|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
|
|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
Поэтам, погибшим в электричках
1. Учусь анестезимам лишь вблизи взбелённых до смуглянца амнезий, где Один одинаковых династий стал непричастным к частоте участий прильнувших к Перикл’адам Аспазий.
2. Близорукоприкладство к минувшему — соловьиная не-всмотрель. Беззаботик Петра утонувшему шепчет: «Минная кара — мель!..». Не созвездия уполноночены подсознанятым управлять. Торфографией мхи всклокочены: вспышно-всточенна руной ‘ять’. Отпеваемы нерождённые — литургибельные мытарства, где в убежищах убеждённые коронованы на швейцарство… Облаканули неспособные обмакнуть строку в тучу бражную! Целочисленна речь наддробная — Да скрижаль хрустит, как бумажная,,,
3. Каннибаловень судьбы — в колесотканном пути,,, Несгибаюшки-баю, верстовыи столбов!.. Четвертующе тупы сосчитайны до пяти. Стекленебо я не бью; облакамни — в семь рядов… Кастанедоросль спьяну Заклинанялся в гуру; нечем выложить алтарь: в колокольне — весь кирпич!.. Дрожь в ногах унять сафьяну не по силам на пиру! С Шивой по рукам ударь — сотрапезников покличь!,,,
4. Поэты умирают в электричках, от счастья невозможности постичь: как рифмуется с билетом арбалет?.. Где много запятых, там мало-точья, бессрочно пригвоздившие бесстрочья, смеются в-скобки-схваченным вослед. Забвение — забавное забрало,,, Анналов пересохшие каналы: прилива ждёт ковчег «Позавчера». Хароном притворился Васудэва, присвоив переправо разогрева — и тлеет безбилетняя жара.
5. Голодным и в собратстве не найти сыть. Где выл поп-фолк, давно играют симфо. И вынуждена имя рассекретить Графлёная под мифы псевдонимфа.
Андрей КОЗЫРЕВ КНИГА ЛЮБВИ Моя Песнь песней
* * *
я хочу войти в тебя как войско победителя входит в разоренный город я хочу сойти по тебе с ума нежно бережно и трепетно как ребенок сходит босиком в море по обжигающе горячему песку я хочу чтобы бедра твои метались как золотые рыбы на серебряном крючке не умея сорваться я хочу чтобы груди твои переполнялись солнцем до краев как виноград ранней осенью я хочу трогать млечный путь твоего тела тонкими и прозрачными телескопами чувствующих пальцев и ощущать как звезды кипят в твоем теле от зноя палящего я хочу чтобы руки и губы мои в темноте стали только неясными следами прикосновений твоих я хочу чтобы ты простерлась на небосводе моей постели пространством одетая как время обнаженная и мрак ароматный овладевал тобой и сны прятались под чуткими веками и пульсы твои метались как бабочки в моей горсти и ты расцветала в моих грешных руках как медленное чувственное пламя жизни вечной жизни жизни моей
* * *
это еще свершится рассвет омоет тебя парным молоком лучей заря оголит тебя как нетерпеливую землю и груди твои острые от желания поранят мои пальцы и солнце станет ненасытным обнаженным мужчиной и обдаст тебя неутолимым жаром на ложе бесконечного сна простершуюся и черной травой покроет и придет и снова исчезнет и я возьму тебя как земля берет корни деревьев как вода отражает утреннюю зарю и когда на губах у ветров перелетных замрет твой крик в своем теле которому нет предела я почувствую холодную ярость прибоя * * *
Любовь открывается как книга твоих ладоней где каждая страница мучительно чиста и по базарным площадям листов идет обнаженное чувство и глаза твои сверкают сквозь белизну памяти глаза твои что купались в солнце когда я сорвал с тебя платье упавшей тьмы глаза твои в которых восходит время любви закрой их не говори о том что злит тигра в твоем паху где к лесам предвечной тишины приводят бедра и наши тела золотыми колосьями августа горят переплетясь на поле жатвы выплавляя мозг из живого золота в мире где дождь сочетается браком с полем любви моей сбрось же эти тесные одежды сна и приди ко мне в мою укромную темноту где я увижу как твои алчные волосы лижут мои плечи и неистовое пламя твоего тела светится сквозь спутанные космы похоти которые я закидываю в небо и красная птица вырывается из них и мечется в едином теле нашем разрывая нас и ударяя крыльями в сердца и я буду искать сладкий страх в ложбинке между твоими грудями и сорву наконец темную упавшую ночь с твоего вожделеющего лона любовь моя любовь любовь любовь неистовая открывающаяся книгой твоих ладоней
