Фергусон. Осколки Берлина. Осколок второй.

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 7Следующая ⇒

Наши дни. Закрытый занавес «Острова Радости». Гарольд один.

ГАРОЛЬД. А, ведь, я пришёл через

три дня, как сказал мне

Фергусон – собака… И что я

увидел? Он по-прежнему, правда,

в этот раз восседал, а не возлежал на картонной подстилке из-под…

всё там же, на снегу, у трамвайных путей. Правда,

на нём был очень хороший, дорогой костюм, такие

обычно не выдают в приютах для нищих…Он был достаточно

для него, для Фергусона, чисто выбрит. Его щетине, думаю,

не исполнилось и двух дней.

Фергусон-собака протянул мне сигару: «Хочешь? Садись.

Разговор будет…» - «Долгим? » - тут же спросил я. Но он

только пожал плечами: «Как пойдёт». И я опять

почувствовал преимущество над собой

этого странного человека…

(Наверху, в квартире Наташи, громко включили музыку).

Ах, да – видел сегодня Наташу. Она едва

мне кивнула. Она не пришла сегодня с утра

выпить кофе. Это

что-то новое в нашей с ней жизни. Я

открыл бар один. Первыми зашли Мун и

Натали. Они всегда так приходят. Мун –

красивая, чёрная девчонка,

выросшая в Берлине. Она

ничего не знает о жизниОту. Наверное, ей

повезло. Я налил им утренний кофе и сказал, что это

– «kostenlos» от «Острова Радости». Они не очень–то

удивились. Сказали: «Zehrnett», и только Мун уронила

на очень хорошем немецком, собственно, другого

у неё нет: « Очень хороший кофе» – «Бесплатный – всегда самый

лучший» – попытался пошутить я, опять вспомнив, что Наташа

не пришла утром. Наверное, Мун, красивой чёрной девчонке,

всё-таки повезло…Никто из них не засмеялся…

Так вот Наташа – едва мне кивнула. Ну, у неё

так часто: пристёгивала велосипед на стоянке вместе

с рокерами из Севастополя. Они на днях играли в Аккуде

сразу же после нас. Очень молодые, лет 25-ти, может быть,

даже меньше. Остро, грубо красивые,

не знают про себя ничего… Думают, что она –

– такая же, как они…Она – знает, они – нет, и ей забавно…

(снова громкая музыка наверху, смех, звон бутылок, шатающиеся голоса)

Сколько ещё, Наташа, ты будешь жить на

иждивении своего красивого личика,

которое время

обходит стороной? Фергусон

сказал мне: «Смотри…» Там на

фасаде дома, дорогого дома,

скажу вам честно, выгорело

окно и

вокруг чернело

пятно пожара. «Ты? » Фергусон

пожал плечами: «У меня не было другого

выхода» – « Ты поджёг дом и считаешь, что

сдвинул мир? » – « Нет, что ты Берлин горел

много раз и ни к чему хорошему это

ни привело, и я, и ты – мы оба это знаем…» –

– «Но мы его не поджигали? »– я, правда, был неуверен. И тут

из подъезда вышла дама в хорошем, совсем не–

демократичном пальто: «Madame, – крикнул ей

Фергусон, – ваше приглашение по–прежнему в силе? » Она не

ответила, только раздражённо хлопнула дверцей

мини-купера. Но Фергусон продолжил: « Тот не раскается, кто убоявшись казни, // таит в себе самом

все помыслы свои…» – прокричал он на чистом

немецком языке без дикого эльзасского акцента. А мне сказал: «Она специалистка по Ницше…Вот ты видишь, как ко мне

относятся мои коллеги. Я думаю, что это –

зависть…» Бедняжка завела свой

мини-купер и въехал в столб, к счастью, не очень

сильно, только помяла буфер слегка и понеслась на

красный свет. «Видимо, нет, - сказал Фергусон. – Видимо, на

ужин не пригласят…» В двух словах: мы

напились. В двух словах: Фергусон из

эльзасских немцев и когда-то был учителем в школе и

преподавал, вроде, философию, но потом

потерял всё и опустился на

самое дно, как всякий последний алкоголик, таких

называют «дрова». В двух словах: Фергусон раздобыл

кучу справок и хороший костюм и пошёл

в Джоб-центр за деньгами, а там всё же сидят крайне простые

люди, обладающие фантастической способностью быть

убеждёнными.«Легко покорить усреднённый ум и заставить его

служить, - сказал он мне. – Усреднённые границы

видны всегда. Например, твои…» - «Ты хороший

теоретик» - «Не люблю застывшие формы. Даже в философии. Я

практик…» Он сказал, что ему нужна квартира и деньги на

жизнь, и что он снова собирается выйти на работу. Ещё он показал

пачку бумаг о том, что он не только школьный

учитель, но ещё и писатель, и ему нужна

отдельная комната под

рабочий кабинет и библиотеку,

куда он перевезёт

все свои книги. Он не просто

хорошо говорил, он воздействовал наих

ум. Возможно, впервые за много лет он заставил их

ум шевелиться и мечтать. Они дали ему всё,

что он просил, и ровно через

день он вселился в один из самых

хороших домов Пренцлауерберга, в большую квартиру без

мебели. Он легко

подружился с соседями, им было лестно, что рядом с ними теперь

живёт писатель, и многие пригласили его на ужин. Он вежливо

предупредил, что среди ночи могут привезти

его библиотеку…

( С грохотом распахивается дверь, входят Наташа и её приятель-панк из Севастополя. Это один из актёров, играющих либо Димитрия, либо Мартина).

