ГЛАВА 2. СТИЛЬ МОНУМЕНТАЛЬНОГО ИСТОРИЗМА XI-XIII вв.
Итак, начало XVII в. показало нам тот перелом, который произошел в
изображении реальных исторических лиц под влиянием воздействия
действительности. Чтобы понять сущность этого перелома и его значение
в литературе, необходимо вернуться к начальным этапам развития русской
литературы.
Первый вполне развитой стиль в изображении человека, стиль, сильнейшим
образом сказавшийся в литературе XI-XIII вв., - это стиль
монументального средневекового историзма, тесно связанный с феодальным
устройством общества, с рыцарскими представлениями о чести, правах и
долге феодала, о его патриотических обязанностях и т. д. Стиль этот
развивается главным образом в летописях, в воинских повестях, в
повестях о княжеских преступ-
лениях, но пронизывает собой и другие жанры. Он более отчетлив в
летописях, составлявшихся по указаниям князей чем в летописях
епископских, монастырских и городских, - в светских произведениях, чем
в церковных. Характеристики людей, характеристики людских отношений и
идейно-художественный строй летописи составляют неразрывное целое. Они
подчиняются одним и тем же принципам феодального миропонимания,
обусловлены классовой сущностью мировоззрения летописца.
В своем отношении к историческим событиям летопись прямолинейно
официальна. Ритм истории в летописи - это ритм официальных событий.
Связь между событиями также всегда официальна. История для летописца
не имеет второго плана - скрытой экономической или даже просто
психологической подоплеки. Князья поступают так, как они сами об этом
объявляют через послов или на съездах. Если они и обманывают, то
мотивы их обмана также на первом плане, за ними не кроется причин
иного рода, чем те, о которых они сами заявляют или могли бы заявить.
Летописец не заносит в свои записи событий частного характера, не
интересуется жизнью людей, низко стоящих на лестнице феодальных
отношений. Попасть в летописные записи - само по себе событие
значительное. Летописец пишет только о лицах официальных,
распоряжающихся судьбой людей; при этом частная жизнь этих официальных
людей летописца не интересует. Если он и пишет о рождении детей у
князя, об их свадьбах и пирах, то потому только, что все это -
официальные события в жизни княжества, события «династического
порядка».
Человек был в центре внимания искусства феодализма, но человек не сам
по себе, а в качестве представителя определенной среды, определенной
ступени в лестнице феодальных отношений. Каждое действующее лицо
летописи изображается только как представитель определенной социальной
категории. Князь оценивается по его «княжеским» качествам,
монах-»монашеским», горожанинкак подданный или вассал. Личность князя
подчиняет себе события, интерес к князю поглощает интерес к событиям
народной жизни. Каждый человек представляет для летописца свою ступень
в феодальной иерархии. Все общество состоит из «лествично»
расположенных над простым, трудовым народом различных групп феодалов.
Все людские отношения подчинены этой иерархии вассальных связей. Этот
иерархизм дает себя сильнейшим образом знать и в летописи, и в других
литературных произведениях.
Принадлежность к определенной ступени феодальной лестницы ясно ощутима
в характеристиках действующих лиц летописи. Для каждой ступени
выработались свои нормы поведения, свой идеал и свой трафарет
изображения. Индивидуальность человека оказывалась полностью
подчиненной его положению в феодальном обществе, и изображение людей в
русской летописи XI-XIII вв. в сильнейшей степени следовало тем
идеалам, которые выработались в господствующей верхушке феодального
общества.
Эти идеалы ясно определимы. Их несколько, и они очень четко обозначены
социально. Идеальный образ князя - один, идеальный образ представителя
церкви - другой. Слабо намечены идеалы боярства -»бояр думающих» и
«дружины хоробрствующей». В основном два идеальных образа доминируют в
жизни, а вслед за нею и в литературе: светский и церковный.
Это не идеализация человека, это идеализация его общественного
положения - той ступени в иерархии феодального общества, на которой он
стоит. Человек хорош по преимуществу тогда, когда он соответствует
своему социальному положению или когда ему приписывается это
соответствие (последнее-чаще).
Эти идеалы, выработавшиеся в жизни и игравшие в ней значительную роль,
повлияли и на письменность. Умерших, а иногда и живых литература (в
первую очередь летопись и жития святых) стремится изобразить в духе
этих идеалов (если автор сочувствует изображаемым) или показать их
несоответствие этим идеалам (если автор не сочувствует изображаемым).
