Я не стала продлевать бюллетень, чтобы избежать комиссии, и вышла на работу с физиономией, сильно напоминающей бифштекс.

«Энтузиасты» – вербованные и добровольные

Вернувшись на шахту, я застала целый переворот. Всех каторжан убрали из шахты (кажется, на шахты Каеркана) и заменили их вольнонаемным контингентом. Вот это получился винегрет!

Самая надежная часть, костяк шахты, – бывшие заключенные. Контингент, на который пока что нельзя было положиться, но на кого все же можно было надеяться –демобилизованные воины, «добровольно» завербовавшиеся на Крайний Север. (Собака тоже добровольно лижет горчицу, если ей вымазать горчицей под хвостом! ) Отслуживших солдат не демобилизовывали, пока они не высказывали желание «добровольно» завербоваться на три года. Некоторые по пять месяцев пересидели свой срок военной службы, надеясь на то, что их все равно отпустят домой, но, убедившись, что надежды на вишневые садочки родной Украины рухнули, потянулись на шахты Заполярья.

Это были неопытные шахтеры, но хорошие ребята, чего никак нельзя было сказать о вербованных «энтузиастах». Не зря надолго слово «вербованный» стало синонимом лодыря, хапуги и прогульщика – одним словом, того, кто зовется «подонок». Особенно печальную славу заслужили посланники ленинградского комсомола.

К счастью, у нас в шахте не удержалось ни одного из тех, кто прибыл первым набором.

Знакомство «энтузиастов» с норильской погодой

Зима в 1954 году выдалась ранняя и сразу жестокая. А тут, как на беду, вышло распоряжение выдать зарплату в самый канун октябрьских праздников.

Я, как помощник начальника, давала наряд смене.

– Ребята, – говорила я им. – Вы, ленинградцы, понятия не имеете, что это такое, наша коварная погода. Когда такой лютый мороз и в воздухе – морозная мгла пополам с дымом, то достаточно выйти за порог, как потеряешь всякую ориентировку. Особенно если вы хоть немного выпьете. Я понимаю, насколько безнадежно убеждать вас соблюдать трезвость, но об одном прошу: принесите заблаговременно выпивку и закуску в общежитие и, выпив первую рюмку, не покидайте общежитие ни под каким видом! Достаточно пьяному упасть, как он через двадцать минут – на всю жизнь калека, через полчаса – труп.

Через три дня были подведены «итоги» 37-й годовщины Октября: по нашей шахте 36 человек из числа вербованных «энтузиастов» получили тяжелые обморожения. Причем одному молодому и вдобавок женатому парню ампутировали обе кисти рук и обе ступни!

Удар пришелся не по коню, а по оглобле

Этот плачевный инцидент вызвал энергичную реакцию: правление комбината распорядилось изъять из продажи весь спирт. Но удар пришелся не по коню, а по оглобле. Во-первых, спекуляция расцвела махровым цветом. Цена 96-процентного спирта, пол-литра бутылка которого стоила 54 рублей, сразу подскочила до 250 рублей и выше, в отдельных случаях – до 275-ти и даже до 300 рублей. Говорят, что его доставляли на нартах из Игарки, но я сомневаюсь. Скорее всего, сами торготделовцы торговали им из-под полы налево через подставных.

Во-вторых, исчез из продажи весь сахар, а также мука, что было очень чувствительно. В условиях Крайнего Севера сахар – это быстрое восстановление сил, бодрости и трудоспособности. Все принялись гнать самогон. Всюду бродило сусло, и работали на полный ход самогонные «самовары». Из одного килограмма сахара получалось пол-литра первача (горючего) и бутылка из-под шампанского «казенной» 40-градусной.

Третий результат – самый неожиданный. В конце месяца нечем было платить людям зарплату. Банк был пуст, поступлений от торговых организаций явно не хватало. Главный доход оказался от спирта!

Шахтеры, зарабатывая бешеные деньги, в конце месяца, как правило, рыщут в поисках трешки на хлеб. Ничего удивительного, ведь у нас клеймят позором стяжателей, которые не пропивают всего своего заработка! И то, куда же девать деньги, если купить чего-нибудь ценного негде, поехать попутешествовать – не пустят, тратиться на культурные нужды – не принято, да на это нет ни желания, ни возможности. Остается одно – спирт.

Месяца через два жизнь опять забила ключом. Во всех магазинах опять была та же картина: на одной полке – какой-нибудь товар, на другой – шеренги бутылок спирта… Могут ли ампутированные руки перетянуть на весах справедливости кучу денег?

Баба - бурильщик

В это время законсервировали 12-ю шахту – «Западную». Официальная версия гласила, что накопилось слишком много угля, который не успевали вывезти, а в буртах его держать опасно: могло возникнуть самовозгорание. Но мне кажется, у тут была совсем другая причина. Шахта осталась без рабочей силы – каторжан убрали, а вербованные разве согласятся жить где-то в тундре, возле шахты Западной, в лагерных бараках? Это годилось для заключенных, а вольных и калачом туда не заманишь.