* * *
ты не откликалась на мои слова но звездная пыль сверкала в твоих глазах в которых читалось кораблекрушенье и кровью политая ночь и в теле твоем бродило солнце как бродит крепкое вино а я накрыл тебя зябкими прикосновениями мрака и глазами ночи видел как зерно уроненное мной в глаза твои дает всходы в твоей груди и мир отступал за контуры приплюснутых гор и небо содрогаясь низвергалось в черное озеро в низине тела твоего и глаза мои медленно опускались на дно оставляя зрение чутким пальцам и телу касавшемуся мучительно напряженной истины разрождающейся спелым как плод августа криком готовым упасть на землю тела моего и я сорвал твою любовь зеленой с трепещущей тонкой ветви там где ты шептала полную ужасов тайну в исповедальне сердца под крики алой птицы бьющейся в тебе и ночь была полна полна мучительно полна как чаша причастия любви нашей вечной солнечной как звезды обжигающей как мрак тесной как время и просторной как крик освобождения!
* * *
я наклонился к твоим губам и почувствовал – коснулся неба
Каждый город, каждый район имеет свои предания, свою особенную мифологию. И одной из задач писателя является одухотворение пространства – придание поэтического смысла, казалось бы, обыденным явлениям окружающей жизни и быта. Для этого мы и создали новую рубрику в нашем журнале – «ЛитПрогулку». Этот раздел посвящен духовной топографии России, в нем мы можем заново пройтись по знакомым местам и с помощью литераторов попытаться увидеть в окружающей нас жизни нечто высокое, поэтическое, одухотворяющее. Итак, в путь!
Елена МАЧУЛЬСКАЯ ПЕСНИ БЕЛОГО ГОРОДА Любой город одновременно существует в двух измерениях. Помимо населенного пункта обозначенного на всех картах, есть Город, принадлежащий зыбкому мерцающему пространству волшебного. Он просвечивает через обыденность тонким рисунком бывшего здесь и того, чему только предстоит сбыться. Туда можно случайно забрести - всегда внезапно, и тогда все, что ты считал знакомым, будет тебе внове. Его мозаику можно дополнить несколькими кусочками цветного стекла, как это уже делали некоторые жившие здесь до тебя. Если они у тебя найдутся, конечно. Его можно услышать – если прислушаться повнимательней… Белые ворота белого города Была крепость, штурмовать которую не решались ни разу - знали, что безнадежно. За невысокой насыпью незваных гостей ждал глубокий ров, а дальше на длинном пологом откосе им ничего хорошего заведомо не светило. В крепости четверо ворот, ведущих на разные дороги. Дороги спокойными отнюдь не были... Крепости давно нет, на ее месте теперь город. В свое время ставший для многих городом последней надежды. Это впрочем, другая история, не о ней ныне речь… А старые крепостные ворота остались. Одинокая белая арка в сторону реки. Ни рва, ни вала - обычная набережная. И отдыхающие обыватели каждый день щелкают фотоаппаратами, увековечивая себя любимых на фоне городской достопримечательности. Старые ворота спят. Точнее, это даже не сон, а какой-то дурной морок. Когда хочешь проснуться, а не можешь. И разбудить некому. А если разбудить? Что тогда будет? Любое такое место, уставшее от современной видимости жизни, проснется, оживет, если там произойдет что-то настоящее. Пусть в воротах встретятся двое, двое равных. И не будет сказано ни слова - пусть говорят мечи. И никто потом не скажет точно, что это было – поединок или танец. Вновь и вновь встречаются два меча. Почти неуловимая дрожь прокатывается по сводам, по каменным плитам под ногами. Время словно остановилось. Что это – ветер? Или кровь шумит в ушах … Как колотится сердце... И воздуха не хватает. Еще раз скрестились два клинка. И где-то зазвенел колокол. Нет, это звенит арка старых ворот... Доводилось ли вам слышать, как поет камень? Я слышала. Как поет белая арка на берегу реки. Стряхивая с себя все чуждое... А рядом шумят волны, накатываясь на берег и в узор здешней памяти вплетается другая память, до этого дня со степным городом никак не связанная. Да, потом, через несколько лет круг замкнется. И в крепости, память о которой до сих пор хранят старые стены и воды реки, ворот снова будет столько же, сколько сторон света, времен года, времен суток... Четверо ворот на перекрестке времен….