Этим обусловливается относительная бедность характеристик действующих
лиц летописи и житий. Но этим же обусловливается и точное соответствие
характеристик нуждам господствующего класса феодального общества.
Идеалы не всех ступеней иерархическои лестницы равноправны. В светской
области наиболее отчетливо определился княжеский идеал. Герои летописи
- по преимуществу князья, ибо их действия, как мы уже сказали, с точки
зрения летописца, составляют суть исторического процесса. Вот почему
княжеский идеал - наиболее разработанный светский идеал.
Характеристики духовенства в летописи - монахов, епископов,
митрополитов, белого духовенства - и людей просто благочестивых
целиком подчиняются идеалам церкви.
Особую группу составляют «святые». Внешне они не входят в систему
феодальных отношений - светских и духовных - и не принадлежат
крестьянству. Они как бы внесословны. Они вышли из жизни, но встали
над ней - между земным и божественным. Трафареты в их характеристиках
иные, они целиком зависят от общехристианской литературы - своей,
местной и переводной. В святых подчеркиваются их странности,
отрешенность от мира и его интересов.
Строгое соответствие изображения людей с иерархией феодального
общества имело свои глубокие основания в самом строе феодального
общества и в потребностях верхушки этого общества сохранить этот
строй, удержать за собой господствующее положение. В связи с этим
вырабатывается понятие феодальной чести. Над сложной иерархией
политических отношений вырастает не менее сложная иерархия чести.
Уже в «Русской Правде» размер наказаний изменяется в зависимости от
положения пострадавшего, от того, на какой ступени феодальной лестницы
он находится, причем защищается прежде всего честь пострадавшего, его
достоинство.
Согласно «Правде» Ярослава, различались побои в зависимости от того,
чем они нанесены, причем за более опасные удары мечом и ранение пальца
взыскивалось 3 гривны, а за удары менее опасными предметами (палкой,
жердью, тыловой частью меча, ножнами меча) в четыре раза больше- 12
гривен. Это объясняется тем, что последние удары были более
оскорбительными, так как выражали крайнее презрение к оскорбляемому.
Если обиженный попытается смыть нанесенное ему оскорбление и обнажит
меч, то такого рода действие ненаказуемо. В «Пространной Правде»
говорится: «Не терпя ли противу тому ударить мечемь, то вины ему в
томь нетуть» I, «Аже ли кто вынет мечь, а не утнеть, то гривна кун» 2,
«Дще ли ринеть мужь мужа, любо от себе, любо к себе, 3 гривне»3 и т.
д.
1 Пространная Правда, статья 26 (Правда Русская. Т. 2. М.; Л, 1947.
С. 344-345).
2 Там же, статья 24 (Т. 2. С. 341). Ср в «Краткой Правде» статью 9 (Т.
2. С. 80-81).
3 Краткая Правда, статья 10 (Т. 2. С. 82-86).
Классовое расслоение общества сказалось также и в церковном уставе
Ярослава Владимировича. Здесь особо оговаривается оскорбление жен
великих и меньших бояр, градских и сельских людей. Оскорбление словом
каждой из этих категорий жен строго различается по налагаемой санкции.
Характерно, что речь идет именно об оскорблении словом. Следовательно,
вырабатываются строгие представления о феодальной чести'. В цифрах
этих штрафов социальное расстояние между большим боярином и сельским
человеком определяется отношением 1 к 14. Строже всего охранялась
законом честь князя. За бесчестье князя, по «Русской Правде»,
полагалось обезглавление: «Князю великому за бесчестье главу снять».
Смертная казнь полагалась и за восстание против князя. Князь Изяслав
казнил организаторов восстания 1068 г. Князь Васильке Ростиславич
казнил в 1097 г. мужей князя Давида Святославича, по наущению которых
он был ослеплен. Ипатьевская летопись под 1177 г. приводит следующее
обращение князя Святослава Всеволодовича к князю Роману Ростиславичу:
«Брате, я не ищю под тобою ничего же, но ряд наш так есть, оже ся
князь извинить, то в волость, а мужь в голову». Таким образом,
оскорбление чести феодала, как и измена ему, карались смертной казнью
- так же точно и на Западе. При этом надо принять во внимание, что
смертная казнь в раннефеодальном древнерусском государстве применялась
исключительно редко.