Когда на «Западной» работали невольники, то начальство не очень себя обременяло. Из города они приезжали поездом, когда хотели, ведь начальники не опаздывают, а задерживаются. Вот и получилось, что весь «комсостав» шахты Западной был крайне разболтан и недисциплинирован. Они привыкли получать зарплату с премиальными и не работать. С закрытием шахты все начальство хлынуло на другие шахты. Но они отвыкли от настоящего труда. О том, чтобы им пойти работать бурильщиками, крепильщиками или слесарями, не было и речи. Значит, кого-то надо снять, чтобы на освободившееся место устроить это «перелетное» начальство. Но кого? Как всегда в первую очередь убирают женщину, выполняющую «мужскую» (то есть хорошо оплачиваемую) работу.

Разумеется, первой, кому пришлось уступить свое «звание и чин», была я. На мое место помощником начальника назначили некоего Рыбалко – раздобревшего от безделья, ленивого и тупого начальника участка с законсервированной шахты.

Конечно, я могла бы сказать (да и говорили! ), что это вполне соответствует моему желанию. Занимать ответственный пост – не по мне, если это сопряжено с общепринятыми нечестными методами работы. Но, не кривя душой, признаюсь: самолюбие мое было очень больно ранено.

Казалось бы, я могла оспаривать это решение. Диплом, дающий мне право на звание ИТР, причем диплом с отличием, давал мне больше прав, чем какому-нибудь полуграмотному Рыбалке! И я, безусловно, доказала свое шахтерское мастерство – знание и умение. Был и другой выход – пойти на более легкую работу, например скрейперистом. Это нетрудно и хорошо оплачивается. Но я выбрала третье: я бросила вызов всем перелетным начальникам и «молодым энтузиастам» – всем, кто боялся тяжелого физического труда. Я стала бурильщиком, то есть взялась за самый тяжелый и ответственный труд, требующий, кроме огромной затраты силы, большого опыта, смекалки и храбрости.

Это, безусловно, самая тяжелая из работ, которые мне приходилось выполнять в шахте. Бурильщик обязан обеспечить свою смену углем и оставить своим сменщикам подготовку, то есть достаточно угля, чтобы навалоотбойщикам было что грузить, пока их бурильщик им подготовит поле действия. Нелегко было тащить ежедневно из сверловой километра за три, а то и больше, электросверло, весившее 19 кг, с кабелем и взрывобезопасным штепселем, и двухметровую штангу! Все нужно проверить, опробовать. И сколько возни с кабелями, трансформаторами, рубильниками, пока все наладишь!

Еще тяжелее – выносить из шахты все это хозяйство после работы, когда от усталости сам едва на ногах стоишь. А само бурение? Ведь это не просто просверлить дырку или даже сотню дырок! Надо их забурить правильно – так, чтобы «оторвало» хорошо, да чтобы крепление не нарушить и рештаки скребкового транспортера не повредить. Чтобы не усложнить работу взрывника, надо все учесть. Если лава правильно забурена, то при отпалке более половины угля «прокачивается» самотеком, что очень облегчает работу всех навалоотбойщиков. Ну а что чертовски тяжело – это держать на весу сверло со штангой, которая вращается до двух тысяч оборотов в минуту. А если штанга кривая, тогда от тряски кажется, что зубы изо рта выскакивают! А если бурильные коронки плохо заточены или малого калибра, так что штанга застревает? А если буришь, когда скребок работает и так и норовит подцепить кабель или схватить за ногу? А если в лаве отпалочный газ? И, наконец, если в угле вкрапление породы, замещение, дайки или осадочные породы? Все эти «если» надо преодолеть, и двадцать человек должны быть обеспечены углем. Да еще какой взрывник попадется. Бывает, что в отместку за то, что его не отпускают с полсмены домой, он все перебьет и испаскудит.

Но цель была достигнута. Те из «энтузиастов», кто не сбежал, а прижился в шахте, начали присматриваться к выполняемой мной работе. Кое-кому из них, наверное, стало стыдно: если женщина не боится бурильного сверла, то почему бы не попробовать и самому? Наконец один из них, узбек Махмуд Мамаев, несмело подошел ко мне и, помявшись, выпалил:

– Антоновна, научи меня! Я тоже хочу бурить.

С радостью и большим терпением принялась я обучать Махмуда этой премудрости, стараясь не отпугнуть его трудностями. Вскоре еще двое – Горячих и Коромыслов – стали моими учениками.

Но тут произошла маленькая интермедия, чуть было не положившая конец моей шахтерско-педагогической и вообще какой бы то ни было карьере.