НАТАША. Он спит. Не ори.

ПАНК. А у меня – громкий голос.

НАТАША. И свет не включай. Мы его разбудим.

ПАНК.Давай его наверх пригласим. Он же играл в «Аккуде». Нормальный мужик.

НАТАША. Что ты! Он больше не музыкант. Не буди его. Ему скоро на пенсию.

ПАНК. «Наша наглухо закрытая поэзия// жарко молится, да толку ни на грош, // чтоб светилось её жертвенное лезвие, // золотую свою голову положь…»* - (стихи А.Денисенко)

НАТАША(смеётся) Если так напился, то хотя бы – потише. Кстати, я бы сказала не «положь», а «положи».

ПАНК.Дура нерусская. Говоришь, в Москве выросла, а русский язык не слышишь.

НАТАША. Ящик с пивом бери, умник, и деньги оставь на стойке.

ПАНК. Но это всё, что мы заработали в переходе.

НАТАША. Ты что! Наше пост-марксистское общество только на них и живёт.

(Смех. Звон рассыпанной мелочи. Уходят.)

ГАРОЛЬД. Наташа!

(Из-за занавеса «Острова Радости» появляется Фергусон, как бы выходит из прошлого.Это тоже один из актёров, играющих Мартина или Димитрия).

ФЕРГУСОН(садится рядом) Я принёс твой костюм. Взял его у тебя на время, чтобы всё это провернуть.

ГАРОЛЬД.А как ты вошёл?

ФЕРГУСОН.А ты думаешь – это так сложно? Кстати, у тебя в подвале – много интересных вещей. Старое зеркало в бронзовой раме. Повесь его и увидишь, как всё изменится.

ГАРОЛЬД.А зачем?

ФЕРГУСОН. Чтобы хоть что-то произошло в твоей убогой жизни… Кстати, ты всё неправильно рассказал.

ГАРОЛЬД. А ты тщеславный, Фергусон.

ФЕРГУСОН. Все мы ни без греха… Понимаешь, каждый человек – это книга, нужно уметь её правильно прочитать. Есть книги скучные и пустые, как ты. А есть – глубокие и непостижимые…

ГАРОЛЬД. Как ты?

ФЕРГУСОН. Нет… Меня невозможно прочитать. Я сам себя ещё не дочитал до конца.

ГАРОЛЬД. Ты знаешь – тщеславие и спесь погубили многих.

ФЕРГУСОН.Так я и погиб. Разве ты не видишь?

ГАРОЛЬД. Я думал – ты Диоген.

ФЕРГУСОН. Я думал – я Фергусон.(Смеются. Пауза)После долгого перерыва я лежал один на полу, в этой огромной квартире на Розенталерплатц и совершенно не понимал, что я здесь делаю. Я не мог заснуть. Все эти звуки за стеной. Шаги на лестнице. Звуки живого дома, ты понимаешь? Я думал, что я давно от всего этого не завишу…Я от этого отвык. И только на одно мгновение пронеслась мысль: «Я же очень легко могу остаться в этом мире», но только на одно мгновение, поверь…Я поразился сам себе. Сам на себя обратил внимание в эту минуту… И тут же, тут же позвал их всех…Всю мою библиотеку, и она начала медленно стекаться из всех подворотен и переходов. Я открыл чугунные ворота арки и стеклянные двери во двор, и двери в подъезд, и двери в квартиру. И все они – бесшумно, как тёмная вода, влились в этот дом. Тех, которые не могли идти сами, несли на руках или самодельных носилках. И все они как-то очень быстро разбрелись по комнатам и почти бесшумно припали к бутылкам дешёвого вина и пива, которые я купил для них. Я им не мешал…

ГАРОЛЬД. Оту тоже была?

ФЕРГУСОН(мрачно) Нет, Оту не пришла… Написанные книги живут самостоятельной жизнью и больше не принадлежат своему автору. Ближе к середине ночи ничего лучшего они не придумали, чем разжечь костёр на полу. Им было даже не очень весело. Они мало говорили и деловито подбрасывали в огонь доски паркета…В какой-то момент я сказал, что им пора уходить, и был очень удивлён, как быстро они собрались и такой же чёрной водой выплеснулись на улицу…На лестничной клетке я столкнулся со своей соседкой, любительницей Ницше. Она вызвала полицию и пожарных.

ГАРОЛЬД. Вы поговорили?

ФЕРГУСОН. Очень коротко.

(Входит Наташа.Она очень недовольна, что её вырвали с вечеринки и сейчас ей придётся играть Соседку).

СОСЕДКА. Вы ввели нас в заблуждение.

ФЕРГУСОН. Я – ницшианец, а Ницше ввёл в заблуждение всю немецкую нацию.

СОСЕДКА. Вы – подонок.

ФЕРГУСОН.Подонок, madame, это человек, находящийся на самом дне. А я, как вы видели, путешествую вертикально.

СОСЕДКА. И где же ваши книги?

ФЕРГУСОН. Спускаются по лестнице, чтобы огонь не причинил им вреда. Вся моя остальная библиотека сгорела во время последнего аутодафе.