Процесс образования сложной лестницы феодальных отношений закончился в
основном к XII в.: великий князь, местные князья, бояре, боярские
слуги. Междукняжеские отношения строятся к этому времени на основании
развитого сюзеренитета - вассалитета.
Вот эта-то сложная иерархия феодальных отношений отчетливо дает себя
знать в художественной литературе - в характеристиках действующих лиц
летописи, житий, исторических повестей. Она налагает ясно ощутимый
отпечаток на систему художественных обобщений. И это прежде всего
сказывается в том, что для каждой ступени феодальной лестницы
вырабатываются, как мы уже сказали, свой идеал, свои нормы поведения,
в зависимости от которых и расценивается тот или иной представитель
этой ступени.
Сравнительно с общинно-патриархальной формацией феодализм предоставлял
большие возможности для разви-
Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. М., 1946. С. 91-92. 30
тия личности, но эти возможности открывались по преимуществу для
представителей феодального класса. Согласно представлениям феодализма,
история движется отдельными личностями из среды 41еодалов: князьями,
боярами, духовенством, и это наложило свой отпечаток на образы людей в
литературе. Вот почему и обобщение в литературе XI_XIII вв.
основывается на отдельных конкретных исторических личностях.
Литература - летопись или житие, все равно - в основе своих образов
имеет только исторические личности. Вымышленно-обобщенных образов
людей литература феодализма не знает. Вместе с тем каждое историческое
лицо, как мы уже сказали, вводится в круг идеалов, располагающихся по
ступеням феодальной лестницы.
Особое положение в этой «лестнице идеалов» занимал трудовой народ.
Сельское население, городские ремесленники не входили в состав
феодальной иерархии. Они составляли только ту основу, над которой
высилась феодальная лестница. Трудовой народ находился вне этой
лестницы, а следовательно, и вне лестницы феодальных идеалов. Ф.
Энгельс указывал: «Всё, что не входит в феодальную иерархию, так
сказать, не существует; вся масса крестьян, народа, даже не
упоминается в феодальном праве»'. Не упоминаются в литературных
произведениях и отдельные представители крестьянства, трудового
народа.
Весь феодальный класс, несмотря на свою сложную многоступенчатую
структуру, составляющую основу его неоднородности, в отношении
трудового населения выступает как сплоченное единое целое. В первую
очередь это касается княжеского рода - особенно спаянной, несмотря на
все свои внутренние раздоры, части феодального класса. Постоянные
раздоры в среде князей не мешали их сплоченности по отношению ко всем
некнязьям, в том числе и к другим представителям класса феодалов.
Тесное соприкосновение феодальной литературы и действительности,
феодальной литературы и политики нашло свое отражение в строгом
подчинении изображения людей идеалам феодальной верхушки.
Литература феодального периода была теснейшим образом связана с жизнью
- с нуждами и требованиями феодального общества. Как мы увидим в
дальнейшем, именно жизнь, а не литература, не литературная традиция
выработала те идеалы, которые и в действительности,
' Архив Маркса и Энгельса. Т. X. (М.], 1948. С. 280. 31
и в литературе служили мерилами людей, В литературном изображении
реальные люди либо подтягивались к этим идеалам, признавались
соответствующими им, либо отвергались именно с точки зрения этих
идеалов. Литература в основном знала только две краски - черную и
белую;
определение же того, какой краской писать то или иное действующее
лицо, принадлежало реальной политической действительности и месту в
ней самого автора. Противников своего лагеря летописец или автор
исторической повести писал темной краской, сторонников - светлой.
Летописец, автор, и себя подчинял этикету феодального общества, вводил
себя в иерархию феодализма: свое служение феодалу он переносил в свою
писательскую деятельность. Летописец того или иного князя, того или
иного монастыря, епископа выражал в своих творениях верность сюзерену.
В большей мере, чем какой бы то ни было автор других веков, он
подчинял задачи своего труда задачам служения своему сюзерену,
оценивал события и людей так, как это ему подсказывали его обязанности
подданного - человека, стоящего на одной из низших ступеней феодальной
лестницы и связанного ее принципами. Отсюда уже отмеченная нами
официальность литературы.
Как в изображениях на мозаиках и фресках XIXIII вв., князь в летописи
всегда официален, всегда как бы обращен к зрителю, всегда представлен
только в своих наиболее значительных поступках. Его речи при
переговорах и на съездах князей, перед дружиной или на вече всегда
лаконичны, значительны и как бы геральдичны. Порой они звучат как
призывы, обращают на себя внимание своею образностью, удачно
найденными формулами, сжато отражающими всегда одну и всегда основную
мысль.
