Последняя горсть бисера, рассыпанная мною в кабинете прокурора

Я быстро подошла к прокурору и поздоровалась. Он ответил и, слегка привстав, указал жестом на стул.

– Садитесь! – и, когда я взялась за спинку стула, добавил скороговоркой, – будьте осторожны!

«Будьте осторожны»?.. Как это понимать? Неужели похоже, что я сяду мимо стула? Или он хочет, но не смеет сказать: «Берегитесь: мы не одни...»?

Не успела я усесться, как он сам начал:

– Я внимательно прочел ваше заявление, разобрался в нем и вот что я вам скажу: начальник вашей шахты Новоселов был не прав. Постановление товарищеского суда гласило, чтобы вас оставить на вашей работе, а он перевел вас на более низкооплачиваемую работу. И поскольку у вас к моменту выхода на пенсию оставалось шесть месяцев неиспользованного отпуска, то вы на этом потеряли что-то около пятнадцати или двадцати тысяч рублей. И мы заставим Новоселова уплатить вам эти деньги из своей зарплаты.

– Плевать мне на эти деньги! Не за этим я к вам обратилась!

– Так чего же вы добиваетесь? – у прокурора был довольно-таки ошалелый вид.

– Чего я хочу? Уж во всяком случае, не денег! Я не калека: у меня есть руки, ноги и голова – там, где ей положено. Мне и моей старушке матери хватит того, что я имею. А к вам я обратилась за справедливостью! Когда полковнику Кошкину не удалось науськать на меня моих товарищей, то он использовал нашу газету, заставив ее, путем запугивания, напечатать гнусную клевету на меня; прошло некоторое время – и он снова воспользовался этим грязным методом. Захочет – и еще раз выльет на меня свой ночной горшок! Справедливости не просят, ее требуют! И вот я требую разобраться в том, что – правда, а что – ложь. Если я виновата, в чем меня обвиняет Кошкин, – в убийстве женщин и детей, – пусть меня расстреляют! Если же это способ опорочить неугодного ему человека, то надо призвать его к ответу!

Прокурор сидел, как курица под дождем, а тот субъект в синем перестал делать вид, что он занят какими-то бумагами, подошел к столу и несколько раз порывался вмешаться. У меня не осталось больше сомнения, что тут никакие груды бисера не помогут.

Я умолкла. Еще раз взглянула на этих двух представителей власти, юридической и полицейской, затем махнула рукой, сказала: «Эх, вы! » – и вышла.

Предела подлости не бывает

Еще один «урок» – последний ли? – я успела получить буквально накануне того дня, когда покидала Норильск.

Комната, где я жила, уже не была моей. Перед отъездом я сделала обмен с соседями через коридор: «жучкой» Ленкой и ее «мужем» Васей, железнодорожником, который бывал трезв (относительно) лишь по пятницам. Они меня очень просили. Их комната хоть была больше моей (семь квадратных метров против моих пяти с половиной), зато она была сырая, а моя почти сухая.

Мне пришлось немало повозиться, пока я добилась разрешения на этот обмен.

Все свои вещи я отдала Нинке Курчавиной. Она должна была позвать ребят, чтобы унести шкаф, топчан, письменный стол и прочее. Я с грустью смотрела на опустевшую клетушку, в которой столько было пережито, передумано...

Вдруг дверь с шумом раскрылась, в комнату буквально влетела Ленка – простоволосая, растрепанная, грохнулась передо мной на колени и поползла, теряя галоши.

– Плюнь мне в рожу и скажи, что я – сволочь и б....!

– Тебе виднее… – сказала я, пятясь от неожиданности.

– Нет, ты так и скажи! Ты – вот как всегда была к нам добра! Когда кто-нибудь из нас заболеет, к кому за помощью мы обращались? К тебе! А когда в конце месяца нам на хлеб денег не хватало, кто нас выручал? Только ты! Ведь ты знала, что мы никогда долгов не возвратим, но не отказывала. А сколько от нас было тебе беспокойства: пьянки, ругань, драка, скандал за скандалом! Стал бы кто на твоем месте хлопотать, чтобы мы переселились в сухую комнату? Так знай же! Майор КГБ вызвал Васю к себе и велел, как только почтальон опустит письмо в твой ящик, его вытащить и отнести его в их штаб на Гвардейскую площадь. Там он ожидал с четверть часа. Затем возвращали письмо, целехонькое...

Тошнота подкатила к моему горлу… Стpоки, полные материнской любви, и взоры палачей, которые дотошно выискивают, что же извлечь из них такого, что можно использовать против ее столь горячо любимой дочери!

Нанести удар материнской рукой! Может ли быть что-либо более гнусное?! Но это и есть «советская система».

Век живи – век учись. Каждый раз мне кажется, что мое «высшее образование» завершено, и каждый раз я делаю печальное открытие: предела низости не бывает. Это тот «n», к которому всегда можно прибавить единицу, и получится «n+1».

Что будет следующей «единицей»?

Жить мне осталось недолго… Может быть, «минет меня чаша сия»?

Всё, что у меня осталось: родная могила и память о пережитом.

Я выполнила твое желание, вернее – завещание. На кресте твоем клянусь, что всё, здесь описанное, – правда и только правда.

Может быть, лучше, чтобы все это было забыто? Ведь тот, кто этого не пережил, не поверит, не может поверить. А много ли осталось тех, кто пережил эти годы, кто прошел по подобному «крестному пути»? Исчезнут последние свидетели. Может быть, так и лучше?

Нет, не лучше! Всё может повториться. И лучше видеть опасность, чем идти с завязанными глазами.

Вместо эпилога

(из пролога альбомного [рисуночного] варианта 1963–1964 гг.)

Как создавалась эта история?

Евфросиния – после ссылки и лагерей – живет вместе с мамой после 18-летней разлуки. Они поселились не там, где жили раньше, в Молдавии, а на юге России, – в Ессентуках. Чтобы не отходить от больной мамы, которая хочет, чтобы жизнь дочери была полней и интересней, Евфросиния пишет пейзажи по памяти или делает копии картин русских художников. Пока мама раскладывает пасьянс, она рядом рисует и рассказывает самые яркие эпизоды из того, что ей пришлось пережить. Мать просит ее записать эту историю и берет слово, что дочь также не бросит рисовать, потому что у нее талант.

После смерти матери Евфросиния старается выполнить эти обещания. Она покупает толстые тетради, шариковые ручки, карандаши и краски. С 1964 года она пишет и передает в рисунках, расположенных по тексту, о том, что было с ней с 1940-го по 1960 год.

Записав свою полную историю, Евфросиния решает повторить ее в ином варианте, в виде альбома рисунков с подписями, которую мы и предлагаем вам.(http: //www.gulag.su/album)

Евфросиния записала свою историю, как просила ее мама. На это ушло довольно много времени, так как она иллюстрировала текст рисункамии, создала несколько копий тетрадей и альбомный вариант, в целях сохранности ее труда, в случае если рукопись попадет в руки КГБ.

Евфросиния не пишет о том, что работа бурильщиком дала осложнения на суставы и с начала 1970-х годов ей пришлось ходить на костылях. О своей жизни в Ессентуках после смерти мамы она рассказывает только в личном дневнике и в письмах к подруге.

Творческое наследие Керсновской освещается с помощью публикаций, выставок, экспозиций, вечеров памяти, фильмов (документальный фильм " Евфросиния Керсновская. Житие" и другие).

⇐ Предыдущая 110 111 112 113 114 115 116 117 118119