СОСЕДКА. И вам самому-то не мерзко от ваших этих поганых игр?

ФЕРГУСОН. Игра, madame, далеко не самая низкая форма жизни. И потом, чем моя игра хуже вашей? Просто мы преследуем разные цели.

СОСЕДКА. Вам воздастся. Вы кончите в самой грязной канаве.

ФЕРГУСОН. В отличие от вас, я прекрасно осознаю свой конец и давно с ним согласился. Конец Ницше, кстати, тоже был совершенно ужасен, и как показала последующая история, он его заслужил. Знаете, в чём маленькое преимущество дна?

СОСЕДКА. И в чём же?

ФЕРГУСОН. Очень хорошо видно, что происходит наверху. Бросайте свой мини-купер и нырнём вместе.(Соседка молча разворачивается и уходит)

ГАРОЛЬД. Потом пошли первые трамваи, и я проводил Фергусона до остановки.

(Фергусон стоит спиной к полу-раздвинутому занавесу.В проёме чернота)

ФЕРГУСОН.Ну, вот и пришли. Спасибо за костюм. Он пригодился.

ГАРОЛЬД. Зачем ты это сделал?

ФЕРГУСОН. Для тебя. Чтобы ты увидел, что не этот мир владеет нами, а мы владеем им.

ГАРОЛЬД(смеётся) «Я владею моими чувствами, а не они владеют мной». Всё это я читал в детстве в забавной брошюрке по «Введению в психологию».

ФЕРГУСОН(равнодушно) Времени нет. Устал всем повторять.

(Наверху, в квартире Наташи, заиграли джоз)

ГАРОЛЬД. Панки из Севастополя. Гремят на всю улицу.

ФЕРГУСОН. Кстати, хороший джаз. Мой дядя играл в Канаде на кларнете. Я кое-что понимаю в музыке.

ГАРОЛЬД. А есть что-то, в чём ты не понимаешь?

ФЕРГУСОН(подумав)Да.

ГАРОЛЬД. Как Оту?

ФЕРГУСОН. Спросил для того, чтобы сменить тему?

ГАРОЛЬД. Она бы хорошо смотрелась в джаз-бенде.

ФЕРГУСОН. Забудь Оту. Она уже отыграла. Она – в выигрыше и совсем недавно вышла из игры…Мы играем с этим миром так…(отступает назад, в проём занавеса, и он тут же смыкается).

ГАРОЛЬД. Трамвай тронулся, и я так и не услышал по каким правилам мы можем победить…И Фергусон – собака никогда больше не повторит их для меня.

Картина восьмая

ОЛЬГА и МАРТИН.

ОЛЬГА(из темноты)Мартин, где ты? Мартин…(постепенно свет усиливается, и мы видим Ольгу. Вечер. Берлин. Она стоит у кинотеатра.) Мне было 33 года, ему – 22…Тогда казалось, что это очень много…Сейчас кажется неважным…

ЯстояланауглуKantиJoachimsthalterstraß eу « KleineKino». У меня было два билета на премьеру «Франкенштейна». Эта свинья Гарольд напился и поволокся за маленькой, хорошенькой Тильдой… (ГАРОЛЬД (из затемнения) « Нет – нет, это была не Тильда! » – Ольга: «Ах, да! Это была не Тильда.» - « Я только хотел…» – « Сейчас не твоя сцена…»)

Сеанс должен был вот– вот начаться. Я ходила взад–вперёд перед кинотеатром. Мелко моросило, но мне не хотелось под навес…Там под навесом стоял какой-то мальчишка с цветами, видимо, кого-то ждал…Был нарядно, но немного смешно одет – волосы приглажены бриолином – и руки торчат из рукавов не плохого, в общем-то, пиджака…Но он из него давно вырос…Смешной взволнованный цыплёнок… А я не хотела под навес…Он смотрел на меня в упор… и думал, думал о чём-то своём… Проговаривал про себя какой-то важный разговор, нервно шевеля губами…Интересно, кого это он так ждал? Я вспомнила, как в Москве стояла у театра и думала – выйдет ли Мейерхольд… Наверное тогда, я так же не умела скрывать свои чувства…

МАРТИН (делает шаг из темноты) Вам лучше зайти под навес. Дождь усиливается…

ОЛЬГА (смеётся) Вы так смотрите на меня…

МАРТИН. Как?

ОЛЬГА. Не отрываясь. В упор.

МАРТИН. Последние полгода своей жизни я занят только тем, что неотрывно смотрю на вас.

ОЛЬГА. Вот как? Неплохое занятие.

МАРТИН. Лучшего для меня и не придумать…Я хожу на все ваши концерты. И если вам вдруг нужен ударник в вашем ансамбле, то я – ваш. И если не нужен, то я всё равно ваш… Почему вы так смотрите? Пожалуйста, не гоните меня!

ОЛЬГА(в зал) И мы пошли вместе на «Франкенштейна» с этим цыплёнком…Я совершенно не знала, что мне делать с этим красивым смешным мальчиком…Он напоминал мне….меня саму… когда-то давно…в России, в юности… я смотрела на экран, а он смотрел на меня… И здесь – одна маленькая неточность – я пыталась смотреть на экран… но когда он, Мартин, слегка случайно прикасался ко мне, я чувствовала, что вся горю… так было когда-то давно, в ранней юности, когда однажды вдруг ко мне прикоснулся Мейерхольд… и вдруг я случайно ему сказала: «Сева…» и сорвалось случайное «ты»….Мартин, Мартин мой, где ты?