Геральдичность и церемониальность не требуют пространного выражения.
Они обращены во вне - к зрителю и читателю. Поступки, дела, действия,
слова и жесты - основное в характеристиках князей. В летописи
описываются эти действия и поступки, но не психологические причины, их
вызвавшие.
Князья в летописи не знают душевной борьбы, душевных переживаний,
того, что мы могли бы назвать «душевным развитием». Князья могут
испытывать телесные муки, но не душевные терзания. На всем протяжении
своей жизни, как она фиксируется в летописи, князь остается
неизменным. Даже в тех случаях, когда летописец и говорит
о душевных колебаниях князя, кажется, что он больше взвешивает все
«за» и «против», чем испытывает нерешительность. В таких случаях сама
несмелость предстает как черта политических убеждений, а не характера.
Старчески слабый князь Вячеслав Владимирович выглядит в изображении
летописца мудрым князем, отрешившимся от политики, хотя и продолжающим
находиться на княжеском столе. Для летописца не существует «психологии
возраста». Каждый князь увековечен в своем как бы идеальном,
вневременном состоянии. О возрасте князя мы узнаем только тогда, когда
возраст (как и болезнь) мешает его действиям. Если в летописи
говорится о детстве князя, то летописец стремится и здесь изобразить
его как бы в его сущности князя. Ребенок-князь начинает битву, бросая
копье (Игорь), или защищает мать с мечом в руках (Изяслав), или
совершает обряд посажения на коня. С момента «посага» (обычно в
восьмилетнем возрасте) летописец по большей части уже не упоминает о
возрасте князя, оценивая его поступки как поступки князя вообще. О
юности князя летописец вспоминает только тогда, когда юношакнязь
умирает и окружающие оплакивают его безвременную кончину'.
В характеристиках князей нет никаких оттенков и переходов, создающихся
противоречиями внутренней жизни. Все добродетели князя точно
определены, все пороки его исчислены, их может быть больше или меньше,
но качественно они все одни и те же. Характеристика князя в летописи,
если она дается отдельно, состоит обычно из перечисления его
достоинств, внешних примет и, реже, недостатков. Все свойства его
ясны, отчетливы, просты. Их скорее мало, чем много. Летописцы как бы
избегают всего расплывчатого, неясного, создают как бы эмблемы и
символы феодального порядка. Они пишут так же, как и иконописцы, -
изображения для поклонения или, напротив, для осуждения. Их главное
внимание уделено личностям феодалов, но самые эти личности служат как
бы только олицетворениями существующих порядков - сложной феодальной
лестницы и ее незыблемости.
Во второй половине XIII или в начале XIV в. неизвестный автор, рязанец
по происхождению, вспоминая рязан-
' Повесть временных лет. Т. 1. М.; Л., 1950. С. 144: «Ростислава же
искавше обретоша в реце; и вземше принесоша и Киеву, и плакася по немь
мати его, и вси людье пожалиша си по немь повелику, уности его ради».
-здесь, очевидно, имеется в виду народный плач, следовательно, и
неофициальная летописная точка зрения.
2 Д. С. Лихачев, т. 3
ских князей минувших времен могущества и независимости Руси, следующим
образом охарактеризовал этот уже уходивший к тому времени в прошлое
идеал князей: «Сии бо государи рода Владимера Святославича - сродника
Борису и Глебу, внучата великаго князя Святослава Олговича
Черниговьского. Бяше родом христолюбивый, благолюбивыи, лицем красны,
очима светлы, взором грозны, паче меры храбры, сердцем легкы, к бояром
ласковы, к приеждим приветливы, к церквам прилежны, на пированье
тщывы, до осподарьских потех охочи, ратному делу велми искусны, к
братье своей и ко их посолником величавы. Мужествен ум имеяше, в
правде-истине пребываста, чистоту душевную и телесную без порока
соблюдаста. Святого корени отрасли, и богом насажденаго сада цветы
прекрасный. Воспитани быша в благочестии со всяцем наказании духовнем.
От самых пелен бога возлюбили. О церквах божиих велми печашеся,
пустошных бесед не творяще, срамных человек отвращашеся, а со благыми
всегда беседоваша, божественых писаниих всегода во умилении послушаше.
