Рассмотрение знака в его целом

⇐ ПредыдущаяСтр 15 из 19Следующая ⇒

Все предшествующее приводит нас к выводу, что в языке нет ничего, кроме различий. Более того, различие, вообще говоря, предполагает положительные моменты, между которыми оно и устанавливается, но в языке имеются только различия без положительных моментов. Взять ли означаемое или означающее, всюду та же картина: в языке нет ни идей, ни звуков, предсуществующих системе, а есть только концептуальные различия и звуковые различия, проистекающие из языковой системы. И идея и звуковой материал, заключенные в знаке, имеют меньше значения, чем то, что есть кругом него в других знаках. Доказывается это тем, что значимость термина может видоизмениться без изменения как его смысла, так и его звуков исключительно вследствие того обстоятельства, что какой-либо смежный термин претерпел изменение.

Однако утверждать, что все в языке отрицательно (né gatif), верно лишь в отношении означаемого и означающего, взятых в отдельности; как только мы начинаем рассматривать знак в целом, мы оказываемся перед чем-то в своем роде положительным (роsitif). Языковая система есть ряд различий в звуках, комбинированный с рядом различий в идеях, но такое сопоставление некоего количества акустических знаков с равным количеством отрезков, выделяемых из массы мыслимого, порождает систему значимостей; и вот эта система и является действенной связью между звуковыми и психическими элементами внутри каждого знака. Хотя означаемое и означающее, взятое каждое в отдельности, — величины чисто дифференциальные и отрицательные, их сочетание есть факт положительный; это даже есть единственный вид имеющихся в языке фактов, потому что основным свойством языковой организации является именно сохранение параллелизма между этими двумя рядами различий.

Некоторые диахронические факты весьма характерны в этом отношении; это в» те бесчисленные случаи, когда изменение

означающего приводит к изменению идеи и когда обнаруживается, что в основном сумма различаемых идей соответствует сумме различимых знаков. Когда в результате фонетических изменений два термина смешиваются (например, dé cré pit =dē crepitus и dé cré pi=crispus), то и идеи обнаруживают тенденцию смешиваться, если только к этому есть благоприятствующие данные. А если термин дифференцируется (например, французское chaise — «стул» и chaire — «кафедра»)? В таком случае возникшее различие неминуемо проявляет тенденцию стать значимым, что, впрочем, удается не всегда и не сразу. Обратно, всякое различие в идее, усмотренное мыслью, стремится выразиться различными означающими, а две идеи, мыслью более не различаемые, стремятся слиться в едином означающем.

Если сравнивать между собою знаки — термины положительные, нельзя более говорить только о различии; это выражение здесь не вполне подходит, так как оно может применяться лишь в случае сравнения двух акустических образов, например отец и мать, или сравнения двух идей, например идеи «отец» и идеи «мать»; два знака, включающие каждый и означаемое и означающее, не различны (diffé rents) — они только различимы (distincts). Между ними есть лишь противопоставление. Весь механизм языка покоится на этого рода противопоставлениях и на вытекающих из них звуковых и концептуальных различиях.

То, что верно относительно значимости, верно и относительно языковой единицы. Последняя есть отрезок речевой цепи, соответствующий определенному понятию, причем оба они (отрезок и понятие) по природе своей чисто дифференциальны.

В применении к единице принцип дифференциации может быть сформулирован так: отличительные свойства единицы сливаются с самой единицей. В языке, как и во всякой семиологической системе, то, чем знак отличается, и есть все то, что его составляет. Различие создает отличительное свойство, оно же создает значимость и единицу.

Из того же принципа вытекает еще одно, несколько парадоксальное следствие: то, что обычно называется «фактом грамматики», соответствует в конечном счете определению единицы, так как он всегда выражает противопоставление известных терминов; в данном случае противопоставление оказывается только особо значимым. Возьмем, например, образование немецкого множественного числа типа Nacht: Nä chte. Каждый из терминов, сопоставляемых в этом грамматическом факте (единственное число без умляута и без конечного е, противопоставленное множественному числу сумляутом и е), сам образован целым рядом взаимодействующих противопоставлений внутри системы; взятые в отдельности, ни Nacht, ни Nä chte ничего не значат; следовательно, все дело в противопоставлении. Иначе говоря, можно выразить. отношение Nacht/Nä chte алгебраической формулой а/в, где а я в не простые термины, но каждый представляет собой результат