МАРТИН. Я здесь, Ольга… Я всегда рядом с тобой…

Картина девятая

Ольга подходит к краю сцены, постепенно снимая с себя берлинскую одежду по моде 30-ых годов, пока не остаётся в узких обтягивающих джинсах и майке. В какой-то момент этого обнажения - переодевания мы видим Наташу в образе Ольги, потому уже мы видим только Наташу.

НАТАША (в зал) Это такое чувство…что ты – не ты… Восхищение, что ли?

Это от русского слова «восхИтить»…Ангелы восхитили душу на

Небо. И душа ощутила блаженство…Кроткая, пронзилась

блаженством… и слов нет на человеческом языке, чтобы выразить

всю степень ликования…Это я прочитала в одной из старинных

русских книг. И меня пронзило…До глубины…

А Ольга вдруг написала: «Как же это так?

Я не могу представить, что через поколение моя внучка,

Девочка во всём похожая на меня, будет

с трудом говорить по-русски…Ведь у нас, у русских, есть

только наша вера и наш язык…Отнимите у нас веру и наш язык,

замените его любым наречием, а вместо веры внушите нам

гуманизм…И нас не будет…Мы растворимся, как сон об утраченном

рае, раз и навсегда…Мы станем вами…» И как же, как же пронзили

меня её слова…« А я, бабушка,

выросла Москве. Я чисто говорю по-

-русски…» Каждой клеточкой

своего тела, всем своим естеством я

чувствовала Ольгу,

словно бы её жизнь

влилась в меня, словно бы её душа

следила за мной с

недоступного русского неба и направляла каждый мой шаг… я знала всё

про её жизнь…про то, чем живёт её дух, - об этом она молчала… я знала и другое, про её внешнюю жизнь,

у всех на виду, жизнь прекрасной актрисы, которая ровно горела, как тонкая прямая свеча, и все,

кто хоть чуть-чуть соприкасался с ней,

загорались в ответ, заболевали ей, Ольгой…

заболевали искусством…раз и навсегда…Но никто никогда даже

русский пианист Димитрий так и

не узнал её тайны…Тайны её духа.

А я не только узнала…Эта жгучая тайна влилась в меня…Ольга несла в себе

Радость…Она шла по пути радости, не смотря на всю горечь и боль

того времени… А что может быть угоднее Богу, чем радость? Она знала, и вот теперь – знаю я….

( Возможно, что весь речитатив Наташа поёт -страстно, быстро и чётко « Весёлый ветер..». Незаметно подходит Гарольд, трогает её за плечо).

ГАРОЛЬД. Наташа, Наташ, ну, хорошо…Ну, я согласен… согласен!

НАТАША (устало оборачивается) Да, Гарольд? Ты что-то сказал сейчас?

Конец первого действия.

Антракт.

Действие второе

МЕЙЕРХОЛЬДОВЫ АРАПЧАТА

Картина первая

Концерт Наташи и Гарольда провалился.

Вечер после их выступления в «Острове радости».

Наташа сидит в платье Ольги за стойкой, в совершенно расстроенных чувствах, растрёпанная, шляпа валяется на полу, украшения, перчатки,

флакон с духами, - всё раскидано по стойке…По лицу растеклась тушь. Возможно, она плакала. Нелепо сбились меха. Наташа пьёт пиво «из горла», богемно, как девчонки-рокерши из Принцлауерберга, открывая бутылки зубами. Пытается курить, закашливается, отбрасывает сигареты.

Входит Гарольд во фраке, но босиком, с букетом цветов. Наблюдает за Наташей. Она его не замечает…

ГАРОЛЬД. Скажи что-нибудь, прекрасная!

НАТАША(устало его разглядывает) Почему ты босиком?

ГАРОЛЬД. Туфли жмут…(молчание) Ну, ещё – хоть одно слово…

НАТАША. На какой барахолке ты так приоделся?

ГАРОЛЬД. Это настоящий концертный фрак…

НАТАША. Ну, да…Они там все настоящие… так на какой «блошинке» ты его отхватил?

ГАРОЛЬД. Говорю тебе, он – настоящий! Это ещё со времён Комише – оперы, когда я там служил в оркестре.

НАТАША. Судя по тому, что он совсем новый, в Комише-опере ты служил недолго.

ГАРОЛЬД. Кажется, ты намекаешь на что-то очень неприятное…

НАТАША. Кажется, да…Я говорю о том, что тебя оттуда «попросили»… четвёртого контрабаса на замене, которому люто завидовал первый контрабас и всячески его подсиживал…Знаешь, Гарольд, я его отчасти понимаю…

ГАРОЛЬД. Да, что ты, вообще, понимаешь в театре?

НАТАША. Я понимаю, что все спектакли с твоим участием проваливались, а из зрителей приходили «три ободранных кошки». Двух приглашал ты, а одной доставался билет со скидкой…

ГАРОЛЬД. Почему ты так хочешь уязвить меня, Наташа?