Ратным во бранех страшениа ивляшеся, многия враги, востающи на них,
побежаша, и во всех странах славна имя имяща. Ко греческим царем
велику любовь имуща, и дары у них многи взимаша. А по браце
целомудрено живяста, смотряющи своего спасения. В чистой совести, и
крепости, и разума предержа земное царство и к небесному приближаяся.
Плоти угодие не творяще, соблюдающи тело свое по браце греху
непричасна. Государьский сан держа, а посту и молитве прилежаста; и
кресты на раме своем носяща. И честь, и славу от всего мира приимаста,
а святыа дни святого поста честно храняста, а по вся святыа посты
причащастася святых пречистых бесмертных тайн. И многи труды и победы
по правой вере показаста. А с погаными половцы часто бьяшася за святыа
церкви и православную веру. А отчину свою от супостат велми без
лености храняща. А милостину неоскудно даяше, и ласкою своею многих от
неверных царей, детей их и братью к себе приимаста, и на веру истиную
обращаста» '. В этой «Похвале» роду рязанских князей все собрано, все
сосредоточено, до предела сжато и выпукло, как в каменной рези
владимиро-суздальских соборов. Каждая черта резко обобщена и
продумана, каждая деталь - следствие работы мысли многих поколений,
создавших свой идеал князя, его поведения, его внешнего облика. В этой
монументаль-
| Лихачев Д. С. Повести о Николе Заразском (тексты).// ТОДРЛ. Т. VII.
1949. С. 300-301.
ной характеристике рязанские князья обрисованы такими, какими они
должны казаться людям: своей братье, их послам, дружине, боярам и
врагам. Куда ни обратится князь, всюду он лучший из лучших, для всех
он такой, каким он должен быть, с точки зрения древнерусского автора.
Для одних он грозен, для других ласков, к третьим щедр, для четвертых
боголюбив, к пятым приветлив. Он весь в деятельности, он представитель
своего положения, он как бы обращен во вне - к зрителю, к окружающим.
И замечательно, что в «Похвале» роду рязанских князей исчислены почти
все те зрители, к которым обращена эффектная внешность князя: это
бояре, приезжие, своя братья князья и греческие цари, «супостаты»-
враги, «неверные цари», послы, духовенство. Ко всем этим зрителям -
князь красен лицом, грозен и светел очами, всюду он первый в
выполнении своих обязанностей: на пиру и в церкви, в битве и при
приеме послов. Его облик легко обозрим, прост и значителен. В
многоликом идеале князя, то грозном, то приветливом и величавом,
находят себе место и церковные добродетели. Качества князя соединены в
его облике механически: рязанские князья и «на пировании тщивы», и в
посте прилежны, грозны и приветливы, до господарских потех «охочи» и
«срамных человек» отвращаются, «пустошных» бесед не творят. Качества
князей, их добродетели могут присоединяться к его характеристике
бесконечно. Это звенья в цепи. Иногда эти качества лишены настоящей
внутренней, психологической связи. Добродетелей в князе может быть
столько, сколько колец в его кольчуге. Каждая «добродетель» обращена к
зрителю, надета на нем, как доспех, механически соединена с соседней.
Он окружается ими, как броней. Они - как бы его парадная одежда. Это
хорошо подметил Даниил Заточник:
«Паволока бо испестрена многими шолки и красно лице являеть: тако и
ты, княже, многими людми честен и славен по всем странам» '.
Еще отчетливее сравнение добродетелей князя с его одеянием в
пространной посмертной характеристике волынского князя Владимира
Васильковича. «Ты правдою бе оболчен, - обращается к нему летописец, -
крепостью препоясан и милостынею яко гривною утварью златою украсуяся,
истиною обит, смыслом венчан» 2. К каждому из своих зрителей князь
обращается как бы в отдельности, полностью растворяясь в окружающей
его феодальной
' Зарубин Н. Н. Слово Даниила Заточника. Л., 1932. С. 16-17. 2
Ипатьевская летопись, под 1289 г. С. 607.
2*
среде и становясь до предела абстрактным. «Ты бе, о честная главо, -
продолжает летописец, - нагим одеяние, ты бе алчющим коръмля и жажющим
во вьртьпе оглашение, вдовицам помощник и страньным покоище,
беспокровным покров, обидимым заступник, убогым обогатение, страньи
приимник»I.