Яблони белый цвет Раньше здесь расстилалась бескрайняя степь. В небе перекликались соколы, ветер играл облаками, закат золотил волны ковыля, и куда-то торопили своих коней гордые всадники, силой оружия покорившие все окрестные земли.. Память о них смыла река времени - как они называли себя и какие песни пели, знают только золотые звери с бирюзовыми глазами, дремлющие в курганах. Но у них ведь не спросишь. Да и ответа все равно не поймешь... Потом в степи появился город. Белый город. Распахнувший ворота в другой мир – яркий и незнакомый, живущий по своим собственным непонятным законам. А те, для кого эта земля стала новым домом, хранили память о доме оставленном. И однажды весной на землю лег снег. Белый яблоневый снег. Расцвели привезенные издалека деревья, которых раньше здесь никогда не было. И удивленные птицы замедляли полет, чтобы посмотреть вниз. А ветер играл белыми лепестками. Ему это тоже было внове, но очень нравилось Город стал больше. И люди стали сажать новые яблони – весной город тонул в облаках яблоневого цвета. В городе жила художница. Она видела незаметное другим, слушала город и ветер и ткала гобелены, на которых белый город в цветущих яблонях стал ожившей сказкой. Потом времена снова поменялись. И от яблоневого сада в сердце города осталось только одна яблоня. Вместо того, чтобы сажать деревья, их все чаще стали рубить. И ветер все чаще поднимал облака пыли, тоскуя об ушедших временах Но на гобеленах по-прежнему цветут яблони. И что бы здесь не происходило, он есть и будет – этот белый город, тонущий в цветущих яблонях. Ставший благодаря мастерице, которую сегодня мало кто помнит, частью вечной повести. Арфа ветров Над этим городом почти всегда кружат ветра. Играют листвой, колышут травы, крутят флюгеры-кораблики. От прикосновения их крыльев идет рябь по воде озер и прудов, выплескиваются на берег волны двух сходящихся в самом сердце города рек. Ветра разные – без пяти минут штормовые, почти сбивающие с ног, теплые - среди зимы напоминающие о весне, свежие - дарящие прохладу в жаркий летний день… А еще здесь много домов со шпилями. Деревянные и каменные, на холмах и в низинах, они все задевают шпилями облака. Ведь это - Город Поющих Ветров. А шпили для ветра – то же, что для музыканта струны на гитаре или арфе. Когда ветер задевает их крыльями, над городом звенит музыка. Над арками мостов, черепичными крышами, увитыми плющом оградами, краснокирпичными бархатистыми стенами, двориками с одним только выходом… Странная музыка. В ней с шумом ветра сливаются крики птиц и звон невидимых струн, натянутых над городом и уходящих в небо. Струн между белым городом и облачным небом. Струн, на которых можно сыграть самую причудливую мелодию. Кто хочет слышать – услышит. И совсем не случайно в старой части города на ставнях деревянных домов чаще всех прочих попадается изображение арфы. Мастера, их украшавшие, об этой музыке не просто догадывались, они точно ее слышали. О них и памяти уже почти не осталось. Только арфа ветров звучит до сих пор – каждый ветреный день
Драконы с дома-с-драконами Этот дом – самый, наверное, странный в городе. Его рисовали разные художники, его тысячу раз фотографировали на открытки, календарики и просто в альбом. Ведь второго такого здесь нет. Вместо привычных русских резных коньков и петушков его от пожаров и недобрых глаз охраняют драконы. Двоюродные братья морских змиев с норвежских церквей... Тот, кто будет проходить мимо знаменитого «дома с драконами» холодной ветреной ночью и догадается на него посмотреть, более чем удивится. Ибо увидит, что знаменитые драконы куда-то исчезли. Может, даже, на следующий день шум поднимет. Только утром окажется, что все прекрасно и все драконы на своих местах. Так что никто ему не поверит. И сам он, в конце концов, подумает, что просто показалось…. Этот дом построили на берегу тихой речки в начале прошлого века. Странный, непохожий на другие на этой улице. С башенкой сверху, с драконами над окнами. С оградой, увенчанной языками пламени. Местный архитектор загорелся идеей, на которую не всякий заказчик решится. Человек, имени которого история не сохранила, решился. Жить рядом со стражами из незнакомой северной легенды. Слушать их беседы. Говорить с ними. Дом построили. И вместе с ним в степной город