НАТАША. Прости, Гарольд….Всё это неважно, как говорите вы с

Фергусоном…Важно только то, что мы провалились… Твои « три кошки…» зевали и пили пиво…Три дранные кошки: Эльке, девушка 35-ти лет и её француз, и ещё -пожилая дама из Вильмерсдорфа, которая выиграла в лотерею билет со скидкой…Эльке не понравилось…Ты был прав, Гарольд. «Остров Радости» - это чудесное питейное заведение, знаменитое на весь наш околоток Шарлотенбурга, подвыпивший хозяин которого иногда надрывно играет на контрабасе…

ГАРОЛЬД (смеётся) И снова ты хочешь меня уязвить.

НАТАША. Нет…Да… неважно… Мы провалились, Гарольд…мы провалились…

ГАРОЛЬД. Ты спросила – почему я во фраке? Пожалуй, я тебе расскажу… после того, как меня « попросили» из Комише- Оперы, я надевал его дважды... Скажи, пожалуйста, ты знаешь, что такое «серсо»?

НАТАША. Какая глупость… Серсо – детская игра…Колёсико… палочка…скорость…Дети ловят на палочку лёгкие обручи…(улыбнулась) О чём ты, мой дорогой?

ГАРОЛЬД. В первый раз я надел фрак, когда приезжал ваш русский театр… я вспомнил, как когда-то давно, в юности, видел старика. Он всё время приходил в берлинскую Филармонию во фраке…Это было очень смешно, даже нелепо… Нарядное пугало в толпе заношенных свитеров и джинсов. Он ходил на концерты русской музыки, каждый раз как на какой-то исключительный праздник…на удивительное торжество… После его смерти его ученики опубликовали его архив. Он всю жизнь занимался био-механикой Мейерхольда… Когда приехал русский театр, я вспомнил о нём и почему-то ощутил торжество…Волну торжества… Девятый вал… я надел фрак и пошёл на спектакль…

НАТАША. Очень глупо, Гарольд… твой вечный юношеский романтизм… ГАРОЛЬД. Возможно… Но театр – это серсо. Вечный танец. Вечный флирт с жизнью… (Неожиданно азартно, мастерски танцует, увлекая за собой Наташу: «Да сбрось же ты, наконец, эти дурацкие туфли! » Оба танцуют босиком)… Итак, серсо это театр…это - тоска по красоте, наслаждение без утоления, бегство, постоянная погоня, игра… иногда я думаю, что устал и больше не попадаю в ритм… в ритм этого упоительного понимания жизни…Поворот! (резким движением разворачивает Наташу к себе) Но только иногда…а потом… Ты понимаешь, Наташа, мы забываем, что мы живём... Мы смертны, но мы живём, как бессмертные, по своей воле. Но если бы нам заранее показали наш конец, даже не когда он случится, а то именно, каким он будет, то, клянусь тебе! - мы бы жили иначе…

НАТАША. Это из дневника Ольги…

ГАРОЛЬД. Это из русских духовных книг…

НАТАША. Какой ты умный…

ГАРОЛЬД. Когда-то я закончил иезуитскую школу и кое-что помню о том, как устроен мир… Понимаешь, Ольга, этот старик во фраке со стопкой программок и ты…

НАТАША (смеётся) И я?

ГАРОЛЬД. Да…И ты тоже… у вас – свойство… вы заражаете людей художественной болезнью. Даже тех, которые вас не любят, даже тех, которые не хотят знать вас или о вас… Второй раз я надел фрак после твоего концерта… Мы будем выступать вместе..

НАТАША. Я не хочу больше. Я не могу.

ГАРОЛЬД. Уже поздно… ( и снова – резкий поворот в танце)

НАТАША. Я – слабая, Гарольд… я прочитала в дневнике у Ольге – на углу Штаргардер и Грайфенхагенерштрассе у лютеранской церкви стоял маленький белый Христос на возвышении. Она вставала напротив Него, запрокидывала голову и получалось, что они смотрят друг другу в глаза…И она всегда просила Его, а Он всегда её слышал.. Она называла Его – «Мой маленький белый Христос …» Я тоже пошла и попросила Его…

ГАРОЛЬД. О чём?

НАТАША. Это неважно… я просила впустую…Маленький белый Христос Ольги не услышал меня…

ГАРОЛЬД. О чём ты попросила, Наташа?

НАТАША. Это неважно, Гарольд…Это уже неважно… я попросила, чтобы ты согласился и больше всего на свете захотел…Вот видишь, как заразительны слова Фергусона и молитвы Ольги!

ГАРОЛЬД. Я согласился…

НАТАША. Я больше не буду петь…

ГАРОЛЬД. Нет…(берёт контрабас…быстро настраивает)

НАТАША. Я больше не буду петь никогда…

ГАРОЛЬД. Нет…( начинает играть) А ты была права… я, действительно, очень хороший музыкант… только я почему-то забыл об этом….

Наташа поёт стих Ницше: «…Тот не раскается, кто убоявшись казни, // Таит в себе самом все помыслы свои…»

Картина вторая

Прошлое. Ольга, Мартин.

МАРТИН. Ты изменилась, Ольга…Ты – не такая, как раньше…

ОЛЬГА. Раньше ты не знал меня, Мартин…(пауза)Ты не знал меня никогда. Я встретила Мишу сегодня утром у церкви на Штаргардерштрассе, с тем маленьким белым Христом…

МАРТИН. Какого Мишу, Лёлечка?

