты классовые и политические основы взглядов одного из крупнейших мыслителей, живших в России в конце XV — первой половине XVI в., — Вассиана Патрикеева. Продолжая работу, начатую еще В. Ф. Ржигой[124], Н. А. Казакова выяснила важнейшие черты нестяжательской идеологии Максима Грека и впервые в литературе дала очерк жизни и деятельности примечательного книгописца и публициста нестяжательского толка Гурия Тушина.

Много нового для изучения официальной идеологии первой трети XVI в. сделала Р. П. Дмитриева, проследившая литературную историю важнейшего памятника официальных политических идей — Сказания о князьях владимирских[125], хотя вопрос о создании его первоначальной редакции остается все еще спорным[126].

После капитального труда В. Ф. Ржиги[127]о талантливом писателе и дипломате Федоре Карпове этому своеобразному представителю русской культуры было посвящено несколько работ, и в их числе диссертационное исследование Н. В. Синицыной[128]. Своеобразный мыслитель, доктор и публицист Николай Немчин также привлекал к себе внимание исследователей[129]. Изучение реформационных и гуманистических идей на широком европейском фоне ведет А. И. Клибанов[130]. Его историко-философский подход к этой проблематике позволил отчетливо представить содержание и пути развития передовой общественной мысли в России.

Таковы основные итоги изучения истории России первой трети XVI в. Как мы могли убедиться, советскими историками проделана большая и разносторонняя работа в различных областях этой темы. И в то же самое время существуют еще явные пробелы, необходимость заполнения которых совершенно очевидна.

К настоящему времени вопросы социально-экономического развития России рассматриваются, как правило, в целом для XVI в. без особого выделения его первой трети или половины[131], в то время как до середины века происходил экономический подъем в отличие от спада, характеризующего вторую половину века. Создание трудов по экономической истории России первой половины XVI в. — насущная задача советских историков. К ее выполнению они уже приступают. В Ленинграде коллектив ученых под руководством А. Л. Шапиро завершил книгу по истории северно-русского крестьянства в этот период на основе тщательного изучения новгородских писцовых книг и других, в том числе актовых, материалов[132].

Несмотря на специальные работы по истории создания государственного аппарата в России XV–XVI вв. все еще отсутствуют обобщающие труды, в которых бы были выявлены специфические черты процесса, происходившего в первой трети XVI в.

Глава 2

Обзор источников

Для изучения политической истории России первой трети XVI в. первостепенное значение имеют русские летописи[133]. В них находятся важнейшие сведения о внешней политике Русского государства (о войнах и дипломатических сношениях), об объединении русских земель и ликвидации уделов, о высших церковных иерархах, о каменном строительстве (церквей и крепостей), о стихийных бедствиях в стране и многие другие.

На протяжении всего изучаемого времени в Москве систематически велось официальное летописание. Первым летописным сводом, созданным в канцелярии Василия III, был, очевидно, свод 1508 г. В непосредственном виде он до нас не дошел, но составил основу всех дальнейших памятников официального летописания (в составе Воскресенской и сходных летописей). Кроме того, некоторые сведения свода 1508 г. сохранились в так называемой Софийской I летописи по списку Царского, которая доводит изложение до 26 ноября 1508 г.[134]Как установил Н. Ф. Лавров, с 1506 по конец 1508 г. список Царского близок к Воскресенской летописи, а Софийская II — к Никоновской (и соответственно к Иоасафовской), Львовской[135]и — добавим от себя — Вологодско-Пермской и Уваровской[136]. Софийская I и Софийская II летописи вплоть до конца 1508 г. сохраняют между собой сходство, что делает возможным предположить наличие в них общего источника, которым мог быть летописный свод 1508 г.[137]

Следующий памятник официального московского летописания — свод 1518 г. — сохранился с 1485 г. в составе так называемой Уваровской летописи, представленной двумя списками XVI в. (ГИМ, Уварова, № 188, и ГИМ, Синод. № 645). Уваровская летопись издана совсем недавно[138]. Следуя за А. Н. Насоновым и М. Н. Тихомировым, считаем ее общерусским летописным сводом, который в интересующей нас части воспринял записи митрополичьей кафедры. Непосредственный протограф Уваровского и Синодального списков, по К. Н. Сербиной, составлен между 1525–1530 гг. в Троице-Сергиевом монастыре[139]. Летописный свод 1518 г. в переработанном виде дошел до нас и в составе летописного свода 1520 г. (Иоасафовская и соответственно Никоновская летописи), и в составе свода 1526 г. — в Софийской П, Львовской и Воскресенской летописях и в Вологодско-Пермской летописи[140].