пришла северная легенда. Легенда о далеких землях. И память, нездешняя память. Здешние драконы помнят плеск волн и звон стали, помнят яростные битвы. И песни, которых в этих землях никогда не пели. Помнят. Улица сменила название. У дома сменилось несколько хозяев. Нынешние дом не слышат, не слышат вообще. И дом замолчал. А драконы уснули. Но они родом с севера. И значит, северный ветер им - им лучший друг. Так что когда дует северный ветер, драконы по-прежнему оставляют привычные места оконных украшений. И всю ночь кружатся над городом. Городом, за эти годы более чем изменившимся и все меняющимся. Серебряные драконы в лунном свете. Танцуют с северным ветром. А с первым рассветным лучом возвращаются на свое место. Привычно притворяясь деталями декора. Только эти детали порой чуть-чуть отливают серебром. Звездным серебром. Холодным северным светом. И конечно, все прохожие будут думать, что это старое дерево так блестит.
Башня-между-мирами Где-то далеко-далеко отсюда среди зеленых лугов стоит башня. Одинокая башня из темного камня, что на ощупь кажется бархатистым. И даже ночью он теплый. Над башней –желтый флаг, очень похожий на освещенное окно. Знак того, что перед тобой место, где тебя всегда ждут. Также, как ждут тебя дома. Вечером в окне башни горит свеча. Чтобы те, кого ночь застанет в пути, не сбились с дороги... Да, башня стоит в месте, где сходятся все дороги. Связывает между собой разные миры. И в каждом из этих миров есть ее отражение... Сюда приходили разные люди. Один искал мудрость, другой – свою песню, третий – возможности свершить то, что никому больше не по силам. Был рыцарь, ищущий Грааль. Была девушка, которая, услышав однажды сказку о волшебной стране, решила ее найти. Был маленький мальчик – он пришел сюда за отпущенным по течению ручья самодельным корабликом. Был поэт, который здесь наконец нашел, о чем и о ком ему стоит писать… Были разные странники из разных времен и миров. Ведь люди, которым было нужно что-то большее, чем обычная жизнь, и которые готовы это большее искать, были и будут во все времена… А значит, всегда кто-то будет зажигать в окне башни свет. В этом городе башня тоже есть. Старая водонапорная постройки начала прошлого века.. Зримая память о времени, когда начала строиться железная дорога, изначально названная Великим Сибирским Путем.. Но время паровозов закончилось, и башня стала разрушаться. Ведь дом разрушается, если в нем никто не живет. Одно время в ней хотели сделать ресторан, но дальше намерения все, естественно, так и не пошло. Башня по-прежнему остается именно башней. Похожая на башню средневекового замка. С деревьями на крыше и небом в окнах... Окруженная современными многоэтажками. И люди проходят мимо, не догадываясь, что это – та самая башня…..
Цитадель Белый город, Город поющих ветров, город последней надежды… Его предавали столько раз, что уже можно сбиться со счета. И его судьбой стала судьба осажденной цитадели, которая несмотря ни на что пытается жить. Так же как в замке, под стенами которого стоит вражеское войско, в минуты затишья вопреки всему звенят струны и находятся слова для песен. Этот город уже давно всеми силами пытаются превратить в «город, в котором ничего нет». Зачем – вопрос, похоже, риторический. Но многие уже называют его именно этим именем, спешно позабыв все остальные имена. Ведь горят при загадочных обстоятельствах или попадают под снос по официальным бумагам старые дома - вместо них появляется многоэтажное неназываемое, тенистые деревья успешно заменяются на пни или уродливые обрубки, рекламные щиты закрывают роскошную лепнину на фасадах, и как заклинание отовсюду звучит: «В Омске ничего нет»… Но с неназываемым здесь до сих пор соседствует настоящее. Отсветами, осколками, кусочками разбросанной мозаики. Несмотря ни на что город, которому, по сути, объявили войну, пытается оставаться собой. И это ему каким-то чудом удается… Из Омской крепости, с которой три столетия назад начался Омск – пограничной крепости, ставшей воротами в Азию, тоже сделали стандартное неназываемое и с утра до вечера крутят там бессмысленно-неуместную музыку. Но совсем рядом шумят волны, накатываясь на берег, кричат птицы, и еле слышно звенят на ветру старые стены... Сердце города бьется... Не благодаря – вопреки всему.
ЛИТЕРАТУРНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ Андрей КОЗЫРЕВ HOMO EXPERIMENTUM
Единый лик человечества формируется из множества отдельных лиц, различных по своему масштабу, роли в истории, способности привлекать к себе внимание или скрываться в тени. Но каждое из этих лиц, даже самое неприметное, заслуживает изучения, потому что в любом человеке, существующим в определенной системе пространственно-временных и нравственных координат, по-своему отражается общий образ времени, его прозрений и заблуждений, достижений и ошибок, взлетов и провалов. Особого внимания заслуживает тот человеческий тип, который постоянно присутствует в жизни западного общества с XVII века до наших дней – от эпохи Раскола до Перераскола – и с каждой новой эпохой начинает играть все большую роль. Этот тип – Homoexperimentum, человек экспериментирующий. Все, что происходит с ним, – неважно, по его воле или нет, – он воспринимает как опыт, в котором мыслит себя одновременно участником и наблюдателем. Он даже в большей степени наблюдает за своей жизнью, чем живет, – прежде всего потому, что наблюдать легче, чем жить. И поэтому можно его назвать по-другому: Человек-Эксперимент. Он – не только инициатор, организатор, наблюдатель и подопытное животное в своем эксперименте, он сам – некий эксперимент, поставленный кем-то высшим – может быть, Богом? – над самим собой. Человек экспериментирует с жизнью, а жизнь экспериментирует с человеком. И в рамках этих опытов возникают разные образы человека исследователя, находящие отражение в литературе. Рассмотрим некоторые из них. Наиболее чистый образ Homoexperimentum – Печорин. Название лермонтовского романа, – «Герой нашего времени», – со времен Белинского и до сих пор вызывает споры, связанные со смыслом, вложенным автором в слово «герой». Этот термин, думается, в контексте книгиозначает не столько «героическую личность», сколько «центральное действующее лицо» драмы Времени, где остальные – просто персонажи. В чем же заключается то главное Действие, которое совершает Печорин? В постановке экспериментов над людьми – с целью познания. Так, он добивается любви княжны Мэри не из-за корыстных целей, не от скуки, не из мести Грушницкому, не ради стремления к обладанию ее телом или даже душой – а во имя Его Величества Эксперимента: Печорин наблюдает за пробуждением, расцветом и увяданием юной души исключительно с целью «умственного препарирования» человеческой природы, что дает ему возможность почувствовать себя неким Демиургом, полубогом, стоящим выше людей, их душ, жизни, смерти, добра и зла, выше всех страстей – это ощущение особенно необходимо ему, в действительности подверженному страстям больше других. Он анализирует свои и чужие страсти и внушает себе, что побеждает и уничтожает их этим анализом, тогда как в действительности это упорное самоубеждение – лишь самообман, необходимый, чтобы страсти не уничтожили его, вырвавшись из прочных цепей логических рассуждений. Для такого осознания себя стоящим выше жизни и смерти Печорин ставит эксперимент над самим собой – из-за ничтожного повода добровольно ставит себя под угрозу гибели и следит, как протекает в этой ситуации его внутренняя жизнь. В ночь перед дуэлью с Грушницким он начинает анализировать свои страхи, чтобы доказать себе свою власть над ними, углубляется в бесконечные рассуждения – и, словно поняв тщетность этого, неожиданно обрывает этот процесс «самоослепления всматриванием в себя» короткой фразой: «Смешно и досадно! » Эта сентенция – пожалуй, единственные слова во всем «Журнале Печорина», вырвавшиеся из души героя прямиком, минуя анализ, и они могли бы стать финалом романа, самоприговором герою нашего времени; но вслед за ними идет долгое повествование, доказывающее, что происходящее с Героем – вовсе не смешно и не просто досадно. В сцене дуэли Печорин, если взглянуть на происходящее с точки зрения стороннего наблюдателя, ведет себя идеально по отношению к Грушницкому –всячески пытается