ОЛЬГА. Да не Лёлечка я тебе! Даже не пытайся, как мы…русские! … Я встретила Мишу…Мишу Чехова… я не видела его года три…или больше! Все эти годы он был в Берлине и молчал. И все молчали вокруг … как будто бы ничего не произошло, ты понимаешь, Мартин? Ни-че-го… Он сказал, что ровно три года назад приезжал Сева… Всеволод ЭмильевичМейерхольд… МАРТИН(холодно)Это тот немец-лютеранин, принявший православие? И почему же он не зашёл к тебе поздороваться?

ОЛЬГА. Замолчи, Мартин! И никогда, слышишь? никогда не рассуждай о тех вещах, которые близко не понимаешь… Да, он не зашёл ко мне! Не зашёл, хотя был здесь, в Берлине…И знал прекрасно, что я – рядом, на соседней

улице нашей славной русской деревеньки Шарлоттенград! Но он не зашёл ко мне…Мой Мейерхольд…

МАРТИН (зло) Да успокойся, Ольга… Ты была его актрисой…Одной из…Служила в его театре… С годами многое меняется. Удел актрисы помнить режиссёра всю жизнь, удел режиссёра – помнить только свой спектакль. Актёры – это биоматериал, только глина для лепки. Разве ты не знала об этом?

ОЛЬГА. Замолчи, Мартин! Миша волновался, хотя прошло три года.(с неожиданной злобой) Запинался в словах, как мальчик-заика на Рождественской ёлке …Три года это же – целая вечность для театра, как ты не понимаешь, глупый красивенький ударник! Ты что, думал - мы вечно будем ходить по берлинским кафе, пропуская по рюмочке, и смотреть на отлёты дирижаблей? (вспоминает с усилием) « Я старался передать ему свои чувства, скорее предчувствия о его страшном конце, если он вернётся в Советский Союз, - выдавил, наконец, из себя Миша. – Он слушал молча и спокойно, а потом с грустью ответил мне…»

МАРТИН. И что же он ответил?

ОЛЬГА. Точных слов он, конечно же, не помнил… « С гимназических лет, - сказал ему Всеволод, - в душе моей я носил революцию и всегда в крайних максималистических её формах. Я знаю, что вы правы – мой конец будет таким, как вы говорите. Но в Советский Союз я вернусь…»

МАРТИН. Но зачем?

ОЛЬГА(с отчаянием) Вот и Чехов спросил его тоже! … И ты знаешь, что он ответил ему? Что ему сказал Сева? «Из честности…» Просто: «Из чест- нос- ти…»… В этом он весь… Он всегда был таким – на пределе до крови, на разрыве… и даже сейчас, когда речь зашла о жизни.Он просто не может жить по-другому! Из честности, Мартин, ты понимаешь?! Да будь она проклята, эта ваша честность!!

МАРТИН. Очень жаль, Ольга! Тогда тебе придётся смириться с тем, что он не зашёл к тебе. Если бы он зашёл, он бы пришёл проститься. Проститься

навсегда, как вы, русские, очень любите! Но он решил поступить по-немецки…

ОЛЬГА(очень тихо) Оставь меня, Мартин.

Картина третья

Прошлое. Блистательный концерт Ольги. Неожиданно, в самом конце лопается струна контрабаса. На мгновение Гарольд застывает с поднятым смычком. Звук лопнувшей струны. Ольга оборачивается, понимая, что случилось. Гарольд кивает ей, что продолжит играть на трёх струнах. Играет актавой выше. Ольга продолжает петь, уходя ниже, одновременно, Митя и Мартин подстраиваются под новое звучание. Заканчивают виртуозно. Пауза. Затем – все смеются. Взрыв смеха.

ОЛЬГА (подходит к Гарольду)Если мы захотим сэкономить на скрипаче, мы просто попросим тебя оборвать пару струн на контрабасе.

ГАРОЛЬД. Я сделал всё, что мог!

ОЛЬГА. Ну, конечно, дорогой…Мне пришлось петь под скрипку. Под плохонькую, но всё же – скрипку!

ГАРОЛЬД. У тебя недурно получилось…( перетягивает струну ) Может, всё так и оставим?

ОЛЬГА. Предпочитаю петь под контрабас. ( Гарольд настраивает струны. Ольга голосом вторит случайным звукам настройки. Диалог нот и её голоса). Что может быть нежнее, мой дорогой, чем наш старинный дует - твой контрабас и моё контральто? Скажи мне, что я права…

ГОРОЛЬД. Ты права…

(В это время Мартин и Димитрий отходят в сторону.. Видно, что оба устали).

МАРТИН (достаёт папиросы) У тебя нет огня?

ДИМИТРИЙ. Я никогда не ношу с собой огонь…

МАРТИН. Напрасно…(мнёт пальцами папиросу) А, кстати, почему?

ДИМИТРИЙ. Разве ты не видишь сколько огня вокруг за последнее время?

МАРТИН. Наверное, ты прав… Знаешь, я очень устал от Германии…

МИТЯ. Вот как?

МАРТИН. Устал жить в страхе…

МИТЯ. Это что-то новое, Мартин… а как же Ольга?