То обстоятельство, что добродетели механически присоединяются к другим
добродетелям без внутренне объединяющей их связи, привело к легкому
совмещению идеалов светского и церковного. В произведениях светской
литературы к дружинным добродетелям князя, рисующим его добрым воином
и добрым главой дружины, тщивым на пиры, щедрым и храбрым,
присоединяются духовные добродетели аскетического характера:
нищелюбие, смирение, постничество и благочестие. С другой стороны, в
житийных характеристиках дружинные добродетели легко присоединяются к
церковным и осеняются венцом святости. Так было в характеристиках
князей, погибших от татар, так было и в «Житии Александра Невского».
Христианское мировоззрение при изображении людей было поставлено на
службу укреплению феодального строя. Оно вступало в силу по
преимуществу там, где речь заходила о правовых преступлениях: об
убийстве, ослеплении, вероломстве, нарушении крестного целования и т.
д. Убийство Игоря Ольговича побудило летописца обратиться к житийным
образцам, то же можно сказать об убийстве Андрея Боголюбского и о
многих других преступлениях периода феодальной раздробленности.
Характерно проникновение церковного элемента по преимуществу в
изображение отрицательных персонажей светских произведений - врагов
внешних и внутренних. Положительный идеал был главным образом
светский;
церковные добродетели лишь механически присоединялись в характеристике
светских героев к основным светским, феодальным добродетелям. Но коль
скоро речь заходила о дурных поступках, о врагах, летописец становился
целиком на церковную точку зрения и приписывал отрицательному
персонажу по преимуществу церковные грехи и недостатки. В церковной
литературной традиции светский автор находил сильные слова осуждения,
яркие краски и твердую почву для морализирования.
В изображении отрицательных персонажей сказывался и христианский
психологизм, когда делались попытки про-
' Ипатьевская летопись, под 1289 г. 36
никнуть во внутреннюю жизнь действующего лица. Летописец в гораздо
большей степени, чем в изображении положительных героев своего
повествования, стремился психологически объяснить поступки врага,
описать внутренние побудительные причины его дурных поступков. Правда,
этих побудительных причин немного: гордость, зависть, честолюбие,
жадность.
Внешний враг устремляется на Русь «в силе тяжце», «пыхая духом
ратным», под влиянием зависти, которую вложил ему в сердце дьявол,
«устремившися прияти град и землю», «надеяся объяти землю, потребити
море». Владимир Мстиславич нарушает крестное целование, так как был к
братии своей «верьтлив» и «не управливаше к ним хрестьного целования».
Однако и в отношении к отрицательным персонажам писатель XI-XIII вв.
не в меньшей степени официален, чем в отношении к положительным героям
своего повествования. Отрицательный герой летописи - это внешний враг,
всякий противник того князя, которому сочувствует летописец.
Отрицательные персонажи летописца найдены им не по их внутренним
отрицательным свойствам, а по тому внешнему положению, которое они
занимали в феодальной и классовой борьбе своего времени. Характерно,
что многие отрицательные психологические свойства противника
определены летописцем также с этой официальной, служебной позиции.
Один из самых отрицательных персонажей Ипатьевской летописи - князь
Владимир Галицкий. Его главная черта - жадность; он действует не
прямо, не войной, а подкупом, деньгами. В этом изображении Владимирки
сказалась ненависть представителя беднеющего Киевского княжества к
гораздо более богатому в XII в. княжеству Галицкому. Беднеющий Киев
презирал молодой и богатый Галич. Это презрение воплотилось в
отрицательном образе «многоглаголивого» Владимирки Галицкого,
действовавшего деньгами, а не оружием, жадного к добыче и беспощадного
в своей жадности'.
«И вда Всеволоду Володимирке за труд 1000 и 400 гривен серебра, переди
много глаголив, а последи много заплатив», - говорит о нем летописец
(Ипатьевская летопись, под 1144 г. С. 226). В противоположность
Владимирке, Всеволод Киевский роздал все серебро «кто же бяшеть с ним
был». Об ограблении Владимирком жителей Мьческа см.: Ипатьевская
летопись, под 1150 г. С. 289: «Они же не имеяхуть дати чего у них
хотяше, они же емлюче серебро из ушью и с шии, сливаюче же серебро
даяхуть Володимеру. Володимер же поимав серебро и поиде, такоже емля
серебро по всим градом, оли и до своей земли».
Литературные портреты князей XII-XIII вв. так же лаконичны, энергично
выписаны и просты, как и их портреты живописные. На иконе XII в.