Своду 1518 г. сопутствует ряд дополнительных статей, в том числе статья «Европейской страны короли», составленная по каким-то итальянским материалам между 1506–1523 гг. лицом, близким к Посольскому приказу[141].

Софийская II летопись по списку Архивскому XVI (ЦГАДА, ф. 181, № 301), дающая более раннюю редакцию свода 1518 г., чем Уваровская, также обрывается па 1518 г.[142]. Следующая ее часть (до 1526 г. включительно) в других списках (ГИМ, Воскр. № 154) имеет черты, близкие Воскресенской летописи, хотя и содержит новые сведения. Дальнейший рассказ самостоятелен. Повесть о смерти Василия III дана в варианте, близком своду 1539 г. С этим новгородским сводом (а точнее, с его московским источником) Софийская II летопись имеет и другие точки соприкосновения в рассказах 1531, 1533 гг. и др.

Следующим за сводом 1518 г. памятником официального летописания был свод 1520 г. (сохранился в Иоасафовской, Никоновской, Воскресенской, Вологодско-Пермской, Львовской летописях и Софийской II). В наиболее чистом виде события времени Василия III по своду 1520 г. изложены в Иоасафовской летописи, составленной в митрополичьей канцелярии в начале 20-х годов XVI в. Рассказ Иоасафовской летописи с 1496 по 1518 г. основан на тексте, близком Софийской II летописи, со вставками из протографа Воскресенской летописи или ее источника. Конец ее сходен с Воскресенской, но имеет и самостоятельные чтения. Исключительный интерес представляет рассказ о смоленских походах 1512–1514 гг., содержащийся в сборнике с Иоасафовской летописью[143]. Написанный современником, он изобилует массой существенных подробностей о драматических событиях взятия Смоленска.

Еще Н. Ф. Лавров дал обстоятельный анализ двух древнейших списков Никоновской летописи: Оболенского (О) и Патриаршего (П). Итоги его сводятся к следующему. Первая часть списка О содержала летописный рассказ до 1520 г. и составлена была около 1539–1542 гг. Дальнейшая часть списка основана на Воскресенской летописи (до 1541 г.).

Патриарший список до 1521 г. основан на Оболенском, а затем, до 1534 г., — на Воскресенской летописи[144].

Непосредственным источником основной редакции Никоновской летописи, как установил Б. М. Клосс, была дошедшая до нас рукопись Иоасафовской летописи.

Компилятивный характер носит Шумиловский список Никоновской летописи, в состав которого были включены отдельные рассказы, имеющиеся и в Степенной книге (Повесть о нашествии 1521 г. и Похвала Василию III), а также сведения Новгородского летописного свода 1539 г. Впрочем, источники Шумиловского списка в достаточной мере еще не изучены.

Летописный свод 1526 г., продолжающий свод 1520 г., отразился в Вологодско-Пермской, Воскресенской, Софийской II, Львовской и Никоновской летописях.

Так называемая Вологодско-Пермская летопись[145]в интересующей нас части представляет собою текст Московского свода 1526 г. (источник Воскресенской и Софийской II)[146]. Академический список летописи доведен до 1526 г. Далее в этой летописи помещены оригинальные известия, доходящие до 1539 г. В полном варианте Вологодско-Пермская летопись, по М. Н. Тихомирову, составлена между 1540–1550 гг.[147]Особый интерес представляют сведения о походе на Казань 1530 г., о казни фальшивомонетчиков в 1533 г. и некоторые другие (о дороговизне в 1526 г. и выезде Ф. М. Мстиславского).