ОЛЬГА(Гарольду) Вот, вчера, у Бранденбургских ворот, - странно, да? - видела скрипача…Он хорошо играл, проникновенно... Я даже сказала ему: «Приходите в наш «Остров радости»». Но он промолчал. И тогда я снова повторила: « Приходите, да…нам нужен скрипач». А он сказал: « Я больше не ходок по Островам… я прощаюсь..» Я засмеялась, хотя мне стало совсем не весело, просто нужно было засмеяться: «Что за страхи такие? » - «Это не страхи…- он даже перестал играть. – Скорее пророчества: скоро в Германии не останется ни одного хорошего скрипача…Наш народ не всегда точен в словах, но когда-то у нас была музыка…А вам, любезная фроляйн, не стоит прогуливаться одной по Берлину, да ещё в такой поздний час…» Я пошла назад к нашему «Острову радости», а он заиграл «Цыганку» Равеля, так остро, что я даже не смогла обернуться. Так пронзительно, как будто и в правду прощался…Такое чувство, что старый мир обезумел и прощается с жизнью.

МАРТИН(тихо) Я устал жить в вечном предчувствии смерти…

МИТЯ(озадаченно) А как же Ольга?

МАРТИН.А я женюсь на ней, и мы уедем в Америку…Разве ты не понял, пианист?

МИТЯ(смеётся) Ты опоздал, малыш…

МАРТИН.Не смей меня так называть…(хватает его за ворот пиджака, трясёт. Митя отбивается. Смешно, по-дурацки, борются. Митя падает, Мартину неловко. Он помогает ему подняться.)Никогда…

ОЛЬГА(оборачивается к ним) Да вы с ума сошли?

МИТЯ. Ничего страшного, Лёлечка…Я просто упал…

ОЛЬГА. Что за день сегодня такой? Я не могу это видеть!

(уходит)

(Пауза. Гарольд настраивает контрабас. Короткие, отрывистые звуки во время всего разговора Мартина и Димитрия).

МИТЯ. Ладно, успокойся, Мартин…

МАРТИН. Я спокоен…

МИТЯ. Ты очень наивен. Ты что, не понял – Ольга давно замужем?

МАРТИН. Нет, я не понял…О чём ты?

МИТЯ. Ольга…Что такое – Ольга? Она никого не любит, кроме этой своей жизни, ты понимаешь?

МАРТИН. Моя Ольга замужем? Что за бред? Это что – очередная метафора русского дворянчика из-под Киева?

МИТЯ. Можно сказать и так, малыш…Ах, да, извини, ты, кажется, запретил себя так называть (пауза). Но давай лучше об Ольге. Давай на чистоту…Ольга давно повенчалась с театром… Всё остальное для неё – игра, новые люди, новые декорации… Где бы она ни была – рядом с ней всегда окажутся контрабасист, пианист и ударник, только с другими именами…Разве ты ещё не понял? Ольга постоянно играет с этим миром, но её никогда не поймать, потому что она всегда искренна в своей игре…Если она вызывает чувства, то она искренне испытывает их в ответ. На завтра она о них так же искренне забудет. Так её научил её русский учитель Меейрхольд…

МАРТИН. Он немец.

ДИМИТРИЙ. Неважно…Пару лет назад я случайно видел вас в Люст-гардене.

МАРТИН. Следил за нами?

МИТЯ. Нет, что ты. Это не по-дворянски…Просто шёл мимо. (Пауза. Всё меняется. Настроение Димитрия. Настроение Мартина) Я подошёл к вам тогда так близко, что меня сложно было не заметить… А вы всё равно незаметили…Вы видели только друг на друга, ты поправлял её ошибки в немецком языке, и она послушно, как школьница, повторяла за тобой...

МАРТИН. А ты подслушивал, да, Димитрий? Прятался и подслушивал, как отвергнутый неудачник…

МИТЯ. Нет, что ты! ...Просто я так близко сидел возле вас, что не мог не услышать…(неожиданно печально) И тогда – меня поразила одна вещь в Ольге…Я раньше этого не знал… такая мгновенная и даже безыскусная искренность, которой сложно, да и не нужно сопротивляться… она плохо говорила по-немецки тогда, но меня пронзило не то, что она сказала тебе, а то, как она это сказала…

МАРТИН(удивлённо) О чём ты?

МИТЯ. Ты даже не помнишь… а я, вот, всё видел, и всё никак не могу выкинуть из головы…Ты взял её за руку, а она сказала, слегка повернув голову и как-то рассеянно скользнув взглядом по мне, не узнавая: «Когда ты дотрагиваешься до меня, Мартин, я вся вспыхиваю… сгораю… что ты делаешь со мной? Почему у тебя такая власть? » Ну, разве так откровенно, так бесхитростно мы можем говорить с любовником на языке, в котором мы не свободны? И что оставалось тебе?

МАРТИН. Гореть в ответ… Но я не помню…Правда… Я совершенно не помню…

МИТЯ. А тебе и не надо…Тебе нужно только гореть, большего от тебя не попросят…(пауза) И знаешь, что я почувствовал тогда, в тот июльский вечер в Люст-гартене среди пива, фонтанов, лепета влюблённых и трепета разноцветных флажков на ветру? Это была даже не ревность… а острое, больное сожаление…

МАРТИН.О том, что это было сказано не тебе?