Третьяковской галереи из Новгородского Юрьева монастыря Георгий
Победоносец стоит со щитом за спиной, с копьем и мечом в руках, с
кесарским венцом на голове. Все атрибуты власти при нем;
оружие при нем; вспоминаются слова из «Изборника» Святослава 1076 г.:
«красота воину - оружие» '. Одежды Георгия тщательно выписаны и
поражают богатством. Он обращен к зрителю, как бы позирует перед ним и
прямо смотрит на него. Все в нем различимо, ясно. Он изображен не в
один из моментов своей жизни, а таким, каким он должен представляться
зрителю всегда. Художник стремился изобразить все присущие ему
признаки, а не какоето из его временных состояний. Таков же Дмитрий
Солунский на иконе XII в. (в Третьяковской галерее) или Ярослав
Всеволодович на фреске новгородской церкви Спаса на Нередице. Художник
и писатель стремятся к эмблематическому изображению, к передаче
признаков и знаков достоинства.
И в литературе, и в живописи перед нами, несомненно, искусство
монументальное. Это искусство, способное воплотить героизм личности,
понятия чести, славы, могущества князя, сословные различия в положении
людей. Бесстрашие, мужество, феодальная верность, щедрость, поскольку
все они выражались в поступках и речах, были «доступны для обозрения»
читателя, не скрывались в глубине личности, были выражены явно -
словом, делом, жестами, положением, могли быть переданы летописцем без
особого проникновения в тонкости психологии.
В образах князей этого времени отразился идеал мужественной красоты.
Этот идеал приобретал особую торжественность и парадность под пером
летописца, будучи поставлен им на службу интересам феодалов.
Литературные портреты князей выступают перед нами как бы высеченными
из камня, подобно каменным барельефам владимиро-суздальских соборов: с
той же мерою обобщения и с тем же минимумом жизненно наблюденных
деталей. Литературные способы характеристики князей согласуются со
способами описания их действий, поступ-
Изборник 1076 года: Тексты и исследования. Изд. подгот. В. С.
Голышенко, В. Ф. Дубровина, В. Г, Демьянов, Г. ф. Нефедов. М., 1965.
ков подвигов. И в этих описаниях писатели XII-XIII вв. также полны
заботы о соблюдении этикета, о максимальном обобщении эпизодов, о
зрительном, внешнем их эффекте в первую очередь.
Говоря о князе, о своем князе, летописец постоянно изображает его в
парадных и официальных положениях:
князь во главе своего войска; князь въезжает в свой город, его
радостно встречают жители; князь «думает» с боярами;
князь принимает и отряжает послов; князь первым кидается в битву и
«ломает копье»; тело князя с плачем хоронят жители, называя его
защитником «сирых», «кормителем» и «нищелюбцем». Перед нами несколько
церемониальных положений, каждое из которых прямо годилось бы для
печати князя как его эмблема. В каждом из этих положений князь
предстает перед читателем прежде всего как князь, в ореоле княжеской
власти и княжеской славы. Именно такие положения встречаются на
иконах, на стенах храмов или на монетах (монета Владимира с
изображением его сидящим на престоле в иератической позе и
выразительной подписью: «Володимер на столе, а се его серебро»).
Князь предстает перед читателем или зрителем во всем блеске его
княжеского достоинства. Летописец ловит его слова, фиксирует их,
передает их в наиболее обобщенной форме - почти как сентенции,
подчеркивает их мудрость и дальновидность, рисует князя только в
значительные и торжественные моменты его жизни.
Вот Михалко и Всеволод въезжают во Владимир со славою и честью
великою. «Узревше князя своя», выходят им навстречу владимирцы и
духовенство с крестами. В иных случаях народ, встречая возвращающихся
с победой князей, поет им славу.
Вот изображение победившего врагов Мстислава Мстиславича Галицкого. Он
въезжает в Галич, встречается там с Даниилом Романовичем. «Вси бо угре
и ляхове убьени быша, а инии яти быша, а инии бегающе по земле
истопоша, друзии же смерды избьени быша, и никому же утекши от них;
тако бо милость от бога Руской земле». Побежденный враг - Судислав -
обнимает колени Мстислава: «Обуимая нозе его, обещася работе быти
ему». Мстислав же прощает врага «и честью великою почтив его, и
Звенигород дасть ему».