спасти сначала его совесть, а затем – и жизнь: трижды предлагает отказаться от дуэли – перед бросанием жребия, перед выстрелом Грушницкого и перед своим выстрелом. Но все это Печорин делает не для Грушницкого, которого всегда воспринимает не как человека, а исключительно как актера, ломающего «комедию» – даже ценой своей жизни. Все попытки примирения, инициированные Печориным, – это эксперименты над совестью Грушницкого: как он почувствует себя в положении палача? А как – в роли жертвы? Что он предпочтет: самолюбие – жизни или жизнь – самолюбию? За роль постановщика подобного эксперимента Печорин искренне готов заплатить жизнью – ведь, вынося приговор Грушницкому, своему «карикатурному двойнику», он освобождает от необходимости выслушать такой же приговор самого себя. В лице Грушницкого Печорин судит свой «псевдобайронизм», но не в своем лице, – Геройздесь начинает играть роль Режиссера или даже Судьи своего времени, лица, неподсудного другим героям. За это освобождение от БРЕМЕНИ БЫТЬ ГЕРОЕМ герой готов заплатить вечным уходом со сцены (и из жизни), прекрасно понимая, что быть Режиссером – Судьбой – он не может (Печорин не верит в фатум), а просто зрителем – не хочет. И, конечно, судьба – настоящий режиссер, без которого спектакль («комедия» смерти) не мог бы состояться – не позволяет ему этого сделать. Грушницкий предпочитает любую катастрофу: пойти на подлость, стать убийцей, даже умереть – лишь бы не быть подопытным кроликом для Печорина. Фразой «Я себя презираю, а вас ненавижу» (позже – в подобной ситуации – это же скажет княжна Мери) он выражает ощущения живой (хотя и во многом слабой) души, которая в ходе постановки над ней жесткого опыта постигла всю свою низость – и еще большую низость того, кто этот опыт ставил. Грушницкий, в сущности, подставляет себя под пулю с той же целью, что и Печорин, – ЧТОБЫ КОМЕДИЯ ЗАКОНЧИЛАСЬ. Циничная фраза Печорина после дуэли: «Finitalacomedia! » – констатирует факт, что эта цель достигнута – вместо комедии НАЧАЛАСЬ ТРАГЕДИЯ. Героем своего времени – именно трагедии, а не драмы – является также гетевский Вертер, человек, экспериментирующий с двумя сильнейшими чувствами, каждое из которых само по себе сильнее природы, – любовью (не столько к конкретным личностям, сколько к Жизни вообще) и ненавистью (также направленной на саму Жизнь). Этот эксперимент он ставит с целью расширения своего внутреннего эмоционального космоса, иначе говоря – для постижения новых, небывало сильных чувств. Вертер – пограничное существо: он идет всю жизнь по узкой границе между любовью и ненавистью, обращая взор то в одну бездну, то в другую – и выпрямляясь снова, дабы продолжить свой путь. Он постоянно ощущает нарастание в себе некоего возбуждения жизни от соприкосновения с бесконечным – и одновременно наслаждается ощущением себя как « междумирка », человека, которому дано видеть и познавать миры Бога и Дьявола – и не быть подвластным ни одному из них. Но этот путь быстро опустошает душу, и она постепенно попадает в положение Серого ангела, не примкнувшего ни к Богу, ни к Сатане, а без любви и ненависти кочующего между мирами, не находя нигде приют, либо в состояние, именуемое в православии «воздушными мытарствами». Человек, ставящий себя над добром и злом, рано или поздно окажется ниже и того, и другого. Для того, чтобы это произошло, не обязательно «подниматься» над добром и злом – можно просто признать себя стопроцентным хозяином собственной жизни, своих мыслей, чувств и дел, самолюбиво объявить, что ты владеешь своими любовью и ненавистью, а не они владеют тобой (что и делает, в сущности, Вертер). В действительности же ни добро, ни зло, ни любовь, ни ненависть, которые мы испытываем, нам не принадлежат, – мы сами только допускаем их в свою жизнь, и затем уже они начинают командовать нами. Единственное, чем мы обязаны владеть в полной мере, – это правом выбора: какому из начал служить. Именно от этого Вертер и стремится отказаться изо всех сил, предпочитая крайностям «средний путь» между упоением любовью и упоением разлукой. Но этот путь не может длиться вечно, и наконец гетевский юноша оказывается перед необходимостью сделать выбор. И тот выбор, что совершает он, типичен для людей экспериментаторского склада: Вертер совершает самоубийство (бросается в бездну смерти), прощаясь с созвездием Большой Медведицы (глядя в бездну жизни и красоты). Но о чем говорит этот последний взгляд на небо? Ф.М.Достоевский расценивал его как подвиг сознания умирающим человеком своего человеческого образа, своего соответствия вселенской красоте. Но взгляд Вертера на звезды был бы таким подвигом, если бы самоубийца, видя звездное небо над собой, ощутил мощь категорического императива внутри себя – и под воздействием этого императива принял решение жить. А взор Вертера, не только не спасший, но и в какой-то мере подтолкнувший его к смерти, был своего рода издевательским реверансом перед мирозданием, хотя и прекрасным, но недостойным того, чтобы Вертер мог в нем существовать. «Да, сестра моя Жизнь, эти звезды прекрасны, но я – человек, я наделен разумом, способен к любви и, главное, достоин любви; этим я превосхожу все эти безмозглые, извиняюсь за выражение, созвездия; я объявляю торжественно, что они меня – не удовлетворяют. Если Лотта меня не любит, то весь этот мир со всеми своими Большими и Малыми медведицами мне не нужен. Поэтому, Сестрица моя Жизнь, посверкайнадо мной еще раз этими звездочками, я взгляну на них – и брошусь в реку, и пусть все эти звездные Медведицы освещают мою смерть, коли жизнь спасти не смогли. Прощай, жизнь, прощай, Большая Медведица! Mersi-c! » Таким образом, именно в Вертеровском самоубийстве заключен исток многих так называемых «идейных» «достоевских» самоубийств, призыв к которым исходит из «подполья», – а Гете подполья не знал, недосуг ему было туда заглядывать: слишком умен-с, чтобы в грязи возиться, как сказал бы Смердяков. Из героев Достоевского наиболее острый эксперимент ставит Свидригайлов – он экспериментирует с добром и красотой ради сладострастного их уничижения. Свидригайлов – это не просто «нравственный Квазимодо», каким его обычно представляют; это – повзрослевший Вертер, чудом спасшийся после попытки самоубийства и затаивший в себе злобу на весь свет за собственное падение. Он подобен человеку, умирающему от чумы, который, зная свою обреченность, пытается укусом или плевком заразить спасающего его врача: так он хоть отомстит Жизни, отлучившей его от себя. Именно в этих целях Свидригайлов проводит эксперимент с Дуней: он дает ей – той Красоте, которая должна (вопреки своей воле и ценой утраты своей сущности) спасти мир, заключенный в сердце Свидригайлова– револьвер и подставляет свой лоб под пулю. Это – не просто попытка познать скрытые возможности души или поразить себя небывалым, сильным, как смерть, переживанием. Это – порыв доказать красоте, необходимой грешнику для спасения, ее безобразие, стремление убедить себя в равной низости спасаемого и спасителя, в конечном счете – сладострастный плевок в лицо Бога, которого грешник любит ненавистью – и через преступление этой ненавидящей любви казнить себя – сначала морально, а затем и физически. Когда же Свидригайлов понимает, что Дуня, даже выстрелив, осталась духовно выше его, – опять-таки по причине некоего понимаемого разумом как изначальная данность морального превосходства жертвы (участницы эксперимента) над палачом (экспериментатором), – он решается на самоубийство, но – не бунтующее, а пораженческое, понимаемое не как крик: «Мир недостоин меня! », а как стон: «Я недостоин мира! ». Его смерть – единственное честное и прямое движение его души. Он умирает один, не совратив и не умертвив вместе с собой красоты и любви, которые мучили его, как незалеченные ожоги на сердце, полученные от соприкосновения с бессердечной истиной. Тому, кто не верит в свое сердце, в его чистый потенциал, истина предстает бессердечной. Это нужно, чтобы человек, ощутив себя живущим