совокупности отношений. Язык — это, так сказать, такая алгебра, где имеются лишь сложные выражения (термины). Среди заключающихся в нем противопоставлений одни более значимы, чем другие, но «единица» и «грамматический факт» — лишь различные названия для обозначения разных аспектов одного и того же общего явления — взаимодействия языковых противопоставлений. Это до такой степени верно, что можно было бы подходить к проблеме единиц со стороны фактов грамматики. При этом нужно было бы, выдвинув противопоставление Nacht/Nä chte, спросить себя, какие же единицы взаимодействуют в этом противопоставлении. Только ли эти данные два слова, или же весь ряд подобных слов? или, быть может, а и ä? или же все вообще формы единственного числа и множественного? и т. д.

Единица и грамматический факт не слились бы, если бы языковые знаки состояли из чего-либо другого, кроме различий. Но, поскольку язык есть то, что он есть, с какой бы стороны к нему ни подходить, — в нем не найдешь ничего простого; всюду и всегда он являет то же сложное равновесие взаимно обусловливающих себя элементов. Иначе говоря, язык есть форма, а не субстанция. Необходимо как можно глубже проникнуться этой истиной, ибо все ошибки нашей терминологии, все неточные наши характеристики явлений языка коренятся в том невольном предположении, что в лингвистическом феномене есть какая-то субстанциальность.

ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Общие положения

Диахроническая лингвистика изучает отношения не между сосуществующими элементами данного состояния языка, но между сменяющимися последовательными во времени элементами.

В самом деле, абсолютной неподвижности не существует вовсе; все части языка подвержены изменениям; каждому периоду соответствует более или менее заметная эволюция. Она может быть различной в отношении быстроты и интенсивности, но самый принцип от этого не страдает; поток языка течет непрерывно; течет ли он спокойно или стремительно, это уже вопрос второстепенный.

Правда, эта непрерывная эволюция весьма часто скрыта от нас вследствие того, что внимание наше сосредоточивается на литературном языке; как мы увидим ниже, литературный язык наслаивается на язык народный, т. е. на язык естественный, и подчиняется иным условиям существования. Поскольку он уже сложился, литературный язык в общем проявляет устойчивость и тенденцию оставаться себе подобным; его зависимость от письма обеспечивает за ним еще большую сохранность. Литературный язык не может, следовательно, служить для нас мерилом того, до какой степени изменчивы естественные языки, не подчиненные никакой литературной регламентации.

Объектом диахронической лингвистики является в первую очередь фонетика, вся фонетика в целом; в самом деле, эволюция звуков несовместима с понятием «состояния»; сравнение фонем или сочетаний фонем с тем, чем они были раньше, сводится к установлению диахронического факта. Предшествовавшая эпоха может быть в большей или меньшей степени близкой, но если она сливается со следующей, то фонетическому явлению уже более места нет; остается лишь описание звуков данного состояния языка, а это уже дело фонологии.

Диахронический характер фонетики вполне согласуется с тем принципом, что ничто фонетическое не является значимым или Грамматическим в широком смысле слова. При изучении истории звуков какого-либо слова можно игнорировать его смысл, рассматривать лишь его материальную оболочку, выделять из него звуковые отрезки, не задаваясь вопросом, имеют ли они значение или нет. Можно, например, ставить вопрос, во что превращается в аттическом диалекте греческого языка ничего не значащее сочетание -ewo-. Если бы эволюция языка сводилась к эволюции звуков, еще резче противопоставились бы по своему содержанию обе части лингвистики; выяснилось бы, что диахроническое равно неграмматическому, а синхроническое — грамматическому.

Но только ли звуки видоизменяются во времени? Слова меняют свое значение; грамматические категории эволюционируют; есть и такие, которые исчезают вместе с формами, служившими для их выражения (например, двойственное число в латинском языке). А раз у всех фактов ассоциативной и синтагматической синхронии есть своя история, то как же сохранить абсолютное различение между диахронией и синхронией? Оно становится весьма затруднительным, как только мы выходим из сферы чистой фонетики.

Заметим, однако, что многие изменения, считаемые грамматическими, сводятся к фонетическим изменениям. В немецком языке создание грамматического типа Hand: Hä nde взамен hant: hanti всецело объясняется фонетическим фактом. Равным образом фонетический факт лежит в основе такого типа сложных слов, как Springbrunnen — «фонтан», Reitschule — «школа верховой езды» и т. д.; в древневерхненемецком языке первый элемент был не глагольный, а именной: beta-hus означало «дом молитвы»; но после того как конечная гласная фонетически отпала (beta —> bet и т. д.), установился семантический контакт с глаголом (beten — молиться и т. п.), и Bethaus стало означать «дом, где молятся».

Нечто подобное произошло и в тех сложных словах, которые в древнегерманском языке образовывались со словом lî ch — «внешний вид» (ср. mannolî ch — «имеющий мужской вид», redolî ch — «имеющий разумный вид»). Ныне во множестве прилагательных (ср. verzeihiich — «простительный», glaublich — «вероятный» и т. д.) lich превратилось в суффикс, сравнимый с французским суффиксом в словах pardonn-able, croy-able и т. д., и одновременно изменилась интерпретация первого элемента: в нем теперь усматрива-

ется не существительное, но глагольный корень; это объясняется тем, что в некоторых случаях вследствие падения конечной гласной первого элемента (например, redo —> red-) этот последний уподобился глагольному корню (red- от reden).

Таким образом, в glaublich glaub- более сближается с glauben («верить»), чем с Glaube («вера»), a sichtlich («видимый») ассоциируется, несмотря на различие в основе, с sehen («видеть»), а уже не с Sicht («вид»).

Во всех этих случаях и во многих других, сходных с ними, различение диахронического и синхронического остается очевидным; следует это помнить, чтобы легкомысленно не утверждать, будто мы занимаемся исторической грамматикой, тогда как в действительности мы только переходим от изучения фонетических изменений в диахроническом разрезе к изучению вытекающих из них последствий в разрезе синхроническом.

Но эта оговорка не снимает всех затруднений. Эволюция любого грамматического факта, ассоциативной группы или синтагматического типа несравнима с эволюцией звука. Она не представляет собой простого явления; она разлагается на множество частных фактов, только часть которых относится к фонетике. В генезисе такого синтагматического типа, как французское будущее prendre ai (буквально — «взять имею»), превратившееся в prendrai («возьму»), различаются по меньшей мере два факта: один психологический — синтез двух элементов понятия, другой фонетический и зависящий от первого — сведение двух ударений словосочетания к одному (prendre ai —> prendrai).

Спряжение германского сильного глагола (тип совр. нем. geben — «давать», gab, gegeben и т. п., ср. греч. leipō — «оставляю», é lipon, lé loipa и т. п.) в значительной мере основано на так называемом абляуте (перегласовке) коренных гласных. Эти чередования, система которых вначале была довольно простой, несомненно, явились в результате чисто фонетического явления, но для того чтобы эти противопоставления получили функциональное значение, потребовалось, чтобы первоначальная система спряжения упростилась в результате целого ряда всяческих изменений: исчезновение многочисленных разновидностей форм настоящего времени и связанных с ними смысловых оттенков, исчезновение имперфекта, будущего и аориста, исчезновение удвоения в перфекте и т. д. Все эти перемены, в которых нет ничего по существу фонетического, сократили глагольное спряжение до ограниченного количества форм, где чередования основ приобрели первостепенную смысловую значимость. Можно, например, утверждать, что противопоставление е: а более значимо в geben: gab, чем противопоставление е: о в греч. leipō: lé loipa, вследствие отсутствия удвоения в немецком перфекте.

Итак, хотя фонетика тем или другим образом и вторгается то и дело в эволюцию, все же она не может ее объяснить целиком; по устранении же фонетического фактора получается остаток,

казалось бы, оправдывающий представление об «истории грамматики»; вот тут-то и лежит настоящая трудность; различение между диахроническим и синхроническим, сохранить которое обязательно нужно, потребовало бы сложных объяснений, несовместимых с рамками этого курса.

ЯЗЫКОВЫЕ СЕМЬИ И ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ТИПЫ¹

...Язык непосредственно не подчиняется мышлению (é sprit) говорящих; обратим в заключение сугубое внимание на одно из последствий этого принципа: ни одна языковая семья не принадлежит по праву и раз навсегда к определенному лингвистическому типу.

Спрашивать, к какому типу относится данная группа языков, — это значит забывать, что языки эволюционируют, подразумевать, что в их эволюции есть какой-то элемент постоянства. Во имя чего имеем мы право предполагать границы у этого развития, не знающего никаких границ? Правда, многие, говоря о характерных признаках какой-либо языковой семьи, думают преимущественно о характере ее праязыка, и в таком случае проблема представляется вполне разрешимой, поскольку дело идет об определенном языке и определенной эпохе. Но если кто-нибудь станет предполагать наличие в языке каких-то постоянных признаков, не подвергающихся изменению ни во времени, ни в пространстве, он наткнется на преграду, связанную с основными принципами эволюционной лингвистики. Неменяющихся признаков вообще не существует; они могут сохраняться только благодаря случайности.

Возьмем для примера индоевропейскую семью; нам известны характерные признаки того языка, от которого произошла эта семья: очень простая система звуков, никаких сложных сочетаний согласных, никаких удвоенных согласных, монотонный вокализм, порождающий вместе с тем в высшей степени регулярную систему чередований глубоко грамматического свойства, музыкальное ударение, падающее на любой слог слова и тем самым способствующее взаимодействию грамматических противопоставлений, количественный ритм, покоящийся исключительно на противопоставлении долгих и кратких слогов, большой простор образования сложных и производных слов, значительное богатство склонения и спряжения, автономность во фразе отдельного слова, изменяющегося по многим формам и в себе самом заключающего все свои определения, — в результате чего большая свобода в конструкции и редкость грамматических слов детерминативного или связывающего значения (глагольных приставок, предлогов и т. д.).

Нетрудно убедиться, что ни один из этих признаков полностью

¹ Хотя эта глава и не касается вопросов ретроспективной лингвистики, мы все же помещаем ее здесь, так как она может служить заключением для всей работы в целом. (Прим. изд.)

не сохранился в отдельных индоевропейских языках, что даже кое-какие из этих признаков (например, роль количественного ритма и музыкального ударения) не встречаются ни в одном; некоторые из индоевропейских языков даже до такой степени изменили первоначальный индоевропейский характер, что кажутся представителями совершенно иного лингвистического типа (например, языки английский, армянский, ирландский и др.).

С несколько большим основанием мы вправе говорить о более или менее общих трансформационных процессах, свойственных различным языкам какой-либо семьи. Так, указанное нами выше прогрессивное ослабление механизма словоизменения встречается во всех индоевропейских языках, хотя и в этом отношении они представляют значительные расхождения; наиболее сохранилось словоизменение в славянских языках, а английский язык свел его почти на нет. В связь с этим упрощением словоизменения следует поставить другое явление, тоже довольно общего характера, а именно более или менее постоянный порядок в конструкции фраз, а также вытеснение синтетических приемов выражения приемами аналитическими: передача предлогами падежных значений, составление глагольных форм при помощи вспомогательных глаголов и т. п.

Как мы видели, та или другая черта прототипа может не находиться в том или другом из производных языков, но верно и обратное: нередки случаи, когда общие черты, свойственные всем" представителям семьи, не встречаются в первоначальном наречии; примером может служить гармония гласных, т. е. ассимиляция качества всех гласных в суффиксах с последним гласным корня. Это явление свойственно обширной урало-алтайской группе языков, на которых говорят в Европе и Азии от Финляндии до Маньчжурии, но, по всей видимости, это замечательное явление связано с позднейшим развитием отдельных языков этой группы; таким образом, это черта общая, но не исконная, а это значит, что в доказательство общности (весьма спорной) происхождения этих языков на гармонию гласных ссылаться нельзя, как нельзя ссылаться и на их агглютинативный характер. Установлено также, что китайский язык не всегда был односложным.