Погребены в завале

Когда лава отработана, начинается работа в соседнем разрезе, который будет превращен в очередную лаву. Но между ними слишком толстый целик. Что делать? Взять еще пару циклов? Рискованно: лава может «сесть». Оставить так? Тоже не годится: слишком много угля пропадает. Да и целик представляет опасность для нижнего пласта. Он будет, как каблук, давить на его кровлю.

Было принято разумное решение отработать этот целик камерами, выгружая уголь скрейпером на скребковый транспортер. Неразумным было только азербайджанское упрямство Ахундова, тогдашнего нашего помначальника.

В каждой из четырех камер мы уже взяли по несколько циклов, и пора было сматываться: лава урожающе «стонала», ломая крепление.

– Махмед Юлаич, – уже третий раз за смену подходила я к Ахундову. – Давайте выносить оборудование – лава «дышит».

– А ты, Антоновна, б...ишь! – ответил он.

Мне не оставалось ничего делать, как пойти бурить. Мамаев, работавший в соседней камере (подземная горная выработка, имеющая относительно значительный поперечный размер по сравнению с ее длиной) на скрейпере, зашел со мной в камеру. Он сказал, что холел бы освоить бурение камеры на 25 шпуров, но, наверное, ему просто было страшно в лаве.

Мы оба находились в камере, что нас и спасло. Лава села буквально в одно мгновение. Окажись мы там, где были всего за полминуты до этого... Но наш час еще не пробил. По крайней мере, на этот раз. И все же это было жутко.

Воздушной волной нас швырнуло в грудь забоя. Аккумуляторы погасли, нас оглушило, рот и нос были забиты угольной пылью. Что-то шуршало и сыпалось. Барабанные перепонки испытывали такое сильное давление, что не удавалось встать на ноги. Признаюсь – ужас охватил меня.

Вдруг я услышала отчаянный стон:

– Антоновна! Что с нами теперь будет?!

У моих ног что-то копошилось, судорожно хватая меня за колени.

Это моментально заставило меня взять себя в руки. Странное дело, стоило кому-то с надеждой обратиться ко мне, как страх куда-то исчез. Осталась только мысль о том, что надо успокоить и подбодрить того, кто взывает о помощи. Не зря царь Давид говорил: «Страх – это отсутствие помощи со стороны разума».

– Ничего, Мамаев! – бодрым голосом сказала я. – Лава села, но мы здесь, в камере, в безопасности. Давай на ощупь починим наш свет. Аккуратно насади крышку на аккумулятор, и он засветится.

Я первая «оживила» свой аккумулятор и помогла Махмудке. Понятно, в темноте всегда страшнее. Но то, что мы увидели при свете аккумулятора, было далеко не утешительно. Огромные глыбы породы и угля заполняли все до кровли.

– Сейчас посмотрим, если вдоль рештаков будет просвет, мы пролезем, а нет, тогда подождем. Или к нам проложат через завал путь, или пробьются через целик. Нештяк! Это сущие пустяки! А ты и испугался!

Я ему подбадривающе улыбнулась. И он тоже заулыбался, хоть губы были совсем белые. Полагаю, что и я была не слишком румяна.

Оставив Махмудку в глубине забоя, я стала обследовать глыбы, закрывающие выход из забоя. Они поддавались довольно легко, и я стала откатывать их в сторону.

Кругом царила поистине мертвая тишина. Могила... Как я и полагала, между бортом целика и рештаками было некоторое свободное пространство. Но далеко ли оно тянется? До штрека метров 15-16, если и его не завалило. Кривизна борта мешает видеть, что там. Я отстегнула пояс с аккумулятором и сняла телогрейку. Держа аккумулятор в руке, так как на спине он мог бы зацепиться, я решила попытаться проползти.

– Антоновна, не бросай меня здесь! – завопил Махмудка.

– Я тебя и не собираюсь бросать! Ты ползи за мной. Или хочешь ползти впереди?

– Ой, нет! Ведь может придавить и застрянешь…

– Вот потому-то я и лезу первой. Если застряну – ты поможешь. Ладно?

Понятно, что лучше бы подождать, потушив аккумуляторы, и стучать в грудь забоя. Из разреза этот стук должны были услышать. Но ждать очень тяжело. И я рискнула. В ту пору я была довольно тонкой и очень гибкой. Ползти я могла почти без толчков. А за мной, буквально за пятками, полз, посапывая, Мамаев.

Нам повезло. Вдоль всего скребка тянулся коридор, но самое главное, что ближе к откаточному штреку лава не села, и мы могли сначала встать на колени, а затем – во весь рост. То-то было радости!

Ахундов, сам белый как мел, бросился на радостях нас обнимать и ощупывать. Нас наперебой поздравляла вся смена, и было с чем!

Воздушная волна была такой большой силы, что перевернула наизнанку ленточный транспортер на штреке и выбила, как пробки из шампанского, вентиляционные перемычки.

⇐ Предыдущая 83 84 85 86 878889 90 91 92 Следующая ⇒