В разоренном «родном гнезде»

⇐ ПредыдущаяСтр 102 из 119Следующая ⇒

Боже, до чего же грустно видеть, во что превратился тот райский уголок, который был для меня самым любимым, самым желанным, где каждая пядь полна воспоминаний, где все говорило о счастье, о скромном труде, о дружной, любящей семье, в которой все уважали друг друга.

И что я увидела?

Сказать, что я увидала пустыню, этого мало. Лучше сказать, чего я не увидела. Прежде всего – дубов. Тех двух гигантов, которые видели Петра Великого; которые были заметны, как маяк, отовсюду. Не нашлось такой пилы, чтобы их спилить. Их взорвали. Затем распилили на огромные сутунки и бросили. Сгнившие, заросшие крапивой, они лежали там, где их свалил нелепый вандализм.

Сада – два гектара, включая три лужайки, – не было и в помине. Несколько пней, несколько ям на месте выкорчеванных деревьев. Ничего, что могло хоть напомнить о тех деревьях лучших сортов. Вытоптанная толока, по которой бродят две стреноженных клячи, да поросенок на приколе. Там, где рос виноградник, образовался овраг. На месте дома – груда раскисшего ломнача, поросшего лебедой и крапивой.

Единственное, что осталось, – это колодец. Журавля нет, но кряжистый развилок уцелел. Напрасно пыталась я на картину этого запустения перенести то, что навсегда запечатлелось в моей памяти: аллея грецких орехов, ведущая к колодцу, вишневая роща, плантация карликовых яблонь и в глубине – шаровидная крона дубов. Только столб с развилком, с которого снят журавль, будто поднимает к небу руки жестом отчаяния.

Осмотрев все, я вернулась к кресту на папиной могиле. Почему уцелел этот крест? Этого я никак не могла себе представить.

Долго ли сидела я у креста, обхватив голову руками, не знаю…

Пора было идти. Я встала, взяла горсть земли с папиной могилы, сорвала пучок душистого чабреца, завернула все в платочек, поцеловала крест и, сказав «прощай», ушла, унося эту ладанку, как отцовское благословение. Я знала, что больше сюда не вернусь.

Абрикосовое варенье

(От редакции. Абрикосовое варенье принесло Евфросинии удачу.)

Мне некуда было спешить. Больше того, мне некуда было идти. С тем же успехом я могла бы заночевать в лесу, в поле, но я шла в город. Казалось, будто еще что-то обязательно надо сделать. Но что?

У самого въезда в город я купила абрикосов. Первые абрикосы за 18 лет!

Я могла бы пойти вниз, в город, в гостиницу, откуда легче сесть в автобус, идущий на станцию. Но я свернула влево, от бывшей мельницы Иванченко. Прежде, до ссылки, там был пустырь; теперь – незнакомые дома неизвестных людей. Но я пошла именно туда.

Наверное, горсть земли с папиной могилы начертала мне этот маршрут.

Я могла бы пойти по улице, но пошла по тропинке и очутилась в чьем-то саду. Я не искала из него выхода, а перелезла через забор, затем – через второй, третий... И очутилась в чьем-то дворе. Слева сад, справа дом, низенький, миниатюрный. Посреди двора, сидя на табуретке, седенькая старушка варила абрикосовое варенье. Варила она его в медном тазу на углях. Старушка маленькая, миниатюрная. Но не она привлекла мое внимание, а варенье.

Старушка вынула вилкой ягоду и рассматривала ее на свет. Ягода была прозрачной, как янтарь. Варенье было из абрикосов, с которых бритвой срезана кожура... Таким способом варила варенье только моя мать. Кто же еще знает секрет янтарных абрикосов? И я подошла. Старушка подняла голову и с недоумением смотрела на нежданного гостя. Затем на лице у нее отразилось крайнее волнение, и она, взмахнув шумовкой, стала подниматься со своего треногого табурета.

– Ах, Фофочка, как обрадуется Александра Алексеевна, когда узнает, что вы живы!

– Александра Алексеевна? Моя мама? Жива?!

Все завертелось перед моими глазами. Я уронила абрикосы и села на землю.

– Мама – жива? Где она? – язык прилипал к моему горлу.

– Она в Румынии. Была жива в пятьдесят четвертом году. Но адреса не знаю.

…Что помогло мне найти маму? Абрикосовое варенье? Что меня вело? Случай или талисман – горсть земли с папиной могилы?

Без меня меня … похоронили

Вот что я узнала от Елены Георгиевны Смолинской, учительницы, которая вела математику в том же лицее, где мама преподавала французский и английский. Они очень дружили.

Маму убедили, что меня нет в живых: меня-де взяли в армию и я была убита под Одессой и похоронена где-то на Пересыпи. Свидетель моей смерти – Валька Качаунов, мой друг детства. Но легко ли матери поверить в смерть своего ребенка, если она своими глазами его мертвым не видала? И мама надеялась. Однажды, будучи на курорте в Сочи, Елена Георгиевна слышала по радио, как в «Международном розыске» моя мать из Румынии на всех языках обращалась с просьбой: «Если кто-нибудь знает что-нибудь о судьбе моей дочери Евфросинии Антоновны Керсновской, прошу сообщить по следующему адресу...» Но адрес Елена Георгиевна не запомнила: она сама была уверена, что меня нет в живых. Было это в 1954 году.

Кому только я ни писала, спрашивая о маме! А о Смолинской и не подумала. Я была уверена, что она в Румынии. В действительности они с мужем переправились через Днестр в лодке под обстрелом, когда немцы уже подходили к Сорокам. Перенеся уйму мытарств, они добрались до Новосибирска, где ее муж, Константин Витальевич, работал контролером на изготовлении мин и дрожал от стpаха в течение всей войны, так как калибр мин постоянно менялся (чтобы немцы не могли использовать попавшее им в руки снаряжение), и если партия мин, отправленная на фронт, оказывалась иного калибра, чем минометы, то контролера, а иногда и еще кого попало, обвиняли во вредительстве и публично расстреливали там же, во дворе фабрики.

Можно поверить, что они были без памяти рады, когда в 1944 году им разрешили возвратиться в Сороки. Их дом на берегу Днестра снесло паводком, когда немцы, отступая, взорвали гидроэлектростанцию на Мурафе, притоке Днестра. Восстанавливать его они не стали, а построили себе домик на горе, подальше от воды.

Славные старички не знали, куда меня посадить, чем угостить. Я попросила только одного: мамалыгу с молоком. Восемнадцать лет я ее не ела. Тут уж я отвела душу!

⇐ Предыдущая 97 98 99 100 101102103 104 105 106 Следующая ⇒