Вологодско-Пермская летопись (в ранней редакции конца XV в.) использована была составителем краткого Погодинского летописца (ГПБ, Погод. № 1612), который довел ее до 1509 г., прибавив несколько интересных сообщений начала XVI в.[148]

Наконец, последним памятником официального летописания, составленным при жизни Василия III, был Московский свод 1533 г. (основа Воскресенской, Львовской, Никоновской летописей). Воскресенская летопись сохранилась в нескольких редакциях[149]. Как установила С. А. Левина, первая из них относится к августу 1533 г.[150]В основу ее был положен свод 1526 г. В свою очередь Воскресенская летопись (или, точнее, свод 1533 г.) была использована составителем Львовской летописи, а в поздней редакции (1541 г.) и составителями Никоновской летописи.

Львовская летопись, по А. А. Шахматову, в первоначальной редакции доходила до 1533 г., а позднее была дополнена Летописцем начала царства, продолженным до 1560 г.[151]Московский летописный свод 1533 г. (Воскресенская летопись) в ней соединен был с отдельными сведениями, взятыми из Новгородского свода 1539 г.

Примыкает к традиции официального летописания так называемый Постниковский летописец (ЦГАДА, Оболенского, № 42), составленный около 1547 г., по предположению М. Н. Тихомирова, дьяком Постником Губиным[152]. Рассказ о времени правления Василия III близок к Софийской II летописи и частично к Воскресенской. Впрочем, этот вопрос Заслуживает специального изучения. Из оригинальных сведений летописца можно отметить рассказ о пострижении Соломонии Сабуровой, о Коломенском походе 1522 г. и некоторые другие.

Официальное московское летописание велось систематически на протяжении всей первой трети XVI в. Его составители, очевидно, связаны были как с митрополичьей, так и с великокняжеской канцелярией[153]. В литературе уже отмечалось стремление летописцев этой поры к документализации изложения[154]. В летопись включаются материалы разрядных книг и посольских дел. Вместе с тем и в разрядные книги вносятся записи летописного характера. Так, например, под 1533 г.: «Того ж лета родися великому князю Василию Ивановичи) всеа Русии другой сын, князь Юрьи Васильевич, а от великие княгини Елены». Под 1506 г.: «Тово же году царь казанъской Магмед Амин царь побил в Козани всех московских людей торговых». Под 1512/13 г.: «Прииде весть к великому князю Василию Ивановичю, что Жигимонт, король Польский, ссылаетца с крымским царем Мин-Гиреем. И князь великий Василей Иванович, не терпя неправды Жигимонта короля и многих ево неисправлении к себе, сложил к нему кресное целованье»[155].

Лицом, близким к митрополичьему двору, был составитель обнаруженного М. Н. Тихомировым Владимирского летописца (ГИМ, Синод. № 793)[156]. Сведения его обрываются на 1523 г. и записаны, очевидно, около этого времени. Все они за XVI в. носят оригинальный характер. Многие из них посвящены каменному церковному строительству в Москве и представляют большой интерес для историков русского зодчества.

Совершенно недостаточно изучены судьбы русского Хронографа в XVI в.[157]По А. А. Шахматову, существовали кроме редакции 1512 г. еще редакции Хронографа, составленные в 1508, 1520 и 1533 гг.[158]Однако эти наблюдения не могут считаться доказанными, ибо они основывались только на предварительных соображениях по истории русского летописания XVI в. Во всяком случае сейчас можно сказать с уверенностью, что продолжение Хронографа до 1533 г. близко к Софийской II летописи, а до 1508 г. имеет черты списка Царского Софийской I летописи. Скорее всего при составлении записей Хронографа использовано было официальное московское летописание.

Официальное летописание широко (Воскресенская летопись) привлекалось и в начале 60-х годов XVI в. для составления Степенной книги. Великому княжению Василия III посвящена 16-я «степень» книги, состоящая из 25 глав[159]. В текст включен ряд самостоятельных произведений, в том числе Повесть о нашествии Мухаммед-Гирея 1521 г.[160]., Похвала Василию III, написанная в связи с рождением наследника престола, Житие Даниила Переяславского. Рассказ книги изобилует «чудесами» и другими атрибутами церковной литературы.