в бессердечном огромном мире, начал острее чувствовать собственное сердце, бьющееся в пустоте. Только обычно этот эксперимент – испытание истиной – завершается разрывом сердца или разрывом судьбы. Испытанию истиной подвергается и другой герой русской классики, обычно никак не ассоциирующийся со Свидригайловым, – отец Сергий Касатский. Это – человек, экспериментирующий с Богом, играющий роль святого перед людьми и собой – для испытания степени допустимого сближения Божественного и человеческого в собственной жизни (воспринимаемой им как жизнь человечества в миниатюре). Подвиг святости – вот его эксперимент! Риск потери, как и возможность выигрыша, в этой игре максимальны по сравнению с предыдущими. Гении и герои, наделенные невероятной ловкостью души и мысли, могли играть с Богом, судьбой, смертью в игры – и даже выигрывать (Бог иногда может умаляться, дабы люди перенесли испытание возрастанием и, став сильнее, сами склонились перед Ним). Но выигрыш не есть заработок. Знание жизни, бессмертие, даже вечное блаженство, выигранные у Бога, отличаются от этих же ценностей, добытых справедливым трудом, как жетоны из казино – от реальных вещей, которые можно на них приобрести: жетоны ценятся только в игральном доме, а за его пределами превращаются просто в бессмысленные кусочки пластика. Эту трагедию и переживает отец Сергий в результате поставленного им эксперимента: его святость – валюта, конвертируемая только на земле, а не на небе. (Сведение общения с Богом к элементарному торгашеству: «я Тебе – молитву, милостыню, имущество, жизнь и т.д., Ты мне – рай» – главное заблуждение человечества, родившееся одновременно со стремлением к личному счастью). Грех прелюбодеяния, неожиданно совершаемый Сергием, не играет особой роли в «биографии души» монаха: самолюбивой и навязчивой проповедью добра (например, сладострастным по существу своему актом отрубания себе пальца перед блудницей) можно причинить людям больше боли и греха, чем случайным и почти незаметным для самих людей причинением им зла. Ошибка Сергия, приведшая его к падению, заключается в том, что, взяв на плечи крест (конечно, чужой), он не смог гордо (как хотел) донести его до Голгофы, а упал без сил под его тяжестью раньше времени – и капризно расплакался. Дальнейшая «игра в подвиг» оказалась невозможной: само по себе падение допускает патетическое вставание на ноги, но эти капризные ребяческие слезы не позволяют самолюбивому актеру доигрывать роль до конца с прежним пафосом. И тем самым великий лицедей Стива Касатский, играющий в Бога, решив сойти со сцены, спасся от страшных мук распятия на чужом кресте за идеалы, в которые он, в сущности, не верит, и от еще более страшного разочарования во всем и вся. Непреклонный гордец, всю жизнь взиравший только на небо, оступился, упал лицом в грязь – и увидел в ней растоптанный его ногами цветок, такой, какого раньше не замечал. Но и сам этот цветок – сестра Стивы – уже не распустится, ибо прежнее прошло. Конец истории отца Сергия не был дописан Толстым не только потому, что писатель не мог еще предугадать, как конфликт игры в святость и святости разрешится в его сердце, – конца в принципе быть не может, потому что путь, открывшийся отцу Сергию, бесконечен… хотя бы по причине своей бесцельности. Этот путь подобен прямой, бесконечно длящейся, не прерываясь, исключительно по причине невозможности определить ее конечную точку. Точно так же и жизнь никогда не прекратится, ибо она – не эксперимент, имеющий цель, по достижении которой продолжение его будет ненужным, не узкая прямая, имеющая одно направление, а многомерное пространство, измеряемое и в длину, и в глубину, и в высоту, – пространство жизни, пространство сердца, пространство неба между воспринимающим зрачком и воспринимаемой звездой, заполненное биением человеческой мысли и души.
Популярное:
|
Последнее изменение этой страницы: 2016-05-29; Просмотров: 462; Нарушение авторского права страницы
ЛИТПРОГУЛКА 
ВАВИЛОМСКАЯ БИБЛИОТЕКА