Еще более эффектны и импозантны картины парада княжеского войска с
князем во главе. Парад войск Даниила Романовича описан под 1251 г.
Воины Даниила пред-
ставлены во всем их блеске: «Щите же их яко зоря бе, шолом же их яко
солнцю восходящу, копиемь же их дрьжащим в руках яко тръсти мнози,
стрелцемь же обапол идущим, и держащим в руках рожанци свое, и
наложившим на не стрелы своя противу ратным. Данилови же на коне
седящу и вое рядящу». В следующем году Даниил Романович показывает
войско свое немцам. В описании этого смотра еще большая роль
принадлежит самому Даниилу. «Данила же приде к нему (к венгерскому
королю.- Д. Л.), исполчи вся люди свое. Немьци же дивящеся оружью
татарьскому: беша бо кони в личинах и в коярех кожаных, и людье во
ярыцех, и бе полков его светлость велика, от оружья блистающася. Сам
же еха подле короля, по обычаю руску: бе бо конь под нимь дивлению
подобен, и седло от злата жьжена, и стрелы и сабля златом украшена,
иными хитростьми, якоже дивитися, кожюх же оловира грецького и круживы
златыми плоскыми ошит, и сапози зеленого хъза шити золотом. Немцем же
зрящим, много дивящимся». Фигура князя привлекает внимание летописца и
в битве, когда князь обнажает меч, когда он ранен, когда оружие его в
крови или пострадало от ударов врага: «И сулици его кроваве сущи и
оскепищю изсечену от ударенья мечеваго», - говорит летописец о Данииле
в битве с венграми.
Большинство положений князя, в которых описывает его летописец,
связаны с княжеским этикетом, они в какойто мере церемониальны.
Церемониальны не только встречи князя и его посажение на столе, но и
такие, как езда «у стремени», что символизировало собой вассальную
службу князя, его стояние «на костях» после битвы, «обличающее»
победу1, и т. д. Важно отметить, что во всех этих церемониальных
положениях большое значение придавалось общественному признанию князя.
Въезды князя в город после победы, для посажения на стол, встречаются
сочувственно народом. Князь въезжает в город «с великою славою и
честью», а иногда летописец упоминает, что князю пелась слава, что
народ встречал его, как пчелы встречают матку.
«Геральдические» положения найдены летописцем не только для своих, но
и для врагов - например, для Севенча Боняковича, стремившегося ударить
своим мечом в Золотые ворота Киева, как ударил в них когда-то его
отец,
' См., например: Ипатьевскую летопись, под 1249 г. С. 534: «И Льв ста
на месте, воиномь посреде трупья являюща победу свою».
хан Боняк, или для Владимирки Галицкого, обманувшего русских послов,
лежа в постели, и посмеявшегося над доугим послом, стоя на переходах
из своего дворца в божницу. Слова того и другого выражают в лаконичной
и почти «геральдической» форме смысл их действий: «Хочу сечи в Золотая
ворота, - говорит Севенч Бонякович, - якоже и отец мой»; «поеха мужь
рускый, обуимав вся волости», - говорит Владимирко Галицкий. Свежесть и
сила этих эпизодов не в том, что в них отражен какой-то новый подход к
событиям, а в том только, что самые события для изображения взяты в
них не совсем заурядные.
Враг изображается обычно в момент своего выступления в поход «в силе
тяжце», или в момент своего поражения, когда он бежит с позором, «дав
плечи», или обнимает ноги победителя, «обещаяся работе быти ему».
Боярин Доброслав выезжает «с великою гордынею», «во единой сорочце,
гордящу, ни на землю смотрящю».
В этих изображениях внутренняя жизнь князя подчинена его внешнему
изображению. Князь мудр, храбр, справедлив - в той мере, в какой это
полагается ему там, где это нужно по «этикету». Все совершается им в
своем месте и в свое время. Князь поступает так, как нужно по
воззрениям своего времени. Его личным привязанностям, вкусам,
привычкам летописец уделяет место только тогда, когда это отражается
на его судьбе. Болезнь князя описывается тогда, когда он болен
смертельно. Въезд князя в город описывается тогда, когда он приезжает
с победой из похода или для того, чтобы сесть на столе. Совет князя с
боярами описывается тогда, когда принимается какоелибо мудрое решение.
Князь не принадлежит самому себе. Он изображается только как
представитель своего сословия, во-первых, и как исторический деятель,
во-вторых. \_,
Популярное:
