|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
|
|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
Иногда и на пирожках можно споткнуться
– Слово имеет секретарь комсомольской организации товарищ Павличенко. Если не считать парторга, то этот косноязычный и слегка лупоглазый вождь молодежи, осуществляющий руководство между буфетом и своим письменным столом, больше всего бы хотел съесть меня с потрохами. Его страшно подкусила та часть моего письма, в которой я указала, что шахтеры, идущие утром в шахту, могут получить в буфете стакан жидкого киселя и пару черствых пирожков, и это на весь день, а все «кабинетные шахтеры» (их принято называть «шахтные придурки»), у которых есть и обеденный перерыв, все равно по утрам не остаются обиженными: для них щи с блинчиками, мясо с тушеной картошкой и какао. Павличенко заговорил о своих буфетных обидах, но ему не дали развернуться. Буфет трудно было повести под политику, и люди расхрабрились. Со всех сторон послышались возгласы: – Когда привезли свежие сосиски, вы их все разобрали! – Тушеных кроликов кто съел? – Из двадцати ящиков пива пять досталось шахтерам, а пятнадцать – начальству! «Она не в партии, но от этого партия только прогадала! » Председатель хочет объявить десятиминутный перерыв, но слово просит немолодая уже работница вентиляции Логинова. Просит уже десятый раз. Голоса из зала: «Пусть говорит! » Очень неохотно председатель дает ей слово. – Говорить я буду с места, – начинает Логинова, – мой гардероб не подходит для трибуны. Но меня услышат все, так как говорить я буду то, что известно всем. Я не дворянка, не мещанка, и мне совершенно безразлично, какого происхождения Керсновская. Да и какое это имеет значение? Важно то, что она – труженица. О таких говорят: «великий пахарь». Керсновская – пример для нас и на работе и в быту. Она нам как мать; мы к ней и за помощью, и за советом, и никого она не оттолкнет! Попробуй обратись к начальнику шахты, он и в глаза тебе не смотрит. Шахтком? Для него мы не люди. А к парторгу и не подходи: накричит и выгонит. Не смотрите, что Керсновская не в партии. От этого партия только прогадала! Трижды «нет» Впечатление такое, что людей стало еще больше. Может, у меня в глазах двоится? Лишь позже я узнала, что кое-кто из присутствующих сбегал в «шанхайчики» по соседству, где проживали шахтеры и рудари, сообщив: «Антоновна – ух, дает! » И все, кто смог втиснуться в зал театра, собрались, чтобы собственными глазами увидеть, как тот «оркестр», который должен был разыгрывать фарс по нотам, где-то сфальшивил. А пока что все шло своим чередом. Сейчас мне дадут последнее слово. Затем прения, и приговор. Однако не тут-то было. Скипор объявляет, что еще не говорили 19 ораторов (из тех, кого заранее записали). – Хватит! Керсновской – последнее слово! Опять я на трибуне. Невольно обращаю внимание, что нет ни кинокамер, ни фотоаппаратов. Не вижу и журналистов. Мне дурно, перед глазами все плывет... Но я вполне уверена, что выдержу. За краем сцены, отделенные занавесками, еще два стола. За ними сидят те, кто не хотел быть в зале: начальство УУШ. Дальше вижу формы госбезопасности: узнаю майора – как всегда, с улыбочкой. Вспоминаю Акселя Мунте, шоколад, портрет Дзержинского с «улыбкой» умирающего... Минутная слабость проходит. И, как всегда бывает в минуты душевного напряжения, сразу успокаиваюсь и мне становится смешно. – Товарищи! Мне дали право сказать последнее слово. Но что могу я сказать? Ведь все решено заранее. На одной чашке весов – моя трудовая жизнь, тринадцать лет безупречной работы, а на другой – вот этот могущественный «треугольник» (Жест в сторону президиума.): начальник шахты, парторг и председатель шахткома. И с ними еще «привесок», причем весьма увесистый. – А что вы подразумеваете под «привеском»? Этот вопрос задает один из руководителей горнотехнической инспекции, председатель ЦК профсоюзов. Не вспомню его фамилии, хотя именно он в свое время разрешил, в виде исключения, мне, женщине, работать на сугубо мужской работе мастера буро-взрывных работ. – Органы государственной безопасности, разумеется! (Широкий жест в сторону полковника и тех, кто за кулисами.) Что перевесит? Сомневаться не приходится... Я безнадежно махнула рукой, спускаясь с трибуны. – Стойте, товарищ Керсновская, еще не все! Полковник говорит с места: – Она – злобная дворянка, типичная помещица и даже графиня – каждым своим словом порочит партийное руководство всей страны и своего коллектива. И это она говорит о своей безупречной репутации! И это она осмеливается порочить действительно безупречных начальников! – Безупречных? В глазах у меня все поплыло… – Об их «безупречных» поступках, из-за которых у меня уже были серьезные конфликты, я еще нынче утром говорила господину майору… Тьфу, черт, язык подвернулся… Рукой закрыла глаза и пошатнулась. Чувствую, что совсем зарапортовалась, и мотаю головой, как собака, которой клещ вцепился в ухо. Выпиваю всю воду из стакана. Успокаиваюсь. Поворачиваюсь к ступенькам, и снова меня останавливают. Скипор: – Товарищ Керсновская! Вы имеете еще что-нибудь сказать? – Нет! Вид у Скипора озадаченный. – Вы хотите что-нибудь обещать коллективу? – Нет!! – Вы... попросите, то есть может быть, хотите... – Нет!!! Это третье «нет» я почти кричу. – И это ваше последнее слово?.. – Да! Рубящий жест рукой. Весь зал будто бы вздохнул, что-то вроде «уф! ». Еще раз махнув рукой, возвращаюсь на место. Курносый «прицепщик» с картины «Ужин тракториста» улыбается. Татарчонок – тоже, но все лицо мокро от слез. У меня сердце колотится, как после бега. «Проекты», нервотрепка и приговор
И вот уже бежит на трибуну секретарь комсомольской организации Павличенко: – Первый пункт: осудить недостойное поведение Керсновской. Второй пункт: уволить Керсновскую из Норильского горно-металлургического комбината. Третий пункт: усилить массово-политическую работу в коллективе. Кто «за» – поднимите руку! Дружно поднимает руки... весь президиум. В зале... Да, в зале пять поднятых рук. Пять! Конфуз... В первом ряду – Скрыпник с женой; среди начальников трое: Пищик, Зозулин, Кичин. – Кто против? Лес рук. – По пунктам! Ивашков явно старается протащить второй пункт. Однако постепенно его видоизменяет: – Уволить не из комбината, а из шахты? – Нет! – Уволить с участка, но оставить на поверхности? – Нет! Борьба завязалась между двумя проектами. Проект Шевцова: понизить в чине. Из взрывника – в машинисты транспортера. Проект Молчанова: оставить на прежней работе и ограничиться замечанием. Ивашков и весь президиум рвут и мечут, стараются измотать людей: голосуют уже двадцатый раз. Я не выдерживаю: вскакиваю на сцену, ударяю по трибуне картонной папкой, в которой мои записки, и сдавленным голосом кричу: – К черту! Не надо мне ни пенсии, ни вашего помилования! Кто-то хватает меня за штаны, кто-то – за руки. Меня волокут на место. Наконец резолюция принята. Резолюция Молчанова. В ней не изменено ни слова. Вот она: «1. Вынести порицание Керсновской (без какого то ни было упоминания о «недостойном поведении»). 2. Оставить Керсновскую на прежней работе мастера буро-взрывных работ вплоть до выхода ее на пенсию. 3. Усилить массово-политическое воспитание в коллективе». Аплодисменты. Шум. Толчея. Все встают. Я в три прыжка взлетаю на трибуну. Занавес опускается. Я стою перед трибуной, подняв руку, и кричу неожиданно очень твердым голосом: – Спасибо, товарищи!