Еще не в полной мере выяснен состав довольно позднего памятника, изданного в 1790 и 1820 гг. под названием «Русский временник» [161]. Рукопись его недавно обнаружил А. Н. Насонов (ГИМ, Черткова, № 1155–1156)[162]. Близок к нему список ЦГАДА, ф. Оболенского, № 46, и ЛОИИ, собр. Лихачева, № 513 (первая половина XVII в.). Текст Русского временника обрывается на августовском известии 1533 г. По А. А. Шахматову, он составлен был в начале 1533 г. при Макарии в Новгороде. Русский временник с 1518 г. близок, по сведениям, к Львовской летописи, в основе которой лежал Московский свод 1533 г. (первая редакция Воскресенской летописи) с новгородскими известиями, восходящими к своду 1539 г. Есть во Временнике и черты, связывающие его с Хронографом 1601 г. и Шумиловским списком Никоновской летописи (Повесть о нашествии Мухаммед-Гирея 1521 г., сообщение о пожаре на торгу 22 мая 1508 г.). Интересна запись о составе лиц, выехавших с Глинским на Русь в 1508 г.[163]. Эта поздняя редакция Русского временника составлена была, по А. Н. Насонову, около первой трети XVII в.[164]

Первоначальную редакцию Русского временника представляет Румянцевский летописец, список начала XVII в. (ГБЛ, Рум. № 255); доходит до 1533 г., вслед за тем помещена в нем Никоновская летопись за 1533–1558 гг. По этому летописцу издана особая Повесть о Псковском взятии 1510 г. (ср. таккже в кратком летописце конца XVI — начала XVII в. — ЦГАДА, ф. 181, № 365 (815)[165], а также рассказ о восстании Михаила Глинского 1508 г.[166]Повесть носит явно промосковский характер. Она изобилует массой конкретных сведений, показывающих, что она написана со слов очевидца. В Русском временнике эта повесть напечатана в сокращении. В Румянцевской летописи, как и в других списках Русского временника, есть следы свода 1539 г. (под 1528 г. рассказ об устройстве Макарием общежительных монастырей, под 1531 г. — о посылке в Новгород Я. Шишкина и др.). Следов повестей Степенной книги в Румянцевской летописи нет.

По А. Н. Насонову, протограф списков Русского временника и части Львовской летописи составлен был в годы влияния Глинских, т. е. около 1545–1547 гг. Возможно, свод переписывался или даже составлялся на Костроме (ср. замечания о Иване Судимонте как о костромском и владимирском наместнике под 1491/92 и 1493/94 гг.).

Из памятников областного летописания для первой половины XVI в. особое значение имеют новгородские и псковские летописи.

Большой интерес представляет так называемый летописный свод 1539 г. Он издан в составе Ростовской летописи[167], Новгородской летописи по списку Дубровского[168]и в так называемом «Отрывке летописи по Воскресенскому списку»[169]. По А. Н. Насонову, свод составлен был или в Новгороде, или сразу же после переезда Макария (в 1542–1548 гг.) в Москву в его канцелярии с широким использованием новгородских материалов[170]. С. Н. Азбелев считает, что первоначальная редакция свода (он его называет Летописью Дубровского) возникла около 1538–1542 гг. (см. «Отрывок»), а вторая — около 1542–1548 гг.[171]. Использован свод в Шумиловском списке Никоновской летописи[172], в Новгородской Уваровской[173]и в сокращенной Новгородской летописи по списку Никольского[174], содержащей ряд интересных сведений вплоть до 1556 г.

Голицынский список Новгородской IV летописи доходит до 1518 г. Текст за сентябрь 1505–1513 гг. близок к своду 1539 г., но более краток. Последние три записи (неоконченная 7022, 7024, 7026 гг.) весьма лапидарны[175]. Рассказ Академического списка продолжается до осени 1514 г. и также близок к Новгородскому своду 1539 г.[176].

Отдельные сведения по истории Новгорода содержатся в так называемой Новгородской II летописи и других церковно-летописных памятниках Новгорода[177].

Псковское летописание представлено летописным сводом 1547 г., составленным в промосковских кругах (вероятно, в Елеазарове монастыре) на основе старой псковской летописной традиции (свод 1481 г.)[178]. Позднее он был переработан игуменом Псково-Печерского монастыря Корнилием и содержал критику по адресу московской администрации[179].