При сравнении семитских языков с реконструированным прасемитским мы сразу же поражаемся устойчивостью некоторых их черт; более всех прочих семей эта семья языков производит впечатление единства неизменного, постоянного и присущего всей семье типа. Он проявляется в нижеследующих признаках (некоторые из них резко противопоставляются характерным чертам индоевропейской семьи): почти полное отсутствие сложных слов, ограниченная роль словопроизводства, малоразвитое словоизменение (впрочем, более развитое в праязыке, чем в происшедших от него языках), с чем связано подчинение порядка слов определенным строгим правилам. Самая замечательная черта касается состава корней: они регулярно заключают в себе по три согласные

(например, q-ţ -l — «убивать»); эти коренные согласные сохраняются во всех формах внутри данного наречия (ср. древнееврейск. qā ţ al, qā ţ lā h, qţ ō l, qiţ lī и т. д.), из одного наречия в другое (ср. арабск. qatala, qutila и т. д.); иначе говоря, согласные выражают «конкретный смысл» слов, их лексикологическую значимость, тогда как гласные, правда, с помощью некоторых префиксов и суффиксов, обозначают исключительно грамматические категории (например, древнееврейск. qā ţ al — вон убил», qţ ō l — «убить», с суффиксом qā ţ l-ū — «они убили», с префиксом: ji-qţ ō l — «он убьет», с тем и другим: ji-qţ l-ū — «они убьют» и т. д.).

Перед лицом этих фактов и вопреки тому, как их иногда истолковывают, мы настаиваем на провозглашенном нами принципе: неизменных признаков не бывает; их постоянство есть дело случая; если какой-нибудь признак в течение долгого времени сохраняется, он стечением времени всегда может и исчезнуть. Что касается признаков семитического круга языков, то ведь «закон» трех согласных не так уж характерен для этой семьи, ибо и в других семьях встречаются аналогичные явления. Так, и в индоевропейском языке консонантизм корней подчиняется строгим правилам; в них, например, никогда не встречается после звука е сочетание двух звуков из ряда i, и, r, I, т, n. Корень типа *serl невозможен. То же можно сказать с еще большим основанием о роли гласных в семитических языках; нечто аналогичное, хотя и в менее развитом виде, встречается ведь и в индоевропейских языках; такие противопоставления, как древнееврейск. dā ß ā r — «слово», dā ß r-im — «слова», diß rē -hem — «их слова», напоминают нем. Gast: Gä ste, fliessen: floss и т. д. В обоих случаях генезис грамматического приема один и тот же. Он объясняется чисто фонетическими превращениями, вызванными «слепой» эволюцией; порожденные этой эволюцией чередования были удержаны сознанием, связавшим с ними определенные грамматические значимости и распространившим их применение по аналогии с образцами, созданными случайным действием фонетического развития. Что же касается неизменности семитической «трехсогласности», она является приблизительной и ничего абсолютного не заключает. В этом можно a priori быть уверенным, но это подтверждается и фактами; так, например, по-еврейски корень слова 'anā š -ī m — «люди», как и следует ожидать, состоит из трех согласных, но в единственном числе 'ī š их только две; получилось это в результате фонетического сокращения более древней формы, заключавшей три согласные. Впрочем, если даже и принять эту мнимую неизменность, следует ли видеть в ней нечто присущее самим корням? Нисколько! Дело только в том, что семитические языки меньше многих других подвергались фонетическим изменениям, вследствие чего в этой группе языков лучше, чем в других языках, сохранились согласные. Так что это исключительно результат эволюции, исключительно фонетический феномен, а ничуть не грамматический и не постоянный. Утверждать, что корни неиз-

менны, это равносильно утверждению, что они никогда не подвергались фонетическим изменениям, — вот и все, а ведь нельзя поручиться, что эти изменения никогда не произойдут. Вообще говоря, все то, что сделано временем, может быть временем переделано или уничтожено.

Давно признано, что Шлейхер насиловал действительность, рассматривая язык как нечто органическое, в самом себе заключающее свои законы развития, а между тем продолжают, даже не подозревая этого, видеть в языке нечто органическое в другом смысле, полагая, что «гений» расы или этнической группы непрерывно влияет на язык, направляя его на какие-то определенные пути развития.

Из сделанных нами экскурсов в смежные нашей науке области вытекает нижеследующий принцип чисто отрицательного свойства, но тем более интересный, что он совпадает с основной мыслью этого курса: единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