Наклонившись, ныряю под занавес и оказываюсь на сцене рядом с полковником и Ко. Быстрым шагом пересекла я по диагонали сцену, направляясь к двери, ведущей в фойе. Проходя мимо майора, не удержалась: на мгновение замедлив шаг, я сказала елейным голосом – точь-в-точь, как несколько часов назад майор спрашивал меня: – Ну? Как настроеньице? «Спасибо тебе, Антоновна! »
В фойе, у дверей на сцену – группа взрывников. Старик Быховой подходит ко мне, обеими руками берет меня за руку, трясет ее и говорит: – Спасибо тебе, Антоновна! – Мне? Это я должна вам, товарищи, сказать спасибо! А мне-то за что? – Как за что? Да за то, что не дрогнула, не поползла на брюхе, не унижалась, не молила о пощаде! За это от имени всех наших товарищей еще раз – спасибо! Протискиваюсь к выходу и слышу со всех сторон – от знакомых и незнакомых – ободряющие слова. Некоторые извиняются: «Я, Антоновна, хотел было выступить, но, сама понимаешь...» Увы, понимаю. Впрочем, больше всего говорят одно и то же: «Молодец! На брюхе не ползала! », «Спасибо! », «Я так боялся, что будешь каяться! » Со мной вышла целая толпа. Я думала, что они уже расходятся. Но нет. Меня провожали до железной дороги, а некоторые – до самого дома. Но затем они вернулись: в зале театра были обещаны танцы. Прощаясь со мной, многие повторяли: «Спасибо за то, что не унижалась! » У «них» осечки не бывает…
Суд закончился уже около одиннадцати часов, но я знала, что не усну. Долго сидела я на своем топчане… По свежей памяти я с ходу записала с максимальной точностью все, что произошло – всю процедуру, все выступления. И мне становилось все яснее и яснее, что подобный конфуз – невероятное поражение КГБ, а это – немыслимо, недопустимо и ненаказанным не может остаться. Закончила я эту запись следующими словами: «Сказать, что это – все? Конечно, нет. Если это победа, то даже не пиррова победа. Пирр сказал: «Еще одна такая победа – и я останусь без войска! » Я же могу сказать: эта победа меня погубила». Никогда, никогда мне не простят того, что страх не всех превратил в подлецов! Могло показаться, что, хотя меня и взяли на мушку, но вышла осечка. Нет, это не осечка. У «них» осечки не бывает... Это детонатор замедленного действия. Остается ждать, когда произойдет взрыв. Долго ждать не пришлось. Месть началась уже на следующий день. Когда я пришла на работу, Пищик сказал, что меня вызывает начальник шахты. Новоселов объявил мне, что, вопреки постановлению товарищеского суда, он отстраняет меня от работы – моей работы, которой я так гордилась и которую так артистически выполняла! Этому я не очень удивилась: ведь бьют туда, где больнее. Что же, я на любой работе не спасую. Пойду рядовым забойщиком на погрузку. Пусть мне 53 года и я не могу ворочать на равных с молодыми шахтерами, которым по 25 лет. Даже если я от них не отстану (а я не отстану, так как у меня есть и воля, и сноровка! ), то все равно: за деньгами я не гонюсь. Пусть у грузчиков четвертый или даже пятый разряд. А мне пусть дают второй. Лишения меня не пугают. Каково же было мое удивление, когда уже на следующий день приказом меня назначили мотористкой – именно это всеми силами пытался протащить Ивашков, но именно это было отвергнуто решением товарищеского суда. На шахте все знали, как я горжусь званием шахтера и тем, что ни одного дня не была на легкой работе: нажимать кнопки. Новоселов знал, что мое уязвимое место – это рабочая гордость, и удар нанес метко. – Мало ли что решил товарищеский суд! Здесь вопрос доверия, а я вам не доверяю. Тут я администратор. Я и решаю, могу или нет доверить вам взрывчатку. – Ладно! Hо лопату доверить можно? – Нет! Есть решение: в шахте женщин терпят, но лишь на легкой работе. Например, мотористки. – Пусть так. В шахте нельзя на тяжелой работе, а на поверхности можно? Значит, назначьте меня на погрузку леса и механизмов на поверхности! – Но вы не выдержите! Это же тяжело! – даже вроде растерялся Новоселов. – Вот и посмотрим, есть ли такая работа, как бы тяжела она ни была, с которой бы я не справилась. Вдруг в кабинет начальника шахты ворвался парторг Ефимов. Он был вне себя: бледный, весь дергался и размахивал руками – ну совсем как марионетка, которую дергают за веревочку. Он метался, обегая вокруг стола и «кивал пальцем» на меня, как на ребенка, которого хотят напугать. – Вы думаете о том, что вы наделали? Стоило вам в конце лишь слово сказать, и через две недели мы бы вас на пенсию провожали, как Ананьева, с Почетной грамотой и именным подарком! Понять его было не так уж трудно: «суд» должен был попасть в газету, показываться, как киножурнал, а получился конфуз: 2000 рударей и шахтеров с удивлением убедились, что страх еще не всех сделал подлецами! Каково было после этого ему, парторгу, организовавшему это судилище по распоряжению полковника госбезопасности?