Продолжалось летописание на Устюге. Здесь около 1516 г. составлен был летописный свод, продолжавший традицию устюжского летописания конца XV в.[180]Оканчивался он в основном рассказом о половодье в Устюге (ноябрь 1515 г.) и позднее время от времени пополнялся. Особенно интересны рассказы Устюжского свода о Смоленском походе 1514 г., битве у Орши и походе к Рославлю зимой того же года, записанные, вероятно, со слов очевидцев.

Летописные записи о местных и общерусских событиях в 1522–1536 гг. (более или менее систематические) велись на Вологде[181]. Сохранился также краткий Галичский летописец за 1505–1603 гг.[182]Отрывочные сведения о местных событиях находятся в позднейших Нижегородском, Двинском и Великоустюжском летописцах[183]. На Хслмогорах составлена была доведенная до 1559 г. Холмогорская летопись (ГПБ, Погод. № 1405). Она совпадает за XV в. с Вологодско-Пермской летописью, частью с Двинским летописцем, но содержит и интересные новые сведения[184].

Несколько сведений местного характера содержится в так называемой Коми-Вымской летописи, рассказ которой о событиях конца XV — начала XVI в. восходит к Вологодско-Пермской и Устюжской летописям[185].

Местные казанские предания, рассказы участников казанских походов 1506, 1524, 1530 гг. широко использованы автором «Казанской истории» (1564/65 г.)[186]. Фольклорный характер сведений, приводимых этим писателем, несколько снижает ценность их фактического содержания. Все сообщения «Казанской истории» нуждаются в особо тщательной проверке.

В крупных монастырях хранились списки с официальных летописных сводов. Так, в Троицком монастыре находился список со свода 1518 г.[187], со свода 1520 г. (Иоасафовская летопись), в Кириллове — три сокращенных списка со свода 1533 г.[188], список Вологодско-Пермской летописи[189]. Составлялись там и большие летописные своды. Типографская летопись в интересующей нас части представлена Синодальным или Типографским списком (ГИМ, Синод. № 789), доводящим изложение до 1528 г. (с приписками)[190]. А. Н. Насонов обнаружил еще один вариант этой летописи, доводящий изложение до 1558 г. (с 1493 г. оно совпадает с Никоновской летописью). Этот вариант А. Н. Насонов назвал Типографско-Академической летописью (ВАН, № 32.8.3)[191]. По А. Н. Насонову, Синодальный список составлен был в Троице-Сергиевом монастыре в 1528–1536 гг. во время игуменства Иоасафа, при митрополите Данииле[192]. Текст Типографской летописи за время Василия III вполне самостоятелен. Из интересных сведений ее можно обратить внимание на рассказ о смерти Дмитрия Углицкого в 1521 г., о суде над Берсенем и Максимом Греком (1525 г.) и ряд других.

В различных русских монастырях велись и краткие летописные записи. Так, известны краткие волоколамские летописцы. Один из них, составленный Марком Левкеинским, доходил до 1536 г. и содержал интересные сведения о торговле с ногайцами, походах на Литву и т. п. В летописчике Игнатия Зайцева (вторая половина XVI в.) есть несколько сведений и по времени Василия III[193]. Третий краткий Волоколамский летописец доходил до 1526 г. и содержал приписки, кончающиеся 1533 г.[194]Записки носят преимущественно местный характер. Интересен рассказ о походе на Казань в 1524 г.

Сохранились два кратких летописчика, вышедших из стен Кирилло-Белозерского монастыря (30-е годы XVI в.)[195]. Один летописец восходит к Пафнутьеву монастырю. Опубликован он М. Н. Тихомировым. Летописец содержит уникальные сведения за 1518–1526 гг., в том числе о цроцессе над Максимом Греком, о разводе Василия III, о событиях в Казани[196]. Автор его принадлежал к числу откровенных сторонников идеологии растущего самодержавия из иосифлянской среды. Летописные заметки велись, очевидно, и в Спасо-Ярославском монастыре до 1521 г.[197]