МИТЯ. Это было сказано и не тебе, Мартин. Она видела только свои чувства в тот момент, а ты был только поводом, чтобы онипроснулись…(пауза) А сожаление я почувствовал только потому, что снова и снова получил по своим иллюзиям и в очередной раз поранился об эту женщину… Точно так же могло пролиться вино за соседним столиком, и внезапно заиграть музыка, и подуть ветер с реки… Её чувства проснулисьбы– страстно, болезненно… Ты – только повод, мальчик из бедной и очень страшной жизни. Мы, художники, чувствуем мира только через самих себя…

МАРТИН. Ты хочешь сказать – она меня бросит?

МИТЯ. Она уже бросила тебя.

МАРТИН. Ты – неудачник.

МИТЯ. Возможно…(усмехнулся) Но только как бы тебе попроще объяснить… Вот представь - сильную породистую кошку, которая потягивается, играет мышцами, охотится иногда… Ты для неё – мышка… славная, милая, очень послушная мышка, к которой она даже по-своему привязалась… потом она найдёт себе мышку поинтереснее, позатейливее и забудет про тебя, умный, способный, недоучившийся Мартин Гроос…

МАРТИН(холодно) Да, Димитрий, я из очень простой семьи… И я понимаю только тогда, когда со мной говорят напрямую…Ольга меня бросит, а вы с Гарольдом просто так, очень снисходительно, терпите меня, потому что я – её текущий повод остро почувствовать эту жизнь …

МИТЯ. Я бы не стал так резко…

МАРТИН. Ты у нас - голубая кровь, Димитрий, ленивый, но чуткий ум… Что ещё сказать о тебе?... А моя мать была простой прачкой, она работала с утра и до вечера, чтобы дать мне то образование, которое тебе полагалось по рождению и происхождению…Но эта простая женщина была очень гордой…Она никогда никому не навязывала себя… Она всегда уходила первой…Так вот – я в неё. Я не буду ждать, когда Ольга оставит меня, а вы с Гарольдом по-дружески напоите меня пивом…

МИТЯ. Да не горячись ты так, Мартин! Сядь, посиди….

МАРТИН. Я плохо спал сегодня…Очень душно… Я не здоров…Пожалуй, мне нужно пройтись…

(В это время Ольга возвращается на сцену. Димитрий идёт к пианино, Мартин, колеблясь, к ударной установке. Ольга что-то шуточно поёт, и вдруг Мартин где-то на середине песни бросает палочки и через сцену идёт к выходу. Ольга с удивлением смотрит, вслед. Мите неловко.)

Картина четвёртая

Наши дни. Наташа и Гарольд готовятся к выступлению. Занавес «Острова Радости» на половину закрыт. Наташа выглядывает в зал.

НАТАША. Ты был прав…

ГАРОЛЬД. Я всегда прав…

НАТАША. Нет, ты только посмотри! Народу не так уж и мало.

ГАРОЛЬД. А что я тебе говорил? Ты видишь третий ряд?

НАТАША. Да, Гарольд, вижу…Их всего три…

ГАРОЛЬД. Четвёртое место в третьем ряду видишь?

НАТАША. Вижу…А что? Там сумка стоит…

ГАРОЛЬД. Да слева, слева четвёртое место…

НАТАША. Ну, мужик какой-то … с пивом…

ГАРОЛЬД. Мужик какой-то … с пивом…Это известный продюсер из Комише-Опер.

НАТАША. Ой, ладно тебе Гарольд! Известные продюсеры не ходят в твой бар… у них - другие маршруты…

ГАРОЛЬД. Говорю тебе – это он…

НАТАША. Он просто похож…Такой же обрюзгший пьяница, как и ты!

ГАРОЛЬД. Это он… Он. Почему ты мне никогда не веришь?

НАТАША. Моя проблема в том, Гарольд, что я тебе всё время верю… и всё время влипаю…

ГАРОЛЬД. А давай его удивим? Нам всё равно уже пятнадцать минут, как пора начинать…

НАТАША(смеётся) Ну, давай!

(Раздвигают вручную занавес, как в театре времён Мейерхольда, и Наташа, смешно, но на удивление мастерски, поёт оперную арию, наподобие «CrudaSorte», под контрабас. И, видимо от ветра, неплотно закрытое окно распахивается рывком. Над весенним Шарлоттенбургом – дождь. Звук майского дождя.)

Картина пятая

Майский дождь над Берлином

Прошлое. После концерта Ольги. Распахнутое окно. За окном – стена дождя.

ДИМИТРИЙ. Разве я сторож брату моему?

ОЛЬГА. Какая низость!

ДИМИТРИЙ. Дождь.

ОЛЬГА.Какая низость – эти твои цитаты! Иди за ним…

ДИМИТРИЙ. Но, Лёлечка, ты пойми: разве я могу отвечать за то, что происходит в голове у 23-ёхлетнего юнца?

ОЛЬГА. Иди за ним и приведи его назад. Ты понял, Димитрий?

ДИМИТРИЙ. Димитрий? Всегда – «Митя», «Митенька», - а тут – холодно, жестоко – взяла и отстранилась! Я не могу идти в такой ливень…

ОЛЬГА.А я не могу без него! Ты хочешь, чтобы я сама пошла?

ДИМИТРИЙ.Где я его найду?

ОЛЬГА. Где хочешь.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 Следующая ⇒