«Стоило вам лишь слово сказать…» – это значит унижаться, умолять о пощаде, изъявлять раскаяние, обещать исправиться и дать возможность коллективу «взять раскаявшегося преступника на поруки»? Все казалось им ясно и просто: кто решится отказаться от пенсии? К тому же они знали, что удар придется по моей матери. Если бы это не звучало слишком напыщенно, я бы сказала, что «в душе моей взорвалась буря негодования», но комизм ситуации пересилил. Невозможно было без смеха видеть, как кривлялся и дергался от злости этот старикашка. И я рассмеялась. Да как! Можно было ожидать чего угодно, но не смеха. Поэтому нет ничего удивительного, что из соседнего кабинета, кабинета «главного», поспешили явиться сам главный – Левченко (кстати сказать, единственный из начальников, не пожелавший присутствовать на судилище, организованном полковником Кошкиным: тогда он остался на вторую смену под землей) и Шишкин – главный инженер УУШ (в прошлом – начальник нашей шахты, я с ним проработала пять лет). Зная, что происходит в кабинете начальника шахты, и предвидя, как я болезненно перенесу «разжалование», они никак не могли понять причины моего смеха. Что ж, тем лучше. Теперь узнают. – И вы рассчитывали, что я поползу на брюхе за личным именным подарком? Да будет вам стыдно! Не об именном подарке шла речь, и даже не о личной катастрофе, связанной с потерей права на пенсию. Речь шла о жизни и благополучии моей матери – и то я не смогла унизить свое человеческое достоинство. Стыдно вам, бездушные люди! «Не наживайте себе беды, ребята! »
Таким образом, я стала грузчиком-лесогоном. Хотели меня грохнуть об землю, чтобы полюбоваться моим унижением. Не вышло! Я сама спрыгнула. Толчок получился такой сильный, что все во мне заныло, но я удержалась на ногах. Работа эта, сама по себе очень нужная (ведь без крепежного леса и без оборудования шахта работать вообще не может), использовалась в качестве наказания на тот или иной срок. На нее направляли всех проштрафившихся, главным образом тех, кто прогуливал по пьянке. Наряду с основной работой, и без того нелегкой, надо было вести борьбу со снежными заносами, причем эта дополнительная нагрузка не учитывалась. Оплата была минимальная – 800 рублей в месяц, то есть меньше, чем получает банщица. Немалое удовлетворение получила я тогда, когда ко мне подходили парни – наши шахтеры, молодежь, в большинстве мне вовсе незнакомые, – и говорили: – Как же это, Антоновна? Мы, коллектив, все голосовали за то, чтобы ты осталась на своей работе. А они... Хочешь, мы потребуем? – Нет, ребята, не наживайте себе беды. Мне вы не поможете. Ничего! Разжалованный в рядовые, шахтер чувствует себя лучше, чем они – севшие в лужу!
Популярное:
|
Последнее изменение этой страницы: 2016-05-29; Просмотров: 461; Нарушение авторского права страницы