Много важных материалов для изучения процесса объединения русских земель в России первой трети XVI в. находится в материалах так называемого Царского архива. К сожалению, значительная часть их погибла. Но о ней мы можем составить себе представление по описи этого архива, сделанной в 70-х годах XVI в.[198]Так называемый Царский архив содержал важнейшие документы государевой казны, основной канцелярии великих князей[199]. Позднее они попали в Посольский приказ. Описи материалов этого приказа 1614 и 1626 гг. уточняют и дополняют сведения 70-х годов XVI в. Из дошедших до нас материалов общегосударственного значения наиболее существенны духовная запись Василия III (1523 г.), духовные грамоты князя Федора Волоцкого (около 1506 г.) и Дмитрия Углицкого (1521 г.), а также докон-чальная Василия III с Юрием Дмитровским (1531 г.)[200]. К сожалению, до нас не дошли завещания Василия III 1510 и 1533 гг.[201], духовная Юрия Ивановича[202], докончальные московского государя с другими братьями. Во всех этих документах определялись отношения великокняжеской власти к удельным княжатам.

Крестоцеловальные записи царевича Петра, княжат и бояр являлись одним из средств подчинения их Василию III и великокняжеской власти вообще[203]. Отношения с присоединенным Смоленском регулировались особой жалованной грамотой[204].

В великокняжеском архиве тщательно сберегались подлинные договорные грамоты с державами иностранными, а также статейные списки русских посольств[205].

Посольские дела первой трети XVI в. в своей основной части изданы. Это сношения России с Великим княжеством Литовским[206], сношения с Империей[207], с Орденом (1516–1520 гг.)[208]. Систематическое издание сношений с Крымом, Турцией и Ногайской ордой доведено до 1521 г.[209]С Ногайской ордой после 1509 г. материалы до 1533 г. не сохранились. Турецкие дела доходят до 1524 г. включительно. Последняя их часть издана Б. И. Дунаевым[210]. Крымские дела за 1523–1533 гг. остаются все еще не опубликованными[211]. К сожалению, утеряны «книги Казанские», упоминавшиеся в Описи Царского архива.

Остальные документы Царского архива сохранились в виде отрывков, часто просто случайно. К их числу относятся допросные речи в связи с изветом князя Василия Стародуб-ского на Василия Шемячича 1517–1518 гг. и опасные грамоты Василия III и митрополита Симона 1511 г., выданные Шемячичу[212]. В эту группу документов входят: расспросные речи, касающиеся супруги М. Глинского (время заточения князя)[213], розыскное дело о побеге в Литву рязанского князя Ивана Ивановича[214], наказ И. Ю. Шигоне-Поджогину (около 1520 г.) по поводу непослушания князя Дмитрия Ивановича Углицкого[215].

В Описи Царского архива упоминается «сказка Кержина Федка»[216]. Возможно, это есть известная «сказка» Ф. Крыжина 1523/24 г.[217]

В том же ящике хранились «списки-козличем брань с мешаны, имали козличи за свое»[218]. Этот документ (1520 г.) также сохранился[219]. Возможно, из той же казны происходит «приговор боярской» о краже ржи 1520 г.[220]

В ящике 27 хранился «обыск Федора Григорьева сына Офонасьева о князе Василье Микулинском». Очевидно, это дело о ссоре В. А. Микулинского с И. Р. Рудаком Колычевым, сохранившееся в отрывке[221].

В ящике 44 находились «Списки-сказка Юрья Малого, и Стефаниды резанки, и Ивана Юрьева, сына Сабурова, и Машки кореленки, и иных про немочь великие княгини Соломониды». Отрывки из этих сказок сохранились[222].

Мог находиться в Царском архиве и список детей боярских 1531 г., которым велено быть у князя Д. Ф. Бельского[223].

В ящике 178 некогда находилась «правая грамота Петра Плещеева на Лобана на Заболотцкого». Эта грамота 1504 г. дошла до нас в списке[224].

В Царском архиве хранились разряды походов русских войск. Они дошли до нас в составе краткой и пространной редакции разрядных книг[225]. Это ценнейший источник о действиях русской армии, о составе высшей русской знати и т. п.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 Следующая ⇒